Второе восстание Спартака Бушков Александр

Глава семнадцатая

Совет не в филях

Спартак стоял у окна в кабинете Кума. На уровне головы в стекле зияла пулевая пробоина. Пуля не вышибла стекло к чертовой матери единственно потому, что присвистела издали и была уже на излете. Вряд ли кто-то прицельно лупанул по окну, просто шмаляли в белый свет как в копеечку, ну вот одна из пуль-дур и стукнула по стеклышку. Много подобных «дур» летало сегодня по лагерю. А также много крови было пролито этой ночью. И не только во время захвата лагеря. Едва ли не больше ее пролилось уже потом, когда лагерь оказался в руках бывших заключенных.

Лагерь захлестнула сумятица, а вернее говоря – хаос. И особо ничего с этим поделать было нельзя. Весьма внушительная группа лагерников ожидаемо рванула к медпункту добывать спирт (и ведь добыли!). Еще более внушительная толпа бросилась к кухне и на склад продовольствия, а потом – перетряхивать казарму и прочие вертухайские помещения в поисках хавки. И за спирт, и за жратву вспыхивали стычки. А когда в руках оружие, когда ты взвинчен до предела, возбужден пролитой кровью, когда сам пролил чью-то кровь, то на спусковой крючок уже жмешь без колебаний и размышлений. Ну а если еще и влил в себя, да на голодный желудок и по устатку, тут уж и вовсе ничего не сдержит... Кроме всего прочего, лагерники сводили счеты. У многих друг к другу, что называется, накопилось. Те, кто раньше боялись или не могли, этой ночью получили возможность сквитаться. И многие этой возможностью пользовались.

Прекратить хаос было нереально. Спартак и не пытался переть поперек стихии, самого бы эта стихия смяла, как танк подвернувшуюся на пути дощатую изгородь. Тем более Спартаку было вовсе не до того, чтобы наводить порядок и кого-то спасать от расправы. У него на эту ночь была конкретная и очень непростая задача – уберечь Комсомольца от вольтанутого зековского люда.

Да и вообще эту безумную ночь нужно было просто пережить. Собственно, уже, можно сказать, пережили...

Близилось утро. Блекли звезды, небо начинало светлеть, подергиваться утренней серостью. В лагере продолжалась шумная суета: шальная пальба, резкие команды, истерические крики. Вот опять со стороны дальнего, двенадцатого, барака бесконечной чередой затрещали винтовочные выстрелы. Горело два барака... по всему лагерю полыхали костры.

Сейчас бессмысленно было гадать, кто жив, кто уцелел, кто сорвался за лагерные ворота – а ведь были и такие. Утро все расставит по своим местам. И им – Спартаку в первую очередь – к утру уже надо знать ответ на самый важный и в принципе единственный на сегодня вопрос: а дальше-то что?

Убежавшие из лагеря солдаты еще никуда добраться не могли. Разумеется, если их не подобрала попутная машина (а подобрать никак не могла, потому что посреди ночи неоткуда ей было взяться). И днем-то особо неоткуда... Стало быть, до середины наступающего дня про то, что в лагере власть переменилась, в любом случае никто не узнает. И этим надо воспользоваться...

В коридоре под чьими-то тяжелыми шагами загрохотали доски. Вошли, громыхнув дверью, Юзек и Галера. Их появление разбудило тех, кого сморило и кто задремал, а таких набралось немало. Среди них были, что интересно, Кум и Марсель. Война войной, а человечий организм своего требует. Особенно же клонит в сон, что хорошо известно всем разведчикам и диверсантам, в предутренний час.

– Ща Горький подвалит, – Галера доставал из-за пазухи и вываливал на стол какие-то кульки, жестяные банки. – Мы тут в санчасти чай надыбали, из-под носа бандеровцев увели. Чифирек ща сварганим. Хавчик тут, кстати, еще кой-какой. Эй, Кум, где тут примус? Должен же где-то тут быть примус!

– В соседней комнате, – отозвался Комсомолец, зевая и протирая глаза.

– Крупного прибили, – сообщил Геолог, грузно опускаясь на стул. – Он ходил по лагерю и толкал речи, как Ленин перед пролетариатом. Что делаете, мол, опомнитесь! Складывайте, мол, оружие, хватайте зачинщиков, и вас простят. Проявите, мол, классовую сознательность! Ну вылитый Троцкий. Сперва над ним смеялись, а потом повалили на землю, да и забили насмерть.

– Кто его так? – вяло поинтересовался Ухо.

– Да какая разница, – философски ответил Геолог, носком задвигая под стол осколки от стекла, закрывавшего от мух и грязи портрет Дзержинского. Портрет со стены сорвал Клык и долго топтался на нем, совершая некий ритуальный танец, прежде чем выдрал картинку из рамы, изорвал в клочья и выкинул в окно. – Только вот Профессор расстроится. Кто ж ему теперь будет возражать учеными словами.

Крупный – это было прозвище бывшего снабженца одного из уральских предприятий, в лагеря угодившего по каким-то сугубо хозяйственным причинам. То ли предприятие по его вине встало, то ли провалил задание партии. Как бы там ни было, а Крупный на полном серьезе считал, что он один сидит в лагере по ошибке, остальные же – вполне заслуженно. И еще Крупный всегда спорил с Профессором, практически по любому поводу.

– А сам Профессор где? – поинтересовался Ухо.

Геолог пожал плечами.

– Недавно еще живой был. Видел я его у одного из костров. Грыз что-то вроде сухаря...

Спартак все так же стоял у окна. Только что внизу к крыльцу административного корпуса прошел Горький, и с ним двое его людей. Чуть позади этой троицы на сознательном отдалении держался Поп, которого, собственно, и посылали за главарем сук. (Сперва Марсель ни в какую не соглашался вступать с суками в переговоры, горячился: «Их можно только резать! Они Гогу и Магогу кончили!» Однако Спартаку и Комсомольцу с превеликим трудом, но все же удалось переубедить его.)

Спартак услышал, как Марсель говорит Комсомольцу:

– Ты бы клифт начальнический снял, харэ уж в нем рассекать. А то не ровен час перепутают. Стволов-то на руках – до дури.

– Мне на тот свет обязательно надо попасть в погонах, – хмуро сказал Комсомолец.

– Даже так! М-да... Вор и легавый навсегда останутся вором и легавым. Ну, ежели дело только в погонах, то гимнастерочку оставь, но поверх надевай не шинель, а бушлат чей-нибудь. Все лучше будет...

После этого Марсель, закуривши папиросу, подошел к Спартаку.

– А жить хорошо, сосед, да? Воля! Мы – свободные люди, чуешь? Плевать, пусть в конечном счете пристрелят, все там будем, но хоть последние деньки вольным покучерявлюсь!

– Сегодня ночью проходил мимо одного мужичонки, – сказал Спартак, – который сидел, обхватив голову, и бормотал: «Что мы наделали, что же теперь со всеми нами будет»...

– Ты это к чему?

– К тому,– Спартак повернулся к Марселю, – что завтра утром таких мужичков будет чуть ли не половина лагеря, а к середине дня почти все будут сидеть, обхватив голову, и ныть: «Что же мы наделали»...

– Ну и?

– Вспомни самые разные революции, бунты Стеньки Разина и Емельки Пугачева, вспомни восстание моего тезки...

– Трудно будет вспомнить, я же в ваш исторический кружок не хаживал, – хмыкнул Марсель.

– Вот и напрасно, как выясняется. А так бы знал, что нет восстания без вождя. Или, вернее, так: нет вождя – народ растеряется, придет в уныние и испужается сам себя. Ты правильно говорил. Словом, нужен тот, кто скажет: «Я знаю, что делать и как делать, я выведу вас, вам ничего другого не нужно, только идти за мной». Причем так скажет, что ему поверят.

– То есть ты имеешь в виду...

Марсель не договорил – дверь кабинета распахнулась от толчка. Зашел Горький. Те двое, что сопровождали его, остались снаружи. Все правильно – здесь собиралось совещание на высшем уровне, им здесь делать было нечего.

Горький постоял, покрутил головой, оглядывая порядком разгромленный кабинет (до того как сюда вновь вернулись Спартак с Комсомольцем, здесь успели побывать зеки), взял стул, переставил его в угол, сел. Достал кисет. Прокомментировал с ноткой уважения в голосе:

– Горько. В смысле – эвона как у вас тут всё...

Высоченный и жилистый, он в самом деле чем-то неуловимо напоминал Алексея Максимыча, разве что без усов.

Галера принес дымящийся чайник и кружки, водрузил на стол и тут же принялся разливать густо-коричневую жидкость. До кондиции полного чифирька напиток, конечно, не дотягивал, но западло было бы привередничать – давно уже ничего даже отдаленно похожего не пивали. Хорошо еще было бы для затравки серьезного разговора хватить граммов по сто водки или разбавленного спирта, да только все, что обнаружилось в лагере по этой части, уже давно влито в глотки и без остатка переварено.

– В бега подаваться надо, – сказал Геолог, дуя в кружку. – Разбежаться всем в разные стороны. И тут уж кому повезет, а кому – мимо счастья.

– Трухлявенькая идейка, если откровенно, – возразил ему Юзек. – Куда ты собираешься разбегаться? По лесам? Половина людей перемерзнет, а другая половина обратно сдаваться приковыляет.

– К железке подаваться надо! – настаивал на своем Геолог. – Пусть нашего брата развезут вагоны по стране.

– Ага, разъездишься ты! Движение на ветке перекроют – и прощай-привет твоя железка.

– Слышь, Марсель, а чего ты своих ореликов удержал? Они же небось рвались нам глотки резать? – вдруг громко спросил Горький.

– А ты сам как думаешь? – огрызнулся Марсель. – Порежем друг дружку – только вертухаям поможем, им работы меньше. Нам сейчас это нужно, да?

– Тогда объясни мне вот что. Я, наверное, чего-то пропустил. Но почему он, – Горький показал пальцем на Комсомольца, – с вами сидит как свой, как равный?

– С нами он, – сказал Марсель, присев на стол. – Без него нам лагерь было бы не взять.

Горький усмехнулся уголком рта, снял с головы ушанку, положил на подоконник, пригладил лопатой ладони короткие волосы:

– А на хрена вообще его брать было?

(Откровенно говоря, Горький всегда Спартаку нравился. Крепкий мужик, серьезный, несуетливый, не склонный к сантиментам, цельный, словно отлит из чугуна, пообщаешься с ним чуток – и сразу понимаешь, почему он у сук в такой уважухе.)

– Согласен, можно было и не брать, – Марсель тоже в свою очередь легко усмехнулся. – Но так уж вышло, не без вашего, заметь, и весьма деятельного участия... Ну ладно, не будем вспоминать, тем более неохота вспоминать о такой падле, как Мойка... Ша, забыли. Я тебе про другое скажу. Ты со своими можешь и сейчас удачно отсидеться. Ждите в бараках, когда вертухи вернутся, а там валите на нас как на мертвых. Да, кстати. Какой у тебя срок? Чирик, кажись?

– Горько, – кивнул Горький. В смысле – молодец, помнишь.

– Из него ты и года не оттянул, как я понимаю? – прямо-таки задушевно произнес Марсель. – Осталось всего ничего. Ну так пойдешь срок досиживать? Или что-то другое намерен делать в сложившемся столь печальном положении? Что-то не верится мне, будто ты горишь желанием еще десяток лет баланду хлебать, когда есть шанс рвануть к белым хлебам и водочке в розлив...

– В барак вернуться всегда успеется, – сказал Горький. – Ты вообще зачем меня звал, не просто ж потрендеть? Есть какой-то путевый план?

– А ты думаешь, мы тебя на чифирек позвали? Сам знаешь, за одним столом сидеть мы с тобой права по закону не имеем. Но переговоры можно вести с кем угодно. И в союзники можно брать кого угодно. Вон, мы ж с буржуями в войну союзничали, и ничего... А про дела и план Спартак скажет. У него оно лучше получится, так, сосед?

Так или не так, а говорить придется ему. Спартак отхлебнул из кружки обжигающего напитка (а хорошо бодрит чаек-получифирек), поставил кружку на стол, вышел на середину кабинета. Закурил заранее приготовленную самокрутку – одно другому не помешает.

– Как верно сказал Марсель, можно покорно дожидаться прибытия войск, теша себя надеждой, что органы разберутся со всем тщанием и вниманием, признают виновными за бузу лагерную администрацию – дескать, довела заключенных до голодухи и отчаяния, а простых сидельцев простят и сроков не накинут. Кто в это верит, тот пусть утром ложится спать, аккурат к приходу войск и проснется... А на мой взгляд, возможных путей всего два: либо и вправду разбежаться в разные стороны и надеяться на извечный авось да на божью помощь, либо в полном соответствии с идеологией марксизма-ленинизма восстать против угнетателей и довести святое дело до победного конца. Вариант номер два по здравом размышлении представляется мне более разумным, разве только следует внести в него небольшие поправочки. Заранее прошу прощения за некоторое многословие, однако по-другому разъяснить что к чему не получится. Большинство из тех, кого я здесь вижу, хорошо знакомы с историей Спартака, моего древнеримского тезки. Этот, в сущности, зек, поднявший других таких же зеков на восстание, в конце славного пути был наголову разбит. И как мы тут ни проигрывали варианты, все время выходило одно и то же – полный разгром восстания Спартака. Как мы разобрались, ошибочка его заключалась в том, что он захотел победить весь Древний Рим, начал поднимать города и сходиться в битвах с регулярными войсками... Ну на то и исторический опыт, чтобы дважды на одни и те же грабли не наступать. Что же тогда, спрашивается, мы будем делать? А делать мы будем вроде бы все то же, что и мой тезка, только... делать этого на самом деле не будем. Но убедим всех, что делаем. Чтобы цель наша до последнего никому, кроме нас, ясна не была...

– А мне и так ничего не ясно, – буркнул Геолог. – Но главное другое – если есть среди нас стукачок легавый, и он ни бельма не поймет.

– Если Профессор наш помрет, ты его подменишь на лекциях, Спартак, – сказал Галера.

– Так что же все-таки мы будем делать и чего делать не будем? – спросил Горький. – Хотелось бы понять.

– Тот Спартак, который тезка и древний, мог уцелеть и благополучно дотянуть до счастливой беззубой старости только в одном-единственном случае,– продолжал как ни в чем не бывало, не обращая внимания на подначки и ничуть не собираясь менять стиля изложения, Спартак. – Ежели бы, наведя шороху, спалив пару городов и вдоволь покричав: «Иду, мол, на Рим, трепещите, древние буржуи!», сам бы вдруг повернул к границе и ускакал бы в сопредельное и отнюдь не преисполненное любовью к Риму государство. Например, во Фракию.

– Ах вот оно что, – понимающе протянул Горький. И одобрительно заметил: – Горько.

– Кабы мы сейчас находились во глубинах сибирских, – ободренный вниманием слушающих его людей продолжал Спартак, – говорить и думать было бы не о чем. Но мы-то с вами, почитай, находимся одной ногой в европах. До финской границы какие-то жалкие километры.

– А про город чего? Ты предлагаешь сперва захватить город, навести там шороху и натопать ложный след? – Надо отдать должное Клыку, он быстро схватил суть идеи Спартака.

– Примерно так, – кивнул Котляревский. – Город нам так и так не обойти. Куда еще податься? К тому же за эту ночь запасы жратвы в лагере изведены подчистую. А еще нужен транспорт, пешком далече мы не уйдем. И оружия мало, а уж про боезапас не говорю, боезапас за сегодняшнюю ночь весьма оскудел.

– Да не хрен делать этот городишко захватить! – вдруг вскочил со своего места Ухо. – Они нас там не ждут, из защитников всего пара легашей. А у нас стволы и народу тьма!

– Сядь, не брызгай кипятком, – процедил Марсель. – Мешаешь мысль закончить.

– А этот что тут делает? – кивнул на Ухо Горький. – Если я ничего не путаю, то это ж пристяжной покойного нынче Мойки, который тебя, Марселюшка, с трона скинуть решил...

– ...при твоей помощи, – напомнил Марсель. – Не забыл? Нам люди нужны. И ты нам нужен, и Ухо.

– В городе соберем горожан на митинг, – продолжал Спартак. – Объявим, что мы повстанческая армия...

– Предложим желающим в нее записываться, – хмыкнул Галера.

– Верно, – на полном серьезе кивнул Спартак. – Скажем, что идем на Питер, будем устраивать четвертую революцию в колыбели трех революций, что по пути будем осаждать лагеря, освобождать братьев наших...

– А может, и вправду? Святое ж дело! – вскинулся Юзек. – Колыхнем лагеря!

– Ага, – кивнул Марсель, со стуком ставя на стол пустую кружку. – Мировой пожар революции раздувать! Пока ты колыхаешь следующий лагерь, тут нас и покоцают радостно.

– Именно, – поднялся со своего места Комсомолец. – Наша удача в быстроте действий и передвижений. И еще в том, чтобы из города про нас не успели телефонировать и телеграфировать. Тогда у нас в запасе будут сутки. Я бы сказал так: целые сутки, но и не более суток. За сутки раздуть пожар революции мы явно не успеем, но вплотную подобраться к границе сможем.

– Подождите! – предельно серьезно слушавший весь разговор Литовец внезапно отлепился от стены, вышел на середину кабинета. – Нас здесь мало, не мы решаем. Но хочу сказать – мы поддержим уход за границу.

– Ну еще бы... – фыркнул Ухо.

– Подожди! Наговоришься еще! – Литовец махнул в его сторону рукой. – Я в городе боюсь. В городе мы... Что в болоте бывает?

– Топь, трясина, – подсказал Галера.

– Увязнем, – вспомнил нужное слово Литовец. – В городе мы увязнем. Людей будет не удержать. В городе водка и бабы. А чтобы удержать, нужна дисциплина. Как быть?

– Це так, це верно, – поддержал его Стась. – Я-то своих сдержу, что другие?

– А кто тут сидит, я че-то не пойму? – развел руками Марсель. – Шестерки сидят или кто повыше? Что значит «не сдержу», а на кой ты тогда главный? Пулю в лобешник тому, кто брыкнется, и весь базар-вокзал. Один черт, больше, чем уже висит, на себя не навесишь.

– По этому поводу вот еще что, – сказал Спартак. – Лагерных грузовиков на всех бродяг не хватит. На грузовики погрузится передовая группа из людей, в которых нет никаких сомнений. Они и захватят городок. Кстати, грузовики усилим металлическими листами. Не броневики, конечно, но все же лучше, чем ничего. Остальные пойдут в город маршевой колонной. Значит, я думаю вот что. Поутру, то бишь через час, соберем бродяг...

– Только не на плацу! Там мы свое отстояли! – сказал Ухо. – О, на площадке, где проходил вертухайский развод!

– Хорошо, – согласился Спартак. – Соберем там. Объявим, кто не с нами, тот может оставаться ждать вертухайской милости. Мы им даже продукты оставим, которые они еще не сожрали. Если, конечно, что-нибудь осталось. А еще скажем, что мы не одни, что многие лагеря восстали. А скоро поднимутся все лагеря по всей стране.

– Вот ты и будешь эту речугу толкать, – сказал Марсель.

– Да ради бога, – не стал возражать Спартак.

– Слышь, Горький! – обратился Марсель к лидеру сук. – А с кем ты и твои? Чего молчишь?

– А думаю, – в тон ему откликнулся Горький.

– Ну и над чем?

– Над тем, не улизнуть ли в одиночку, может, так спокойнее будет, а?

– И чего спокойнее?

– Наш бунт не первый даже за этот год, а уж тем более за десятку последних лет, – раздумчиво сказал Горький. – У легавых противодействие тоже отработано, считай, до мелочей... И это горько, люди. Но вот с уходом целой кодлы в заграницу они, пожалуй, еще не сталкивались. Им даже в голову такое прийти не может. А стало быть, зыбкая возможность вырваться целехонькими из этого пекла у нас есть. – Горький погладил щетинистый подбородок. – Обратной дороги и в самом деле нет, у всех у нас. Мы оказались в таком положении, когда просто обязаны рисковать. Будем считать, это наша последняя отчаянная ставка, все на одну карту. Только я одного не пойму... Все как-то легко проглотили «заграницу», никто ни о чем не вякнул, вопросов удивленных не задавал...

– Деньги – они везде деньги, а вор – он всюду вор, – широко улыбнулся Марсель, сидя по-прежнему на столе и покачивая ногой. – Там еще жирнее грести можно. Так что чего тут задавать! Тут люди кругом серьезные, с приличными сроками. А если учесть то, что еще поверх накинут за наши новые проказы... о-о! И кому охота их отсиживать, или кому охота под вышкарь? Поэтому все сразу поняли, в чем прелесть идти к буржуям.

– Будем считать, по этому вопросу ты кругом прав, – сказал Горький. – А теперь скажи: как мы командовать станем нашей разношерстной кодлой?

– Обязательно скажу. Чутка попозже. Теперь я еще малость скажу за другое. – Марсель воткнул в столешицу ножик, который вертел в руке. – Не буду расточать ужасные угрозы, обойдемся и без клятвенной божбы, к чему эти глупости? Я просто вам скажу, что раз уж так вышло и мы отныне в одной лодке, то и тонуть станем сообща. Ежели кто не хочет, тот может сдернуть прямо сейчас. Как уже было сказано, можно остаться на киче и ждать вертухаев с подарками. А вот потом свинтить уже не выйдет ни у кого из нас, дорогие вы мои. Обратной дороги потом не будет, только вперед. А ежели кто начнет фордыбачить и мутить, то – уж без обид. Я к тому, что не надо корчить обиженную рожу, когда вас без долгих толковищ и судилищ просто возьмут и посадят на перо...

Взгляд в прошлое

Декабрь 1945 года, спустя два дня после восстания

Черная «эмка», где на заднем сиденье расположился полковник Прохорцев, а на переднем рядом с водителем – майор Калязин, ехала по широкой улице города Энска, застроенного одноэтажными неказистыми домишками с непременными огородами, дощатыми заборами, колодцами. Собственно, городом это поселение считалось единственно по той причине, что все остальные населенные пункты на сотни километров окрест значительно проигрывали и в протяженности, и в количестве жителей. Просто нечего больше в этих местностях было называть городом, а хоть какой-то же должен быть, хотя бы, что называется, для порядка.

Оба осунулись за последние дни, у обоих появились круги под глазами и во рту горчило от бесчисленных папирос.

Калязин уехал из лагеря вчера днем в Энск – руководить расследованием захвата города сбежавшими заключенными. Прохорцев в лагере остался – провести последние допросы (хотя картина бунта была в общем и целом ясна, все же не мешало еще уточнить некоторые детали), закончить оформление рапорта, который необходимо будет отослать сегодня, еще следовало проинструктировать только что прибывшего капитана Найменова, который вплоть до особого указания станет исполнять обязанности начальника лагеря.

Сегодня Прохорцев приехал в Энск, Калязин встретил его на въезде в город.

– Легко, говоришь, городишко взяли? – полковник задумчиво постукивал портсигаром по костяшкам пальцев.

– Да. Оно, впрочем, неудивительно, – Калязин обернулся к начальнику. – Никто здесь не ждал нападения. Сработала внезапность.

– Много делов зеки натворили? – Прохорцев открыл портсигар, но папиросу из-под резинки вытаскивать не спешил.

– Как сказать... Это смотря с чем сравнивать...

– Если б зеки у нас каждый день города захватывали, сравнили бы с другими городами! Хватит умничать, майор! – внезапно вспылил Прохорцев, с громким щелчком захлопнув крышку портсигара.

Калязин с едва заметной усмешкой выждал несколько секунд: начальнику этого должно вполне хватить, чтобы остыть.

– Простите, неточно выразился, товарищ полковник. Я имел в виду, что ожидал больших бесчинств от озверевших уголовников, которые нежданно-негаданно вырвались на свободу, уже повесили на себя дополнительные срока, многие замарались убийствами и, стало быть, сдерживать их ничего вроде бы не должно. Вот что я имел в виду... Хотя, конечно, городу и людям досталось. Отделение милиции перебили до последнего человека. Еще погибло трое горкомовских – из бывших фронтовиков, у кого при себе было именное оружие. Горкомовцы попытались оказать сопротивление, даже уничтожили двух ворвавшихся в горком преступников, но что они могли поделать против автоматов и превосходящей численности? Кстати, в перестрелке случайной пулей была смертельно ранена жена бывшего начальника лагеря, которая работала в горкоме. А в общей сложности, товарищ полковник, мы имеем тридцать пять погибших и восемнадцать раненых. Из них двенадцать трупов – это уголовники, убитые в основном своими же. Вот такие цифры... Да, между прочим! Первого секретаря я своей властью пока определил под домашний арест. Преступное бездействие, повлекшее... и так далее. Этот... секретарь, увидев выруливавшие на площадь грузовики с вооруженными людьми и сообразив, что к чему, сиганул в окно и огородами-огородами в тихое местечко. И все это время отсиживался в подполе, причем даже не у себя в доме с женой и детьми, а у своей полюбовницы.

– Делать тебе нечего, только перетрусивших партработников наказывать, – пробурчал Прохорцев. – Пускай его на партсобраниях разбирают...

– Как сказать, Аркадий Андреич, – вкрадчиво, за чем всегда скрывалась некая хитрая мысль, проговорил Калязин. – Может быть, все гораздо сложнее, чем видится на первый взгляд. А вдруг он состоял в сговоре с руководителями восстания... если все же это было восстание, что пока выясняется, но еще до конца не выяснено. Надо бы сперва проверить, были у него контакты с Иудой и насколько частые контакты...

Полковник снова раскрыл портсигар и на сей раз достал папиросу. Сунул в рот, но не прикурил, а просто жевал бумажный мундштук, перебрасывая папиросу во рту.

– Ну, в общем, да, Сергей, в этом что-то есть, – сказал наконец Прохорцев. – Пускай пока посидит под арестом. И показания с него сними, как положено.

– Уже сняты, Аркадий Андреич... Ну-ка притормози, Семен! – приказал шоферу Калязин. – Обратите внимание, товарищ полковник. Здесь между продмагом и артельным сараем гражданин Котляревский собственноручно застрелил гражданина Бурцева по кличке Енот. Навесил на себя еще и убийство. Абсолютно доказанное преступление. Имеются аж два свидетеля.

– Два свидетеля?

– Девчонка, которую Енот пытался изнасиловать, несовершеннолетняя, между прочим, и один из беглых по кличке Чага, который все это видел собственными глазами. Этот Чага сейчас сидит в КПЗ, в отделении милиции. Забыл сказать, что в городе задержано двадцать пять беглых. В основном силами самих горожан и, что любопытно, горожанок уже после того, как основные силы зеков покинули город. Ах да! Сегодня взяли двадцать шестого. Напившись до полного безобразия, он продрых чуть ли не полтора суток в каком-то сарае, вышел сегодня – и прямо к нам в объятия. Надо будет нам с вами, Аркадий Андреич, решить до вечера вопрос: нужны нам они еще здесь зачем-то или отправляем их обратно в лагерь под присмотр капитана Найменова.

– Допросы со всех сняли?

– Не успели, Аркадий Андреич! – с напускной виноватостью в голосе сказал Калязин. – Еще не повредит запротоколировать парочку следственных экспериментов.

– Раз так, значит, пусть здесь пока посидят, – твердо сказал Прохорцев. – Слушай, майор, я чего-то в толк не возьму: а что, заключенные сами тут порядок наводили? Бесчинствовать особо не давали, своих же стреляли?

– То-то и оно, товарищ полковник, что наводили. Причем, что называется, железной рукой, зачастую пренебрегая своими же законами. Нет, бесчинств, конечно, хватало, куда ж без этого! И с изнасилованиями, по тем заявлениям, что уже поданы, милиция долго еще будет разбираться, а большинство женщин, как вы сами понимаете, заявления не написали и, наверное, не напишут... И все магазины разграбили, и по домам прошлись, экспроприируя главным образом алкоголь и сало... Но все равно, товарищ полковник, некая самоорганизация налицо, попытка наведения относительного порядка со своими законами. Например, всех своих они предупредили: малолеток не трогать. Кто не внял – того постигла участь Енота. Ну, еще отчасти город легко отделался, потому что зеки в нем недолго пробыли.

– А эти... которые в КПЗ сидят, их забыли, что ли?

– Именно так, товарищ полковник, – не удержал смешка Калязин. – Не будут же они бегать по домам, вытаскивая своих из всех подвалов и постелей. Собрались и ушли, кто не успел – тот опоздал, предупреждали всех... Опа, приехали, товарищ полковник. Вот он, так сказать, центр, так сказать, города. Здесь и главная площадь, где проходят майские и ноябрьские демонстрации, и горком партии, где сейчас наш военно-полевой штаб, и клуб, где кино крутят.

Калязин открыл дверцу сам. Прохорцев подождал, пока водитель Семен выйдет из машины и распахнет заднюю дверцу. Полковник не спешил в горком, стоял возле машины, оглядывался, будто нечто подобное видит впервые, а не в каждом заштатном городе одно и то же.

Городская площадь по размерам, наверное, равнялась половине футбольного поля. В центре ее стоял гипсовый памятник товарищу Сталину. «Не осквернили, и то ладно, – мельком подумал Прохорцев. – А то пришлось бы выделять в отдельное дело, отдельно выявлять виновников».

Горком партии располагался в одноэтажном бревенчатом доме, отличавшемся от других городских домов длиной, отсутствием огорода, добротным крыльцом и красным флагом на крыше.

– Вот скажи мне, Сергей, как же это могло произойти за короткий срок?

– Что – «это», Аркадий Андреич? – счел нужным уточнить Калязин.

– Самоорганизация, как ты говоришь. Ведь по здравом размышлении они должны были разбежаться по городу, и собрать их не было бы никакой возможности раньше, чем дня через три. Они пробыли в городе меньше суток, за это время отлично подготовились к маршу. Транспорт, оружие, еда, запас горючего, даже не забыли ограбить больничку и забрать оттуда не только спирт, но и медикаменты в дорогу. И еще при этом успевали поддерживать какой-никакой, а порядок!

– Да, я над этим думал, – сказал Калязин. – Попахивает предварительной подготовкой, черт возьми. Хотя... теоретически и на ходу могли сорганизоваться. В лагере было много бывших фронтовиков. Между прочим, некоторые фронтовики всерьез предлагали, чтобы все воевавшие восстановили свои воинские звания, а для остальных ввести звания. Хотели сорвать погоны с убитых, а поскольку на всех не хватит, сделать «погоны» из подручных средств. Это развеселило блатных, а кто-то из уголовников стал снимать награды с мертвых и предлагать фронтовикам их нацепить. Это, понятно, спровоцировало столкновение, и они не перебили друг друга только благодаря вмешательству паханов. Вмешались уже хорошо известные нам Марсель и Горький...

– Ты что-то там говорил про митинг... – сказал Прохорцев.

– Да, товарищ полковник, именно здесь, на площади, они перед своим отходом собрали жителей города. Не всех, понятно, в основном из ближайших домов. Толкали перед ними речи. Презанимательные речи, я вам доложу. А особенно интересно, что дольше и пламеннее всех выступал все тот же Котляревский. Говорил про то, что они повстанческая армия, что сейчас восстанут другие лагеря, что к ним присоединяются все честные люди, предлагал присоединяться горожанам, говорил, что пойдут на Ленинград. И вообще, хочу заметить, что его фигура в этом деле становится все крупнее. Такое впечатление – исключительно мое и нигде не отраженное впечатление, – что он вполне тянет на роль руководителя восстания... Или предводителя бунта.

Полковник покривил губы:

– Только восстания и руководителей нам не хватает... Вот скажи, Сергей. Ты же любишь исторические сравнения. Да и вообще сравнения. На что это похоже? Уж не на бунт ли Емельяна Пугачева?

Калязин приготовился ответить, но – не успел. На горкомовское крыльцо выскочил в расстегнутой гимнастерке связист. На миг застыл, увидев полковника. Быстро опомнился:

– Товарищ полковник, разрешите обратиться к товарищу майору!

Прохорцев кивнул.

– Только что звонили из Ленинграда, – сообщил связист.

– Сходи, Сергей, выясни, в чем дело, – Прохорцев тронул Калязина за рукав. – Я немного прогуляюсь по местам событий. Зайду в отделение милиции, это, я так понимаю, оно и есть напротив? Очень хорошо. Подойду чуть позже...

Калязин про себя усмехнулся. Все понятно и без лишних слов. Если звонок был срочным, если требовал немедленного реагирования, то необходимость принимать срочное решение падала на него. Прохорцев лишь похвалит в случае удачи или разделает под орех и выставит виновным, коли что-то пойдет не так. И Калязин по этой линии вполне был согласен со своим начальником. Потому что если за что-то виноватым будет назначен непосредственно полковник Прохорцев, то вниз, под горку, полетят оба. А если виноват майор, то Прохорцев останется на своем месте, накажет майора для вида, а как все уляжется, снова к себе приблизит. Потому-то и дослужился Аркадий Андреич до полковника, что научился лавировать между Сциллой и Харибдой...

Прохорцев явился в горком где-то через четверть часа. Двинулся пустынным коридором, прошел приемную, где дежурили два ординарца и связисты, шагнул в кабинет первого секретаря, где сейчас квартировал Калязин.

– Сейчас сделают чай, Аркадий Андреич, – сказал майор, вставая со стула и освобождая его для начальника. Отпущенная Калязиным, двумя трубками навстречу друг другу свернулась карта, которую он рассматривал до прихода полковника.

– Это хорошо, – сказал Прохорцев, опускаясь не на секретарский стул, а на посетительский. – Что там? Есть какие-нибудь известия?

– Есть. И не какие-нибудь, а еще какие!

– Ну докладывай...

– Я про митинг вам на улице рассказывал, – Калязин курил, стряхивая пепел в секретарскую пепельницу – массивную, зеленого стекла, с медной табличкой, на которой было выгравировано: «Участнику Первого всесоюзного совещания рабочих и работниц – стахановцев. 1935». Так вот, как и следовало ожидать, все эти речи Котляревского и прочих революционных ораторов про повстанческую армию и великий зимний поход зеков на Петроград – чушь, дурь, типичный ложный след. Чтобы мы на это клюнули и бросили войска наперехват по совсем другим направлениям. Что и было сделано, между прочим. Этот Котляревский, черт возьми, начинает мне нравиться. Уверен, это именно его идея с донесением старшего лейтенанта Лодейко.

Полковник метнул взгляд на подчиненного, но ничего не сказал. А мог бы. Потому что не следовало восхищаться хитростью и изворотливостью врага, особенно если от этой хитрости гибнут твои товарищи. Например, старший лейтенант Лодейко.

Через день после выхода из города колонна зеков натолкнулась на колонну войск НКВД. Было послано две колонны, которые продвигались по разным дорогам. Зеки натолкнулись на меньшую. Противники именно что натолкнулись друг на друга. Случайно и внезапно. С марша заключенные, превосходившие в числе, но уступавшие в вооружении, разбили отряд НКВД. Перебили всех – за исключением тех немногих, кто успел убежать в лес, вооружились захваченным оружием и боеприпасами. Но главное – беглые преступники захватили рацию и заставили раненого старшего лейтенанта Лодейко передать второй колонне, что они ведут бой там-то и там-то, записывайте, мол, координаты. Тем самым вторая колонна была направлена в ложном направлении, да и вообще на довольно долгое время удалось сбить погоню со следа...

– Минуточку, минуточку, – полковник Прохорцев расстегнул шинель до нижней пуговицы, бросил папаху на кожаный диванчик. – Все подтверждало их намерения поднимать лагеря по Карелии и двигаться на Ленинград. Куда же они тогда движутся и как тогда объяснить боестолкновение у Черемиц? Это же как раз дорога на Ленинград!

– А вы посмотрите на карту, товарищ полковник. И сразу все станет ясно. Нет, черт возьми, красиво задумано!

– Рекомендую умерить восторги, майор, – пробурчал полковник, подходя к столу и нависая над картой. – Ну?

– Мы, мы все, упустили такую существенную деталь, как то, что вместе с ними заодно Иуда-Кум, который прекрасно был осведомлен, где находятся карельские лагеря. А самое главное, этот гад, видимо, неплохо изучил дороги как районного, так и общесоюзного значения. Посмотрите, вот город Энск, где мы сейчас с вами находимся и откуда выступили... повстанцы во главе с Котляревским. Вот здесь произошло боестолкновение с колонной старшего лейтенанта Лодейко. Дальше они целенаправленно движутся к Черемицам. Они обнаруживают себя, проходя через вот этот населенный пункт. Вот он. Казалось бы, все очевидно. Дальше по ходу движения как раз лагерь на лагере, есть кого поднимать на бунт, есть откуда рекрутировать бойцов повстанческой армии. И дальше – прямая дорога на Ленинград. Вроде все ясно и понятно. Посему наше командование спешно выставляет заслоны, перекрывает дороги здесь и здесь, – Калязин показывал на карте тупым концом карандаша. – А сзади движется колонна, выступившая из Олонца, с тем чтобы перекрыть возможное отступление. Поражение повстанческой армии лишь вопрос времени... А теперь внимание, товарищ полковник. Что я узнал только что! Знаете, где находятся сейчас наши повстанцы? Смотрите, вот здесь...

– Застава Ягодная, – прочитал название Прохорцев. Распрямился, протянул понимающе: – Ах вот оно что...

– Так точно. Вот почему они пошли к Ленинграду. Чтобы приблизиться к границе по отличной дороге, оставляя всех в уверенности, что их путь лежит на Ленинград. Великолепная в стратегическом плане задумка. Скажу крамольную вещь...

– А ты разве говоришь другие!

– Они имели все шансы проскочить, товарищ полковник. Но они сами себе навредили. Чересчур перегнули с разговорами о повстанческой армии. Переполошили всех до самого верха. Поэтому авиацию подключили гораздо раньше, чем рассчитывали Котляревский и прочие стратеги из бараков. Авиаразведка-то и обнаружила их колонну на пути к заставе Ягодная. Туда были спешно переброшены войска, и сейчас там идет бой. Скорее всего, зеки сдаваться не станут, а значит, их там всех и положат в снег. Где-то жаль... Я бы хотел встретиться как с Иудушкой, так и с этим Котляревским. Из первого я бы выбил ответ на вопрос: «А зачем?», со вторым бы потолковал обстоятельно и вдумчиво. И вообще таких типов, как этот Котляревский, просто убивать неинтересно. По моему мнению, их надо перевербовывать и заставлять работать на себя...

– Боюсь, не суждено тебе повидаться с Котляревским, даже если его возьмут живым. Я же тебе говорил об интересе к его фигуре из самого что ни есть оттуда, – Прохорцев показал пальцем на потолок. – Так что прямиком в Москву его повезут, если что. А оно и к лучшему, я тебе скажу. Своих забот выше башни. Я вот сегодня к вечеру должен закончить рапорт и отправить с нарочным в Ленинград. И составить его надо предельно аккуратно в политическом смысле, чтобы не ясно было, стихийный бунт это или тщательно подготовленное восстание, короче, какой масти были события. Рано пока нам делать заключения. А вот отразить, как много мы всего вскрыли, необходимо. Все ясно, майор?

– Сколько у меня времени? – спросил Калязин.

– До шести управишься? – полковник начал застегивать шинель.

– Куда ж я денусь...

– Не по уставу отвечаешь, майор. Опять не по уставу...

Глава восемнадцатая

Вожди поневоле

В тридцати километрах от заставы Ягодная Комсомолец сказал:

– Развилка. Это символично.

– И куда какая? – спросил Спартак.

Их колонна из шести грузовиков, два из которых были еще лагерные, остановилась на довольно обширной лесной плеши. Здесь дорога раздваивалась, огибая взгорок, где точно посередине темнел под снегом небольшой каменный фундамент. Финский, наверное. Что тут могло находиться в годы оны, совершенно непонятно. Сторожевая будка, дом отшельника? В принципе, глубоко плевать. И без принципа тоже плевать.

– Как выяснилось на краю жизненного пути, весьма полезно иметь стопроцентную память на географические карты. Дорога направо, – Комсомолец показал рукой, – ведет в лесничество. Лесничество не есть тупик, как можно подумать. Дорога продолжается и дальше, но забирает в сторону от границы. Как понимаю, раньше она связывала ныне отсутствующие на карте хутора. Видимо, основательно заброшенная дорога, а раз ею давно не пользуются, то, скорее всего, грузовикам будет не пройти. Придется бросить и идти пешком.

– И куда выйдем? – спросил Спартак.

– Дорога выведет к новым колхозам, то есть к деревням, в которых живут послевоенные переселенцы. Там передохнуть, набраться сил, запастись продуктами. А дальше брать за шкирку какого-нибудь местного Ивана Сусанина, и пусть ведет к границе лесными тропами.

– А дорога налево, – теперь уже Спартак показал рукой, – ведет, соответственно, на заставу...

– Именно так...

Появившийся вчера вечером самолет авиаразведки развеял появившуюся было уверенность, что они крепко держат фарт за хвост, а бога за бороду. Впрочем, им и так довольно долго сказочно везло, грех жаловаться.

Не представляло труда догадаться, что будет дальше. Теперь противнику известно, куда движется колонна и где она в данный момент находится. Короче, известно все, что нужно, чтобы окружить и уничтожить. И совершенно ясно, как противник станет окружать и уничтожать. Только вот поделать ничего нельзя.

Отступление лишено всякого смысла. Во-первых, не для того прорывались, чтобы отступать, во-вторых, сзади нагоняют преследователи, аккурат на них и выйдешь, а пока с ними бьешься, в спину ударят те, кто встает сейчас заслоном перед советско-финской границей.

Выход был один – разделиться и пробиваться разными колоннами. То есть одна группа идет, как шла, и выходит прямиком на заслон, через который пытается прорваться. Возможностей прорваться, откровенно говоря, негусто, но зато у второй группы есть все шансы в это время отойти подальше и, может, даже оторваться от преследователей. Только вот кто добровольно заявится в группу первую, в группу, называя вещи своими именами, смертников? Мало таких наберется, если вообще найдутся охотники. Не тот народ, чтобы своими жизнями выкладывать путь на свободу другим. Поэтому и говорить правды не следовало. Так решил Спартак. Просто сказать людям, что они делятся на две группы только ради того, дескать, чтобы легавым тяжелее их было выследить и настичь. И все, и достаточно.

Ну, понятно, между своими тайн быть не могло. Вечером у костра (заночевали прямо в лесу, на лапнике) Спартак, Комсомолец и Марсель обо всем договорились. Куда как просто договариваться, когда все прекрасно понимают – ну нет иного выхода, просто-напросто нет.

– Я пойду с первой колонной, – вдруг сказал Комсомолец, бросив в ночной костер докуренную папиросу. – Никакого жребия, так надо.

– Надо? – переспросил Марсель, снимая с углей кружку с чаем. – Что значит надо? Я отправлю Ухо за главного, и хватит.

– Надо, – твердо повторил Комсомолец. – Ну как тебе объяснить... Вроде карточного долга. Долг отдавать надо?

– Спрашиваешь, что ли?

– Спрашиваю.

– Без вопросов, надо, – сказал Марсель, отхлебывая чифирь.

– Вот я и хочу его отдать. Есть у меня такой должок. Судьбе проигрался. Все коны ставил не на те карты и проигрался в дым. Вот теперь хочу разом отыграться. Вытащу из колоды жизнь и свободу – будем считать, что отыгрался, помру – будем считать, что мы с судьбой квиты.

– А ты ведь всерьез, – сказал Марсель, внимательно взглянув на давнего приятеля.

– Поэтому и переубеждать лишнее. Дай лучше чаю хлебнуть...

– А кто ты такой, чтобы на меня гнать! – донесся от соседнего костра истошный вопль. – Вошь фронтовая! Сучара болотная! Да я тебе, падла, кишки выпущу!

Марсель мигом вскочил, рванул к месту набухающей ссоры. Подобные вспышки ему приходилось гасить по двести раз на дню.

– Странно все это, – сказал Комсомолец, снова закуривая. – Мы посылаем на смерть людей, а люди верят нам. По-прежнему верят, что мы знаем, что делаем, что мы твердой поступью ведем их к свободе. Когда ты вчера выступил перед ними и сообщил, что мы рвем в Финляндию, что надо только границу перейти, а она рядом, что там их всех ждет амнуха, потому что за наши преступления мы можем сидеть только здесь, что больше их никто никуда не посадит – люди ж были по-настоящему счастливы, в полном смысле воспряли. И помирать сегодня, кому придется, будут радостно... Хотя, наверное, кто-то еще догадывается насчет Норвегии, но молчит. Тебе не кажется, что это все напоминает...

Комсомолец вдруг замолчал, о чем-то задумавшись. Кружку с недопитым чаем он поставил прямо на снег, и сейчас же возле нее образовался круг растаявшего снега.

– Я лучше так скажу, тебе это ничего не напоминает? Вожди ведут за собой, убеждают, что знают правду, люди умирают за их правду, а на самом деле...

Комсомолец не смог договорить, а Спартак не успел ответить. К костру подсел Горький, потом Спартак вместе с Марселем вынужден был гасить конфликт между литовцами и ворами, потом надо было заставить себя хотя бы пару часов поспать. В общем, ночью не удалось больше поговорить. Ну а наутро и в дороге тем паче было не до бесед. И вот сейчас здесь, на развилке, на Спартака вдруг навалилось ощущение, что они с Комсомольцем не успели друг другу сказать нечто крайне важное. И теперь уже вряд ли когда-нибудь успеют.

Комсомолец протянул Спартаку пачку. Спросил, невесело усмехнувшись:

– По последней?

– По последней.

К ним от последнего грузовика примчался Марсель:

– Перекурим напоследок, кореша!

Дольше чем на одну папиросу им тут, на этой развилке, задерживаться нельзя. Не сказать, что счет пошел уже на минуты, но, вполне возможно, где-то тикают часы и отбивают они вот такое: одна минута – это чья-то одна жизнь.

Все будет очень просто. Первые три грузовика свернут налево, другие три – направо. Кто-то окажется в первых трех грузовиках, кто-то – в трех последних. Никто никого специально не отбирал, кому как повезет.

– Как ни странно, ночью я все же спал, – сказал Комсомолец, разминая папиросу. – Зато, пока ехали сегодня до этой развилки, припомнил всю житуху от и до.

Спартак вжикнул зажигалкой. Прикурили.

Страницы: «« ... 1516171819202122 »»

Читать бесплатно другие книги:

«В тот вечер телефон зазвонил в половине шестого. Стоял декабрь, и уже стемнело, когда Томпсон взял ...
Детство и гимназические годы Льва Абрамовича Кассиля совпали с событиями, которые потрясли весь мир:...
Герои трилогии «Васёк Трубачёв и его товарищи» жили, учились, озорничали, дружили и ссорились нескол...
«С Петькой Валетом случай вышел....