Без Отечества… Панфилов Василий
Он замолк, вцепившись в булочку зубами, и откусил крохотный кусочек, пережёвывая его истово, как человек, знакомый с голодом не понаслышке. Молчу и я, наливая кофе себе и ему, не спрашивая собеседника о сахаре и сливках — всего, и пощедрей!
— В тринадцатом призвали, — нехотя продолжил земляк, ссутулившись над столом и брякая ложечкой в чашке, — Попервой в запасном батальоне — ать-два, коротким коли, ешь начальство глазами да изучай словесность[26]. Ну и в морду, вестимо дело, при всяком подходящем случае.
— Настроение дурное у унтера, и н-на! — пояснил он с кривоватой усмешечкой, — Как стоишь перед начальством, сукин сын! Оно по закону вроде как и нельзя, в морду-то, а так-то и офицеры не брезговали ручкой с солдатской харе приложиться. Не всякий, знамо дело, врать не буду.
— А потом известно что, — криво усмехнулся солдат, и откусив ещё кусочек булочки, принялся жевать с угрюмо-сосредоточенным выражением лица, — служба! Муштра на плацу, да то дрова пилить, то ещё что… известное дело.
Киваю понимающе… и я действительно понимаю. Традиции советской, а потом и российской армии, они не на пустом месте появились. Сперва — парко-хозяйственная деятельность, как бы она не называлась, потом — муштра во всех вариациях, а уж собственно боевая учёба не так важна.
Главное — чтобы снег лежал ровными ромбиками, трава и деревья были одинаковой высоты, а солдатики маршировали в ногу, печатая шаг и гавкая «здрав-жлав» как можно более дружно, радуя проверяющих. Это, если кто не понимает, самое главное! Потому что порядок должен быть, а ещё — Устав и Дисциплина!
— В морду, правда, у нас в полку не совали, — прожевав, продолжил солдат, — ан при желании человека и без того сгноить можно, и у нас, барин, гноили! Я, веришь ли…
Наконец принесли олью, и разговор естественным образом прервался. Афанасий, перекрестившись, принялся истово есть, подставляя под ложку заскорузлую ладонь. Мне почему-то в голову пришло сравнение с нанимаемым батраком.
Вообще, видно, что человек давно нормально не ел. Быть может, он не голодал в настоящем смысле этого слова, но явно недоедал, ел чёрт те что, да и то урывками.
Но — блюдёт себя человек! По некоторым деталям можно понять, что ночует он, по летнему времени, как бы не под мостом. Однако же потом не пахнет, а одёжа хоть и застирана до крайности, и как бы даже не в Сене, но всё ж таки сравнительно чиста.
Я молчу, поглядывая изредка на земляка, но не так, чтобы досаждать ему гляделками. Ну, ест человек… зачем пялиться?
Сев вполоборота, принялся разглядывать рассеянным взглядом прочих посетителей бистро, налив себе кофе и закурив. Да и так и сидел, думая о всяком разном и забывая затягиваться, так что два раза подкуривал папироску, а потом и вовсе раздавил её в пепельнице, хотя она не дотлела и до половины.
Афанасий ел, потея и отдуваясь. На его лице и шее, загорелых чуть не дочерна, выступили крупные капли пота, а из давно нестриженой шевелюры на кадык спустилась вошь.
Давно уже меня такие вещи не пугают… Знаю, что вши разносчики заразы, в том числе тифа, но таковы уже реалии этого времени.
Вши, туберкулёз, сифилис… Ещё вот «испанка», отчего многие в общественных местах одевают маски.
Хотя маски носили и до того… но всё больше сифилитики с провалившимися носами. В Российской Империи, к слову, таких побольше было, да не потому, что население развращено, сифилис там всё больше бытовой. Целые деревни подчас…
— Благодарствую, барин, — с едва уловимой усмешкой сказал Афанасий, доев и отвалившись от стола.
— Кофе? — спрашиваю я, не обращая внимания на интонацию.
— А давай! — кивает тот. Снова ловлю взглядом Жерома. С ним мы не чтобы приятельствуем, но отношения вполне приязненные, что с его стороны выражается в особом отношении к «своему» клиенту, а с моей — в коротких консультациях по антиквариату.
— Паршиво в полку было, барин, — упорно не называет меня по имени солдат, — Хотя для тех, кто из деревни, и слаще редьки ничего не едал, так оно и ничего. Ну, в морду… зато едят досыта, многие так и вовсе впервые в жизни. А в морду им не привыкать!
— Я на заводе[27], — он остро глянул на меня, — слесарем был не из последних, себя уважать привык. А меня — по матушке… дышу я, сукин сын, не так! Начальство глазами ем недостаточно усердно. Не любят господа офицеры, а пуще того унтера тех, кто себя уважает, да стелиться не привык.
— Веришь ли, барин, — неожиданно зло усмехнулся солдат, — ночами сниться началось, как я штыком унтеру своему брюхо протыкаю! А уж что я делал во сне с поручиком Зубатым…
Он ощерился на миг, вздёрнув верхнюю губу и показав желтоватые, но ровные и здоровые на вид зубы.
— Не боишься, барин? — с вызовом осведомился он.
— Я? — вздёргиваю бровь и усмехаюсь. А я, уж поверьте, могу…
— Погодьте… — напрягся Афанасий. В глазах мелькнуло узнавание…
… и дальше разговор пошёл нормально.
— В госпитале когда пришли, добровольцев стали выкликать во Францию, — глухо рассказывал солдат, вцепившись руками в давно опустевшую чашку из-под кофе, — я так-то не хотел, навоевался — во!
Он рубанул себя по плохо выбритому горлу, сверкнув при этом глазами так бешено, что пробрало даже меня.
— На всю жизнь навоевался… — чуть тише сказал Афанасий, — Подходцы искал, чтоб вчистую списали, ан шалишь! Ну тогда и тово… добровольцем.
— У нас, — оживился он, — вольноопределяющийся был при госпитале, из студентов. Жидёнок, но ничего так… человек стоящий. Этот, Иосиф, он на карте показал, как мы во Францию добираться будем.
На миг прикрыв глаза, Афоня по памяти начал зачитывать:
— Москва — Самара — Уфа — Красноярск — Иркутск — Харбин — Далянь! Это по железке. А потом на французских пароходах, значит — Сайгон — Коломбо — Аден — Суэцкий канал — Марсель! Во!
— Я и прикинул, — бледно усмехнулся он, — что долгохонький нам до Франции путь выходит! А пока в пути, так и поживу…
— Но так-то да, — выплюнул он зло и рассмеялся горько, — добровольцы! Все как один! А сколько к нам всяких делегаций приходило, не поверите, Алексей Юрьевич! Иная придёт, в шляпке… и давай. Европейскую, мать её, цивилизацию, защищать надобно! Очаг культуры! Руки заламывает, стихи какие-то… так некоторым ума хватало на французском, а?! А уж картавили… нас поначалу оторопь брала от такого… прононсу.
Он покосился на кофейник, и я, привстав, долил ему кофе, а потом вылил в чашку все оставшиеся сливки.
— На французском, да, — повторил солдат и сделал глоток, — А некоторые и вовсе… Ах, Триумфальная арка! Ах, Дом Инвалидов! Париж! И щебечет, дура, щебечет… Ах, как она по Парижу тоскует, и как нам необыкновенно повезло… Тьфу!
Он натурально сплюнул на пол, но тут же спохватился, и смущенно пожав плечами, затёр плевок подошвой заношенного, но всё ещё крепкого ботинка.
— В пути французскому говору учили, — поведал он, — а я ничего так… способный показался, живо нахватался. За своего не сойду, но говорю свободно.
— Ну, и здесь ничего было поначалу, врать не буду, — пожал плечами солдат, — хорошо встречали. Я с одной…
Он замолк и захмыкал, вспоминая приятное. Судя по масляно подёрнувшимся глазам, вспомнить ему есть что!
— Широко распахнутыми ногами встречали! — хохотнул земляк, щегольнув явно не своей остротой, — А гостей… каждый день приезжали разные. Артисты какие-то, чёрт их знает… политики местные. Нам говорят — вот важный господин, а мы их и знать не знаем. Но выстраиваемся на плацу, и мать их, слушаем!
— А то приедет какая бабёнка и ну рыдать! — глухо сказал он, — Лопочет что-то… Я хоть на галльском наречии и понимаю малость, но что ты там сквозь бабские сопли и слёзы разберёшь? Господа переводили… Сына, к примеру, у неё проклятые боши убили, и мы, значит, должны за её сына отомстить. Сами, значит, полечь при необходимости, а за её сына отомстить! Он у неё такой, особенный и талантливый, так что мир с его смертью понёс чудовищную утрату.
— А потом всё… — разом посмурнел он, — фронт. И такая, скажу вам, каша там… с мясом. Нас в Шампань кинули, на первую линию фронта, так вот. Только прибыли, и нам приказ — занять немецкие позиции «на одном дыхании». Ни разведки, ни черта… дуриком умирали. Где французы отказывались умирать, там нас гнали.
— Лохвицкий, сука… — зло ощерился солдат, и выдал такую тираду о командующем Русским Экспедиционным Корпусом во Франции, что я уважительно покачал головой. Не знаю, сколько правды в словах земляка… но генерала он точно не любит!
— Правда, награды щедро давали, — признал Афанасий, — но кому они, мать их, нужны? Ну, есть у меня два «Георгия», и что? К жалованию прибавка будет? А шиш! Гордись дырявой шкурой, покуда не сдохнешь, вот и весь профит!
— Позвольте папироску, — попросил земляк, и я молча положил перед ним портсигар. Он сразу прикурил одну и вопросительно глянул на меня, не опуская руки. Киваю, и вторая папироса заняла место за ухом.
— Потом Революция, значит, — глубоко затянувшись сказал солдат и замолк ненадолго, — Не сразу, сильно не сразу до нас новости дошли. Скрывали, суки!
— Собрались… — он снова затянулся, — начали с людьми общаться. Солдатские комитеты, такое всё…
— Ничего ведь такого не требовали! — вскинулся он, предупреждая вопросы, — Не больше, чем французские части, так-то! Чтоб как с людьми…
Думаю, что он искренен, но…
… не уверен, что всё было именно так! События такого рода, с яркой эмоциональной окраской и знанием только части информации, они на логику и последовательность событий плохо ложатся. Да и тем более, это всегда такой запутанный клубок… историки часто однозначного мнения не имеют, а тут — солдаты!
— … а нам — что мы на оружие для Российской Империи обменяны, — ронял слова Афанасий, — и никаких прав не имеем! Марсельеза, Свобода, Равенство и Братство, оно только для Франции и французов…
— А у нас и между своими-то не всё гладко, — затягиваясь, продолжает он, — Первая бригада почти целиком, это рабочие из Москвы и Самары, Третья — крестьяне, так веришь ли, до стрельбы дошло! Потом восстание в лагере Ла-Куртин[28]…
— … артиллерией раскатали, — папироса тлеет между его пальцев, я молча достаю портсигар и подкуриваю ему новую.
Рассказчик из него так себе… плюс эмоции и твёрдая убеждённость, что он-то правду знает! Но картина, даже с поправкой на ошибки, вырисовывается скверная.
— … Легион Чести[29] сформировали, а кто отказался кого куда, — криво улыбается солдат, — Кого в Северную Африку, на каторгу, кого во французские части, а кого и…
— Вот вам и вив ля рюс, — глухо договорил он, и сгорбился.
Ничего не отвечая, я прикурил и затянулся — сильно, до боли в лёгких! Чёрт его знает…
… но это тоже — Европа! Она такая… очень разная.
Глава 7
Возвращение Героя в политику
Проснулся я не сразу, и некоторое время лежал в липкой испарине, отходя от тяжёлого, удушливого сна. Обрывки его сейчас рассеиваются утренним туманом, да оно и к лучшему. Во сне я убегал от кого-то и тонул в болоте, и чёрт подери, очень натуралистично!
Полежав так немного и потихонечку включаясь в бытие, сел на постели и поморщился от ноющей боли в висках и давящем ощущении во влажном от пота затылке.
«Стричься пора, — пришла в голову мысль, — покороче, чтобы голова не так потела».
Нашарив ногами тапки, встал и подошёл к окну, распахивая занавески и глядя на сумрачный город с настроением, стремительно катящимся вниз. Над Парижем сгустилась какая-то нехорошая, неприятная мгла, отдающая мистицизмом и дымом пожарищ. Вкупе с отвратным самочувствием то ещё сочетание…
— Денёк… — хрипло протянул я, поглядывая на часы и мучительно раздумывая, стоит ли мне идти сегодня на лекции или лучше остаться дома? О тренировках, понятное дело, речи даже не идёт.
После того, как почистил зубы и постоял под тугими струями душа, меняя воду от горячей до обжигающе ледяной, стало несколько лучше, однако же в Сорбонну решил сегодня не идти.
— Доброе утро, — вяло здороваюсь с Анной, возящейся на кухне и негромко напевающей что-то на провансальском диалекте, который я понимаю с пятого на десятое.
— Доброе, Малыш, — отозвалась девушка, нежно касаясь губами моей щеки, — Сделать тебе кофе?
— Лучше чаю с ромашкой, — отзываюсь я, усаживаясь за стол и подпирая рукой ставшую тяжёлой голову, — если не сложно.
Пока Анна хлопотала, подвигаю поближе к себе свежий, ещё тёплый багет, за которым девушка с утра сходила в близлежащую пекарню, и маслёнку. Есть не хочется, но по опыту знаю, что хоть чуть-чуть нужно съесть «через немогу», иначе чуть погодя к мигрени добавится ещё и лёгкая, но неприятная тошнота.
С разговорами и ненужным участием владелица квартиры не лезет, лишь изредка роняя несколько фраз, чтобы хоть как-то разбавить моё сумеречное настроение.
— Может, я останусь? — спрашивает она в конце завтрака, вопросительно глядя на меня.
— М-м… нет, не стоит, — не сразу отозвался я, — Когда у меня мигрень, я… хм, не самым приятным человеком становлюсь. Не ругаюсь, а… хм, генерирую плохое настроение, что ли… Если у тебя дела, то иди, а я, наверное, у себя в спальне буду, да может, выползу несколько раз в ванную и на кухню.
— Уверен? — уточнила девушка, едва заметно склонив набок голову.
— Более чем, — морщусь я, и подавив раздражение, поспешил убраться к себе. Благо, Анна не стала играть в сестру милосердия, вот уж чего терпеть не могу!
Всё это вымученное участие, когда женщина из ложно понятого чувства долга ухаживает за тобой, а ты еле сдерживаешься от того, чтобы сорваться и наговорить гадостей… К чёрту все эти глупости!
Вскоре она собралась и упорхнула, а я с облегчением развалился на ковре в гостиной, раскинув конечности, как морская звезда. Ни мыслей, ни…
В двери повернулся ключ, и в гостиную вошла Анна.
— Внизу почтальона встретила, — пояснила она, положив на журнальный столик кипу газет, — тебе письмо из России пришло. Всё, котик… до вечера!
— До вечера, — отзываюсь вяло, не вставая с пола. Сколько я так лежал, не знаю, но наконец, собравшись с силами, поднялся и дошёл до столика, взяв письмо.
— Севастополь?
Взяв со столика костяной нож для бумаг, вскрываю письмо и небрежно бросаю конверт на столик, наскоро пробегая глазами первые строки, продираясь сквозь обязательную словесную шелуху приветствия, благопожеланий и прочих наслоений этикета, которые в настоящее время кажутся исключительно глупыми.
«… милый Алёшенька», — пропускаю несколько строк, морщась от раздражения. В таком состоянии я циник и мизантроп, все благие пожелания кажутся фальшивыми и неуместными.
Позже, разумеется, я неоднократно перечитаю письмо и разберу его на составляющие, проанализировав все мелочи. Это у меня уже профессиональный перекос, какой часто бывает у букинистов. В руки попадают не только книги, но и дневники, письма, которые порой представляют немалую ценность.
Нужно разбираться в сортах бумаги и чернил, в графологии[30] и истории, ну и разумеется — уметь провести лингвистический анализ. Порой достаточно посмотреть на бумагу, чтобы определить фальшивку, потому как в то время этого сорта просто не выпускали!
Да и графология, которую я не считаю наукой, всё ж таки имеет определённую ценность. Характер по почерку определить сложно, но если письмо написано мелким бисерным почерком, притом каллиграфически и якобы собственноручно, то можно насторожиться, зная, что писавший его служил, к примеру, кирасиром.
У тяжёлой кавалерии с мелкой моторикой традиционно неважно…
Ну а сестёр я знаю достаточно хорошо, и могу делать какие-то выводы об их настроении судя по наклону букв, давлению пера на бумагу и прочим мелочам. Но это потом, а пока…
«…вчера мы, после долгого перерыва, вновь появились в свете, на ужине у графини…»
— Однако… — с этих строк начинаю читать внимательней, несмотря давящую головную боль и проблемы с сосредоточенностью. Описание ужина и присутствующих там гостей вызвало новый прилив головной боли и дурноты.
Наверное, в этом описании человек, более сведущий в светской жизни, мог бы почерпнуть что-нибудь важное… или нет…
Наблюдательностью и тонким умом мои сёстры не могут похвастаться, так что сделать на основе их наблюдений хоть сколько-нибудь серьёзные выводы я не возьмусь. Детали, разумеется, имеют свою цену, но очень уж всё разрозненно и поверхностно, да всё это через призму оценочного суждения не умных и не слишком наблюдательных людей.
Дважды пробежав глазами светскую часть и не найдя там решительно ничего полезного, вздыхаю и читаю дальше…
«…Глафира ныне, претерпев немалые злоключения, нынче у нас…»
— Да что за чёрт!? — невольно вырывается у меня возмущённое, — Когда я предлагал им забрать служанку и даже оплатить её переезд в Севастополь, они смотрели на меня, как на идиота. А нынче я, оказывается, виновен в злоключениях бедной женщины!
С трудом давлю яростное желание скомкать письмо в тугой комок и вышвырнуть его из окна как можно дальше, пытаюсь читать дальше…
… но получается плохо. Настроение… хорошо, что Анна ушла, а Валери сегодня ночевала у себя. Наговорил бы всякого, а потом жалел. В такие минуты у меня просыпается женоненавистник, и все, решительно все женщины вокруг видятся исключительно через чёрную пелену!
Я, оказывается, подлец… Нет, не такими словами, а мягенько этак, исподволь, окольно. Но между строк читать умею…
А кто предлагал сёстрам забрать Глафиру и оплатить не только переезд в Севастополь, но и её услуги в дальнейшем?
В Москве тогда стало жарко, а я, вовлечённый в политику и странные игры с якобы имеющимися у меня сокровищами, всерьёз опасался как-нибудь придти домой и застать Глашу умученной до смерти. Почему-то был уверен, что не просто убьют, а живот вспорют… Аж перед глазами эта картина стояла.
А в Севастополе спокойней, и за папенькой, опять же, присмотр. Да и девочкам, как мне казалось, иметь возле себя привычное лицо лишним не будет. Но нет…
В итоге, по осени пришлось сложными путями эвакуировать Глафиру со всем её скарбом в родную деревню. Сколько мне это стоило трудов…
… но разумеется, я подлец. Как там… должен был настоять? Ну да, ну да…
— Так-так-так… — бормочу я, пробегая глазами вниз по строчкам и стараясь не обращать внимания на головную боль, что получалось откровенно плохо, — Севастополь… ага! Есть… теперь ужин у графини понятней стал…
В марте власть в Севастополе взяли левые под предводительством большевиков, и здесь именно что «взяли», а не «захватили». Севастополь управлялся Флотом, а господа флотские офицеры, традиционно далёкие от политики, просто отстранились в те дни от принятия решений, умыв руки.
Вакуум власти заполнили матросские и солдатские комитеты, и общем-то, передача власти прошла бескровно. Были отдельные инциденты, но без особой жесточи…
… а вот идиотизма хватило. Особенно памятна установленная матросскими комитетами корабельная демократия, согласно которой офицеры, наравне со всеми, прибирались в трюмах, мыли палубы и дежурили на камбузе. Наверное, весело было… матросам.
Потом, как можно понять из газет, власть в Крыму и Севастополе от большевиков перешла к левым эсерам и анархистам, а это та ещё… публика. Начались разного рода эксцессы, и реквизиции, прежде точечные и аккуратные, сперва стали массовыми, а потом чем дальше, тем больше походить на откровенные грабежи.
По мнению моих сестёр, именно это морально разложило «пролетарское быдло».
— Х-ха… — от накатившей злой иронии даже головная боль почти прошла, — а кто ещё недавно обвинял меня в «Недостаточной революционности?» Не понравилось единение с народом? Не тот народ, наверное… неправильный.
Оборвав себя, принялся читать дальше… Власть левых, и без того державшаяся на молчаливом непротивлении офицеров и значительной части аморфных лоялистов, перешла к центристам, а чуть погодя, всё так же без особых эксцессов, к правым центристам.
Господам офицерам не понравилось мыть палубы и получать такой же паёк, как и все моряки, без учёта званий и должности. Да и рядовые моряки из тех, кто вырос хоть чуточку выше палубного матроса, от уравниловки, я так понимаю, не в восторге…
— Ага, вот… — отмечаю момент, который Люба упомянула вскользь, не понимая его важности, — мобилизация краснофлотского актива.
— За каким чёртом? — искренне удивляюсь я, не улавливая логики, — Впрочем, красным вождям видней… Решили, что нужно формировать флотские отряды для защиты Петрограда, так и чёрт с ними!
— Хотя… — я задумываюсь, — с точки зрения красных вождей, важнее всего защита Революции, а Флот, по разумению многих из них, есть атавизм прошлого. Ведь стоит чуть поднажать, и мировой пролетариат в едином порыве…
По итогам власть перешла к центристам, которые никого никуда не мобилизовали. Грабежи быстро прекратились, а господа флотские, по-видимому, поняли, что ты можешь сколько угодно не интересоваться политикой…
… но это не значит, что политика не заинтересуется тобой!
В настоящее время планов у офицеров Черноморского Флота с избытком, но всё так… без вектора. От желания громить турок и брать Проливы, до десантов на Петроград. Последнее, как я понимаю, калька с леваков… очень интеллектуально!
Впрочем, о чём это я? Я знаю историю довольно-таки фрагментарно и ни в коей мере не могу считать себя экспертом, всё ж такие кое-какие интересные факты в моей голове засели. Хм… именно потому, что они интересные.
Белое Движение, чтобы потом ни писали большевики, никогда не было единым, и если одни сражались за «Единую и Неделимую», то у казачества, да и не только, были сепаратистские настроения. А казалось бы — все они «Белые!»
Да и сторонники «Единой и Неделимой» никак не могли решить, что им милее — монархия самодержавная или конституционная, Временное Правительство или Диктатура? Царь Кирюха или Михаил? А может быть, нужно кликнуть на царство представителей иных династий?
Раскол с самого начала был сильнейший, вплоть до того, что сторонники «Единой и Неделимой» могли спокойно наблюдать, как красные войска громят сторонников «Казакии», даже не думая оказывать донцам хоть какую-то помощь. Злорадствовали!
Да и между собой «Неделимые» собачились только так! Важнее было подсидеть соперника, а не победить красных. Всё-то казалось, что им, представляющим законную власть (а на законность своей власти претендовали решительно все, включая некоторых «батек»), должно оказывать всестороннюю помощь международное сообщество, ну и разумеется — народ.
А международное сообщество просто не понимало — с кем, чёрт подери, им вести переговоры?! Это притом, что оно, сообщество, никогда не было единым…
Ну и народ, разумеется, подкачал. Нет тот у нас народ… не тот! Неправильный.
Общим для Белого Движения, пожалуй, был только градус идиотизма.
Помню, среди сторонников коммунистической Идеи была популярна теория, что красные-де победили в Гражданской потому, что за ними пошёл народ. Но как я вижу сейчас, народу важнее, чтобы его просто оставили в покое[31]!
А социально активные граждане стоят скорее на позициях эсеров и Временного Правительства, а никак не большевиков. Да и Международное Сообщество, как бы к нему не относится, в принципе не видит в большевиках законной власти!
Условные «Белые» и такие же условные «Красные» ни черта не однородны, притом что кандидатов в Наполеоны явный переизбыток. Но кандидатов-то у Белых полно…
… а вот гениальность, как у Великого Корсиканца, что-то не наблюдается!
Ошибок — будь то военных, логистических, идеологических или политических — невероятное множество!
У Белых — целая плеяда ярких личностей, парламентариев и мыслителей, но в том и беда, что все эти яркие личности, трибуны и витии, основные усилия тратят на борьбу друг с другом, а не с Красными. А вот настоящих Лидеров негусто…
Верх у Белых взяли генералы, славные скорее выслугой лет и былым монаршим благоволением, нежели военными талантами. Как это принято в военной среде — ни черта не разбирающиеся в политике, что в условиях Гражданской Войны — преступление!
Каждый метит в Наполеоны, в Диктаторы, в Верховные Правители, больше сил прикладывая для борьбы с конкурентами, а не с большевиками. И никто из генералов не пытается понять, а что же, чёрт возьми, хочет народ!? Ему, генералу, виднее, на то он и генерал!
В пристяжку к Белым Генералам — гражданские чиновники, парламентарии и политики, призванные легитимизировать их диктатуру, но лишённые, как правило, настоящей власти. В лучшем случае — полностью подконтрольные, послушные и безопасные. Не конкуренты!
Парламентарии и политики Белого Движения, имеющие собственное мнение, как правило, страшно далеки от народа. Даже предлагая хорошие, здравые идеи, они, как правило, не умеют говорить на языке народа.
А народ, скотинка серая, не понимает аллюзий и аллегорий, и почему-то (вот удивительно!) не разбирается ни в политике, ни в экономике, ни в международных отношениях. Ему бы, народу, попроще чего…
Чья земля-то будет, барин? Ах, после победы, всенародным… чем? Чем-чем? Плебисцитом? Ты, барин, не ругайся, а то ведь можно и того… в морду!
А воевать? Ах, до победного… А ты, барин, почему не в окопах, ась?! Сколько вас таких, до победного… чужими руками! Всех бы вас, кто до победного воевать желает, да в окопы, и да-авно бы уже до Берлина дотопали!
А ещё сторонники Временного Правительства верят в Демократию — истово, как первые христиане. Не понимают толком, но верят, да…
В разделение Власти верят… В Судебную, Законодательную и Исполнительную!
А пока они верят в Демократию и пропагандируют оную, генералы, наводя свои порядки и борясь за власть, давят ту самую демократию на корню, при этом будучи не в силах навести порядок в собственных войсках, где царит просто невероятный бардак. Не знаю, как будет сейчас, а в той истории, как мне помнится, в штабах было больше народа, чем в строю! А уж грабежи…
Красные же, в отличие от Белых, во главу угла поставили политику, а не военное дело. Поэтому, проигрывая отдельные сражения, они сумели выстроить некое подобие государственности.
Ну и… Бонапарты у них — из настоящих! Хоть Ленина взять, хоть Троцкого… фигуры! Как бы к ним не относиться…
— Вот же… — помотал головой, вытряхивая из ушей государственные размышления, и снова взялся за чтение, не уходя надолго в размышления о Высокой Политике. Люба пишет гладко, округло, как и полагается человеку, получившему гимназическое образование. Но вот анализ…
Приходится выуживать информацию из косвенных данных, а это весьма непросто! К примеру, о недовольстве в офицерской среде французскими союзниками я прочёл между строк, хотя это не новость, и в общем-то, не тайна.
В прессе вещи такого рода обсуждаются с завидным постоянством, хотя точка зрения на происходящее может отличаться очень значительно. Но как это часто бывает, гражданского мужества больше у людей глубоко штатских, пытающихся думать самостоятельно и не заинструктированных до полной потери мышления вне должностных инструкций.
Вообще, чем дальше, тем больше офицерское сообщество вызывает во мне неприятие и даже отвращение своей аморфностью, готовностью убивать и умирать без рассуждений. Причём сейчас, во время потрясений, прекрасно видно, что господа офицеры в своём большинстве готовы убивать и посылать на смерть, но никак не умирать за Родину!
Говорить, что служат Отечеству и притом не думать о его интересах могут только бараны! Ну или приспособленцы, коих, по моему мнению, в офицерском корпусе большинство.
Командование союзников, оккупировав ключевые города Черноморского побережья, ведёт себя, как в Колониях, не слишком интересуясь мнением аборигенов. Ну… может быть, чуть утрирую. Хотя…
… пожалуй, что и нет!
Это хорошо видно на примере Одессы. Сперва многострадальный город заняли войска Австро-Венгрии, ликвидировавшие Одесскую советскую республику. Затем, после капитуляции, австрийские войска покинули Украину, запомнившись горожанам торопливым, каким-то судорожным мародёрством.
Одесса перешла под контроль опереточного гетмана Скоропадского. Вскоре режим Скоропадского пал, не выдержав столкновения с реальностью, и город перешёл под контроль Директории УНР Петлюры.
Но и Петлюра продержался недолго, обиженно удалившись после ультиматума французского командования, объявившего, что берут Одессу и Одесский район «под покровительство Франции».
Одесситы, утомлённые сменой власти и неизбежными при таком раскладе грабежами и «реквизициями», вздохнули было спокойно…
… но рано! Большую часть пятнадцати тысяч французских военных, прибывших в Одессу, составили сенегальцы, марокканцы и алжирцы из французских колоний. Какие они там вояки, мнения расходятся… но по части грабежей и изнасилований колониальные части вне конкуренции! Даже с сугубо французским контингентом.
Дошло до того, что порядок в Одессе помогали наводить польские, румынские, сербские, греческие и британские батальоны. Были перестрелки между союзными войсками, военно-полевые суды и разделение сферы ответственности.
Порядок, какой ни есть, навели, в Одессе оживилась деловая и культурная жизнь. Съехались промышленники, начали снимать кино, снова открываются театры, магазины и рестораны. Всё хорошо!
… если не принимать во внимание реквизиции военного имущества в счёт долгов Российской Империи, трактующееся подчас весьма вольно. В частности, под это определение попали не только склады с принадлежащим армии продовольствием, но и с вполне «гражданской» пшеницей, которую стали вывозить из портов Черноморского побережья. А в стране, на минуточку, голод!
Вывозят также и промышленное оборудование со станками, но якобы только принадлежащее гражданам стран Антанты. Право собственности трактуется весьма широко, и всегда, без исключения, в пользу иностранных граждан.
Ловкие дельцы, пользуясь благожелательным попустительством властей, смотрящих сквозь пальцы на любые несообразности, вывозят порой целые заводы, хотя доля, им принадлежащая, порой не более пяти процентов. Притом, происходит это не только там, где территорию контролируют войска Антанты.
Станки и оборудование вывозят отовсюду, а за взятки это, или по соображениям высокой политики, не суть важно — результат один. Порой вывезти даже не пытаются, а банально демонтируют оборудование, портят его, курочат, лишь бы уничтожить конкурентов!
Рейдерские захваты в условиях Гражданской войны, так вот. Происходит очень много такого, что в мирное время вызвало бы скандал и пересуды по всей стране, а сейчас вроде как и ничего… Можно!
Вооружённые захваты чужой собственности, сомнительные и откровенно мошеннические сделки, диверсии и повсеместный саботаж стали чем-то обыденным. Некоторые дельцы оптимистично называют это «Временем возможностей», отбрасывая тот факт, что для большинства населения это становится возможностью разве что скатиться в полную нищету или сдохнуть от голода и болезней.
В общем, деловая активность в наличии, но явственный оттенок распродажи имущества перед ликвидацией фирмы заставляет меня относиться ко всему происходящему в стране с большим скепсисом и пессимизмом. Все эти договора о поставках, министры многочисленных правительств и подписанные чёрт те кем обязательства только опутывают Россию всё новыми и новыми путами, ничего не давая взамен. Впрочем, нет… а долги?!
Белые берут кредиты под несусветные проценты, под невыполнимые обязательства. Красные, которым кредитов никто не даёт, с неимоверной лёгкостью расплачиваются кусками территории, считая Мировую Революцию неизбежной. Спорят разве только о названиях — Республика Земного Шара, или, к примеру — Советская Республика Земли? Год-два осталось… а потом будет Коммунизм.
В топку… всё в топку Мировой Революции! Даёшь!
А войска Антанты тем временем заняли и продолжают занимать Симферополь, Херсон, Николаев, Керчь, Ялту, Евпаторию и… Севастополь. Последнее, как по мне — оглушительная пощёчина флотскому командованию, не способному самостоятельно навести порядок на Черноморском Флоте. Заслуженная, как по мне.
Ну и отношение, как к Колониям… тоже отчасти заслуженное, как это ни печально. Командование Антанты пыталось найти общий язык со Скоропадским, но его режим пал без боя.
Деникин — британская креатура, что не понравилось французскому командованию, а Антон Иванович, увы, оказался Фигурой, а не Игроком, не сумев отстоять собственной позиции. Неплохой полководец, он оказался скверным управленцем и совершенно никаким политиком.
В Черноморском Флоте безвластие и шатание. Колчак, вскоре после Февральской Революции был переведён на Балтику[32], где и погиб, застреленный одним из революционных матросов.
Назначенный командующим Немитц, весьма быстро сдав должность контр-адмиралу Саблину, выехал на Румынский фронт к Верховному главнокомандующему Щербачёву[33], которому был подчинён. Верховная Морская коллегия заочно приговорила его к расстрелу, но пока адмирал под арестом, а его адвокат подал апелляцию.
Саблин, в попытках разобраться в происходящем, отбыл в Москву, где и был арестован.
Поговаривали о назначении старого командующего, Эбергарда, да что-то не срослось.
Командованию Антанты просто не с кем договариваться! Есть правительство в Москве, но его легитимность на Украине и на Юге России под большим вопросом. Да и в Москве идёт такая грызня за власть, притом разом бюрократическая и террористическая, что оторопь берёт. Но парламентаризм, ничего не скажешь…
Прочитав многостраничное письмо от сестёр, заработал такую стойкую головную боль, так что как бы ни было велико моё недоверие к современной фармакологии, позаимствовал в аптечке Анны лаунданум. Головная боль начала отходить, прошла дурнота, и я, одевшись и поглядев на распогодившееся небо, вышел пообедать.
Голода не ощущаю, скорее хочется проветриться, пройтись, побыть среди людей.
На улицах после недавнего короткого ливня сыро и ощутимо парит, отчего немного тяжело дышать, но в общем — сносно. Мостовые блестят, дворники лихо устраняют недочёты, а парижане, повеселев, улыбаются чаще обычного.
В кафе, взяв к кофе выпечку и газеты, уселся основательно и всерьёз, неторопливо листая газетные листы, смакуя кофе и поглядывая то на проходящих по улице прохожих, то на двух завсегдатаев, затеявших шахматную партию. Мысли ворочаются вяло, тяжело, но как-то основательно, приобретя глубину.
Наблюдая за игроками, размышляющими над каждым ходом и делающими пометки в тетрадях, я никак не могу поймать смутные, ускользающие ассоциации, неуловимо важные… Пожав плечами, перелистываю газету и натыкаюсь на статью, в которой обсуждается Деникин.
— Не игрок… — хмыкаю я и перелистываю дальше, но замираю…
— А ведь в самом деле, — прихожу я к выводу, — он — Фигура, а не Игрок! А я…
— А я ведь кое-что могу… — констатирую задумчиво, вспоминая студенческую Дружину и то влияние, которое я оказал на Историю. Вроде бы и немного… и далеко не факт, что проявится «эффект бабочки» и она, История, изменится неотвратимо, раз и навсегда. Но…
— Не попробую, не узнаю, — подытоживаю я и сворачиваю газету. Не знаю пока, что именно я буду делать…
Хотя нет! Начну, пожалуй, со старых, проверенных временем схем, отработанных в Москве. Кто, с кем, против кого… короткие досье и фотографии…
Поможет или нет, чёрт его знает! Но по крайней мере, приведу мысли в порядок. А дальше…
… мне очень страшно. Один раз я чудом выплыл из водоворота политики, и теперь намереваюсь снова прыгнуть туда с обрыва! Страшно… но в тоже время есть понимание, что делать же что-то нужно…
— Делай что должно и будь что будет, — пробормотал я, вставая из-за столика. Настроение… да так себе настроение, — Но чёрт возьми… а кто, если не я? По крайней мере, попробую…
По дороге из Сорбонны заскочил в магазинчик колониальных товаров, владелец которого обещался удивить меня интересным кофе с бразильских плантаций где-то в горах, и взял на пробу фунт, набрав зодно какао, шоколада, чая и специй, придирчиво перебирая и нюхая предлагаемый товар. Месье Дюбуа, старый педик, суетился вокруг, подкручивая усы и расцветая, пока я, одобрительно кивая, набираю товар.
— Простите, месье… — коротко извинился он, делая стойку на вошедшего в лавку парня, и до невозможности напоминая старую легавую, если только можно представить собаку с подкрашенными глазами, — Луиза!
— Обслужи месье Пыжоффа, Луиза, — коротко велел он племяннице, упархивая навстречу посетителю, здоровенному молодому эльзасцу с рублёными чертами мужественного лица.
— Ох, Артур, ты так давно не заходил, проказник… — послышалось из угла.
Нечасто я радуюсь невыразительности собственной физиономии, но право слово, при всей моей толерантности, наблюдать за кокетливыми ужимками морщинистого месье Дюбуа, обхаживающего потенциального любовника…
Ладно, неважно…
— Замечательный шоколад, месье Пыжофф, — вертится передо мной Луиза, держа обеими ладошками здоровенную плитку и как бы ненароком демонстрируя изгибы фигуры. Говоря «месье Пыжофф», девушка так интимно вышёптывает последние буквы, оставляя пухлые губки полуоткрытыми и вызывая своеобразные ассоциации.
— Дайте две плитки, — киваю, старательно не замечаю кокетства девушки. Я далёк от мысли, что неотразим как мужчина и обладаю неким мужским шармом.
Думаю, моя привлекательность в глазах Луизы складывается из нескольких составляющих, и прежде всего, разумеется, это достаточно условная медийность. Женщины, да и не только они, падки на знаменитостей, и хотя в Париже есть куда как более громкие имена, чем мои, но знаменитости эти, как я успел заметить, не стоят в очереди в магазинчик колониальных товаров. Ну и, разумеется, все эти кокетливые ужимки Луиза оттачивает не только на мне, но и на любом подходящем самце, уж в этом-то я нисколько не сомневаюсь.
Вторая составляющая моей привлекательности — наличие двух женщин. В Париже такие вещи почти невозможно скрыть, да и вообще, очень сложно скандализировать общество. Оно и в Москве с Петербургом встречались союзы такого рода, притом не только в богемной среде…
Читать бесплатно другие книги:
