Криминалистика по пятницам Топильская Елена

Глава 1

– Здравствуйте. А скажите, убийства с отчленением голов еще не начались?

Был чудесный солнечный день. Яркий луч, залетевший в открытое окно, весело дробился о край зеркала, выбрасывая в мой пыльный прокуратурский кабинет прозрачные брызги всех цветов радуги. На улице залихватски дребезжал трамвай. В соседнем кабинете – у друга и коллеги Горчакова – еле слышно пиликала какая-то игривая песенка. (Чем он там занимается в рабочее время?) Из телефонной трубки, прижатой к моему уху, несся скрипучий голос эксперта Катушкина:

– Так нет еще убийств с отчленением голов?

Уже в который раз он, звоня мне по своим экспертным делам, начинал беседу с этого простодушного вопроса.

– Насколько я знаю, нет, – с осторожностью подбирая слова, ответила я.

– Скоро будут, – радостно пообещал Катушкин.

Он почему-то всегда звонил мне по пятницам. И после его звонков я все выходные не могла отвязаться от мыслей о расчлененках. Да, бывало; бывало, что в общественных местах, и в городе, и в области, находили части трупов разной степени разложения. Кое-что удавалось собрать, как паззл, кусочек к кусочку, и даже опознать, только чаще рука, нога или голова зависали в информационной системе, ожидая своего часа, когда к ним можно будет приложить приметы какого-нибудь пропавшего без вести. Но в последнее время таких убийств стало немного. Теперь мы то и дело выезжаем на огнестрелы: там никто не заботится о сокрытии трупа, прошитое выстрелами тело так и валяется во всей неприглядности насильственной смерти, а рядом – еще и орудие убийства брошено в россыпи стреляных гильз, любуйтесь…

Вот когда я только пришла в прокуратуру много-много лет назад (в прошлом веке), наши подследственные убивали преимущественно ножами или подручными предметами, имевшимися в хозяйстве, – утюгами, сковородками… Убийство с расчленением трупа говорило в первую очередь о тесных связях потерпевшего и преступника, о том, что злодею надо было срочно избавляться от трупа, а поскольку выносить мертвое тело целиком хлопотно, тяжело и к тому же привлекало внимание соседей, то приходила идея его выносить по частям.

Правда, пару раз попадались извращенцы, распиливавшие трупы из эстетических соображений, никаких утилитарных целей не преследуя. Был один урод, который отпилил у несчастной, убиенной им жертвы голову, прочие останки вынес на помойку, а голову пристроил на телевизор и несколько вечеров любовался ею, пока по кровавому следу с помойки не пришла милиция. По-моему, его в итоге признали невменяемым, во всяком случае, это было бы логично. Дело расследовал Горчаков, и, судя по тому, что я не помню, чтобы Лешка проводил какие-то следственные действия с арестованным, тот, очевидно, сразу после ареста отбыл в психушку, где и остался…

Тьфу! Я помотала головой, отгоняя воспоминания. В трубке уже гудело «пи-и, пи-и»; за стенкой явственно зашевелился Горчаков, и буквально через пару секунд в дверь просунулась его косматая башка.

– Катушкин звонил? – прозорливо спросила башка. – Тогда давай чайку попьем.

Он протащился в мой кабинет целиком и плюхнулся на стул для свидетелей. «Попьем, Маша, чайку» – это значит, Маше идти в туалет за водой, включать чайник, заваривать и разливать по чашкам. А потом еще и посуду мыть.

– Какого чайку? – вяло попыталась я отбиться. – Через час домой идти. Ты никого не вызывал?

Горчаков помотал головой.

– И я тоже. Дома тебя Ленка чаем угостит.

Вот за что люблю Горчакова – его всегда просто уговорить. Он не вязкий. И доверчивый. Верит, что его Ленка сутки напролет караулит в прихожей с котелком щей и пирогами наготове для него, проглота. Впрочем, раз Лене Горчаковой удается удерживать его в убеждении, что так оно и есть, уже целых… дай бог памяти, лет двадцать… Значит, ему можно только позавидовать.

– Ладно, – легко ответил он и потянулся. – Пусть Ленка поит. И кормит. Катушкин, значит, звонил? – повторил он. – Странный он мужик.

– Странный, – согласилась я. – Он мне, знаешь, что говорит всегда при встрече? «Вы, Мария Сергеевна, так хорошо выглядите, потому что все время общаетесь с хищниками, субъектами насильственных преступлений, вот и подпитываетесь от них энергией, как паучиха – комариным соком». Представляешь?

Горчаков слегка упорядочил свою расслабленную позу и с интересом стал меня рассматривать, ища признаки то ли паучьей кровожадности, то ли комариного сока на устах. То ли просто критически осмысливал заявление Катушкина про то, что я хорошо выгляжу.

– Неслабый комплиментик, – наконец сказал он. – С него станется. Я вообще, когда его в первый раз увидел, не понял – он эксперт или сам псих ненормальный. Говорят, это заразно. Врачи в психушках в конце концов получают те же диагнозы.

Да, эксперт-психолог Катушкин, специалист в редкой области криминальной гомицидологии (термин, им самим изобретенный), на неподготовленных людей производил неоднозначное впечатление. Довольно сильное. Еще бы: грубое, с резкими чертами лицо, черный ежик коротких волос и такие же черные и жесткие усы; неожиданно хитрые, глубоко посаженные глазки, бегающие так, словно он сам – излюбленный персонаж Ломброзо; неприятный, скрипучий голос, изрекающий парадоксальные, на грани допустимого, вещи, или даже, на слух непосвященного, откровенный бред… Да еще этот его говорок, то спотыкающийся на глухих согласных, то катящийся торопливым горошком, совершенно не характерный для ученого мужа. Эпатирующий гардероб: замшевые потертые куртки – и галстуки-бабочки, всякий раз неприличного цвета. Плюс массивная трость, то ли для форсу, то ли для самообороны.

Странный тип, малоприятный.

– Но при этом гений, – задумчиво сказала я вслух.

И Лешка согласно кивнул.

– Гений. Кто же спорит. Помнишь мою расчлененку? Пасюкевич, на телевизор голову от трупа поставил? Я тогда не мог обвиниловку начать, не понимал, как подступиться. А Катушкин мне все так разложил по полочкам в своем заключении, все так понятно сразу стало, у меня этот Пасюкевич так красиво нарисовался.

– А он разве был вменяемым? – удивилась я.

Лешка махнул рукой.

– А! Судебная психиатрия – такая же наука, как и все остальные. «Чего изволите». Признали вменяемым, чтобы расстрелять его могли. А к суду – раз! И мораторий грянул. Так что скоро выйдет, упырь.

Мы помолчали. Я подумала, что и мне Катушкин помогал неоднократно разобраться в мотивах преступлений, словно подсвечивая потаенные побуждения злодеев, скрытые не только от мира, но даже и от них самих. Зато не от эксперта Катушкина. Вот, например, у меня был такой подследственный, старый рецидивист, семь ходок по тяжким преступлениям. Освободившись в очередной раз, устроился на завод, через пару месяцев выкинут был оттуда за длительный прогул и с тех пор свободно шлялся по пьяным компаниям. И в каждой компании после его ухода находили труп. Причем все убитые даже не скандалили перед смертью с моим фигурантом, наоборот, раньше всех отрубались и тихо засыпали где-то в уголке. Он их всех убивал спящими.

И хотя доказать его вину в убийствах не составило труда – и свидетельских показаний, и экспертных заключений в деле хватало с избытком, у меня, как и у Лешки с его расчленителем-Пасюкевичем, не получалось обвинительное. Не хватало самого важного: мотива. От отчаяния я углубилась в исследование личностей потерпевших; а вдруг они все были «петухами», и старый зек, осознав, что пил в одной компании с опущенными, мочил их по зековской традиции? Нет. Никто из погибших при жизни даже судим не был и в противоестественных половых связях не замечен. Ревность какая-нибудь исключалась по причине отсутствия у зека дамы сердца, пусть и временной, на одну пьянку, да и по причине отсутствия интереса к дамам у потерпевших (вернее, не так: по причине отсутствия интереса к сексу). Краж в компаниях перед убийством не случалось, и последний стакан никто из жертв не крысил. И даже мало-мальски оскорбительных высказываний в чей-то адрес эти убогие не допускали. Они просто насасывались бормотухой, как клопы, а потом валились по углам в пьяном бесчувствии. И во сне получали зверские удары топором, чугунной болванкой, утюгом, кроившие им черепа, словно скорлупки грецких орехов. С чего бы? Ведь, по заключению психиатров, здоров был мой фигурант, если можно душевным здоровьем называть привычку к жестоким убийствам.

Так я ломала себе голову до тех пор, пока добрый друг и коллега Горчаков не кинул здравую мысль. Психиатрию получила? Вменяем? Тогда назначь своему злодею, сказал он, психологическую экспертизу и поручи ее душке Катушкину. Я назначила. Пришел душка Катушкин и принес мне заключение экспертизы, которое оказалось замечательной подкладочкой под описательную часть обвинительного заключения. С большим воодушевлением я настрочила, что мой Икс, «будучи эпилептоидной личностью, что проявлялось в атипичном течении алкогольного опьянения – вспышках, по малозначительному поводу, неприязни и злобы, которые он распространял на окружающих» и т. д., и вот на эту подкладочку непринужденно положила фабулы всех преступных деяний обвиняемого. А на словах Катушкин объяснил мне мотив злодея кратко, но емко:

– Зачем убивал? Пьяных не любит.

Что интересно, когда я в тюрьме знакомила своего подследственного с заключением этой самой экспертизы, и он, долго и вдумчиво зависая над каждой страницей, в конце концов попросил разъяснений непонятных терминов, я воспользовалась формулой самого автора заключения: мол, пьяных не любите. И вдруг этот заматерелый, засиженный субъект, вину свою так и не признавший, несмотря на убедительнейшие доказательства, просипел мне, не для протокола, естественно:

– Точно. Пьяных не люблю. Вот эти все, – он пренебрежительно поворошил подшитое дело, услужливо раскрывшееся поочередно на всех фототаблицах со снимками с мест происшествий, со всеми кровавыми подробностями, – вот эти все, они ж не люди, прости господи.

– А кто? – удивилась я.

– Кто-кто… Не люди они, а непути. Я непутей валил, а никак не людей, понятно? Нажрутся и повалятся…

– Вы же сами с ними пили, – возразила я, но клиент мой гнул свое:

– Я своими ногами оттуда уходил. Понятно? Хоть и пил, а меру знал. А эти… Тьфу! Быдлом даже не назвать, много чести. А я – санитар. Землю чистил. А вы заместо спасибо меня опять на нары положили.

Он закашлялся, сипло и надсадно. Я знакомила его с материалами дела в туберкулезном отделении, «на больничке», как выражаются в следственном изоляторе; местный доктор мне сказал, что до суда клиент еще доживет, а там – неизвестно…

Ну вот откуда, скажите, Катушкин знал про то, что этот мой засиженный персонаж не любит пьяных и мнит себя санитаром, очищающим социум от непутей, пьяный сон которых будил в нем праведное негодование? До этого нашего последнего разговора в туберкулезном отделении больнички обвиняемый не признавал ни одного эпизода и, соответственно, не давал показаний ни о каких мотивах. Ну откуда?!

Мы с Лешкой еще посплетничали про загадочную личность эксперта Катушкина, и тут у друга и коллеги в кармане затрезвонил мобильник. Судя по приторной мелодии, звонила младшая дочка. Лешка вытащил мобильник, с достоинством ответил: «Але!», и его лицо тут же приобрело выражение характерной беспомощности нежного отца, от которого вдруг требуется жесткий воспитательный ход. К счастью для его родительской репутации, доченька не видела его беспомощной рожи и воспринимала по телефону только суровый папин голос, маскирующий истинные горчаковские чувства, зато я наблюдала в красках весь этот педагогический коктейль.

– Ну? – повторил он в трубку три раза подряд, с перерывами на выслушивание каких-то страстных речей своего обожаемого отпрыска.

– Нет, Катя. Я сказал, нет. Нет, на вручение аттестатов сходи, пожалуйста. А на выпускной тебе дорога заказана. Мы ведь уже говорили об этом, к чему твои слезы?

Трамвай под окном прокуратуры прогремел по рельсам и уехал, птичка на соседнем дереве взяла тайм-аут, чтобы прочистить горло, и в наступившей тишине я слышала сбивчивые причитания младшенькой Горчаковой на том конце телефонной связи.

– Ну папа, ну папочка! Ну мне надо сходить на выпускной! Там же будут все мои одноклассники, я же их всех больше не увижу, мне же попрощаться со всеми надо! Ну как ты не понимаешь?!

– Я все понимаю, – ответствовал папа. – Попрощаешься на вручении аттестатов. Все, я сказал. Все.

– Ну па-апа! – зарыдал голосок Кати. – А-а-а!

– Все. Дома поговорим, – сказал этот деспот в трубку и отключился.

– Ну ты даешь! – недобро восхитилась я. – Как это можно, девчонку лишить выпускного?! Если ты не помнишь, он бывает один раз в жизни.

– А что делать, – лицемерно вздохнул папаша-Горчаков. – Сам не хочу.

– Что ты зверствуешь-то, садист? Хочешь, чтобы тебя родная дочь возненавидела?

– Ну это ты загнула, – испугался Горчаков.

– Отнюдь. Представь, что это тебе запретили выпускной. Хорошо тебе? Все пошли, весь класс веселится. А ты дома сидишь. Так и до суицида недалеко, не дай бог, конечно.

– Да ты что?! Какой суицид?!

– Вот такой. Наверняка ребенок возлагал надежды на этот вечер. Может, ей мальчик должен объясниться. Или она мальчику.

– Вот только мальчиков нам не хватало! – буркнул Горчаков. – Ну ладно, ладно. Она сама виновата. Не училась ни хрена. Отправили ее на подготовительные курсы, так половину прогуляла, паразитка. А денег это стоило немалых. В аттестате одни тройки. Какой ей, к черту, выпускной?

– Все равно. Сатрап.

– Ну ладно, – примирительно повторил Горчаков. Видно было, что он уже раскаялся в своем педагогическом экстремизме. – В конце концов, выпускной вечер в семь. Еще два с половиной часа, я могу и передумать.

– А непоследовательность еще хуже. И вообще, ей же надо подготовиться. Платье, прическа, косметика, маникюр, то-сё. А если ты ей за полчаса до праздника даруешь отпущение грехов, еще хуже будет. Ребенок почувствует себя ущербным.

– Правда, что ли? – Наверняка такие тонкости, как то, что юная девица не может за три минуты собраться на выпускной бал, Лешкину косматую башку не посещали. Типа, а чего там собираться? Штаны натянул, в башмаки влез, пятерней волосья пригладил – и вперед, вот как, без сомнения, мыслил этот мужчина в полном расцвете сил (и столь же деликатный, как Карлсон).

– Блин, что же делать? – озадачился Лешка. – Надо срочно придумать другое наказание. Давай, великий педагог, предлагай.

– Предлагаю отпустить девчонку на бал, а наказание придумать позже. В конце концов, не всем же быть умными. Женщине так это просто противопоказано. Пусть лучше учится готовить.

Горчаков хмыкнул. Я, можно сказать, плюнула в душу этому честолюбивому отцу, который растил дочь ни больше ни меньше как для экономического факультета универа. Видимо, рассчитывая, что когда-нибудь деточка-банкирша обеспечит его старость. Ха! Надо сказать ему, что, если он ее сегодня не пустит на бал, плакала его обеспеченная старость, сдохнет под забором.

Я заставила Горчакова позвонить жене, и Ленка, сама уже почти бившаяся в истерике по поводу мужнина решения о запрете выпускного, прямо-таки возродилась к жизни и помчалась собирать деточку на праздник. Я, правда, успела выхватить трубку и разузнать, какого цвета и фасона будет платье. Ленка горестно вздохнула:

– Какого цвета платье? Даже говорить стыдно!

– В каком смысле? – удивилась я.

– Ну вот как ты себе представляешь выпускной наряд?

– Ну… Что-нибудь нежненькое…

– Вот именно, – усмехнулась Лена. – Нежнее некуда. Платьице у нас – нежно-черного цвета. Я уже ничего в этой жизни не понимаю…

Еще были жалобы на то, что платье слишком открытое. «Я ей говорю: так хорошо для девочки отложной воротничок! Так она фыркнула и даже слушать не стала»…

– Горчаков, а вы-то с Ленкой не идете, что ли, на вручение аттестатов? – спросила я Лешку, повесив трубку.

– Думаешь, надо? – потянулся Горчаков.

– Надо, надо. Девочке приятно будет.

Горчаков глянул на часы.

– Вот именно, – подтвердила я. – Собирайся, заодно меня до метро докинешь.

По дороге мы с Горчаковым безрадостно обсуждали молодое поколение. И мне, и ему было что сказать друг другу. Тонкость заключалась в том, что он как отец двух дочерей был уверен: девочки рождены на этот свет, чтобы создавать проблемы родителям, учителям, а впоследствии – мужьям и детям, в то время как пацаны являются неиссякаемым источником радости и гордости для предков. Я же, имеющая долговязого, неуправляемого отпрыска мужского пола, тихо завидовала Ленке Горчаковой, для которой краеугольным камнем конфликта отцов и детей выступала тема отложного воротничка. Мне бы, господа Горчаковы, ваши проблемы…

Потом мы посмеялись, вспомнив, как Горчаков в прошлом году по весне примчался к нам в полночь с вопросом, не слишком ли он обременит нашу семью своим обществом до четырех утра, поскольку впервые отвез младшую девочку на ночную дискотеку, в клуб по соседству с нашим домом, и должен быть рядом на случай возникновения нештатной ситуации. Он обещал никоим образом не нарушить наш покой, и если мы не захотим составить ему компанию, готов был бесшумно пить кофе, затаившись на кухне, или прикорнуть на коврике у двери, ожидая телефонного сигнала подать карету к подъезду клуба. Излишне говорить, что вся местная милиция была заранее проинструктирована на предмет обеспечения безопасного веселья малолеток в данном клубе, а также предупрежден на всякий случай дежурный прокурор. Допускаю, что и армия, и флот тоже не дремали, а пребывали в состоянии боевой готовности.

Кроме того, представители организованной преступности, каковые имели несчастье проходить по уголовным делам, находившимся на тот момент в производстве старшего следователя Горчакова, торжественно присягнули, что в эту святую ночь не будут предприняты никакие разборки в радиусе нескольких километров вокруг клуба, и на этой неприкосновенной территории вводится кратковременный мораторий на применение огнестрельного оружия.

Естественно, мы не бросили Горчакова в трудную минуту и до четырех утра морально поддерживали его, рассказывая всякие благостные фантазии о нравах подобных ночных заведений и подливая коньячок. Не знаю, как провела время дочка, а вот трепетный папаша наклюкался не хуже какого-нибудь малолетки, впервые спущенного со строгого ошейника. В общем, ему эта ночь доставила удовольствие. Моему мужу потом пришлось садиться за руль Лешкиной машины и везти разгульную семейку до дому, а я осталась мыть посуду…

Возле метро мы прервали воспоминания, попрощались, и я побрела в монотонном людском потоке в подземку, радуясь возможности идти неспешно и разглядывать творящуюся вокруг жизнь, а не нестись сломя голову, падая с высоких каблуков, расстаться с которыми я отказывалась даже в далекие смутные годы, когда машина для следователя была недостижимой роскошью и пешком добираться до места происшествия, где бы оно ни располагалось, было в порядке вещей, и не вызывало никакого внутреннего протеста. Редко, правда, удается покрутить головой вокруг. Мне кажется, что я всю жизнь, сколько себя помню, все куда-то несусь. Наверное, когда остановлюсь, лягу на диван – то тут же и помру.

Грохот подъезжающего поезда заглушил мои рефлексии; теплая толпа внесла меня в вагон, мимо поскакали фонари туннелей, потом жужжащие, как улей, станции, и вот я уже направлялась к эскалатору, чтобы выбраться на поверхность, по пути глазея на выставленную в торговых лавках белиберду, как вдруг обнаружила, что в недрах моего ридикюля «бормочет» мобильник.

Вытащив его из сумки в надежде, что это не прокурор и не дежурный по РУВД требуют моего возвращения на работу, я все-таки по привычке ответила на звонок слабым голосом, который ненавидит мой муж, утверждая, что у него от этого голоса сразу начинается тахикардия: ему кажется, что я вот только удобно улеглась в гробу и приготовилась захлопнуть крышку, а тут вдруг какая-то собака звонит и отвлекает от высокого. Что ж, да, этот мой голос специально был призван дать понять звонящему, что звонок его неуместен.

– Да, – простонала я в трубку с той самой интонацией. И тут же воспряла духом, услышав на том конце старого друга Андрея Синцова. Он, конечно, тоже иногда может позвонить, чтобы потребовать все бросить, к примеру, и немедленно поучаствовать в допросе страшного маньяка, который не иначе как вечером в пятницу твердо решил покаяться ровно в ста двадцати кровавых преступлениях… Но ради Синцова я, уж так и быть, наплюю даже на священный вечер пятницы.

Однако усталый и больной голос Андрея не предвещал никаких расколовшихся маньяков. Ему просто было плохо, одиноко, и он хотел где-то отогреться душой.

– Ты где? – спросила я.

Выяснив, что он крутится на машине практически возле нашего дома, я предложила подрулить к станции метро, чтобы забрать меня. И сразу после этого позвонила Сашке – узнать, есть ли у нас в холодильнике что-нибудь, что можно бросить на сковородку или в духовку с целью утешить голодного опера. Доктор Стеценко, за время жизни со мной приобретший богатый опыт утешения голодных оперов в любое время суток, бодро отрапортовал, что в то время как некоторые занимаются ерундой, прогрессивная часть общества в его лице уже накрыла на стол, и пусть приходят десять тысяч Синцовых, он не ударит в грязь лицом.

В который раз порадовавшись, что судьба послала мне доктора Стеценко – мужа на все руки, я выползла из метро и сразу увидела пыльную машину Синцова, на вид такую же усталую, как и он сам. Вообще-то, я давно заметила, что, подобно старым супругам и старым собакам, старые машины приобретают черты своих хозяев, а хозяева, в свою очередь, одушевляют их и относятся как к родственникам, давая человеческие имена и называя поломки болячками.

Синцов, протянув руку через сиденье, открыл передо мной дверцу, я села и вытянула ноги. Хорошо в машине! Рассчитывать на то, что удастся посидеть в метро, я могу, если только запрыгиваю в вагон на конечной станции. К сожалению, я уже не так молода, чтобы мне уступали место как возможному объекту ухаживаний, и, к счастью, не так стара, чтобы меня старались усадить из жалости. А стоять на каблуках не сладко…

– Ну, что опять приключилось? – спросила я Синцова.

Он громко вздохнул. Так, что захотелось погладить его по голове. Я вспомнила, что пару лет назад у него был микроинфаркт, в прошлом году он лечился от гастрита, причем подозревали язву желудка, а не так давно его скрутил жесточайший радикулит, и он сидел на рабочем месте, обмотавшись теплым платком.

– Уйду я, к черту, в охранные структуры, – тихо и бессильно сказал он в пространство.

Я поначалу пропустила это заявление мимо ушей. Куда же он уйдет от своей любимой работы, интересно знать, куда денется? Так постаревшие и оплывшие жены в уютных халатах, помешивая суп, ворчат себе под нос – «уйду, мол, от вас к чертовой бабушке, от иждивенцев, подтирай тут за вами, убирай, а благодарности никакой»… И, конечно, никуда не уйдут, потому что привыкли к постылым бездельникам, пачкающим полы и тарелки, и потому что не нужны уже никому со своими ногами-тумбами в венозных сеточках, с протертыми на локтях байковыми халатами. Какие там охранные структуры! Нужен он там… Но, посмотрев на Андрея, заметив и мешки под глазами, и поседевшие волосы и, главное, почувствовав безысходность, которая, словно облако, дымилась вокруг него, я не на шутку встревожилась.

– Никому это не нужно, – тем же тоном продолжал Синцов.

– Что не нужно?

– Ничего. Ничего никому не нужно. Понимаешь. – Больше всего меня беспокоило отсутствие эмоций в его голосе. – Никому не нужно, чтобы я их ловил. Они ведь все у меня признавались…

Я знала, все было именно так. Андрей не только вычислял маньяков, что само по себе не удивляло, это все-таки было его работой; он их задерживал, что, впрочем, тоже не являлось чем-то из ряда вон выходящим. Но вот то, что все они начинали признаваться… И не из страха перед пытками, а искренне желая рассказать оперуполномоченному Синцову о своих делах, поскольку ему это было интересно, тут уж маньяков не обманешь. Победные интервью прессе давали другие, а Андрюха в тишине своего обшарпанного кабинета выстраивал схемы, как подобраться к очередному душегубу, а потом вел с задержанным тонкую оперативную игру, находя такие слова и такие интонации, что душегуб припадал к его груди и фонтанировал, только записывай. Я слышала, что вот совсем недавно Синцов каким-то непостижимым образом нашел и сцапал типа, который в одном из спальных районов убивал девочек-подростков, выкусывая потом из их детских тел куски.

– А твой последний? – спросила я нарочно, имея в виду как раз этого каннибала, чтобы направить беседу в позитивное русло. Пусть вспомнит о своих успехах и ощутит если не гордость, то хотя бы удовлетворение. Но Синцов вдруг пригорюнился еще больше.

– Какой «последний»? – горько спросил он, и я поняла, что про свои успехи он уже забыл, потому что на повестке – новый маньяк, и в мыслях Андрей уже идет по очередному кровавому следу. Не бывает последних, одного поймают, и тут же проявляется следующий, и конца этой череде не видно.

– Который девочек кусал.

– А-а… Да я про него забыл уже. Тем более что у меня его забрали.

– Как – забрали? – не поняла я. Забирать у Синцова его подопечных, пока те не выскребли из глубин своей памяти все совершенные ими деяния, вплоть до безбилетного проезда в школьные годы, было невероятной глупостью. Кто еще мог выцедить до донышка их тухлые мозги, кроме Андрея? Стоило ему прихватить очередного маньяка, как в городе поднимался добрый десяток старых безнадежных дел по всем районам, опера и следователи радостно выковыривали из глубин сейфов застарелые «корочки» и сбрасывали их Синцову, который примерял на своего подопечного и облизывал каждый случай, лепил из загубленного эпизода конфетку и в лучшем виде сдавал следователю. Тому оставалось допросить злодея с адвокатом и закрепить его показания на уличной операции, да, может быть, опознание провести, если было кому гада предъявлять. Обычно следователи радовались…

– Следак сказал, хорош ему лишние эпизоды навешивать, и так работы много, – словно в продолжение моих мыслей, проговорил Синцов.

– Как это?! – Я не поверила своим ушам.

– Так. И очень даже просто.

– Надо было его руководству пожаловаться, пусть бы ему выписали по первое число…

Синцов горько усмехнулся.

– Руководству! Ха! Он сам первый пошел к руководству и наябедничал, что и так уже в деле четыре эпизода, и если нерадивый опер Синцов будет продолжать жевать мочалу…

– Андрей, ты шутишь? – Я все еще отказывалась верить в услышанное, надеялась, что Синцов утрирует, так как им владеет обида. – Не мог он так сказать! Что значит «мочалу жевать»? Да если можно реально «глухие» дела поднять…

– Представь себе. Какой ему интерес в чужих делах прошлых лет? У него выход горит в этом месяце. В общем, пошел и настучал: если Синцову по ручкам не дадите, чтобы перестал колоть мерзавца, дело в этом месяце в суд не сдам.

– Андрей, ты прикалываешься, что ли? Ну, сдал бы он через пару месяцев, что, от него убудет, что ли?

Синцов посмотрел на меня жалостливо, хотел что-то сказать, но сдержался. И сказал совсем другое:

– Эх, Машка, Машка! Отсталый ты человек! Его руководство позвонило моему руководству, и мне же еще и навешали, что, мол, я волокиту развожу, есть доказательства на известные эпизоды – и вперед: уличная, обвинение, в суд. А он мне, упырь, в смысле, еще про Мурманск собирался рассказать.

– Ну, сходи к нему в тюрьму, пусть расскажет.

– Вот я и говорю, отсталый ты человек. Следак бумажку в «Кресты» зафигачил, чтобы меня к его клиенту не допускали.

– Даже так…

– Вот я и говорю: охранные структуры, – грустно подытожил Синцов.

– Андрюша… – Я не представляла, что ему сказать. Когда жена от него ушла, знала, и когда он неудачно объяснился мне в любви, знала, и когда инфаркт его шваркнул, как-то утешала, а тут… Ну что тут скажешь?

– Поехали быстрей, – сказала я вместо утешения. – Там у Стеценко что-то стынет вкусное.

– Подожди. – Он даже придержал меня за руку, хотя я и так рассчитывала доехать на его машине, а не бежать пешком. – Это еще не все.

– Господи. Еще-то что? – Я бы не удивилась, узнав, что его увольняют за слишком хорошую работу и высокие показатели.

Он вдохнул так, словно собирался нырять на спор: кто дольше. Переспросил:

– Что еще? – И голос у него зазвенел. Я не на шутку перепугалась, вдруг его опять долбанет инфаркт, тьфу-тьфу-тьфу, и что я буду делать?! Даже доктора Стеценко рядом нету, надо скорей тащить Синцова к нам домой, там хоть будет кому оказать ему первую помощь, если что.

– Еще вот… В общем… – Складывалось впечатление, что ему не хватает воздуху. Ну точно, допрыгается до инфаркта! – Маша, ты не поверишь!

– Ну что, Андрей? Не томи. Кто тебя еще обидел?

Он взглянул на меня затравленно.

– Сейчас в городе новая серия. Ты знала?

– Откуда? Если по нашему району эпизодов нет…

Он покачал головой:

– По вашему – нет.

– А что за серия?

– О-о! Давно такого не было.

У меня в груди екнуло: почему-то я решила, что сбылись мрачные пророчества Катушкина и Синцов сейчас расскажет мне про серию убийств с отчленением голов. Но Синцов заговорил про другое.

– …Парень входит за девчонками в квартиру, причем следит, чтобы она сама дверь открыла…

– «На плечах»? – уточнила я.

Это значило, что преступник следит за жертвой и ждет, пока та откроет дверь своим ключом, а потом резко подбегает к ней и буквально вносит вместе с собой в квартиру, – что называется, попадает в дом прямо на плечах жертвы, как хищник в броске на антилопу. Расчет понятен: если жертва открывает дверь сама, значит, она дома будет одна. А если звонит, понятное дело, кто-то дома есть, значит – отбой.

– Э-э, нет! Просто выслеживает. Потом звонит в квартиру, спрашивает: здесь живут Николаевы? Нет? А где? Дурочки открывают, чтобы растолковать, мол, спросите напротив…

– Понятно, – кивнула я. – Тут он влетает…

– Ни фига подобного, – ухмыльнулся Синцов. – Культурно так входит, мол, можно тогда этим самым Николаевым записочку написать? И ведь пишет, а потом попить просит…

– Сколько случаев? – деловито уточнила я. Он, растопырив лапу, показал на пальцах – четыре.

– И каждый раз – про Николаевых? И каждый раз из четырех – записку пишет?

– Вот именно. Пишет, потом – попить, дурехи ему приносят, потому как хорошо воспитаны…

– Господи. А элементарных правил безопасного поведения им никто не разъяснял? – ужаснулась я. У меня аж в груди заныло от такой безалаберности родителей. – Ну как так можно?! – застонала я, даже не дослушав про маньяка. – С пеленок надо в голову вбить: незнакомым не открывать, особенно если ты одна в квартире, в дом не пускать, на провокации не поддаваться. Воспитание – воспитанием, а соображать-то надо… Вон, моему верзиле в школе преподавали такой предмет: «Основы безопасности жизни».

– Эх, Машка! Ты будешь смеяться, но я такой же ликбез пытался провести. Так одна из девочек мне тетрадку принесла…

– Подожди, – перебила я его, – они живые?!

– Слава богу. Сейчас расскажу тебе. Так вот, одна из потерпевших на мои воспитательные речи принесла мне тетрадку школьную, как раз по этим самым основам безопасности. Знаешь, что там было написано? Черным по белому, со слов учителя: если к вам на улице подойдет незнакомый человек и скажет, что ему плохо, и попросит проводить его до дома или больницы, вы должны обязательно помочь ему и проводить, куда он скажет. А девочка, между прочим, отличница. Привыкла старших слушаться. И педагогов безмозглых, и коварных маньяков.

Слушая, я даже не заметила, как непроизвольно сжала кулак. Синцов покосился на кулак, накрыл его своей ладонью и осторожно разжал мою руку.

– В общем, дальше начинается самое интересное. Знаешь, что он делает после долгого задушевного общения лицом к лицу?

– Догадываюсь, – пробурчала я.

– Отнюдь. Потом он достает нож.

– Логично.

– Приказывает девчонке повернуться спиной…

– В общем, тоже логично.

– А вот дальше нелогично. Дальше он ей глаза завязывает.

– Оп-па! С целью?

Синцов пожал плечами.

– Ну… В общем, дальше, ты уже поняла, начинается сексуальное насилие. Но такое… – Синцов помялся. – Извращенное. Полового акта как такового он не совершает, то, что он делает, укладывается в «насильственные действия сексуального характера». Раздевает девочку, ложится на нее, возится на ней и кончает.

– То есть сперма есть? Уже хорошо.

– Ну… Может быть, и хорошо. Зачем глаза завязывать?

– Андрюша, от тебя ли я это слышу? – Я была удивлена. – Ты же сам сталкивался много раз… Мало ли что у него там, под штанами? Тем более ты говоришь, он полового акта не совершает. Может, он кастрат или импотент…

– Импотенты кончить не могут, – возразил Синцов, краснея, как подросток. Боже, я не думала, что он такой целомудренный.

– Ну, не импотент. Может, у него пенис маленький или уродливый. Или все нормально, но он уже успел где-то заработать комплекс на тему своих ущербностей и теперь боится кому-то показывать гениталии. Да что я тебе объясняю, ты уже наверняка все эти варианты обмусолил, а?

– Ну естественно, – признал Синцов. – Блин, значит, лицо свое он не боится показывать, а пенис боится?

– Ты сам знаешь, что это бывает сплошь и рядом. Молодой?

– Лет двадцать пять – тридцать, блондин, хорош собою.

– И такой стеснительный? Андрюшка, – решительно сказала я. – Раскроешь ты эту серию. А сейчас поехали, а то я в обморок упаду от голода. Тем более что доктор мой там навертел каких-то изысков. А дома, за едой, ты все подробненько расскажешь.

Синцов согласно кивнул и даже уже взялся за ручку переключения передач, но отпустил ее и снова вздохнул так, что сердце защемило.

– Знаешь, что самое ужасное?

– Ну? – нетерпеливо спросила я. Мне самой было безумно интересно, какие там еще детали в серии. За что можно зацепиться, как это все раскрутить, что общего между жертвами, в общем, любые подробности. Но хотелось выслушать все это в нормальной домашней обстановке, за столом, в компании Сашки, который тоже мог бы что-нибудь толковое насоветовать. И какой смысл мне все это слушать сейчас, чтобы потом повторять в присутствии мужа?

– Самое ужасное то, что во вторник в секс-шоп на Восстания позвонил некий господин, который спросил, нет ли у них в продаже каких-нибудь приспособлений, чтобы не насиловать малолетних. Продавщица, дай ей бог жениха хорошего, сообразила ответить, что сейчас нет, но в пятницу ожидается поступление товара, а сама быстренько отзвонилась в РУВД, на территории которого они торгуют. Правда, сначала в ОБЭП[1] позвонила, просто знала их телефон, а они уже ее замкнули на убойщиков.

– Ух ты! – у меня захватило дух. Боже мой, какая везуха! То, что опера из отдела по борьбе с экономическими преступлениями переадресовали продавщицу в убойный отдел, а не просто в уголовный розыск, в принципе, грамотно: отдел уголовного розыска по раскрытию умышленных убийств занимается и другими тяжкими преступлениями, в том числе и сексуальными. Вот убойщикам подфартило! Всего-то от них и требовалось выставить в пятницу засаду в магазине, хорошо бы еще с видео, чтобы зафиксировать всех покупателей, на всякий случай; дождаться звонившего, проинструктировав продавщицу, чтобы каждого спрашивала – это, мол, не вы звонили во вторник?… А дальше – дело техники. Если он действительно придет за спасительным товаром и его возьмут, Синцов его разломит, как фисташку. Тем более что и время есть подготовиться, аж со вторника до пятницы, да о таком только мечтать! Все это я даже не успела выговорить, как Андрей осадил меня:

– А вот и не «ух ты!», никакое совсем не «ух ты». Небось ты думаешь, что времени был вагон, можно даже видео в секс-шоп воткнуть, не то что пару-тройку оперов, да?

– Естественно, – кивнула я, хотя уверенности в том, что все так здорово складывается, у меня уже поубавилось.

– Ха-ха! – утробно хохотнул Андрей. – Времени-то был вагон, да! А знаешь, на что его районные убойщики использовали? Поначалу битый день выясняли, нет ли какой серии в городе.

– Ну?

– Выяснили, что есть. А я как раз занимался этим зубастиком, Гороженко, меня даже к телефону не позвали.

– Ну? – Он после каждой фразы замолкал так надолго, что приходилось его пинать. – Ну, Андрюша?

– Баранки гну. Со вторника до пятницы они, блин, вопрос решали, кому ехать в секс-шоп, району или главку, между собой базарили, разные доводы приводили. Район блеял, мол, раз серия, значит, ехать должен главк, у них «корочки» по эпизодам серии…

– Ну?

– Что – ну? А главк им отвечал, что, мол, еще неизвестно, в серию ли этот звонивший, может, он вообще левый человек, еще ничего не совершивший, а профилактика преступления – задача районного подразделения…

– Ну? И что в итоге? – Я, честно говоря, сгоряча представила, что битва шла как раз за право сесть в засаду в секс-шопе: не говоря о том, что есть шанс без долгих муторных разработок повязать серийного злодея, наконец, это просто прикольно, в таком-то месте! Оказывается, современными рыцарями уголовного розыска оспаривалась честь тихо сидеть в кабинете и плевать на то, что где-то бродит маньяк.

– Что?! В итоге… не поехал никто. – Мне показалось, что он даже всхлипнул, говоря об этом.

У меня по телу побежали мурашки. Никто не поехал? Никто не поехал?! Я машинально глянула на часы.

– Андрей, может, еще не поздно? Еще шести нет. Хочешь, мы с тобой сейчас туда метнемся? Ну хочешь, будем сидеть там столько, сколько нужно?…

Он помотал головой.

– Поздно, Маша. Он уже был там. Я только что оттуда, продавщица сказала, приходил, полчаса как ушел.

Глава 2

Моему многострадальному мужу пришлось успокаивать не только Синцова, но и меня тоже. Если уж даже я никак не могла прийти в себя, то что говорить о бедном Андрюхе! Нет, ну надо же быть такими уродами! Конечно, можно теперь сидеть в этом секс-шопе до морковкиных заговинок – вдруг этому интересующемуся что-нибудь да понравилось и он еще зайдет. Но хорошо, если зайдет до сексуального нападения на малолетнюю девочку; а если уже после? А кроме того, у этих маньяков почему-то зверское чутье на опасность; а продавщица – не профессионал: боязливый взгляд, фальшивая интонация, и только нашего маньяка видели! Впрочем, после того, что я услышала, девушка из секс-шопа мне кажется большим профессионалом, нежели сотрудники убойных отделов района и города.

Синцова же не утешили даже кулинарные изыски доктора Стеценко, он грустил и то и дело повторял свою присказку про охранные структуры. А зря! Сашка, между прочим, расстарался и обоснованно ожидал, что его стряпню оценят по достоинству. Он сварил ароматнейшую шурпу, только, к сожалению, из баранины, которую я не ем, так что ценить должен был мужчина, Синцов.

Сашка вообще говорит, что женщинам истинный вкус такого совершенного мяса, как баранина, не доступен. Равно как ужасной отравы (это мое субъективное мнение) под названием «конская колбаса», сомнительных напитков – таких, как виски и темное пиво, и вонючих дорогих сигар. Подчеркиваю еще раз, это мое субъективное мнение, которым я не спешу делиться с мужем. И вообще ни с кем, так как рискую, что большая часть своих знакомых (почему-то среди них преобладают мужчины – алчные потребители конской колбасы, пива и виски под хорошие сигары) перестанет со мной здороваться.

Много лет назад, когда мне посчастливилось впервые побывать в Англии, я, естественно, жаждала осчастливить также и родных людей, но средств на подарки осталось не так, чтобы очень много, а именно – всего десять фунтов на шопинг в дьюти-фри. Я, зажав в кулачке свои жалкие авуары, бродила меж полок, уставленных буржуазным изобилием, и страдала от того, что на мои скромные средства это изобилие вовсе не было рассчитано. Если купить Сашке бутылку виски, не хватит на сувенир Хрюндику, и наоборот – мало-мальский подарок Хрюндику перечеркивал возможность порадовать Сашку. И вдруг мой отчаявшийся взгляд упал на огромный красочный пакет каких-то неземных сластей, эти сласти были изображены на нем очень натуралистично и просто просились в рот. И стоили всего десять фунтов – ровно всю мою наличность. Рассудив, что эти волшебные конфеты будут есть и Хрюндик, и сластена-муж, и их очень много, целый мешок, я тут же прижала его к груди. Когда мы распаковали этот подарок небес дома и распробовали, оказалось, что, несмотря на разноцветное оформление, обещавшее разнообразные деликатесы, мешок набит одними несъедобными лакричными леденцами, которые даже от простуды можно потреблять только в состоянии глубокого наркоза. Наверняка на белом свете есть фанаты лакрицы, но, к сожалению, моя семья к ним не принадлежит. В общем-то, ладно, посмеялись и забыли; яркий мешок поставили на окно в ожидании, когда хоть один фанат лакрицы забредет к нам в гости, и он там покорно покрывался пылью, и все было хорошо, но как-то я сдуру ляпнула, что на эти деньги могла привезти бутылку виски, тогда еще бывшую не только раритетом в наших магазинах, но и предметом не по карману доктору Стеценко. Боже, что было, какие последствия имело мое неосторожное признание! Я уже давно выбросила проклятый мешок и забыла дорогу на ту помойку, а доктор Стеценко еще несколько лет охал и причитал: «Бутылка виски! Целая бутылка виски! Нет, представляете, у нее было десять фунтов, а она вместо виски купила этот мусор!..»

Баранину тоже, кстати, чуть ли не в первый и последний раз в своей жизни, я ела в Англии, просто не смогла удержаться, чтобы не попробовать «седло барашка под розмарином», про которое тогда только в книжках читала. Вкуса не помню, помню только эйфорию от того, что пробую блюдо с таким названием, и не где-нибудь, а в самом сердце старой доброй Англии, в гостинице, переделанной из охотничьей усадьбы Альберта, принца-консорта королевы Виктории. Потом нам показали розмарин, невзрачную жесткую травку с хвойным привкусом. В общем, красиво обозвать в меню можно даже пареную репу, так, что она и на вкус явится райской амброзией. Это лишний раз доказывает, что мы все – жалкие рабы маркетинга.

На вид Сашкина шурпа казалась произведением искусства: прозрачный, как слеза, бульон с жирными блестками поверху, омывающий сочнейшие куски мяса в морковных дольках, перламутровых луковых ракушках и ярких лепестках петрушки, и пахло все это соответственно. Сашка аж пританцовывал, разливая по тарелкам это великолепие, и, забывшись, налил и мне. Оказывается, он еще успел и самсы напечь с тыквой (ничего себе, это сколько же времени мы с Синцовым сидели у метро в машине!), и глядя на лепешки, сочащиеся теплым тыквенным пюре, я уже готова была пересмотреть свое отношение к баранине. Свою тарелку шурпы, правда, я тихо пододвинула Синцову, а он даже и не заметил, что съел две порции, горюя о неудавшейся засаде в секс-шопе.

– Андрюша, ну хочешь, я дело попрошу в свое производство? – ляпнула я, отчаявшись дождаться, когда на его лице вновь засияет улыбка. – Хочешь? Какое-нибудь из серии…

– Не хочу, – помотал он головой, пренебрежительно болтая ложкой в наваристой шурпе, словно в каком-нибудь жидком рассольнике из главковской столовой. – Одно дело брать – смысла нет. А всю серию… Да из тебя начальство пирожков наделает.