Горюч камень Алатырь Туманова Анастасия

Устинья не ошиблась: через два дня Гамбо уже был на ногах: по-прежнему худой до прозрачности, но вполне бодрый. К тому времени он успел во всех подробностях выслушать печальную повесть беглецов и, поразмыслив, посоветовал им сплавиться вниз по реке Аюн – «медвежьей».

– Да где ж тут река-то? – недоумевал Ефим. – Одни ёлки да каменюки вокруг! Да ключ в овраге бежит! Не запутаешь ли нас, лешак косой?

В ответ Гамбо бил себя кулаком в грудь и клялся каким-то Оггой, что не врёт. Ефим настоял, чтобы бурят перекрестился. Тот с готовностью сделал и это. Затем растолковал, что до реки не более трёх дней ходу по тайге, что Аюн-река через десять дней пути по ней впадает в другую, ещё более длинную и широкую реку, которая принесёт путников прямо к высоким горам.

– Нешто к самому Уралу? – сомневался Антип наедине с братом. – Отчего ж наши-то варнаки нам про то не сказывали? Да ещё бог знает, что за река Медвежья эта… Гамбо, может, и сам толком не знает. Не бурятское дело-то – по рекам сплавляться. Это, может, вёрст десять река широка да медленна. А ежели поскачет? Аль обмелеет? Да пороги, не дай Бог? Плот о камни размолотит в един миг! Мы-то с тобой в случае чего с плота – да в воду, да вплавь до берега, а бабы наши как же? А дети?

Но Ефим уже загорелся.

– Антипка, да ведь выбираться-то всяко надо! Слава богу, снег покуда сошёл – так ведь не сегодня-завтра новый выпадет! И тогда как? По реке хоть сотню вёрст выгадаем! Всё лучше, чем через тайгу топать да Васёнку на себе волочь! У ней ведь даже обувки нету! Да к тому ж, ежели заметим, что теченье быстрей делается, – нешто вовремя к берегу не пристанем?

– Это хорошо, коли берег гладкий окажется, – продолжал прикидывать Антип. – А коли горы отвесные по двум сторонам?

– Там видно будет! – отмахнулся Ефим.

Сейчас Гамбо стоял рядом с братьями Силиными на пологом берегу реки Медвежьей.

– До самого Аюн-камня вода ровный. – объяснял он, палочкой чертя на выглаженном волной песке. – И глубоко, и несёт не шибко. Это на десять дней. А после Камня пороги пойдут. Три – лёгких, четвёртый… вовсе худой. Перед ними надо к берегу править, плот бросать и помалу день поверху идти…

– Вот, значит, как… А на берег-то выбраться можно будет?

Бурят объяснил, что пристать к берегу можно будет перед самыми порогами, около Аюн-камня. Там пологий, удобный берег и слабое течение. Гамбо ловко нарисовал бегущие волны и справа от них – камень, в самом деле очень похожий на медведя, ловящего рыбу[2]. Затем бурят серьёзно повторил, что после камня выбраться будет уже значительно труднее, а после порогов – и вовсе невозможно. Там, против Алтан-горы, река уходит под землю. Гамбо даже не поленился, нарисовав гору, провертеть под ней в песке чёрную глубокую дырку. Размахивая руками и тараща глаза, он пояснил, что коли что-то – человек, животное или плот – провалится в ту дыру – поминай как звали.

– По берегу день пройдёте – снова можно плот ладить! И плыть спокойно-ровно до второй реки! А там уже вовсе хорошо будет!

Наконец, бурят вежливо простился с ними, отдельно поклонился Устинье – и беззвучно, как тень, исчез в тайге. Ефим даже покрутил головой: казалось, вот только что Гамбо стоял в двух шагах, – и вот его уже нет и в помине: только тяжёлая еловая ветвь слегка покачивается над примятой травой. Антип усмехнулся. Неспешно вынул из-за пояса топор и зашагал в лес.

За полдня наладить плот, разумеется, не успели, и решено было закончить наутро. Доев остатки грибов, начали устраиваться спать. Над рекой поднялась луна, загорелись синие, холодные звёзды. Антип, взяв ружьё, на всякий случай осмотрел сумеречную чащобу и пустой, залитый блёклым светом берег. Кругом было тихо, осенняя тайга стояла молчаливая, словно мёртвая. Волглый воздух пробирался за ворот отсыревшей одежды, коготками царапал спину. От голода сна не было ни в одном глазу. Передёрнув плечами, Антип уже собрался было раздуть прогоревшие угли, когда заметил у самой реки закутавшуюся в азям фигурку. Удивившись, он подошёл ближе.

– Васёнка! Отчего не спишь?

– Ты, Антип Прокопьич? – не оглядываясь, спросила она.

– Я. Спать-то пойдёшь? Завтра дела много будет…

Василиса повернулась к нему. Лицо её казалось спокойным. На щеках, отливавших в лунном свете голубизной, мохнато шевелились тени от ресниц.

– Ступай, Антип Прокопьич. Я следом. Посижу малость и пойду.

– Не усни, гляди, здесь. Застынешь.

– Ничего…

– Ты, Васёнка, не грусти, – Антип почувствовал, что должен как-то утешить её. – Дай только из тайги выбраться да как ни есть перезимовать. По весне в Расею отвезу тебя.

– Нешто можно это? – без удивления спросила Василиса. – Беглые ведь мы.

– Да этаких беглых полно решето… Живут же! – Антип подошёл, присел рядом. – Глядишь, до скитников доберёмся, бумаги справим… А там и в Белу землю проберёмся: оттуда, говорят, как с Дону, выдачи нет. А в Сибири тебе и делать нечего. Не растут здесь цветы-то твои. А без них ты вовсе засохнешь.

Василиса медленно повернулась к нему. Голубоватый свет лёг на её лицо, глубокими тенями обозначил впадины глаз, и Антипу вдруг стало не по себе.

– Что ты, Васёнка?

– Поди ближе, Антип Прокопьич.

Он встал. Поднялась и она. Двумя колодцами качнулись к нему глаза. Блеснули и пропали в них лунные блики.

– Не испугаешься ли, девка? – сразу всё поняв, осторожно спросил он.

– Чего бояться? Чего я там не видала-то? – она усмехнулась, но столько тяжёлой горечи было в этой улыбке, что Антип замер, так и не решившись коснуться ни руки, ни плеча Василисы. – Как ты меня назвал-то? Девкой? Где та девка, Антип Прокопьич, на каких дорогах завязла?

– Не хотела ведь допрежь. Я тебе и не люб…

– Так и я тебе не люба, – спокойно отозвалась она. – А жить-то всяко надо. Пусть уж всё по-людски будет. Кто у меня, кроме тебя, во всём свете есть?

Антип обнял Василису – и удивился: как сильно, горячо она вдруг прижалась к нему всем телом. Он так и не понял, что случилось, почему Василиса вдруг решилась?.. Но, прижимая к себе худенькое, хрупкое тело, нащупывая неумелыми поцелуями холодную шею, он думал лишь об одном: что Василиса никогда не узнает… Никогда она даже помыслить не должна о том, что совсем другая красота навек отравила его. И не красота даже… Глазищи, не то серые, не то синие, холодный проблеск из-под ресниц, сурово сомкнутые губы, короткая морщинка на лбу, боль его, тоска вечная – Устинья… Живёт в сердце год за годом, – и не убрать, не вытравить. Уже и не саднит, притерпелся, словно к застарелому шраму. Но и не денется никуда. И об этом Василиса, видит Бог, не должна знать. Незачем. Права она: по-людски всё должно быть.

Антип бережно взял в ладони лицо Василисы – почему-то мокрое, – поцеловал её в одну щёку, в другую: осторожно, как маленькую сестрёнку. Шёпотом пообещал:

– Проживём, Васёнка. Ничего. Иди ко мне.

Над Аюн-рекой встали тяжёлые тучи. Они перевалили через горную гряду, зацепились сизыми, набрякшими брюхами за макушки кедров, и – застыли над ними, неподвижные и суровые, лишь изредка роняя колкие снежинки. Река текла под ними серая, ледяная, вяло огибая изломанные ветром древние кряжи. Изредка сквозь тучи пробивался узкий, холодный луч – и на воде свинцовой чешуёй вспыхивала рябь.

Одиннадцатый день путники сплавлялись по реке. Как и обещал Гамбо, река была спокойной и медленно двигалась в каменистых берегах, поросших пламенеющим осенним лесом. Плот плыл по ней величаво и неспешно, неся усталых беглецов всё дальше и дальше на юг. И всё было, казалось, неплохо – кроме голода. Все запасы вышли, кончилась последняя крупа. На ночь приставали к пологому берегу, искали в тайге пожухшие саранки, набивали ноющие животы осточертевшими луковичками. На третий день Ефим, всегда больше всех страдавший от голода, взбунтовался, объявил, что родня намеренно вводит его в грех и пытается довести до людоедства, пообещал в первую очередь умять Петьку («Молодое-то мяско мягше, а Таньки мне мало окажется!»), взял ружьё и решительным шагом двинулся в тайгу. Петька нервно хихикнул и посмотрел на Устинью. Та, в свою очередь – на Антипа.

– Стало быть, шалашуху ставим, – невозмутимо объявил тот, втаскивая плот на берег и для верности наваливая на него большой камень. – Ништо… Может и подстрелит кого. По грохоту враз узнаем.

– Как бы самого его не подстрелили б! – проворчала Устинья. – Тьфу, вот ведь башка бестолковая… Ничего не разумеет, когда голодный!

Выстрела они так и не услышали и изрядно испугались, когда уже через час довольный Ефим выломился из кустов с четырьмя огромными рыбинами, завёрнутыми в азям.

– И полверсты в лес не отошёл – ручей сыскал! – улыбаясь во весь рот, объявил он. – А там – вот такие рыбищи по дну ходят и на меня глядят! Руками прямо из воды повынимал! Четырёх вон вытащить успел, пока другие спохватились да под коряги убрались! Вот сейчас мы их на угольках-то… Жалко, хлебца нет!

Вместо хлеба пришлось довольствоваться печёными клубнями какого-то волосатого растеньица, которые Устинья принесла в подоле, уверяя, что они вполне съедобны. Впервые за много-много дней путники наелись досыта и решили наутро ещё раз посетить ручей с безмозглыми рыбами. Спать ложились весёлыми, и Устинья даже взялась было рассказывать сказку – но уснула на полуслове, не услышав разочарованного Петькиного вздоха.

– Завтра дослушаешь, – пообещал ему Ефим и понёс жену в шалаш.

Устинья проснулась среди ночи – словно кто-то ткнул её под рёбра. Вокруг было темным-темно. Рядом посапывал Ефим. Под рукой кололся примятый лапник – а у входа в шалаш горели два зелёных, голодных глаза.

– Ефи-и-и-и-им!!!!

От дикого вопля Устиньи проснулись все, Ефим, ещё не поняв, что случилось, схватился за ружьё. Выстрел, грянув, разорвал тишину, завизжала Василиса, заплакала Танюшка – и в этот миг луна вынырнула из-за туч. И все увидели остроухую тень, нехотя трусящую от берега к лесу. И ещё четыре, неподвижно стоящие на пологом холме.

– Волки… – севшим голосом сказал Антип, глядя на них. – Устя Даниловна, как ты его почуяла-то? Ведь ещё малость – и бросился бы он!

– С-сама не знаю… – стуча зубами, созналась Устя. – Прямо как вздёрнуло! Да нешто волка криком возьмёшь? Слава Богу, Ефим не растерялся – выпалил!

Ефим на это смущённо сознался, что вовсе не собирался стрелять.

– С чего пальнуло – не пойму! – озадаченно осматривал он ружьё. – Хорошо ещё, что не покалечило никого! Схватил её, верно, неловко спросонья…

– Вот ведь нечисть… и не уходят даже! – Антип не мог отвести глаз от волков, непринуждённо рассевшихся в нескольких шагах от шалаша. – Сейчас костёр запалю! Только бы сушняка хватило!

Разумеется, спать больше никто не лёг. Братья развели два огромных костра, искры от которых, взлетая вверх, грозились подпалить нижние ветви старых кедров. Антип с трудом сумел перезарядить кремнёвку, но поручиться за то, что следующий выстрел произойдёт удачно, не мог.

– Кто её знает… Кострома упреждал, что заклинить может. Теперь уж стрелять только в самой крайности!

– Нипочём больше на берегу спать нельзя, – убеждённо сказала Устинья. У неё по спине пробегал мороз при мысли о том, что случилось бы, проснись она на минуту позже. – Сожрут нас без покаяния – и всё! Придётся на реке оставаться! Спать, что ли, в череду, чтоб о берега не побило…

– Якорь сладим, и всё, – пообещал Антип.

Волки, к счастью, не рискнули подойти к пылающим кострам и ушли на рассвете, беззвучными тенями растаяв в тайге. Путники собрали и перенесли на плот небогатые пожитки, и Ефим только вздохнул, вспомнив о волшебном ручье с непугаными рыбинами.

– Может, сбегать всё-таки?..

– Поди-поди, обрадуй волков-то! – рассвирепела невыспавшаяся и злая Устинья. – Они, небось, только и дожидаются: не окажется ль из пятерых-то хоть один дурак, не сунется ли сам нам на зубы?! Сколь у нас рыб осталось? Две? Да вон корешки ещё… Ничего, протянем, перепояшемся потужей. Антип Прокопьич, ты куда каменюку-то волочишь?

Антип в самом деле нашёл на берегу широкий круглый камень и теперь, надсаживаясь, катил его к плоту. Ефим подошёл помочь; вместе они втащили камень на плот и обвязали его верёвкой.

– Вот будет нам якорь! Теперь спать на воде будем! Залазьте, бабы, на плот: трогаем помаленьку!

Ещё несколько дней прошли спокойно. Днём плыли по реке, глядя на проплывающие мимо скалистые берега, на золотистые лиственницы, кедры и вековые ели, словно сизой щетиной проросшие на каменных утёсах. Ночью бросали якорь в нескольких саженях от берега, разводили костёр прямо на плоту, грелись, спали. Днём иногда приставали к берегу, и Устинья, под охраной кого-нибудь из братьев с ружьём, шла на поиски съедобных корней. Найти удавалось мало, лес уже накрывало зимой, но это позволяло хоть как-то прокормиться. Во время одной из стоянок Петька обнаружил в зарослях камыша лису, ожесточённо терзавшую пучок перьев. Мальчишка отогнал хищницу камнями и триумфально принёс лисью добычу на плот. Это оказалась большая птица с перепончатыми лапами, похожая на утку. Её ощипали, запекли в углях. Мясо оказалось невыносимо жёстким, но это всё-таки было серьёзным подкреплением для скукожившихся желудков.

Ночами было холодно, промозгло; костёр почти не спасал. Отсыревшую одежду невозможно было просушить до конца. Петька постоянно мёрз и шмыгал носом, пряча красные ладони под мышками. Хорошо было только Танюшке, всегда сухой и согретой у материнской груди, полной молока.

– Ничего, ничего, скоро уж, – успокаивала голодных мужиков Устинья. – Восемь дён уж минуло, девятый пошёл. Глядишь, скоро и на берег выволакиваться.

Теперь Ефим и Антип внимательно следили за берегами, боясь пропустить тот миг, когда они, по рассказам бурята, начнут делаться уже.

– Главное – не забыть бы… – в сотый раз повторял Антип, глядя на реку, всё так же величаво и медленно движущуюся в широких берегах, – Медвеж-камень проплывём, река шибче побежит – и надо на берег выбираться… Снег бы не пошёл, вот что!

Снег был в самом деле серьёзной угрозой. Одежда путников давно напоминала лоскутки и ленты, непонятно каким образом державшиеся на плечах. Подолы женщин висели изорванной бахромой, не согревая колен. Сапоги мужчин держались на честном слове и настойчиво просили каши. У Устиньи разваливались старые каторжанские «коты». Василиса и вовсе была босой: нечего было даже изорвать ей на обмотки. В один платок Устинья кутала дочку, другой венчал плечи Петьки, на котором давно истлела рубаха. К счастью, тучи, закрывшие всё небо, не спешили ещё разродиться снегом – но миг этот был недалёк.

На девятую ночь путники, как обычно, спустили якорь в двух саженях от пологого берега. Камень, булькнув, ушёл в тёмную глубину. Антип озабоченно проводил его взглядом.

– Может, подальше лучше бы? – вслух подумал он. – Вода-то по утрам у берега уже замерзает. Как схватит – так наутро и не вырубимся.

– Подальше – верёвки не хватит, – возразил Ефим. – И так уже истёрлась вся. Быстрее бы уж… Как там Гамбо наш говорил? На десятый день? Скоро, стало быть, совсем…

Они уснули, крепко прижавшись друг к другу. Василиса, свернувшись калачиком, как ребёнок, спала под мышкой у Антипа. С другой стороны к нему подкатился, вцарапавшись под азям, Петька. Между Ефимом и Устиньей сладко сопела Танюшка. И никто из них не проснулся, когда плот вдруг качнулся раз, другой, вздрогнул – и медленно, словно недоверчиво отошёл от берега. За ним тоненьким, мокрым хвостом тянулся по воде обрывок перетёршейся верёвки. А наверху горел месяц, заливая каменные уступы зеленоватым светом. И чёрный, огромный камень на правом берегу был похож в этом призрачном сиянии на сгорбившегося у воды медведя.

… – Ефимка, вставай! Вставай, беда!

Ефим торчком сел на плоту. Был уже день. Брёвна под ним ходили ходуном.

– Оторвались мы ночью-то! – Антип, стоя на краю плота, направлял его жердиной. – Верёвка, видать, не сдержала! Невесть сколько по теченью прошли! И камня не видать!

Ефим, ещё не проснувшись окончательно, диким взглядом смотрел на берега. До них теперь можно было достать ладонью. Река неслась вперёд как полоумная, подбрасывая плот и опасно раскачивая его. Холодные брызги летели в лицо. Ефим увидел перепуганные лица женщин – и страх ледяной волной хлынул за ворот.

– Нешто и Медвеж-камень проспали?!

– Проспали, видать!

– Так на берег надо… – начал было Ефим… и умолк. Было очевидно, что приставать к отвесным скалам, в которые превратились берега, бессмысленно. Ефим схватил вторую жердину и, едва удерживаясь на скачущем плоту, пошёл на другой край.

Вскоре он окликнул брата:

– Антипка! Кажись, ещё быстрей понесло? Гляди, как у камней уже вертит! Стало быть, пороги скоро?

Антип в ответ только покрутил головой и незаметно оглянулся на середину плота, где, тесно прижавшись друг к дружке, сидели женщины с детьми.

– Устька, Васёнка, вы покрепче держитесь! – скомандовал, перекрикивая рёв воды, Ефим. – Как понесёт – так и цепляйтесь! Петька, слышь, что говорю? Ваше дело – держаться да не голосить! Потому всё равно ничего не услышим! Устька, ты Танюшку привяжи!

– Да уж привязала, – бледная Устинья накрепко приматывала к себе платком дочку. – А коли в воду ухнем, Ефим, тогда что?

– Тогда… помоги нам Бог. Цепляйтесь за что ни есть – и всё! – Ефим обернулся – посмотреть на жену. Её тревожный взгляд полоснул его как ножом, и он поспешил успокоить, – Не дрожи, дура, авось выгребем. Попробуем между порогами…