Предчувствие чуда Пэтчетт Энн
С запада уже ползла грозовая туча, воздух потяжелел. Доктор Нкомо положил руку на спину Марины:
– Пожалуйста, надо идти.
Они торопливо пошли туда, где доктор Сингх еще не была. Птицы стремительно проносились над водой и ныряли в верхний ярус леса. Мелькали, взлетая вверх по стволам, еще какие-то незнакомые Марине существа. Полыхнула яркая, как вспышка ядерного взрыва, молния, спустя долю секунды громыхнуло так, словно земля раскололась пополам, а еще через мгновение к этой компании, как заведено, присоединился ливень. Ослепленной молнией и оглушенной громом Марине показалось, что она сейчас утонет, вот так, стоя во весь рост.
В Манаусе ей не раз удавалось убегать от грозы. Стараясь не потерять шлепанцы, она со всех сил припускалась по улице и успевала найти какое-нибудь укрытие до того, как небеса разверзались. Но в джунглях надо родиться, чтобы уметь в них бегать, – иначе неминуемо поскользнешься в маслянистой грязи, а каждый корень и каждая лиана превратятся в грозящий сломать тебе ногу капкан. Лакаши давно скрылись из виду вместе с птицами и теми неизвестными зверьками – все сидели в своих хижинах, гнездах и норах. Только Марина и доктор Нкомо медленно шли по неровной тропе. Капли ударялись о почву с такой силой, что подскакивали кверху. Казалось, что земля кипит. Марина брела вперед, хватаясь за ветки встречных деревьев, пытаясь не задохнуться в потоках воды.
Доктор Нкомо постучал своим длинным пальцем по ее руке.
– Простите, но вы напрасно так делаете, – крикнул он. – Никогда не знаешь, что там прячется в коре.
Марина кивнула, отдернула пальцы, подставила ладони под дождь и потерла.
– Я как-то прислонился к дереву, и меня укусил в плечо муравей-пуля, прямо сквозь рубашку, – продолжал доктор Нкомо, перекрикивая шум грозы. – Ну, вы их знаете, из рода Paraponera.
Он снял очки, от которых под дождем не было никакого толку, и сунул в карман рубашки.
– Всего один муравей, с мой ноготь величиной, но я неделю провалялся в постели. Жаловаться нехорошо, но боль была такая, что я до сих пор ее помню. В ваших краях ведь нет таких муравьев?
Марина вспомнила кузнечиков и жаворонков, кроликов и оленей – диснеевскую живность, резвящуюся на зеленых лугах ее родного штата.
– Нет, муравьи-пули у нас не водятся.
Она промокла до нитки, волосы прилипли к голове и плечам, ноги разъезжались на скользкой тропинке, по которой неслись потоки воды. Вдруг между раскатами грома раздался пронзительный свист. Марина с доктором Нкомо замерли, гадая, не почудилось ли им. В джунглях часто разыгрывается воображение, особенно в разгар грозы. Они прислушались. Свист повторился. Марина повернула голову и обнаружила слева от себя столб, который сначала приняла за ствол дерева. Приглядевшись, она разобрала, что столбов, точнее свай, было четыре, и поддерживали они возвышавшийся в пяти футах над землей помост с крышей из пальмовых листьев. Четверо лакаши перегнулись через край и смотрели вниз. Доктор Нкомо поднял голову, помахал, и все четверо помахали в ответ.
– Они нас приглашают, – сказал он Марине. – Ну что, поднимемся?
Марина едва расслышала его слова из-за воды, налившейся в уши. Она первая залезла наверх.
В просторной комнате – доме лакаши – было удивительно сухо, если принять во внимание отсутствие стен. Правда, крыша была на несколько футов шире, чем помост, и края ее сильно загибались книзу. Марина и доктор Нкомо невольно бросили восхищенный взгляд на замечательную конструкцию, наконец избавившую их от дождя. На полу сидела женщина и каким-то хитрым способом сплетала между собой три длиннющих пальмовых листа – делала «сменную черепицу» для крыши. Она так погрузилась в работу, что, казалось, не заметила появления гостей. Но Марина была уверена, что минутой ранее плетельщица тоже глядела на них с помоста. Шум воды, барабанящей по пальмовым листьям, был бесконечно приятнее, чем шум воды, бьющей по твоей голове, и Марина была благодарна той женщине за ее работу. Двое мужчин – по виду им могло быть тридцать, а могло и пятьдесят – подошли к доктору Нкомо и похлопали его по груди и спине. Хлопки были более сдержанными и почтительными, чем те, что вчера обрушились на Пасху. Потом, не переставая болтать между собой, индейцы приподняли пряди намокших Марининых волос, бросили быстрый взгляд на ее уши и вернули волосы на место. Толстуха лет шестидесяти-семидесяти рубила кучку белых корней – прямо на полу и тем же ножом, каким недавно долбили лодку мужчины. Поскольку мужчин было двое, на полу лежал и второй нож. Прыщавая девочка-подросток с обкусанными ногтями бесцельно шарила глазами по комнате, словно искала телефон. Мимо Марины пробежала пигалица двух-трех лет, одетая в уменьшенную версию платья-рубашки из грубой ткани, которые носили все женщины лакаши. Голый годовалый малыш резво полз по полу. Моментально прикинув его скорость и расстояние до края помоста, Марина бросилась через всю комнату и ухватила смуглые ножки, когда левая ручка путешественника уже повисла в воздухе.
Лакаши дружно ахнули – и расхохотались. Марина, едва дыша, посмотрела через край, где вода Ниагарским водопадом лилась с крыши в жуткую мешанину из грязи и лиан. Она взяла малыша поперек живота и отнесла на середину комнаты. Он тоже смеялся. Что же всех так развеселило? То, что Марина поверила, будто мальчик упадет, так же как недавно поверила, будто Пасха уже не вынырнет на поверхность реки? Или лакаши обеспечивают себе здоровый генофонд, позволяя неосторожным детям валиться с помостов, как перезрелые яблоки? Она взяла малыша под мышки и хорошенько рассмотрела. Кроха-индеец явно уступал в весе американским сверстникам, но выглядел совершенно здоровым, брыкал ножками и радостно агукал. Трехлетняя девчушка, набегавшись, схватила бесхозный нож и стала тыкать им в пол возле пожилой женщины. Тем временем мальчик пустил на Марину обильную струю, намочив ее и без того промокшую рубашку. Лакаши снова засмеялись, мужчины – во все горло, женщины – более сдержанно, покачивая головами, дивясь на глупых иностранцев, которые даже младенца правильно держать не умеют. Нож девчушки застрял в доске пола; сначала она заревела, но потом поднатужилась, вытащила лезвие и снова воткнула в пол – в шести дюймах от спины старухи.
– Вы не могли бы забрать у ребенка нож? – попросила Марина доктора Нкомо.
Доктор Свенсон, несомненно, стала бы настаивать на уважении к естественному укладу жизни лакаши, при котором годовалые младенцы падают с края плоской земли, а трехлетки забавляются с ножами, осваивая науки, которые в будущем помогут им прокормить себя. Эти дети и до приезда Марины как-то жили, не калечась. И с изрядной долей вероятности будут благополучно здравствовать и после отъезда доктора Свенсон и ее экспедиции. Но доктор Нкомо все-таки с готовностью забрал нож из неумелых рук девчушки и отдал его кому-то из мужчин. Малышка уткнулась носом в пол и зарыдала. Женщина, изготавливавшая «черепицу» для крыши, встала и что-то сказала доктору Нкомо, показав на Марину и на него. Девочка-подросток подошла и забрала малыша.
– Я сделала что-то не так? – спросила Марина.
– Она что-то сказала про вашу одежду. «Одежда» – единственное слово, которое я разобрал. Впрочем, я не очень уверен.
Старуха тяжело поднялась с пола и стала расстегивать на Марине рубашку. Марина покачала головой и схватила ее за пальцы, но индианка просто дождалась, когда гостья уберет руки, и продолжила. Ее прикосновения были спокойными и настойчивыми. Марину не беспокоило, что грязная, вымокшая под дождем рубашка пропиталась еще и детской мочой, но объяснить это она никак не могла. Доктор Сингх отступила назад, но толстуха последовала за ней. Она была невысокой, как все лакаши, и Марине осталось лишь смотреть на пробор в седых волосах и спускающуюся по спине длинную косу. Туго обтянутый платьем живот индианки прижался к бедрам Марины, большой и твердый. Внезапно Марина обратила внимание на то, что у старухи тонкие руки и худое лицо. Торчал только живот. Тем временем Марина все отступала и отступала, и вот уже обеим женщинам грозила опасность свалиться с помоста. Марина остановилась, раздумывая, как выпутаться из неловкой ситуации, а индианка продолжала возиться с пуговицами, толкая ее животом. И тут Марина почувствовала, как в этом животе брыкается ребенок.
– Господи, – пробормотала она.
– Похоже, она хочет выстирать вашу рубашку, – сказал доктор Нкомо, изрядно смущенный. – Когда они что-то задумают, их уже невозможно остановить.
– Она беременна. Я почувствовала, как ребенок бьет ножками, – сообщила Марина.
Ребенок брыкнул еще раз, будто радуясь тому, что на него обратили внимание. Старуха подняла глаза на Марину и покачала головой, словно говоря: «Дети, что с ними поделаешь?» Ее лоб изрезали глубокие морщины, шея обвисла. На переносице возле глаза темнела плоская родинка неправильной формы, возможно меланома. Расстегнув пуговицы, индианка помогла Марине снять рубашку и забрала ее. Как сказал тогда Андерс? «Шангри-Ла для яичников»? Скольких детей извергла из себя эта женщина за всю свою жизнь, кому из обитателей этого дома она приходится матерью? Девчушке, у которой отобрали нож? Плетельщице? Мужчинам, дожидающимся, когда можно будет снова долбить лодку? Маленькой, не очень чистой тряпкой плетельщица обтерла руки и спину Марины, ее живот и шею. Дотронулась до лифчика и что-то сказала старухе. Та чуть ли не носом уткнулась в ложбинку между грудями гостьи, разглядывая кружевную отделку белых чашечек. Доктор Нкомо деликатно повернулся спиной к Марине и принялся играть с трехлеткой, а вот мужчины-лакаши скрестили на груди руки и с интересом следили за происходящим. Марину не волновало ни то ни другое. Ее ударил ножкой ребенок, матери которого было не меньше шестидесяти, а то и все семьдесят. Девочка-подросток встала перед Мариной и подняла кверху руки. Не сразу, но сообразив, что это не игра, а приказ, та тоже подняла руки. Девочка явно намеревалась надеть на гостью платье-рубашку, но из-за их разницы в росте ничего не получалось, и Марина натянула его сама. Пока доктор Сингх боролась с неподатливой тканью, одна из женщин спустила с нее брюки и стала обтирать ее ноги. Марина покорно подняла одну ступню, потом другую, и брюки унесли. Теперь Марина была одета, как все женщины-лакаши, в просторный наряд, достаточно широкий, чтобы проходить в нем всю беременность. У женщин лакаши была лишь одна разновидность одежды – одежда для матерей. Без молний и пуговиц Марина выглядела как остальные индианки – кандидаткой в сельский дом для умалишенных. Платье оказалось сильно коротко; женщины, заливаясь смехом, показывали пальцами на ее колени, будто на что-то чудовищно неприличное. Потом они сели на пол. Марина села с ними и опять положила руку на живот старухи, дожидаясь, когда зашевелится ребенок. Тем временем та, что плела крышу, зачесала волосы Марины назад и заплела их даже туже, чем заплетала в детстве Маринина мать. Девочка-подросток откусила зубами перо пальмового листа и перевязала кончик косы. Под рукой доктора Сингх плавал плод. Срок был месяцев шесть. Марина вдруг сообразила, что не касалась ни одной беременной с тех пор, как это перестало входить в ее служебные обязанности. Как же так получилось?! Как могла она, перетрогав в ординатуре бесчисленное множество животов, просто взять и забыть их?
– Вы ведь знали о лакаши и о том, почему здесь работает доктор Свенсон. Андерс вам писал? – спросил доктор Нкомо.
Девчушка играла его очками, играла осторожно, просто складывала и распрямляла дужки.
– Писал, но мне как-то не верилось. Совсем другое дело, когда все видишь своими глазами.
– Верно, – согласился доктор Нкомо. – Я читал работы доктора Свенсон, но все равно очень удивился. Я слишком много занимаюсь репродуктивными способностями москитов и слишком мало – репродуктивными способностями женщин. Так моя жена говорит. И добавляет, что если мы будем медлить и дальше с рождением ребенка, ей придется приехать сюда и жить у лакаши, чтобы забеременеть.
Марина потеребила свою косу, пытаясь ослабить ее, чтобы не заболела голова.
– Я думала, что вы проводите исследования вместе с доктором Свенсон.
– Ну как вам сказать. – Доктор Нкомо забрал очки у девчушки, и та опять зарыдала от огорчения. – Мы работаем вместе, но у нас разные сферы исследований. Они совпадают лишь частично.
Их хозяева внимательно следили за разговором и поворачивали голову то к Марине, то к доктору Нкомо, словно наблюдая игру в теннис.
– Что вы изучаете, доктор Нкомо?
– Пожалуйста, называйте меня Томас. Можно сказать так: я изучаю побочные действия препарата и возможные осложнения. Правда, в нашем случае осложнениями это назвать трудно. У препарата выявили дополнительные полезные свойства, не связанные с фертильностью.
Марине хотелось спросить, что же это за полезные свойства и кто оплачивает их исследование, но тут на помост взобрался Пасха, такой мокрый, словно только что искупался в реке. На его лице была паника, и Марина догадалась о ее причине. Пасха был уверен, что она погибла – так же, как совсем недавно в его гибели была уверена она. Глаза мальчишки быстро обшарили комнату, скользнули мимо Марины и ненадолго задержались на Томасе Нкомо. Пасха хотел уже спускаться вниз, и она поскорее встала. Узнав Марину в платье и с косой, мальчишка одним махом одолел последние ступеньки лестницы. Его футболка растянулась от дождя, ноги до самых колен были черны от грязи. Пасха принялся хлопать Марину по рукам, бедрам, спине и все никак не мог остановиться. Ведь она была его подопечной, и он ее потерял.
Лакаши кивали, цокали языком и тыкали в него пальцем, но Пасха не смотрел в их сторону, и насмешники затихли. Бесполезно дразнить глухого, если он не смотрит на тебя.
– Дождь заканчивается, – сообщил Томас, выглянув за край крыши. – Может, даже перестал совсем, просто с деревьев течет вода. Здесь очень трудно определить разницу между дождем и его остатками, задержавшимися в кронах деревьев.
– Я готова промокнуть еще раз. – Марина обняла Пасху за плечи.
Она думала о его ящике, ручках и перьях, о письме Андерса.
– Тогда пошли. – Томас отвесил серию низких поклонов обитателям помоста.
– Как сказать «спасибо»?
– Насколько мне известно, такого слова у лакаши не существует. Я многим задавал этот вопрос, и никто мне не дал ответа.
Марина поглядела на радушных хозяев, а те уставились на нее, словно надеялись, что она что-нибудь придумает.
– Как по-португальски?
– Obrigado.
– Obrigado, – сказала Марина беременной; на лице у той ничего не отразилось.
Марина снова положила руку на ее живот, но ребенок затих. Пасха дернул ее за подол, ткнул пальцем в свою рубашку и показал на Марину. Она окинула взглядом комнату. Между сваями были натянуты несколько гамаков, на полу лежали стопки одеял и одежды, стояли корзины с корнями или с ветками, но рубашки и брюк нигде не было видно. Говоря по правде, если бы Пасха не напомнил про одежду, Марина бы так и ушла – настолько ее поразило увиденное. Она покачала головой. Тогда Пасха подошел к беременной, взялся пальцами за свою рубашку и показал на Марину. Женщина, казалось, даже не понимала, чего он требует. Марина пошевелила пальцами, расстегивая невидимые пуговицы, но та снова лишь пожала плечами.
Томас произнес слово «баса» или «баси», по его представлениям означавшее одежду, однако на обитателей помоста это произвело не больше впечатления, чем «спасибо» по-португальски. Он взял в горсть собственную рубашку и показал на Марину. Женщина помоложе продолжила сплетать вместе пальмовые листья, словно в доме и не было никаких посетителей, а девочка-подросток принялась ей помогать с таким притворно-невинным видом, что никаких сомнений в происходящем не оставалось. Малыша положили на пол и дали кусок пальмового листа; он сунул его в рот и стал сосать, довольный жизнью.
– Кажется, вас обокрали, – заметил Томас.
– Я осталась без одежды? – Даже стоя посреди помоста в индейском костюме, Марина не могла поверить, что такое возможно.
Пасха прошелся по комнате и начал рыться в куче белья на полу. Один из мужчин отвесил ему оплеуху.
– Скверно, – сказала Марина. – И где мой багаж, я не знаю.
– Сумка, с которой вы приехали из Манауса? – спросил Томас. – Разве она не была с вами в лодке?
Она повернулась к нему, и платье внезапно показалось очень тесным и коротким.
– Да, конечно, была. Но потом начались все эти огни и крики, туземцы полезли из воды в лодку… А потом доктор Свенсон сошла на берег и тут же куда-то направилась. Не могла же я остаться в лодке и искать сумку.
– Конечно, – согласился Томас.
Он не произнес ни слова ободрения, как сделал бы на его месте любой другой. Не сказал ей, что деревня маленькая и ее сумка никуда не денется. Девочка-подросток встала и ударила Пасху по рукам. Трехлетка подбежала и сделала то же самое.
– Нам пора уходить, доктор Сингх, – сказал Томас.
Доктор Сингх поверить не могла, что ее могла так сильно огорчить столь ничтожная потеря.
– Пожалуйста, зовите меня Марина.
8
Марина жила в джунглях уже неделю, когда узнала, что доктор Ален Сатурн, которого она мысленно окрестила «Сатурн номер один», берет понтонную лодку и Пасху и отправляется в торговый пост, чтобы отправить там письма. Торговый пост находился в двух часах плавания по реке. Собственно, это была большая деревня, где жили более цивилизованные, чем лакаши, индейцы жинта. За небольшую плату они хранили у себя письма и деньги, пока мимо не проплывал очередной торговец из Манауса. Торговцы за то, чтобы взять корреспонденцию в город и там отправить, брали гонорар побольше – и сильно побольше, ведь послания уходили на Яву, в Дакар и Мичиган, а те, кто занимается коммерцией в джунглях, не привыкли выстаивать длинные очереди в почтовых отделениях. Как только становилось известно, что кто-то едет в торговый пост, все, кроме доктора Свенсон, после обеда бросали работу и принимались строчить письма. Доктор Буди дала Марине три голубые аэрограммы из своего обширного запаса, а Ален Сатурн обещал снабдить марками. Марина, чья сумка так и не нашлась, проходила эти семь дней в платье лакаши, хотя какой-то неведомый индейский благодетель принес ей второе такое же – движимый не то чувством вины, не то состраданием. Нэнси Сатурн, «Сатурн номер два», дала Марине две пары нижнего белья, а Томас Нкомо тихонько сунул ей в руку нераспечатанную зубную щетку. Это были едва ли не самые желанные подарки за всю Маринину жизнь.
– Вот почему я стараюсь не давать никому лодку, – проворчала доктор Свенсон, окидывая взглядом умилительно старомодную картину – группу ученых, старательно скребущих карандашами по бумаге. – Стоит лишь объявить, что она отплывает, все забывают о работе.
Но забыть про работу было невозможно, поскольку, кроме нее, тут ничего и не было.
Марину посадили в углу лаборатории и поручили делать тесты на стойкость препарата при нагреве и на свету. Как и Андерс, она была «мастером по молекулам» и привыкла работать с мельчайшими порциями вещества, так что задание было вполне по ней, хоть и не совсем соответствовало «бразильской миссии». Работы тут хватило бы на годы, и Марина заподозрила, что доктор Свенсон просто решила ее загрузить. Не исключала Марина и того, что ей дали уже решенную задачу, чтобы успокоить или чтобы проверить ее компетентность. Сатурны и Буди уже проводили опыты на мышах и явно проверяли концентрацию препарата в образцах крови. Впрочем, Марина понимала, что, тихо сидя в своем углу и работая с тем, что дадут, скорее сможет реально оценить, насколько далеко еще до первой полноценной партии препарата. Время от времени она общалась с доктором Буди – та ведала клиническими исследованиями – и расспрашивала о работе с кровью лакаши. Теперь она понимала, как глупо было требовать от доктора Свенсон отчета о ходе исследований тогда, в ресторане. Работая здесь, Марина получила возможность оценить все самой, как и хотел мистер Фокс.
Да и что бы она тут делала без работы, как коротала бы время? Джунгли, устланные склизкой гниющей листвой и оглашаемые пронзительными криками всевозможных смертоносных тварей, были неподходящим местом для самостоятельных прогулок. К счастью, двое парней лакаши мечтали выучить английский и немецкий и стать туристическими гидами в одном из экопарков в сотнях миль отсюда. Они сплавляли в Манаус бревна и с надеждой поглядывали на круизные суда. В деревне у жинта они встречали натуралистов и с готовностью вели неуемных исследователей в глубину джунглей, стороной от набитых троп, туда, где полуденный свет с трудом пробивался сквозь густую листву. Объясняясь при помощи бурной жестикуляции, нескольких простеньких слов на четырех языках и определителя птиц, на форзаце которого было выведено «Андерс Экман», они устраивали экскурсии в джунгли, показывали приезжим крошечных ослепительно-ярких лягушек, чья слизистая кожа содержала достаточно яда, чтобы убить двадцать человек. Все натуралисты потом признавались, что уже через восемь минут прогулки по лесу были готовы отдать все, что имели, лишь бы благополучно из него выбраться.
Иногда к концу дня генератор не выдерживал перегрузок, и в лаборатории гасло электричество (за исключением резервных генераторов, которые поддерживали арктическую температуру в морозильных камерах, где хранились образцы крови). Тогда жара гнала всех ученых, кроме доктора Свенсон, в реку, хотя там было еще хуже, чем в джунглях: в мутной взвеси было невозможно определить, кто к тебе подплывает. Когда они медленно, стараясь не привлекать хищников плеском, заходили в воду, то беседовали не о паривших над ними удивительных бабочках величиной с носовой платок, а о рыбке-невеличке кандиру, умеющей проникать в мочеиспускательный канал – с катастрофическими последствиями. Марина, не имея выбора, плавала в своем платье и считала, что одновременно его стирает. Приходилось остерегаться водяных змей, чьи головы торчали над поверхностью реки, словно крошечные перископы, и летучих мышей-вампиров, которые запутывались коготками в москитных сетках над койками. В воде никто долго не задерживался, даже доктор Буди, в юности бывшая чемпионкой по плаванию у себя в Индонезии.
Для развлечений, не связанных с природой, имелись старые научные журналы и ветхая подшивка «Нью-йоркера», но все самые интересные статьи, как назло, прогрызли какие-то зловредные насекомые. У доктора Свенсон было собрание сочинений Диккенса – каждый том обернут в плотный пластик и перевязан бечевкой. Выдавая книги докторам, она устраивала выборочные проверки, дабы убедиться, что коллеги держат Диккенса чистыми руками. В пластиковой обложке каждой книги лежала палочка корицы – когда-то доктор Рапп сказал, что муравьи боятся ее запаха. Муравьев доктор Свенсон считала главной угрозой цивилизации.
Единственной альтернативой кратким и жалким развлечениям – прогулкам, плаванию и чтению – для доктора Свенсон и доктора Сингх, доктора Нкомо, доктора Буди и двух докторов Сатурн была лаборатория, слегка напоминающая казино Лас-Вегаса. Там они проводили время без календаря и часов. Работали, пока не давал о себе знать голод, делали перерыв и ели – открывали банку абрикосов и банку тунца. Трудились до отупения, а потом возвращались в свои хижины, стоящие кружком позади лаборатории, словно бунгало в летнем лагере для девочек «Копье и Вигвам», и ложились на узкие койки. Перед сном читали кусочек из Диккенса. К концу первой недели Марина добралась до половины «Крошки Доррит». Из всех утраченных вещей она больше всего жалела о романе Генри Джеймса.
Что до лакаши, то они терпеливо переносили постоянное измерение и взвешивание, позволяли регистрировать свои менструальные циклы, брать у детей кровь на анализ. Доктор Свенсон принимала это как должное и любила рассказывать Марине о бесконечных уговорах и подарках, которые когда-то требовались даже при самых элементарных обследованиях.
– Я приручила их, – говорила она, нисколько не стесняясь выбранного слова. – Мы с доктором Раппом много сделали для того, чтобы завоевать их доверие.
Но хотя доктор Свенсон и приучила индейцев терпеть ее исследования, дружбы с ними она не искала. Лакаши редко делились с учеными своей сушеной рыбой и жвачкой из корня маниока. Угощение незавидное, но с этого начинается любой курс антропологии: главный признак благополучного сообщества – совместная трапеза. А доктор Свенсон строго-настрого запрещала своим сотрудникам делиться едой с лакаши, считая, что для традиционного уклада банка арахисового масла страшнее телевизора. Так что, возможно, отказ лакаши хлебосольничать был лишь пассивной местью. Только Пасха ел с обоих столов, точнее, из обоих котлов. Лакаши не стучались в дверь лаборатории, чтобы пригласить ученых на свои танцы до трех утра, которые они устраивали по каким-то одним им ведомым поводам. Не оставляли ученым записку «Скоро будем», когда вдруг куда-то пропадали и деревня погружалась в зловещую тишину. Возвращались индейцы через двенадцать часов, на цыпочках – все как один красноглазые, притихшие, похмельные. Даже от детей пахло каким-то особым дымом, и они как столбики сидели на берегу реки, глядя прямо перед собой, и не расчесывали укусы насекомых.
– Мы раньше называли это «поиск видений», в честь ритуала коренных жителей Северной Америки, – сказала доктор Свенсон, когда на третий день своего пребывания в лагере Марина в панике прибежала в лабораторию, спрашивая, куда все делись, – туземцы исчезли, как в фильме ужасов. – Это было идеальным определением того, чем они занимаются. Но потом появилась видеоигра с таким названием, и все стареющие нью-эйджеры дружно принялись оправдывать свои наркотические пристрастия «поиском видений». Теперь я никак это не называю. Просыпаюсь, вижу, что они ушли, и думаю: «А, опять им приспичило».
– Вы когда-нибудь уходили с ними? – поинтересовалась Марина.
Доктор Свенсон трудилась над сложным уравнением, но, похоже, ей не составляло труда вести беседу, строча цифры в блокноте. Лаборатория располагала компьютерами, но из-за непредсказуемости электричества и чудовищной влажности, которая время от времени охватывала генераторы, подобно лихорадке, ученые предпочитали делать все важные подсчеты на бумаге – вот и пригодилась школьная математика.
– Сейчас с ними никто не ходит. Раньше лакаши приглашали только доктора Раппа, а мы просто увязывались следом. Когда он прекратил сюда ездить, они стали просто уходить посреди ночи, когда мы спали. Удивительные люди, я больше нигде таких не видела. Вот они шумят, как стадо буйволов, а вот уже пробираются по сухой листве без единого шороха. Они могут всем племенем выбраться из деревни так, что и сучок не треснет.
Марина еще немного подождала ответа на свой вопрос, но доктор Свенсон снова углубилась в расчеты. Ей пришло в голову, что вот из-за таких бесед Бовендеры и старались оградить доктора Свенсон от общества. Общественная жизнь, по сути, не что иное, как длинная, скучная светская беседа за столом, когда каждый вынужден поддерживать разговор с соседом по правую и левую руку.
– Но вы-то ходили?
Доктор Свенсон на миг подняла голову, словно удивляясь, что Марина еще здесь.
– Конечно, ходила, когда была моложе. Тогда это казалось увлекательным, словно мы открыли нечто сокровенное, проливающее свет на самую суть лакаши. Это было очень важно для доктора Раппа, для всей микологии. Я вспоминаю сейчас тех студентов, парней с Парк-авеню, и Гайд-парка, и Бэк-Бей – из тех, что летом ездят в Хэмптонс лопать мороженое. Теперь они шли в джунгли, готовые проглотить любую дрянь, что им дадут. Когда они открывали рот и закрывали глаза, можно было подумать, что лакаши их причащают. Вообще-то, этот ритуал мог бы стать потрясающей темой для междисциплинарных исследований – тут вам и биология, и антропология, и религиоведение. Например, мне, студентке с медицинским профилем, было интересно наблюдать, сколько человеческий организм может продержаться при крайне замедленном сердцебиении. У большинства участников пульс не превышал двадцати четырех ударов в минуту. Как-то я захватила с собой тонометр и каждые двадцать минут измеряла давление у лакаши и студентов, пока они были без сознания. Измеряла в течение пяти часов. Диастолическое давление у них было не намного выше, чем у трупа. Я производила замеры просто из любопытства, но если бы удалось собрать контрольную группу из преданных науке людей, то в итоге получилось бы ценное исследование.
– А вы тоже… – Марина замялась, не зная, как сформулировать вопрос.
– Конечно, я тоже, но микология меня никогда не увлекала. Мне было интереснее фиксировать свои наблюдения за участниками. А уж ботаники пускай сами описывают свои «улеты». В этом отношении я здорово помогала доктору Раппу. До меня у него не было аспирантов, готовых воздержаться от эксперимента. Воздержаться мне было несложно, я была рада служить науке. Больше всего мешали сами лакаши. Когда женщины поняли, что я больше не собираюсь участвовать в улете, стали складывать возле меня всех детей. Я быстро пресекла это дело.
– Дети тоже участвовали?
– Вероятно, это противоречит вашим представлениям о родительском долге. Вы бы предпочли, чтобы я остановила тех неразумных матерей, наставила их на путь истинный. Увы, я не была с вами знакома в те годы.
– Нет-нет, я не об этом. Дети меня не особо волнуют, – ответила Марина – и не покривила душой.
Она уже убедилась, что дети у лакаши просто железные. Они совали в рот все ягоды, какие попадались им на глаза, падали с деревьев, плавали рядом с пираньями, их кусали ядовитые пауки – и хоть бы что! Регулярное потребление галлюциногенов вряд ли могло серьезно навредить здоровью юных индейцев.
– Но когда вы «улетали», вам нравилось это состояние? – Марина посвятила всю юность учебе и верила всему, что ей рассказывали о вреде наркотиков, а ее научный кумир проводила выходные на Амазонке и ела грибы. Надо же было хотя бы со слов старшей коллеги выяснить, вправду ли это такой кайф?
Доктор Свенсон сняла очки и потерла кончиками пальцев переносицу.
– Я все еще надеюсь, доктор Сингх, что вы, как личность, значительнее, чем кажетесь. Вы мне почти нравитесь, но вы зациклены на самых приземленных вопросах. Да, конечно, нам было интересно участвовать в ритуале. Для этого мы и приезжали сюда. Поначалу было страшновато – со всеми этими воплями и дымом. Вы получили некоторое представление об этом, когда приплыли сюда ночью. Только во время ритуала участники стоят в густой толпе, в огромной запертой хижине. Конечно, узреть бога интересно. Я серьезно сомневаюсь, что любая из наших западных религий способна показать его мне, лично мне. Помнится, доктор Рапп после такого опыта ходил ошеломленный несколько дней – он увидел что-то гигантское и лиловое и продолжил участвовать в ритуале, чтобы увидеть его вновь. Мы все участвовали снова и снова. Но, честно говоря, я терпеть не могу, когда меня тошнит, а рвота – причем сильная рвота – является неотъемлемой частью программы. Организм не способен переработать такое количество яда без… – Доктор Свенсон закрыла глаза, словно вспоминая те впечатления, и сидела так очень долго.
– Доктор Свенсон?
Она подняла руку и еле заметно покачала головой, пресекая дальнейшие расспросы. Потом побледнела, встала и быстро вышла за дверь. Ее стошнило на ступеньки.
«Дорогой Джим.
Здесь и вправду ни у кого нет телефонов. Подозреваю, что виной этому высокая влажность – враг всякой техники. Мне сказали, что в деревне, расположенной к западу от Манауса, в нескольких часах плавания по реке (хотя все равно слишком далеко от нас), есть интернет, но работает он, только когда в течение двух недель нет дождя, то есть фактически никогда. Второй телефон, который ты мне прислал, пропал сразу после моего прибытия к лакаши вместе с моей второй сумкой. Я плохой сторож своим вещам. Я так долго не давала о себе знать, что ты, боюсь, уже решил, будто я умерла. Надеюсь, почта сработает исправно, и ты быстро получишь мое письмо. Я живу здесь неделю, но это первая возможность его отправить. Доктор Нкомо сказал, что Андерс просто стоял на берегу с письмом в руке и высматривал проплывавшие мимо каноэ. Главное – не волнуйся за меня. Жить с лакаши оказалось приятнее, чем я ожидала. Мне дали небольшую работу в лаборатории, и надеюсь, со временем я сумею разобраться в реальном положении дел. Все относятся ко мне по-дружески, но никто не спешит посвятить меня в свою сферу исследований. Случаи беременности здесь просто невероятные, скажу я тебе! Возраст старших женщин трудно определить точно (доктор Свенсон начала записывать возраст детей пятнадцать лет назад), но некоторые беременные выглядят явно далеко за шестьдесят. Чем больше я смотрю на них, тем больше понимаю, почему для тебя так важен этот препарат, пусть даже не известно, сколько еще времени уйдет на создание первых таблеток для людей».
Марина исписала всю внутреннюю сторону аэрограммы и теперь не знала, как закончить письмо. Слово «любовь» было между ними не принято, хотя Марина не сомневалась – у них с мистером Фок-сом именно любовь. И после всего, что произошло в последние недели – почему бы не ввести в обиход новый термин? «С любовью, Марина» – вывела она. Потом сочинила краткие послания матери и Карен, где в основном оправдывалась, почему пишет так кратко. Ведь лодка скоро отплывала, и ей не хотелось никого заставлять ждать. Она обещала своим корреспондентам, что немедленно примется за составление более подробных писем, которые отправит со следующей оказией.
Андерсу всегда не терпелось отправить письмо – об этом вспоминали все. Он приходил с Пасхой к реке, и они часами стояли на берегу и ждали, когда мимо кто-нибудь проплывет. Тогда Андерс отправлял мальчишку к потенциальному почтальону: тот плыл к лодке с письмом и деньгами. Андерс пытался отправить письмо с каждой лодкой, в надежде, что одно или два попадут-таки домой к его жене – вспоминала доктор Буди. Но вскоре он слишком ослаб, чтобы самому ходить к реке и стоять часами на солнце, и посылал одного Пасху. Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы восстановить картину событий. Больной Андерс писал письма жене. Обеспокоенный Пасха не хотел оставлять больного надолго в одиночестве. На этом нешироком речном притоке лодки проплывали редко, иногда раз в несколько дней. Вероятно, мальчик понимал, что передача голубого конверта человеку в лодке – важный ритуал. Но он не понимал, что такое письмо и для чего оно нужно; он видел только, что Андерс все пишет и пишет. Стоило мальчишке вернуться с реки домой, как друг посылал его обратно, с очередным конвертом.
Когда Марина в первый раз обнаружила в своей койке голубой бумажный прямоугольник, аккуратно запечатанный и адресованный Карен Экман в Иден-Прери, она застыла, как образец крови на дне морозильной камеры. Перегнувшись через перила, пытаясь унять бешено бьющееся сердце, доктор Сингх посветила фонариком в ночные джунгли, рассчитывая увидеть убегающего Андерса. Впрочем, она быстро сообразила, кто доставил письмо. Для Пасхи эти голубые конверты были самыми драгоценными сокровищами и поэтому самыми лучшими подарками. А тот факт, что завладел он ими незаконно, добавлял аэрограммам постыдной прелести. Письма были такими секретными, что Пасха не держал их в своем металлическом ящике. Отдавал он их медленно – через день, через пару дней; засовывал под подушку, под простыню, в складки запасного Марининого платья.
«Я расскажу тебе о плюсах высокой температуры: она делает ТЕБЯ ближе. Я предпочел бы, чтобы она приводила меня домой. Раз или два это случалось. Но чаще ТЫ появлялась в 4:00, вытаскивала меня из койки, и мы гуляли по джунглям. Карен, ты знаешь ВСЕ о джунглях. Знаешь названия всех пауков. Ты ничего не боишься. И я ничего не боюсь, когда ты здесь. Пусть этот жар не проходит. Сейчас стало хуже, в те часы, когда я в себе»…
На этом послание обрывалось. Может, эти письма Андерс просто не дописал – начал и забыл, а Пасха подобрал их с пола, когда тот спал, и куда-то спрятал. Из трех полученных Мариной посланий в двух было по нескольку предложений, а в третьем – лишь пара строк.
«Как фамилия той пары, которая жила рядом с нами в доме на Пти-Кур? Я постоянно вижу их здесь и не могу вспомнить, как их зовут».
После приступа тошноты доктор Свенсон удалилась к себе, а когда вернулась, все закончили свои послания, кроме доктора Буди – та, похоже, подходила к написанию письма исключительно как к вопросу организации пространства. Она долго глядела на бумагу, потом на потолок, словно прикидывала, сколько ей потребуется слов, чтобы выразить свои чувства, и сколько места осталось для них на бумаге. После обеда доктор Свенсон вернулась как ни в чем не бывало, а когда Марина открыла рот, чтобы спросить о ее самочувствии, просто отмахнулась – мол, все нормально! – не дожидаясь вопроса.
Ален Сатурн встал перед доктором Буди и забарабанил пальцами по столу:
– Закругляйся.
– Мог бы вчера сказать, что сегодня едешь.
Доктор Буди была худенькая, неопределенного возраста; свои черные волосы она заплетала в косу на манер лакаши. Она сложила письмо втрое и провела языком по клеевой полоске.
– Здесь ничего не происходит, – буркнул Ален. – О чем можно так долго писать?
Доктор Буди залезла в карман своего рабочего халата, достала несколько купюр и протянула доктору Сатурну вместе с конвертом. Затем без дальнейших разговоров взялась за работу. Она была классическим доктором-трудоголиком, живым клише вроде злюки-хирурга или пьяницы-анестезиолога. В любом медицинском заведении всегда найдется сотрудник или сотрудница, чья машина уже стоит на парковке ранним утром, когда остальные сотрудники только приезжают, и за полночь, когда все уже разъехались. В четыре утра такой доктор торчит возле сестринской, изучая расписание, хотя очередь дежурить в выходные вовсе не его. Коллеги украдкой посмеиваются над полным отсутствием у него/нее личной жизни, но одновременно испытывают к трудоголику острейшую иррациональную ревность. Доктор Буди великолепно справлялась с этой ролью даже в отсутствие больницы, парковки и пациентов. Обитатели лагеря только и делали, что работали, но доктор Буди все равно работала больше. И сетовала, что прочла всего Диккенса.
– Вы были когда-нибудь на Яве? – спросил Ален Сатурн. – Или где-нибудь в Индонезии?
Марина шла за ним к пристани вместе с лакаши, даже не спрашивая себя, зачем это делает. Отъезд, приезд – она начинала ценить такие события. Свои брюки она уже видела на одном из индейцев, только он подвернул штанины. Иногда мимо проходили ее рубашки и шляпы, и тут уж ничего нельзя было поделать.
– Нет, не была.
– Я полагаю, Буди больше подходит для тропиков, чем все мы. Этот воздух, эти запахи хорошо ей знакомы. Она и на джунгли-то почти не глядит – наверное, чувствует себя тут как дома.
Пытаясь ослабить узел на веревке, державшей понтонную лодку у берега, доктор Сатурн лишь сильнее его затянул. Подбежал Пасха и хлопнул его ладонью по плечу – «дай лучше я!».
– А вот нам с Нэнси, уроженцам Мичигана, куда тяжелее. Не важно, сколько мы здесь живем, как часто приезжаем – все равно никогда не акклиматизируемся до конца. Чуждость этого места неизменно повергает нас в растерянность.
– Доктор Свенсон родилась в штате Мэн, но растерянной не выглядит.
– Доктора Свенсон не стоит приводить в пример при обсуждении нормальной человеческой реакции на окружающую среду.
Над рекой взмыла и полетела в их сторону громадная, жуткого вида птица с размахом крыльев как у птеродактиля – белые перья, черная лысая голова, длинный черный клюв с красной полосой у основания. Люди замерли, изумленно рассматривая чудовище, пока, сделав крутой вираж, оно не скрылось в густой чаще.
– Андерс сразу бы сказал, что это такое было, – заметил Ален Сатурн.
Торопливо пролистав атлас-определитель и почти сразу найдя искомое, Беноит радостно показал доктору Сатурну фотографию, и тот одобрительно кивнул.
– Аист ярибу, – прочел он.
Беноит, один из парней, которые мечтали о карьере в туризме, ребенком попал в миссионерскую школу, которая вдруг ненадолго открылась на одном из ближайших притоков. Стараниями баптистов из Алабамы он выучился читать и писать по-португальски и цитировать Библию. Эти навыки превратили его в самого несчастного члена своего племени. Марина подошла поглядеть на иллюстрацию.
– Я принесла шляпы! – сообщила Нэнси Сатурн, спускаясь к воде. – У меня их две. Теперь вы можете плыть с нами.
Она протянула Марине широкополую шляпу. Та застеснялась, и доктор Сатурн взял шляпу у жены и надел Марине на голову. Разница в возрасте у супругов была больше, чем у Марины с мистером Фоксом. Можно было предположить, что Нэнси училась у Алена. В том, как жена наклонялась к мужу, когда тот говорил, Марина уловила сходство с тем, как сама когда-то тянулась к доктору Свенсон. Как-то раз во время вечерней беседы за бутылкой писко, когда доктор Сатурн номер один рассуждал о тропической медицине, доктор Сатурн номер два даже достала блокнот и принялась за ним записывать. Она делала это потихоньку, и конспект остался бы незамеченным, не спроси доктор Свенсон в полный голос, что мешает Нэнси положиться на собственную память. Доктор Свенсон не слишком жаловала супругу Алена – считала ее незваной гостьей, хотя молодая женщина, ботаник с ученой степенью по здравоохранению, была здесь явно на своем месте. Ее научный профиль был явно самым близким к доктору Раппу.
– Я никогда не полагаюсь на собственную память, когда пью, – ответила тогда Нэнси Сатурн.
Пасха повернул ключ зажигания, и лодочный мотор зачихал и закашлял. Лакаши подались вперед. Марину со всех сторон толкали голые по пояс мужчины в шортах и пузатые беременные женщины. Разглядывая их уши, их ожерелья из семян и зубов животных, доктор Сингх внезапно поняла, что ей всю неделю не снилась Индия. Отец, исчезнувший из жизни Марины много лет назад, снова пропал, и на миг она ощутила ту же пустоту и безнадежность, как во сне, когда теряла его в толпе. Пока Марина размышляла, весь ли лариам вышел из ее организма, ее укусил в колено москит.
– Прыгайте! – велел Ален и сам прыгнул на палубу, сжимая в руке веревку. Течение тут же подхватило лодку и потащило от берега. Он повернулся и подал руку Марине: – А иначе еще пять секунд, и у нас на борту окажется все племя. Тут малейшее промедление воспринимается как приглашение.
И точно – лакаши уже изготовились всей гурьбой забраться на лодку. Беноит пробился вперед и, не спросив разрешения, прыгнул. Похоже, парню действительно надо было куда-то. За ним последовала Нэнси. Еще двое лакаши скакнули с пристани на палубу, но не успели они твердо встать на ноги, как Беноит спихнул сородичей в воду. Тогда прыгнула и Марина, хотя за минуту до этого не собиралась никуда плыть. Прыгнула неуклюже, и Пасха засмеялся. Она подошла к мальчишке и положила руки ему на плечи. Каждую ночь они ложились спать отдельно – он в гамаке, она под сеткой на койке – и каждую ночь их будили его кошмары. Именно его, а не ее. Марина вставала, брала Пасху на руки и переносила к себе. Остаток ночи они коротали на ее узком ложе. Через неделю они так привыкли спать вместе, что научились слаженно переворачиваться на другой бок.
Лакаши вошли в реку и поплыли – по-собачьи, с примесью элементов брасса. Марина глядела на темные головы, торчавшие из мутной воды, и думала – может и ей поплескаться, просто чтобы занять себя? Обнажив коротко обрезанные рыжеватые волосы – доктор Сатурн номер два была сама себе парикмахер, – Нэнси сняла шляпу, помахала ею и стала прочувствованно прощаться – прокричала английское «гуд-бай», португальское «чау» и, наконец, издала жужжащий звук, переходящий в писк, что на языке лакаши означало: «Я ухожу от тебя». После четвертого или пятого повтора пловцы развернулись и поплыли к берегу. Вряд ли они вообще намеревались догнать лодку. На сей раз доктора Свенсон на борту не было, и Пасха включил двигатель на полную.
– Они просто хотят немножко внимания. – Нэнси махала удалявшимся лакаши. – Если они возьмутся что-то делать, то не уймутся, пока не убедятся, что вы заметили и оценили. Честно говоря, мне кажется, пловцы из них так себе. Не можем же мы допустить, чтобы половина племени утонула по пути к торговому посту!
– Из Нэнси вышел бы прекрасный социальный психолог, – сказал Ален Сатурн, обняв жену за плечи дочерна загорелой рукой. – Доктору Раппу она бы точно понравилась. Мы столько интересного не замечали в поведении лакаши, когда работали с ним, а Нэнси приехала сюда в первый раз – и тут же все это увидела.
– Вы знали доктора Раппа? – спросила Марина.
Нэнси удивленно вздернула брови и вздохнула – она знала, что сейчас будет.
– Неужели вы пропустили ту лекцию? – Она высвободилась из-под руки мужа и стала рыться в сумке, отыскивая солнцезащитный крем и гель от насекомых. Один тюбик она протянула Марине, другой открыла сама и принялась намазываться.
Ален Сатурн сдвинул очки на лоб, чтобы все видели восторг в его глазах:
– Я учился у него в Гарварде! Записался на тот знаменитый курс лекций по микологии, как раз когда он сломал лодыжку на Новой Гвинее и из-за этого никуда не поехал и преподавал целый семестр. Те лекции были опубликованы в «Оксфорд юниверсити пресс», и по ним написали массу статей. Какие-то из них вы наверняка читали. Курс превратился в настоящую легенду. Его неизменно включали в программу, но доктор Рапп никогда не появлялся в лекционной аудитории больше одного-двух раз в год. В итоге занятия проводил какой-то аспирант-миколог, который мог лишь читать чужой текст и проверять тесты. И вот, хотя курс считался в университете одним из важнейших, записывались на него одни провинциалы. Записаться на эти лекции означало признать, что ты вообще не в теме, – ну и сами посудите, как я мог не записаться? Но когда все поняли, что в этом году лекции будет читать сам великий, все переменилось. Старшекурсники и аспиранты, даже некоторые доценты, предлагали первокурсникам деньги, чтобы те уступили свои места. Я пятьюдесятью баксами не прельстился, за что был впоследствии вознагражден сторицей. В том семестре я познакомился с доктором Раппом и потом целых три семестра получал приглашения в его экспедиции на Амазонку.
– Вы там впервые встретились с доктором Свен-сон? – Марина подумала о своей преподавательнице, мотавшейся ночными рейсами из Манауса в США. Насколько ей помнилось, доктор Свенсон никогда не пропускала лекций.
Нэнси Сатурн густо намазала лицо белым кремом и стала его растирать.
– Все, кто знали доктора Раппа, знали и Аннику Свенсон.
– Не мешай рассказывать, – буркнул Ален и снова обратился к своему новообретенному источнику радости, жадно слушающей Марине. – Анника, конечно, старше меня на несколько лет.
Сказано это было из тщеславия – Ален Сатурн, с его редеющей седой шевелюрой, огромными белыми бровями и узловатыми лодыжками, казался отнюдь не моложе доктора Свенсон. А если и казался, то только благодаря своей молодой жене.
– Анника пришла к доктору Раппу гораздо раньше. Они были, скажем так, неразлучны в экспедициях.
– Анника отбирала парней для полевых исследований, – снова вмешалась Нэнси. – Только парней. Она проводила собеседования в кабинете доктора Раппа в Гарварде. У знаменитого ученого не было времени на такие мелочи. Анника и взяла в экспедицию Алена.
Марина представила себе тогдашнего Алена – высокого, нескладного студента с матерчатым рюкзаком.
– Вы тоже знали доктора Раппа? – спросила она у Нэнси.
Та хмыкнула и намазала кремом ключицу, сунув руку за ворот рубашки.
– Я пришла в науку после доктора Раппа.
Ален Сатурн уже не слушал жену. Он был захвачен воспоминаниями. Корни и ветви упавшего в реку гигантского дерева торчали из воды, словно моля о спасении. Ярко-желтая птица с длинной тонкой шеей сидела на одной из веток и взирала на проплывавшую лодку. Заметив ее, Беноит стал лихорадочно листать атлас-определитель.
– Мартин Рапп был для меня больше чем учителем. Он был моим идеалом; я хотел быть таким, как он. Он не тратил впустую ни минуты своей жизни. Не распылялся, потакая желаниям других, никогда не был винтиком в чьем-то механизме. Он высоко держал голову и гордо глядел на мир вокруг. Вот мой отец был очень приличным человеком, он был портным в Детройте, когда там еще заказывали пошив костюмов. Он работал до тех пор, пока игла не стала выпадать из его обезображенных артритом рук. Когда к нему приходил заказчик и объяснял, чего хочет, у отца был только один ответ – «да». Даже если заказ был нелепый, даже если заказчик приходил утром в субботу и хотел вечером того же дня получить готовый костюм, отец говорил «да», хотя у него лежали груды работы. Если же мой отец говорил «да», это было равнозначно тому, что костюм уже сшит, потому что своим словом он дорожил больше всего на свете. Всю жизнь он провел, сидя в задней комнате своего ателье, и знал только одно – иглу, входящую в ткань. Все ради того, чтобы я и мои братья могли учиться в колледже и не быть портными, чтобы мы могли позволить себе говорить «нет». Вот так я, сын портного из Мичигана, попал в Гарвард – и к нам в аудиторию, стуча костылями, вошел великий Мартин Рапп с загипсованной лодыжкой. Он встал за кафедру и сказал: «Джентльмены, закройте ваши книги и слушайте. Мы рассмотрим, ни много ни мало, весь наш мир». Мы были поражены, все до единого! Мы были готовы все четыре учебных года просидеть в той аудитории. Тот день я помню и сейчас до малейших деталей – стены, мебель, гигантские доски, свет, падавший сквозь окна. Передо мной стоял воплощенный человеческий гений. Я был потрясен, никогда раньше и никогда потом я не видел ничего подобного. Вокруг Раппа была какая-то особенная аура. Глядя на него из десятого ряда, я видел его величие и был готов пойти за ним куда угодно.
– Вот, – сказала Нэнси Марине, – возьмите крем от солнца, а мне дайте гель от насекомых.
Марина взяла крем, но какой прок был от него теперь? Как доктор Сингх ни остерегалась, кожа у нее стала темной, как у туземцев. Сейчас ее не узнала бы и родная мать.
– Нэнси дело говорит, – согласился Ален, хотя сам от крема отказался. – Тогда у нас не было солнцезащитных средств. Доктора Раппа погубила меланома. Когда ее выявили, она уже распространилась везде, где только могла. Не знаю, сколько лет он провел, плавая в лодке без тента, и от солнца у него были лишь белая рубашка да соломенная шляпа. Удивительно, как он сумел столько протянуть. Когда я приезжал к нему в Кембридж, уже перед самым концом, он был все тот же. С огромным интересом наблюдал за собственным умиранием. Делал записи. Тогда Раппу было за восемьдесят, и он уже не мог ездить в экспедиции. Когда я спросил, по-прежнему ли он занимается медитацией, тот ответил: «А с чего бы мне сейчас менять свои привычки?» Большинство не знали об этом обыкновении доктора Раппа: где бы он ни находился – у себя дома в Кембридже или в палатке под проливным дождем в окрестностях Икитоса, – он всегда медитировал. А было это в те дни, когда слово «медитация» знали только горстка индийцев ну и, может, пара тибетцев. Рапп часто говорил, что внутри любого из нас есть компас и что наша задача – найти его и следовать его указаниям. Но мы, студенты, были как слепые котята, поэтому верили его компасу. Мы еще не знали, какими хотим быть, когда повзрослеем, и поэтому стремились быть как доктор Рапп. Конечно, мы и не надеялись с ним сравняться, но цель была благородная. Сейчас я гляжу на эту реку и вспоминаю, как он греб с нами в каноэ. Точнее, мы уже побросали весла и, как дети малые, ныли и жаловались на мозоли и занозы, а он, ни слова не говоря, продолжал грести. А потом вдруг резко повернул лодку – мы едва не попадали в воду. Рапп причалил к берегу, и не успели мы опомниться, как он прошел по мелководью и скрылся в джунглях. Исчез! А мы остались одни. Через десять минут он вышел. В его сумке был гриб – вид, неизвестный науке. Он записал координаты, сфотографировал место и вытер носовым платком нож, которым всегда срезал грибы с деревьев, – вернейший признак того, что открытие сделано. Все его движения были тщательно продуманы – великолепное зрелище. Мы, мальчишки, полезли в заросли, пытаясь понять, что он там увидел и как узнал, что там растут такие грибы. Когда мы спросили у него, Рапп ответил: «Мои глаза всегда открыты». – Ален Сатурн растрогался от собственных воспоминаний. – «Мои глаза всегда открыты». Вот таким был его урок. Это было самое счастливое лето в моей жизни.
Глядя на залитые солнечным светом речные берега, на переплетение веток, пробраться через которые, казалось, было не легче, чем через двадцать слоев проволочной изгороди, Марина подумала, что ринуться в эту чащу, чтобы срезать один-единственный гриб, было все равно что вытащить из цилиндра фокусника взрослую овцу. Деяние столь же невероятное, сколь и бессмысленное. Стоявший у штурвала Пасха повернулся и помахал ей рукой. Беноит высматривал птиц среди деревьев.
– Почему вы не ездили с ним после этого?
– Из-за малярии, – ответил Ален и вздохнул, вспоминая, чего лишился. – Подцепил ее в Перу, летом перед последним курсом. Доктор Рапп болел малярией много раз, он и сам сбился со счета. Он сказал, что я быстро поправлюсь, но все получилось иначе. Вернувшись домой, я пропустил целый семестр. К лету, когда доктор Рапп набирал группу, я был здоров на девяносто пять процентов, но отец меня не пустил. Я на него не в обиде. Отец считал, что защищает меня от опасностей, а мне не удалось его переубедить. Отец никогда толком не видел мира и не усматривал большой беды в том, чтобы и я так жил.
Нэнси Сатурн взглянула на мужа. На ее подбородке и возле ушей белели мазки нерастертого крема. Она выждала еще минуту и спросила:
– Ты закончил?
– В общем и целом да, – сказал он.
– Каждый раз, когда я слышу эту историю, меня напрягают в ней два момента.
– Какие же? – удивился Ален.
– Ну, во-первых, твой бедный отец. Почему ты всегда противопоставляешь его приземленность свободному духу Мартина Раппа? Он не хотел, чтобы его сын, едва-едва оправившись от малярии, вернулся в джунгли, где подцепил эту болезнь. Не вижу тут преступления.
Ален Сатурн помолчал, тщательно обдумывая упрек Нэнси. Стряхнул с шевелюры какое-то длинноногое, похожее на кузнечика насекомое.
– Ты по-своему права, – согласился он. – Но я рассказывал историю моей жизни, историю о том, как я сначала равнялся на отца, потом – на моего профессора, который был для меня кумиром. Я не умаляю роль своего отца. Он был великий труженик, наш кормилец. Но если я вижу ролевой моделью доктора Раппа, то это мой осознанный выбор.
После долгой паузы Нэнси пожала плечами. Казалось, такое признание дается ей с трудом:
– Я понимаю.
– Но я тебя услышал, и твое мнение мне важно.
«Интересно, – подумала Марина, – это результат многочисленных походов к семейному психологу или у них просто такая манера общения?» Ее собственная семейная жизнь закончилась много лет назад. Марина и представить себе не могла, чтобы она и Джош Су, двадцатилетние студенты, обменивались такими фразами.
– Ты сказала, что тебя напрягают два момента, – напомнил жене Ален Сатурн.
– Еще Анника Свенсон.
– Речь сейчас не о ней.
– Без нее немыслим любой рассказ о докторе Раппе. Твоя история примечательна и тем, что ты рассказываешь, и тем, что оставляешь за скобками.
– Я оставляю за скобками личные аспекты его жизни. Они не имеют отношения к науке и не касаются меня самого.
– Вы только послушайте его! – Доктор Сатурн номер два повернулась к Марине. – Как будто перед прессой выступает.
Она снова обратилась к мужу:
– Они тебя касаются, и еще как. Когда твоя ролевая модель берет с собой любовницу во все экспедиции, где участвует дюжина мальчишек, и ты – один из тех мальчишек, такие вещи тебя касаются. И когда потом ты приходишь к своему кумиру домой и обедаешь с ним и его женой, такие вещи тоже тебя касаются.
– Доктор Свенсон была его любовницей? – переспросила Марина и тут же ощутила кисловатый привкус во рту. Какое ужасное и какое неправильное слово! Любовница – это женщина, которая ждет в номере отеля.
– Именно это я имел в виду, говоря о личном аспекте, – ядовито заметил Ален.
– Миссис Рапп живет в Кембридже, у нее три дочери. Ей девяносто два года. Мы посылаем ей к Рождеству грейпфруты. Я не говорю, что у людей не бывает увлечений – бывают, и даже у очень приличных людей. Нам тоже повезло попасть в эту категорию. Но нельзя перекраивать биографию человека, выбрасывая из нее то, что нам не подходит. Он был великим ученым, кто спорит, он обладал мощной харизмой, но при этом изменял направо и налево двум женщинам. Признаться, меня это раздражает. Меня раздражает то, что человек, которого ты считаешь примером для себя, был патологическим бабником.
– Когда это началось? – спросила Марина.
– Мы имеем право препарировать чужую жизнь. Мы постоянно это делаем. – На висках Алена Сатурна вздулись вены. – Пикассо гасил сигареты о своих подружек, но из-за этого мы не ценим меньше его картины. Вагнер был фашистом, но я могу напеть тебе увертюру к опере «Валькирия».
– Ни с Пикассо, ни с Вагнером я лично знакома не была!
– И с доктором Раппом тоже!
Их крики заставили Беноита поднять глаза от определителя птиц. Он показал на верхушку дерева и сказал по-английски: «Глядите!» Но ни супруги Сатурн, ни Марина, ни, конечно, Пасха не обратили внимания на его призыв.
– Я знаю его жену! – воскликнула Нэнси. – Я знаю его любовницу! Если бы я не знала этих двух женщин, то согласилась бы с тобой. И вся эта история была бы для меня не более чем стародавней сплетней. Но тут другое дело. Нельзя воспринимать отвлеченно историю, в которую вовлечен твой знакомый. И я утверждаю, что Рапп не был хорошим человеком.
– Он был самым выдающимся человеком, какого я знал.
– Он бросил тебя в Перу у индейцев с высоченной температурой!
– И они отвезли меня в Икитос, а потом я попал в Лиму. Он не бросил меня валяться под деревом. Мы все усвоили правила. Из экспедиции исключался всякий, кто замедлял ее продвижение. Доктор Рапп приезжал сюда работать, а мы – учиться.
– Тебе было девятнадцать лет, а он собирал грибы!
Глаза Нэнси Сатурн горели гневом, словно она говорила не о муже, а о ребенке.
– Его любовница к тому времени заканчивала медицинскую школу. Вот уж она, наверное, могла бы остаться с тобой.
Ален Сатурн уже бурлил от злости, напрягшиеся мышцы и играющие на челюсти желваки красноречиво свидетельствовали о том, что их обладателю отчаянно хочется убраться от собственной жены как можно дальше. Но они были на лодке, плывшей по реке среди джунглей.
– Случай, который ты описываешь, произошел давным-давно, – медленно проговорил Ален. – Я совершил явную ошибку, поделившись им с тобой.
– Я твоя жена. Рано или поздно я бы все равно узнала. – Нэнси Сатурн не собиралась отступать. В этой игре у нее было преимущество.
– Так вы ничего не знали про доктора Раппа и Ан-нику? – Ален наконец обратился к Марине.
В его голосе еще звучали отголоски ярости.
– Абсолютно ничего.
Ей хотелось закончить этот разговор, отыскать на лодке место, где нет тараканов, и приткнуться там. Пусть услышанный ей рассказ говорил не в пользу доктора Раппа, пусть Нэнси была права в своей оценке его морального облика, в душе Марина соглашалась с Аленом. Ей и самой была знакома такая безоговорочная преданность наставнику. Любовь есть любовь. Порой она заставляет нас игнорировать даже самые очевидные факты.
– Да-а, – протянул Ален, стараясь дышать размеренно – возможно, этому он тоже специально учился. – Ну, это интимная тема.
Нэнси открыла рот, но он ласково дотронулся до ее лба и стер каплю прилипшего к волосам крема. Прокашлялся. Было видно, что доктор Сатурн очень хочет успокоить и супругу, и себя.
– Видите ту речку? – спросил он Марину, кивая в сторону небольшого притока, еле заметного в густых джунглях. – По ней вы попадете к племени хуммокка. Отсюда два-три часа на лодке. Это ближайшие соседи лакаши. Впрочем, сколько я тут ни бывал, никогда их не видел.
Героическая попытка сменить тему удалась. Когда Ален убрал руку со лба жены, между ними наступило молчаливое согласие. Они были в лодке. Они были не одни. Не время для сцен.
Читать бесплатно другие книги:
