Второе восстание Спартака Бушков Александр
– Соседи... – повторил Спартак. – Соседи, конечно, были. А Марсель вам не сказал? Мы ж с ним соседствовали...
Спартак откровенно сыграл под дурака. Понятно, что от ответа ему не уйти, но не помешает хоть немного его отсрочить. Глядишь, и получится побольше выведать и сообразить, чего надо говорить, а чего как раз, наоборот, ни в коем случае не надо. Собственно, это сейчас для Спартака было важнее всего – понять, что будет лучше для Марселя. Что лучше для Марселя, то лучше и для него.
– Я ж предупредил, чтоб ты не юлил, – ласковым голосом произнес Володя Ростовский, главный сейчас человек на толковище, и от этой ласковости у Спартака мурашки по спине пробежали. – Тебя спрашивают, ты отвечай. Ежели не хочешь, тогда другое дело...
– Да бога ради, чего тут скрывать! – Спартак пожал плечами. – Значит, по порядку. Как входишь в квартиру, по коридору направо первая дверь – там жили мы с матерью. В двух комнатах, на двадцати четырех квадратных метрах. Дальше прямо идешь по этому первому, короткому коридору, сворачиваешь за угол и попадаешь в кухню. А сворачиваешь налево – попадаешь в длинный коридор, параллельный короткому, куда выходили двери всех остальных комнат. Сперва шла комната, где жил старик по имени Иннокентий, отчества не помню, да никто и не звал его по имени-отчеству... Потом две двери...
– Насчет пустословия я тебя предупредить забыл. Будем считать – моя вина, – перебил его Володя Ростовский. – Но теперь ты знаешь, правильно? Валяй дальше и очень коротко.
– Две небольшие смежные комнаты занимала семья – отец, мать и сын. Сын... вот он... Марсель, – имея обоснованный повод, Спартак повернулся к Марселю.
Марсель все так же продолжал подбрасывать на ладони кусок угля. Дался ему этот кусок... Или все же – неспроста он подбрасывает? Что-то это Спартаку напоминало. Что-то настойчиво стучалось в закрытую дверцу памяти, мучительно просилось наружу. Даже не сейчас засвербило, это началось, едва Спартак переступил порог сарая и увидел Марселя. Уже тогда сия картина – играющий камушком человек – показалась знакомой, а раз знакомой – в ней может быть заключен некий смысл...
И Спартак вспомнил... «Твою об землю, мог бы и раньше сообразить!» Ведь цепочка выстраивалась предельно простая: Марсель – Спартак – помогал блатным – кусок угля. Именно так сам Спартак подбрасывал на ладони... правда, не уголь, а по размерам схожий булыжник, что сути совершенно не меняет. А суть проста до зубовного нытья – шухер. Простой человеческий шухер.
Самое смешное, что один раз Спартак действительно помогал блатным! В самом что ни на есть классическом виде помогал – стоял на шухере... Было ему то ли четырнадцать, то ли пятнадцать, тогда они, уж и не вспомнить, по какой причине, некоторое время общались достаточно тесно – это потом уж разошлись, разбежались каждый по своим компаниям...
Лучше сказать – разбежались, после того как Марселю не удалось приобщить Спартака к любимому ремеслу. В то время у соседа уже появилась своя компания, и разок он попробовал настоящее дело.
...«На кино подработать хочешь?» – предложил Марсель, и Спартак согласился. На троллейбусе они доехали до угла Большого и Первой линии. Потом долго сидели под липами аллеи на скамейке. Марсель то и дело беспокойно оглядывался, иногда вскакивал со скамейки и, вытянув шею, крутил головой по сторонам... а потом бросился к появившейся из-за угла троице – три мужика в картузах и пиджачных парах, причем брюки были заправлены в сапоги.
Говорили они с Марселем недолго, после чего вновь скрылись за углом, а сосед бегом вернулся к Спартаку.
«Я пойду во двор, буду там топтаться, будто жду кого-то, а ты встань на улице у входа в подворотню, стой так, чтобы я тебя видел, – торопливо объяснил Марсель. – Если увидишь, что к дому идут милиционеры или сворачивает милицейская машина, тогда ты... – Марсель почесал затылок, опустил голову, зашарил взглядом под ногами. Потом резко наклонился, поднял с земли камень, протянул его Спартаку. – Швырнешь камень во двор. Можешь даже попасть в меня. Не обижусь. Забились?»
«А кто это такие, чего собираются делать?»
Это из сегодняшнего дня глядючи, может показаться странным, будто Спартак в тот момент не понимал, что к чему, что происходит и во что он может вляпаться. Но ведь действительно не понимал!
«Людям помогаем, которые просили! – чуть ли не прокричал Марсель. – Некогда объяснять, как мелкому! Не хочешь – чеши отсюда. Обойдусь без нытиков и предателей!» Наверное, подействоовало слово «предатель».
«Ладно», – сдался Спартак и взял камень...
Никаких милиционеров и машин так и не появилось. Спартак проторчал у входа в подворотню около получаса, расхаживал взад-вперед, подбрасывая булыжник, пару раз уронил на асфальт. Марсель в это время маялся возле песочницы – Спартак презамечательно видел его через подворотню. Люди проходили во двор, выходили из него, естественно, не обращая никакого внимания на играющего с камушком пацана в свитере. Наконец появилась давешняя троица – в картузах, костюмах и сапогах. Двое из них несли чемоданы, а третий волок здоровущую плетеную корзину (с такими еще ходили по дворам старьевщики). В общем, со стороны выглядело так, что человек с корзиной мирно отправляется в отпуск, на юг или в деревню, а двое друзей помогают донести вещи до поезда. Троица вышла к проезжей части Большого проспекта, где давно уже стоял зеленый автомобиль, сели в него и укатили. Следом за ними из подворотни вышел Марсель и со всей дури хлопнул Спартака по плечу. «Ну вот, а ты боялся! Айда прямо щас в кино. А чего ты хмурый такой?»
Мужик развелся с женой, она ему вещи не отдавала, говорит, они мои, и ничего ты не докажешь, а сунешься – вызову милицию. Пока она на работе, муж с друзьями пришел и забрал свое... Самое смешное, что Спартак тогда поверил этому объяснению, и все подозрения улетучились. Молодой ведь был совсем, наивный, как черт знает кто. И только гораздо позже он понял, что элементарно стоял на шухере, когда марселевские дружки чистили чью-то хату...
Воспоминания проскочили перед глазами с быстротой курьерского состава, проносящегося мимо захудалого полустанка. Тогда, много лет назад, камень так и не был брошен, потому как шухера не случилось. Вот на что намекает Марсель: брошенный камень – это сигнал шухера. Пока, значит, все в порядке, можно продолжать, как идет. А если...
А если он ошибается и кусок угля в руке Марселя ничего не значит? Нет, очень даже значит! Не стал бы Марсель в пиковый час пускать все на самотек...
– В коммуналке проживала еще одна семья, – уже гораздо увереннее продолжал Спартак, – в самой большой комнате, возле черного входа. Слово «семья», может, и не совсем годится, потому как всего один человек там жил. И его вы знаете. Это наш Кум...
Никто не вскочил со своего места, не послышалось возгласов вроде: «Ну ни хрена себе!», – никто не переспросил полным недоумения голосом: «Чего?! Наш Кум?!» Значит, уже знали. А раз так, то Спартак попал своим ответом в десятку. Выходит, выпущенный из ладони уголь и впрямь станет сигналом шухера...
– Собственно, все, больше никто у нас прописан не был, – закончил Спартак. – Всех, кто приходил в квартиру, надеюсь, перечислять не надо?
– Теплая компания у вас подобралась, – Мойка обошел Спартака, встал перед ним, заглянул в глаза. – Никак расстаться не можете. И здесь продолжаете дружить?
– Мы и там не дружили, – ответил Спартак, спокойно выдерживая взгляд. – Сосед и друг – суть не одно и то же.
В Мойкиных глазах полыхнула ярость, он готов был вспылить, наверное, выпалить что-нибудь типа: «Ты кого, сука фраерская, поучаешь!» Но – не иначе усилием воли – все же сдержал себя. Видимо, отвлекаться на какого-то фраерка не входило в его планы на этот вечер. Он спросил, подпустив в голос вкрадчивости:
– А как так получилось, что вы всей своей неразлучной квартирой вдруг оказались в одном лагере? Случайно? Само собой так вышло, хочешь сказать?
– Сперва я тоже удивился, вот прямо как ты сейчас, – Спартак мог позволить себе быть вполне искренним. – А потом припомнил, сколько всяческих совпадений и случайностей я видывал в этой жизни, и удивляться перестал. В сравнении с некоторыми случаями этот меркнет и бледнеет...
– Слышь, Спартак, а чего вообще ты раньше молчал, как партизан в гестапо?
Спартак обернулся на голос. Этого коренастого, черноволосого блатного он знал плохо. Знал, что тот из шестого отряда. А вот как зовут... Лопарь, что ли?
– Чего ж ты никому ничего не обронил про свое знакомство с Кумом? Думал, не выплывет?
– Ладно бы он только про это знакомство молчал, – подхватил Мойка. – Про знакомство Марселя с Кумом он тоже знал и молчал... Или Марсель просил тебя языком не молоть?
– Я, во-первых, разумный человек, во-вторых, битый и тертый. Стало быть, и без чьих бы то ни было просьб лишнего никогда не болтаю. Давно уже усвоил, что не надо трендеть, когда не спрашивают, – сказал Спартак. – Вот зазвали бы меня, как сегодня, но только раньше, спросили бы: «Знал такого – не знал, жил по соседству – не жил», – и я бы все выложил как на духу...
– Ладно, по этой колее мы, кажись, уже проезжали. – Володя Ростовский хлопнул ладонями по коленям. – Ты мне вот что скажи, паренек. Значит, вы с самого что ни есть детства сообща проживали на одной хазе? Примерно одногодки – Марсель, Кум и ты, – он пригладил усы. – Значит, интересы должны были быть общие...
– Почти, да не совсем. Комсомолец... то есть Кум, старше нас обоих. А я старше Марселя на год, – сказал Спартак. – Это сейчас, в нашем уже возрасте, на пять лет больше, на пять лет меньше – считай одногодки, а в детстве и отрочестве год – это уже очень много. К примеру, я в девятом классе смотрел на десятиклассников, как на совсем больших, снизу вверх. И компании были разные...
– Хорошо, хорошо, – махнул рукой Володя Ростовский. – Главное, что вы все жили рядом и почти все друг про друга знали, так ведь?
– Когда живешь бок о бок, многое знаешь друг о друге, но все разве можно знать?
– Все не все, но важные события мимо не проходили, – Володя вновь огладил усы. – У кого-то кто-то умер, сел или родился, кого-то уволили, кого-то повысили, у кого когда дни рождения, если кого-то в пионеры примут или в комсомол... Вот когда, скажем, тебя в комсомол принимали, про это все в квартире знали? Ты же в комсомоле состоял?
– Состоял, – сказал Спартак.
– Тебя не Кум часом принимал в комсомол? – улыбнулсяВолодя Ростовский.
– Не-а, не он. Я уже и не помню, кто это был. Какой-то инструктор в райкоме.
– А Марселя тоже не он, не Кум, принимал в комсомол?
Опа! Пальцы не удержали кусок угля, он полетел вниз, стукнулся о другие куски в куче, скатился на пол. Марсель отряхивал запачканные руки...
Краем глаза Спартак следил за Марселем и не пропустил этот момент. Шухер!
Кроме того, Спартак почувствовал, как в помещении что-то неуловимо колыхнулось, словно пронесся невидимый ветер. Да нет, конечно, никакой мистики не было – кто-то резко поднял голову, кто-то наоборот замер, кто-то именно в этот момент кинул внимательный взгляд в сторону Спартака... Черт его знает, обратил бы Спартак на это внимание, если бы не выброшенный Марселем уголь. Скорее всего не обратил бы. Слишком удачно встроен был в течение беседы невинный вопрос про комсомол. «А насчет комсомола я что-то такое слышал... – вдруг вспомнил Спартак. – Уже здесь, в лагере. Вроде бы вор в законе не может состоять в комсомоле, в партии, чуть ли не в профсоюзе...»
– Марселя? – невинно переспросил Спартак, чтобы окончательно собраться с мыслями. – В комсомол? А разве Марсель был в комсомоле?
– А разве нет? Все же вступали, – вновь огладил усы Володя Ростовский.
– Лепишь, сука! – Мойка подскочил к Спартаку и, схватив за воротник, принялся трясти. – Дуру гонишь, фря поганая! Сговорились! Одна кодла!
Спартак видел перед собой глаза вора: сузившиеся до чуть ли не бритвенной узости, полыхающие злостью и... страхом. Он обхватил запястья Мойки и крепко сжал. Удивительно, но Мойка тут же отпустил его, быстро отступил, да и вообще повернулся к Спартаку спиной. Шагнул в сторону Ростовского:
– И чего? – Затем, театрально раскинув руки, повернулся влево, повернулся вправо. – И вы поверили этому фраерку, этому зассыхе? Да он за своего дружка держаться будет, как телок за вымя, петь будет, как в опере!
– Харэ вопить, Мойка, – Володя Ростовский хлопнул ладонями по коленям и начал медленно подниматься со своего места. – От вертухайских воплей ухи болят, а тут еще ты...
Володя Ростовский был небольшого роста, ниже того же Мойки почти на голову. Но это еще вопрос, кто на кого сверху вниз смотрел...
– Значит, так, паря, – сказал он, подойдя вплотную к Спартаку и заглянув в глаза. Как орудия навел на прямую наводку. – Лишнего говорить тебе не надо, ты в наших делах грамотный. Мы вот тебя внимательно послушали, много чего занятного ты нам поведал, в общем, хочется тебе поверить. Так что ты уж будь добр, за слова свои распишись. Понял, о чем я?
– Слово дать, что ли? – спросил Спартак.
– Его, его, – кивнул Володя Ростовский. – Только, сам знаешь, слово слову рознь. Это тебе не честное пионерское и не честное, – он хмыкнул, – комсомольское. Сейчас ты еще можешь попятную сыграть, а мы тебя можем еще простить. После того как скажешь нам: «Верьте мне», попятный уже не прокатит. И ежели потом окажется, что ты нас, как говорят хохлы, пидманул, тебя везде найдут, куда б ни заныкался. Это от легавых ты можешь еще где-то укрыться, но не от нас...
Володя Ростовский говорил тихо и спокойно – почему-то Спартак представил себе мастера из ФЗУ (в спецовке, карандаш в нагрудном кармане, металлические очочки на носу), объясняющего очередным ученикам, как правильно точить заготовку и какие на этом пути ожидают сложности. Правда, от неторопливого плетения словес этого «мастера» отчего-то становилось очень и очень не по себе. И взглядом Володя Ростовский жег, что автогеном.
– И когда тебя найдут, то резать станут неторопливо и вдумчиво, чтобы ты осознал, сколь неправильно поступил. Людей здесь много, о толковище нашем все вскоре узнают. Узнают про то, кто и что тут говорил. Поэтому усвой: ежели ты нам соврал, то правда рано или поздно выплывет наружу. А срока давности у нас нет. Искать будут, пока не найдут. И десять лет, и тридцать, сколько получится...
Надо отдать должное Володе Ростовскому: запугивать он умел, качественно запугивал. Ведь это только дешевые бакланы, герои зассанных подворотен, полагают, что чем громче орешь и чем больше слюны брызжет изо рта, тем страшнее. На самом деле все как раз наоборот... Да вот только Спартак уже принял решение. А переигрывать, метаться он не привык. Или, вернее, отвык. Отвык давно и навсегда.
– Все, как я сказал, так и есть, – произнес Спартак, глядя Володе в глаза. – Верьте мне.
– Видишь, как оборачивается? Ну и чего теперь скажешь? – Володя Ростовский повернулся к Мойке. – С кем нам еще говорить?
– И это правило?! – вдруг в полный голос взревел Мойка. – Это толковище?!
«Чего ж это он так орет, – подумал Спартак. – Будто корабельный ревун. Вопли на улице слышны».
– Я так и знал! – надрывался Мойка. – Так и знал! Всем вам, падлам, на закон положить! С-суки подлые!!!
Его последний, особенно громкий выкрик совпал с иным, не менее громким звуком.
Удар сотряс дальнюю, где были навалены поддоны, стену сарая. Головы всех блатных и Спартака рефлекторно повернулись туда. А там сквозь пролом стремительно вкатывались в сарай густые клубы морозного пара. Из-за них трудно было что-либо толком разглядеть – ну конечно же, вывалилась часть стены, никак не могло быть по-другому... Ага, вот в белесых клубах замельтешили темные силуэты... Застучали по поддонам каблуки сапог...
«Заранее подпилено было, только так», – пронеслось в голове Спартака.
Мойка проворно наклонился, выдернул из-за голенища заточку, метнулся к Володе Ростовскому, с разгону попытался вогнать заточенный металл тому в бок... Но и Володя не в парках культуры и отдыха по жизни прохлаждался. Звериным чутьем поняв опасность со спины, он прыгнул вперед, на кучу угля, молниеносно перевернулся и принял налетающего Мойку на выставленную ногу. Миг – и они сцепились. Один пытался добраться заточкой до горла, другой – выкрутить руку с заточкой.
– Суки лезут! Подляна! Измена! – сарай сотрясали крики. – Режь их, воры!!!
И завертелось.
Помещение наполнилось мечущимися, сталкивающимися тенями. Наполнилось топотом, шорохом угля, треском отдираемых от поддонов досок, резкими выдохами: «Х-ха!» «Н-на!» «Эп-па!», матом и воплями.
Вот кто-то получил ломиком по плечу, опустился на колени, но от второго, нацеленного в голову удара увернулся и, крутанувшись на полу, подсек ноги своему противнику. Вот подошва сапога впечаталась в чью-то физиономию. Вот Клык, скалясь, неуловимым движением выхватил нож и всадил его в живот налетевшему на него суке. Вот еще кто-то, получив кулаком в грудь, отлетел шага на три, но на ногах устоял, встряхнулся и снова бросился в драку. Спартак увидел, как Марсель выдергивает из угольной кучи лопату и подбивает его «штыком» под колено, а потом добавляет сверху черенком...
Собственно, пора и уматывать. Это была не его война. Ни за воров, ни тем более за сук Спартак класть свою жизнь не намеревался. И довольно глупо было торчать мебелью посреди бойни. С другой же стороны, дрыстливо бежать – позор. Вот ведь положение...
Долго размышлять не пришлось. Скатившись с угольной кучи, на Спартака прыгнул кто-то из сук – долговязый, в бушлате и в кирзачах. Ничего больше Спартак не успел разглядеть, потому как полетел на пол от сильного толчка. Долговязый обрушился сверху, навалился, сцепил руки на горле. Крепкие ручонки, однако...
Спартак изловчился, схватил противника за ворот бушлата, крутанулся, выворачивая воротник, пытаясь завалить долговязого на пол и самому оказаться сверху. Не получилось. Здоров лось...
Где-то рядом послышался отчаянный, тут же захлебнувшийся вопль – так орут только перед смертью. Громко звякнуло железо об железо, будто по тачке вдарили ломом... Спартак ничего не видел – в глазах плавали оранжевые круги.
Из последних сил он добрался до сдавливающих горло пальцев, попытался отодрать... Ага, вроде стали поддаваться чужие пальчики. Все же он, в отличие от безвылазных лагерников, подъелся немного в больничке, запас силенок вроде бы поболе, должен он пересилить... И тут деловито сопящий противник наклонился ниже... Только сейчас Спартак узнал его – Тукан, один из людей Горького. До этого дня они друг с другом ни разу не разговаривали и даже не здоровались. А вот сегодня, поди ты, убивают друг друга, будто ненавидят долго и неистово...
Чей-то истошный вопль сотряс помещение:
– Володю Ростовского замочили! Режь их, падл, режь, православные!
И раньше Спартака не взволновала бы смерть Володи Ростовского, а сейчас и подавно было глубоко плевать. Свою бы жизнь отбить. Спартак продолжал отрывать от себя руки долговязого, и странные мысли в этот момент ползали под черепом. Неужели вся его метеором пронесшаяся жизнь, две войны, Беата, его полеты, даже Берия и Лондон – все это было лишь для того, чтобы в угольном сарае его задушила какая-то сука?!
– Черта с два, – прошипел Спартак. Он уже мог шипеть, потому что удалось отодрать одну руку Туркана...
Долговязый вдруг отклонился и резко, стремительно обрушился вниз, всаживая свой лобешник в лоб Спартаку.
В глазах полыхнули те самые пресловутые искры, которые оказались ничуть не образным преувеличением. Затылок со стуком, больно впечатался в пол. И тут же чужие неугомонные пальцы вновь сомкнулись на горле, только на сей раз Спартак уже не мог им сопротивляться...
«Хана, вот теперь хана... – И не было страха, а было истомное предчувствие покоя. – Бессмыслица... Столько мучиться и страдать вот ради такого финала. А страха нет...»
Сквозь застлавшую глаза муть Спартак увидел быструю смазанную тень, взмахнувшую продолговатым, похожим на городошную биту предметом («Лом», – механически отметил Спартак), донесся стук, какой бывает, когда ломаешь доску об колено.
Чужие пальцы соскользнули с горла, долговязый повалился вбок. А тень, на какое-то мгновение задержавшись над Спартаком, – вглядывается, что ли? – исчезла, будто сон или призрак. Вроде бы на Марселя был похож человек. А может, и не Марсель никакой, пес его знает... Во всяком случае никто не тряс Спартака за плечо, не спрашивал дрожащим от волнения голосом: «Жив?», никто не помогал подняться...
Спартак поднялся сам. Вернее, попытался подняться. Получилось не очень. Стоило встать, как повело в сторону, закрутило, в глазах свет окончательно померк. И Спартак потерял сознание.
Глава шестнадцатая
Ночь длинных заточек
Очнулся Спартак от холода, просочившегося под бушлат и ватные штаны. Но больше всего замерзла голова, с которой во время всей этой катавасии слетела ушанка. Странно было бы, если бы она не слетела, а удержалась на черепке, просто чудо какое-то было бы...
В угольном сарае весьма похолодало против прежнего. Оно и неудивительно: через пробитую суками дыру в стене «забортный» холод обильно вливался в сарай, вымораживая помещение. «Прямо как в разгерметизированную кабину самолета».
Сколько он провалялся в беспамятстве, так вот с ходу трудно было определить. На внутренние ощущения опираться бесполезно, какие, к чертям, внутренние ощущения могут быть у человека, стукнутого по голове и чуть не задушенного?
Спартак поднялся. Ощутимо покачивало, а кроме того, волнами накатывала тошнота. Где-то тут должна валяться его шапка, но поди ее найди! В сарае не только похолодало, но и потемнело. Единственная лампа под потолком оказалось разбитой. То ли специально ее раскокали, то ли случайно, в запале битвы.
Ага. Его давешний долговязый противник без признаков жизни раскинул ручонки, а рядом с ним на полу темнела клякса, очертаниями смахивающая на шапку. Спартак нагнулся. Ну да. Он нахлобучил на себя ушанку долговязого. Некогда сейчас ползать свою искать, ну а касаемо брезгливости... Пожалуй, ничто так быстро и качественно не вытравливает из людей лагерная жизнь, как чувство брезгливости...
Спартак осмотрелся. Темные кучи на полу – это, понятно, убитые. А кто-то, может, и жив еще. Да вот только наплевать, если честно... Марселя здесь, в сарае, воры оставить никак не могли, ни убитого, ни раненого, а на остальных плевать. На того же Володю Ростовского, про которого кричали вроде, что убит, тоже глубоко и основательно плевать.
Спартак выбрался наружу. Присел на корточки, прислонился к стене сарая, набрал в ладони снега, охладил им лицо, потом приложил к затылку.
Послышался хруст снега – кто-то бежал, вот-вот вывернет из-за угла. Вывернул...
– Эй! Спартак... ты, что ли?!
Федор-Танкист.
– Живой! Фу... – Танкист присел рядом на корточки. – А я, между прочим, по твою душу. Марсель сказал, что ты в угольном сарае, ранен. Что за рана?
– Да какая там рана! – отмахнулся Спартак. – По фронтовым меркам – здоров как бык. Подумаешь, по башке двинули. Что там творится?
А что-то творилось, это точно. Со стороны плаца доносились истошные крики, звон, лязганье.
– А там такое творится, брат, что и не знаю, чего ждать, – дрожащими пальцами Федор достал из-за ушанки самокрутку, с пятого раза прикурил. – Хочешь затянуться?
– Давай. Толковище обернулось поножовщиной, – сделав пару затяжек, Спартак отдал Федору дымящуюся самокрутку. – Ворвались суки, и пошло-поехало. Как я понял, когда очухался, воры взяли верх, сук погнали. Больше ничего не знаю.
– В этой резне замочили Володю Ростовского...
– А, ну да, слышал я что-то такое краем уха, – сказал Спартак.
– Воры сперва принесли его на руках в бараки. Оттуда потом потащили на плац, положили там, чтобы все увидели дело рук сучьих, и стали поднимать лагерь. Эт-то надо было видеть, я тебе скажу. Марсель звал вырезать сук подчистую, чтобы к утру ни одного не осталось, кричал: «Воры, где наша слава!»... – Федор снова протянул Спартаку самокрутку. – Я уходил, видел, как к плацу сбегается оперчасть и режим. Думаю, миром сегодня не закончится. Мойку, кстати, тоже закололи. Кто – неизвестно...
«Марсель, кому еще», – вяло подумал Спартак. И вдруг решительно поднялся:
– Пошли.
Федор-Танкист поднимался с явной неохотой.
– Может, ну его, Спартак? Мало мы разве...
– Пошли, – перебил Спартак и двинулся по тропе между сараями...
У входа в третий барак сидели на корточках три фигуры, в темноте алели три папиросных огонька. Эти трое, наверное, рассуждали примерно так же, как Федор-Танкист – отсидеться в сторонке, поглядеть, что будет. А со стороны плаца крики усиливались.
Обычно в это время в лагере стояла совершеннейшая тишина, без малейших признаков жизни. Спартак, кстати, любил идти по лагерю ночью в морозную зимнюю пору. В первую очередь, как раз из-за этой потрясающей тишины. Над головой торжественно молчало звездистое небо, под ногами хрустел снег, невольно охватывало умиротворение, и казалось, что все хорошее еще впереди. Путь от вошейбоки до барака превращался в одну из немногих приятностей лагерной жизни... Но сегодня романтические переживания отсутствовали напрочь – равно как и тишина.
Множились, становились громче истерические вопли, вопли боли, истошные предсмертные вопли. Спартак, а за ним и Федор невольно перешли на бег. Обогнули шестой барак и выбежали на плац...
И остановились как вкопанные.
– Твою мать, – прошептал Федор и почему-то потянул ушанку с головы.
Все уже было кончено. «Или лучше сказать, вот теперь как раз все и начинается», – поправил себя Спартак. Но, как ни говори, какие слова ни подбирай, ничего уже не изменишь.
Утоптанный зековскими ногами снег на плацу был залит кровью. Ни в коем разе не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом. Темен был снег от кровищи.
Трупы валялись повсюду: в шинелях, в зековских бушлатах, голые по пояс, в наколках напоказ. Прямо под столбом, на котором покачивалась, поскрипывая, лампа под металлическим колпаком, в круге маслянисто-желтого света стоял на коленях шнырь Костян и размеренно всаживал и всаживал длинную заточку в грудь лежавшего под ним уже давно мертвого лейтенанта Чарного. Костян беспрестанно хихикал, громко шмыгал носом и мелко, всем телом подрагивал и бил, бил заточкой – по всему было похоже, что он повредился в уме.
Бился в агонии кто-то в солдатской шинели. Полз, оставляя за собой на снегу кровавую полосу, киевский вор Алмаз, кто-то в лагерном бушлате что-то искал, то и дело наклоняясь, среди тел в той части плаца, куда не доставал свет от фонаря и где землю заливал бледный лунный свет. Двое – кажется, из фронтовиков – ходили кругами, шатаясь, как пьяные, толкали друг друга в грудь, пинали мертвецов в шинелях, орали: «Победа! Наша взяла! Бей легавых!» – и еще что-то неразборчивое. Вот один из них поддел носком миску, та отлетела, перевернулась, что-то темное, густое пролилось из нее на снег...
Понятно, что произошло. Когда на плац примчались опера и режимники, воры тут же набросились на них, не вступая ни в какие переговоры, и стали примитивно резать. К тому времени на плацу собрались уже многие – и блатные, и неблатные. И все поддержали воров в этой бойне. Недаром среди убитых Спартак разглядел литовца Сигитаса по кличке Сиг, Рому Кильчу – молдованина из Кишинева... да многих можно опознать, если ходить и вглядываться. Вот только некогда ходить, вглядываться и предаваться философским раздумьям.
Толпа только что умчалась с плаца и бежит к ДПНК[46] – нетрудно определить по реву. Вскоре она разделится на потоки, и кто-то непременно рванет к административному корпусу. И это – вопрос каких-то минут.
Комсомолец.
Если не успеть, то до него доберутся раньше и, уж тут никаких сомнений, разорвут на части. «А если успеешь к нему, то разорвут вас обоих», – прошептал кто-то Спартаку в ухо, но этот голос Спартак слушать не стал. Он уже рванул к административному корпусу, не оглядываясь, топает ли по-прежнему за ним Федор-Танкист или нет. Перебежал широкое открытое пространство плаца, понесся мимо бараков. Лагерь тонул в криках и воплях – они раздавались отовсюду. Всюду же мелькали тени. Вот навстречу протрусили, зачем-то пригибаясь, несколько человек. В темноте Спартак узнал одного – политический Логинов. Наверное, и остальные тоже были из политических. Кто-то из темноты окликнул Спартака по имени, но Спартак даже не оглянулся в ту сторону.
Срезал путь, пробежав мимо кухни и прилегающих строений, – там стояла кромешная тьма. Вот и нужное здание. Он взбежал на крыльцо административного корпуса, отметив, что ни в одном из окон свет не горит. Дернул дверь – не заперта. Даже в полной тьме не составляло труда найти лестницу наверх, на второй этаж, где находился кабинет Комсомольца – лестница начиналась прямо от входной двери.
И дверь в кабинет Кума оказалась не заперта и не забаррикадирована изнутри. Спартак рванул ручку на себя, с запозданием сообразив, что сделать это надо было осторожненько, а то не ровен час шмальнет друг детства, ведь он как-то говорил, что, несмотря на запрет, держит у себя оружие...
– А я все думаю, кто первым заявится, кому будет первая пуля?
Комсомолец сидел за столом. Падающего в окно лунного света вполне хватало, чтобы увидеть его, и пистолет, лежащий перед ним на столе, и ППШ.
– Оборону держать собираешься? – Спартак с шумом подвинул стул от стены к столу и сел напротив Комсомольца.
Вслед за Спартаком в кабинет влетел запыхавшийся Федор-Танкист, остановился в дверях, огляделся. В дверях и остался. Спартак ему ничего объяснять не стал – сам поймет, сообразительный.
– У меня две возможности, – сказал Комсомолец, взяв в руки пистолет. – Первая – сразу пулю в висок. Вторая – сперва отстреливаться, а уж последнюю пулю – себе. Мы полагали там себе чего-то, в игры с восстанием играли, а судьба за нас расположила... В который уж раз.
– Теперь я тебе обрисую твои возможности, – быстро сказал Спартак. – Мы можем тебя спрятать, покуда все не уляжется. Я знаю где. Пока еще не поздно. Или мы можем возглавить бунт и превратить его в то самое восстание, о котором талдычил Профессор. Побег. Но только массовый! Не вдвоем, а всей шоблой. Помнишь наш разговор на берегу озера? Других возможностей не вижу. Ну разве что героически погибнуть... Только зачем?
Комсомолец вдруг резко поднялся, развернулся к окну, распахнул его. Судя по той легкости, с которой распахнул – все шпингалеты были открыты. Наверное, Кум совсем недавно стоял у окна. Любовался на происходящее.
В помещение ворвались уличные звуки: чей-то пронзительный вопль, звон разбитого стекла...
– ДПНК захватили, – безучастным голосом сказал Комсомолец. – Всех перебили, можно не сомневаться и не проверять. – Он повернулся к Спартаку: – Аккурат под этим бежал от самого плаца солдатик. Двое догнали. Причем не блатные, самые простые «мужики». Так вот они солдатика рвали голыми руками, как старую рубашку на тряпки рвут.
– Не о том ты, – Спартак подвинул к себе лежавшие на столе папиросы Кума, закурил, кинул папиросы Федору-Танкисту. Встал. – У нас считанные минуты. Потом уже не сможем выбраться из этого здания.
Комсомолец с грохотом бросил пистолет на стол, оперся о столешницу кулаками, приблизил лицо к Спартаку.
– Ты что, не понимаешь, что все мы оказались в западне? Отсюда никто не сможет выбраться! Выход один – через шлюз. А шлюз закрыт. Сломать, сжечь, пробить забор и – в массовый рывок? Положат из пулеметов, пока ломаешь. Охрана не даст вырваться за периметр, завтра самое позднее к вечеру подгонят подкрепление, и останется либо подыхать, либо сдаваться. А поскольку лично мне что так, что эдак – конец один, то... – Кум похлопал ладонью по пистолету. – Не глупи, сосед. Восстание – это прежде всего организованное действие. Долгая, кропотливая предварительная работа. Беседа с контингентом, выявление ненадежных и стукачей. Назначение руководителей боевых групп... А здесь – бунт, хаос!.. Помнишь такую новеллу у Мериме, про негров-рабов, которые в море захватили корабль, перебили всех белых надсмотрщиков, день пели и плясали на радостях, а потом сообразили, что никто управлять кораблем не умеет. В конце концов они все там и передохли. Очень похоже, не находишь?
– Так что ты решаешь?
За окном вдруг началась пальба: сперва затрещал автомат, тут же захлопали винтовочные выстрелы, после секундной паузы раздалась уже длиннющая пулеметная очередь... и снова автоматные и винтовочные выстрелы.
– Похоже на перестрелку, – удивленно пробормотал Комсомолец. – Не может такого быть!
– Вроде «ура» вопят, – сказал, подходя к окну, Федор-Танкист. – Как раз со стороны шлюза...
– Прорвались! – выдохнул Кум.
Лицо его было страшно подсвечено красными всполохами – быстро разгоралось подожженное ДПНК...
– Это наш единственный шанс, – шепотом, едва слышно сказал Спартак.
Но Комсомолец его услышал.
Взгляд в будущее
Декабрь 1945 года, спустя два дня после восстания.
– Сегодня вроде бы чуть потеплее, да, Серега? – Прохорцев с шумом втянул в себя морозный воздух.
– Это просто вам так кажется. Потому что вчера весь день мы с вами проторчали на улице и замерзли как сволочи. А сегодня все больше в комнате сидим, – сказал Калязин.
– Ну нет чтобы согласиться с начальством. Сказал бы: воистину так, товарищ полковник, как всегда вы правы.
– Брали бы с собой Садовникова, он бы вам умело поддакивал. Куда мне до него.
– Ишь как осмелел, майор. Знаешь, что без тебя в этом деле не обойтись.
– Не обойтись, Аркадий Андреич, – на полном серьезе сказал майор Калязин. – Дело уж больно тонкое. Прямо как весенний лед: того и гляди под ногами проломится, и ухнешь в ледяную воду. Бунт в лагере – само по себе событие не рядовое, а тут уже не бунтом пахнет, тут восстанием пахнет. А это, сами понимаете, уже совсем другой коленкор с совсем другими оргвыводами, головушки могут полететь вплоть до самого верхнего верха... И последнее во многом зависит от того, как мы с вами эти события отразим. Тут надо сработать аккуратненько, а не по-садовниковски – топором и зубилом. Надо отразить так, чтоб к нам с вами претензий ни у кого не возникло. Например, претензий за некачественно проведенное расследование или неправильную квалификацию деяний, чтоб мы в любом случае в стороночке остались и оттуда бы наблюдали за развитием истории...
– До Нового года бы успеть отразить, – проворчал Прохорцев. – Не то нас самих, знаешь ли, топором и зубилом.
Полковник и майор направлялись к уцелевшему административному корпусу, шли от солдатских казарм, возле которых стояла полевая кухня и где они только что отобедали прямо-таки по-суворовски – щами да кашей. Остановились на краю бывшего лагерного плаца. Захотелось перекурить на свежем воздухе. Еще насидятся в прокуренном помещении.
От сгоревших бараков тянуло гарью. Зеки сожгли три барака. Два сожгли ночью, сожгли просто так, в отместку непонятно кому, от злости. А один сожгли под утро, прежде снеся в него все трупы – и заключенных, и лагработников. Устроили большой погребальный костер. Понятно, проделано это было с умыслом – чтоб затруднить выяснение, кто погиб, а кто в бегах. Сейчас солдаты как раз работают на пожарище...
Полковник Прохорцев и майор Калязин курили, глядя на перепачканный кровью снег. На плацу еще валялись никем не убранные ушанки, варежки, какие-то непонятные обрывки, несколько испачканных кровью алюминиевых мисок.
– Так, может, на самом деле зеки-бунтари прорвались через шлюз благодаря Иуде? – задумчиво проговорил Прохорцев.
«Иудой» они договорились называть между собой начальника оперчасти лагеря. Можно сказать, присвоили ему оперативный псевдоним.
– Не-а, – помотал головой Калязин. – Он тут ни при чем. Думаю, все было в точности так, как нам сегодня рассказал гражданин арестант. Так совпало. Чудовищная нелепая случайность. Шлюз был открыт, поскольку в него заходил возвращающийся с работ отряд. А отряд возвращался так поздно, уже по ночи, потому что сломался грузовик, который должен был привезти его к вечерней поверке, и отряду пришлось идти в лагерь пешком. Случайность, роль которой в человеческой жизни почему-то всегда умаляется. А между тем, Аркадий Андреич, вся мировая история стоит на случайностях. Наполеон перед Ватерлоо выпил лишнего или переел на ночь, встал наутро с больной головой и проиграл важнейшую из своих битв.
– Любишь ты, майор, изъясняться красиво и... – полковник многозначительно взглянул на подчиненного, подняв вверх пальцы с зажатой в них дымящейся папиросой (вообще-то он курил «Казбек», но забыл свои в кабинете Кума и вынужден был стрельнуть у подчиненного). – И опасно изъясняешься. Правда, у тебя хватает ума не повторять этого никому другому, кроме меня, что, как говорится, выгодно тебя характеризует. Но и при мне рекомендую высказываться поаккуратнее. Ты вот лучше скажи, раз такой умный, почему конвой не выгнал отряд за периметр и не закрыл шлюз? Как ты это себе видишь?
– Исходя из того, что говорили сегодня на допросах эти двое, я рисую себе такую картину, – Калязин в несколько частых и сильных затяжек раскурил затухающую папиросу. – В шлюз заводят отряд. Как раз в этот момент толпа зеков несется к ДПНК. Вопли, крики. Зеки идущего с работ отряда видят это, слышат что-нибудь вроде: «Бей легавых! Бунт, ребята!» – вдобавок часть бегущей толпы сворачивает к шлюзу. Конвой пытается запереть шлюз, но кто-то из застрявшего в шлюзе отряда первым кидается на конвой, за ним срываются остальные. И всё, уже никакими выстрелами зеков не остановить, прут на пули, как объевшиеся мухоморов викинги, прут по упавшим, по подстреленным товарищам. Сминают конвой, завладевают оружием. Оружия у них, конечно, не густо, но это же оружие, и оно придает им еще больше решимости. Они несутся к арсеналу... Да что ж такое!
У майора снова потухла папироса, на этот раз пришлось доставать зажигалку (немецкая трофейная – Калязин некоторое время служил в Германии, в особом отделе) и снова прикуривать.
– Нам еще предстоит выяснить, сколько солдат было в оружейке. Хотя много быть не могло, – пряча зажигалку в карман шинели, продолжил Калязин. – Зато у них было оружие, вдобавок вышкари организовали заградительный огонь из пулеметов. Все это заставило зеков залечь. Завязывается перестрелка. Черт его знает, чем бы это все закончилось, если бы не наш Иудушка...
– Зеки собирались поджечь оружейку и всех спалить. Так бы и поступили, наверное, – кивнул Прохорцев. – Правда, не факт, что получилось бы. Сегодняшний номер первый утверждает, что подпалить предлагали фронтовики, а номер второй говорит, что это были суки...
– Суки быть никак не могли, – уверенно сказал Калязин. – Они находились в своем бараке, готовились встречать воров. И присоединились к бузящим позже...
– Вот тут в этой связи для меня целых два непонятных факта. Может, ты мне их разъяснишь, раз такой умный, – Прохорцев замысловато крутанул рукой, и недокуренная папироса выпала из его пальцев, что, впрочем, нисколько полковника не огорчило. – Факт первый. Как так получилось, что бунт, направленный против сук, тут же повернулся против лагработников?
– Ну это как раз мне совершенно понятно, – сказал Калязин. – Заводилы из воров на плацу орали, что опера-де натравили на них сук, что не успокоятся, пока всех воров не перебьют, но они, мол, не бараны на заклании, и все в таком духе... Словом, друг друга заводили, распаляли, доводили до истерики, все же были в крови, а вид крови всегда пьянит и будоражит... И вот появляются лагработники. Достаточно было кому-то первым сорваться с места. Этим «кем-то», как показал первый допрошенный нами сегодня зек, стал Марсель... Он и орал: «Воры, где ваша слава!» – бросился на наших... Так это и было.
– Хорошо. Допустим. Тогда вот тебе неразъясненный факт номер два. Почему же в таком случае резни так и не случилось? Я имею в виду уже потом, после захвата лагеря? И это при всей той ненависти, что была у воров и сук!
– Думаю, это еще понятнее, – усмехнулся Калязин. – Заключенных пронзило ни с чем не сравнимое ощущение свободы – сумасшедшее, пьянящее, кружившее головы всем. Старые обиды, былые счеты оказались вмиг забыты... Вот вас Победа где застала?
Этот вопрос подчиненного застиг Прохорцева врасплох.
– Ну, это... – он кашлянул в кулак. – А какая разница, майор?
– А меня она застала под Берлином, во время сложного допроса одного очен-но неразговорчивого фрица-офицерика... Так вот, не поверишь... не поверите, товарищ полковник, едва сдержался тогда, чтобы не отпустить подлеца. В тот момент готов был простить самого распоследнего фашиста. Наша победа и их свобода – по сути и по ощущениям – примерно одно и то же. К тому же зачем резать друг друга, когда можно просто разбежаться в разные стороны...
– В последнем ты, пожалуй, прав. Но отчего-то они не разбежались в разные стороны, а наоборот... – Прохорцев свел вместе упрятанные в кожаные перчатки ладони, – соединились сообща.
– Этого я пока не понимаю, – признался Калязин.
– О! Вот и ты чего-то не понимаешь. Где бы записать!.. Ладно, пора за дело. Пошли работать.
Неспешно они двинулись от плаца в сторону административного корпуса.
– Значит, говоришь, наш Иудушка к прорыву через шлюз отношения не имеет, – Прохорцев шел, сцепив руки за спиной и глядя себе под ноги.
– Никакого. Начальник оперчасти в сопровождении заключенного Котляревского объявился только в момент атаки на оружейку. Где он до этого скрывался – доподлинно неизвестно, но так ли уж это важно?
– Все важно, майор, все. Особливо то, что касается этого персонажа. Измена начальника оперчасти лагеря, переход на сторону заключенных – это даже не чрезвычайное происшествие, это вообще за гранью понимания... Ты мне вчера только в общих чертах рассказал, что происходило в оружейке. Как такое могло получиться, что солдаты беспрекословно выполнили заведомо пораженческий приказ?
Вчера днем майор Калязин провел свой первый допрос. Проводил его в межлагерной больнице, сидя у койки наплутавшегося по лесам, простуженного и обмороженного солдата Алыпова.
– Представьте себя, товарищ полковник, на месте солдатика, простого караульного. Еще десять минут назад все было как обычно, ничто, как говорится, не предвещало. Мирно беседовали, чаек попивали. И вдруг мир рушится. Крики, пальба, и на тебя прут заключенные, причем с оружием в руках. Караульные понимают, что, доберись зеки до них, пощады не будет, а подмоги ждать неоткуда, да еще ранен начальник караула, можно сказать, солдаты остались без командира. В общем, состояние отчаянное. И вдруг появляется не кто-нибудь, а сам начальник оперчасти, Кум, отец родной, бежит к ним. Конечно, они его впускают, конечно, им и в голову прийти не могло, что Кум – предатель. В тот момент они надеялись на него, как на бога...
Майор остановился, повернулся к Прохорцеву, тоже остановившемуся, приставил ему к груди палец, как пистолет.
– И вот представьте, товарищ полковник, что начальник оперчасти лагеря выхватывает из кобуры «ТТ», наставляет на них и приказывает положить оружие на пол. У ребяток в головах мутится, челюсти отвисают, а руки трясутся. Мир трещит по швам. А Кум в этот момент еще принимается задушевным голосом убеждать, что так надо, что все для них, родимых, и делается, что только так они могут остаться в живых. Может, кто-то из солдат и опомнился бы, но времени на это солдатикам не дали. Кум, продолжая держать караул на мушке и увещевать, открывает дверь и машет рукой. В оружейку врываются зеки – и тут уж все, аллес абгемахт, приплыли. Но к чести нашего Иуды – если у иуд вообще может быть честь – следует признать: он сделал все, чтоб отстоять караульных, не дать зекам их перестрелять. А это, уж поверьте, было нелегко.
– Ты говорил, ему в этом активно помогал летчик, – сказал Прохорцев.
Они снова пошли по лагерной дорожке.
– Помогал. Если бы не летчик Котляревский и не вор Марсель, то солдатиков ждала бы лютая смерть. Котляревский выпустил очередь из ППШ поверх голов зеков, а Марсель прострелил ногу какому-то не в меру разгорячившемуся заключенному из «мужиков». Их поддержали фронтовики... В общем, отстояли солдатиков, дали возможность живыми выбраться из лагеря на дорогу. Где солдатики рванули сломя голову и куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого ада.
– Это тоже предательство, – сказал Прохорцев. – Если бы караул выполнил свой долг и не дал заключенным добраться до оружия, то мы бы сейчас допрашивали иуду Кума, Котляревского и его приспешников, а не какую-то второсортную шушеру. Солдаты же на вышках исполнили до конца свой долг.
– Двое из вышкарей сбежали, увидев, что захватили арсенал. А остальных – да, зеки перебили, завладев оружием. Но вышкарям никто и не предлагал сдаться, никто не обещал сохранить жизни. Еще неизвестно, что бы было, если б пообещали...
– А чего ж благородные такие зечары не отстояли этих солдатиков на вышках, не вывели их на дорогу, а позволили перебить? Почему ж дали перебить тех, кто оставался в казармах? Чего ж они одних солдатиков спасают, других нет, что за избирательная доброта? – поморщился Прохорцев.
Майор Калязин пожал плечами.
– Думаю, не смогли. Смогли бы – отстояли. Пока они защищали караул оружейки, зеки расхватали оружие и бросились кто куда. Поди тут их останови, поди покомандуй ими. Стихия, как тут остановишь! Из просто неуправлямой орды они превратились в неуправляемую, но хорошо вооруженную орду...
– А ты, никак, мне тут пытаешься нарисовать из этих сволочей эдаких Робин Гудов! – неожиданно вспылил Прохорцев.
– Я пытаюсь, товарищ полковник, установить, как было на самом деле. Правильные же акценты мы потом расставим...
– Ты тон свой поучительный брось, майор!
Возле крыльца они сбавили шаг. Калязин демонстративно остановился, застегнул верхнюю пуговицу шинели.
– Извини, Сергей, – Прохорцев похлопал подчиненного по плечу. – Чего-то я устал. Не нравится мне это дело. Боюсь, вляпались мы с тобой. Я тебе не говорил... Мне ж, перед тем как сюда ехать, звонил генерал, а ему звонили из Москвы. И приказали материалы по делу незамедлительно передавать самому... Лаврентию Палычу. Сечешь, чем это пахнет? Ну и зачем нам такое счастье?
– Вывернемся, Аркадий Андреич...
Читать бесплатно другие книги:
