Не говори никому. Беглец Кобен Харлан

Глава 3

Морти Мейер спал мертвецким сном, лежа на спине в своей постели, когда кто-то приставил дуло пистолета к его лбу.

— Просыпайся!

Морти широко раскрыл глаза. В спальне было темно. Он попытался приподнять голову, но пистолет не пускал. Взгляд Морти метнулся к ночному столику… часов там не было. Только тут он вспомнил, что будильника давно нет — с тех самых пор, как умерла Лия и он продал их старый дом с четырьмя спальнями.

— Слушайте, парни, — начал он, — я отдам, вы же знаете…

— Вставай! — скомандовал голос.

Пистолет отодвинулся в сторону. Морти поднял голову и, вглядевшись, различил лицо мужчины, обмотанное шарфом. Ему невольно вспомнилась радиопьеса «Тень» времен детства.

— Чего вы хотите?

— Ты должен мне помочь.

— Я вас знаю?

— Вставай!

Морти покорно свесил ноги с кровати и с трудом поднялся. Голова протестующе гудела: сон прервали в тот момент, когда возбуждение от выпитого уже проходит, а похмелье начинает набирать силу, подобно надвигающемуся шторму.

— Где твой саквояж?

Морти немного успокоился. Вот, оказывается, в чем дело! Он присмотрелся, надеясь заметить следы ранений на теле незнакомца, но было слишком темно.

— Вы? — спросил Морти.

— Нет. Она внизу.

Она?

Морти нагнулся и вытащил из-под кровати кожаный докторский саквояж, потертый и рваный, с испорченной молнией. Позолоченные инициалы Мейера, когда-то так ярко блестевшие, давно исчезли. Лия подарила ему этот саквояж в день окончания медицинского колледжа Колумбийского университета, больше сорока лет назад. После этого Морти тридцать лет проработал терапевтом и вырастил вместе с Лией троих детей. И вот теперь ему почти семьдесят, он живет один в грязной комнатенке и должен всем на свете.

Игра… Для Морти она была смыслом жизни. В течение многих лет он еще как-то держался, продолжая тянуть лямку, и не давал игре захватить его полностью. Однако в конце концов демоны в его душе взяли свое, как это всегда и бывает.

Кто-то считал, что до поры до времени его сдерживала Лия. Может быть, и так… В любом случае, с тех пор как она умерла, бороться стало незачем. И для демонов наступил звездный час. Морти потерял все, включая врачебную лицензию, подался на Запад и в итоге угодил в эту вонючую дыру. Он ходил играть почти каждый вечер. Его сыновья, уже взрослые и семейные, больше с Морти не общались, обвинив его в смерти Лии. Они посчитали, что он свел их мать в могилу. И может быть, были правы.

— Быстрее, — сказал незнакомец.

— Да-да, сейчас.

Они спустились по лестнице в подвал, где горел свет. В этом здании когда-то помещалось похоронное бюро. Морти снимал квартирку на первом этаже и пользовался подвалом, где раньше хранили и бальзамировали тела умерших.

В дальнем углу подвала был устроен покатый спуск с автостоянки наверху, напоминавший детскую горку. Прежде по нему сгружали трупы. Плитка, покрывавшая стены подвала, начала осыпаться, вода включалась лишь с помощью гаечного ключа, а у стенных шкафов отсутствовали двери. Но воздух до сих пор хранил запах тлена — призраки прошлого не желали уходить.

Раненая женщина лежала на железном столе. Морти сразу увидел, что дела обстоят неважно. Он молча посмотрел на своего спутника.

— Помоги ей!

Морти не понравился его тон. В нем, безусловно, слышался гнев, но главным образом — отчаяние, почти безнадежность. Это была скорее мольба, чем приказ.

— С виду она совсем плоха, — заметил Морти.

Таинственный гость приставил пистолет ему к груди:

— Если умрет, то и ты вместе с ней.

Коротко и ясно. Морти судорожно сглотнул слюну и подошел к женщине. За последние годы на этом столе перебывало множество мужчин, однако женщина попала сюда впервые.

Здесь Морти и зарабатывал себе на пропитание — зашивал на скорую руку. С огнестрельной или ножевой раной не пойдешь в больницу: врач обязан сообщить куда следует. И таким образом, импровизированный госпиталь Мейера не имел недостатка в клиентах.

Он постарался вспомнить, что учили делать в подобных случаях в медицинском колледже. Так, прежде всего дыхание и кровообращение… Женщина едва хрипела, легкие были забиты слизью.

— Это вы ее так?

Мужчина молчал.

Морти постарался на совесть, сделал все, что мог. Хотя разобраться в этой кровавой мешанине было трудно. Главное — стабилизировать состояние, думал он. Стабилизировать, а дальнейшее его не касается.

Едва Мейер закончил, незнакомец поднял женщину на руки и заторопился к выходу.

— Если проговоришься кому-нибудь…

— Не в первый раз.

Морти остался один. Нервы гудели — внезапное пробуждение до сих пор давало о себе знать. Он вздохнул и решил снова отправиться в постель. Однако, перед тем как подняться по лестнице, Морти Мейер совершил роковую ошибку.

Он выглянул в окно.

Его гость подошел к машине и осторожно, почти с нежностью, уложил свою ношу на заднее сиденье. И тут Морти заметил какое-то движение. Он прищурился, вглядываясь. И вздрогнул, не поверив своим глазам.

На заднем сиденье находился еще один пассажир. Которому там было совсем не место. Морти машинально потянулся к телефону, но трубку так и не взял.

Кому звонить? И что он скажет?

Он зажмурился, отгоняя наваждение, потом поднялся по лестнице, залез в постель и натянул на себя одеяло. Лежал, глядя в потолок, и старался обо всем забыть.

Глава 4

Записка, оставленная Шейлой, была краткой и нежной:

Твоя навсегда.

Ш.

Она не вернулась. Скорее всего, так и провела всю ночь, глядя в окно. Лишь около пяти утра я услышал, как она выскользнула из квартиры. Это не показалось мне странным — Шейла была «жаворонком», причем до такой степени, что я часто вспоминал старый армейский рекламный ролик: «Успеешь больше до девяти утра, чем большинство людей — за весь день». С такой женщиной чувствуешь себя бездельником и за это любишь ее еще больше.

Шейла только один раз как-то упомянула в разговоре, что привыкла рано вставать, работая на ферме. Но от подробностей уклонилась, сразу замкнувшись в себе. Воспоминания о прошлом всегда были табу — существовала черта, переступать которую запрещалось. Впрочем, у меня это скорее вызывало недоумение, чем беспокойство.

Я принял душ и оделся. Потом вынул фотографию брата из ящика стола и долго ее изучал. В груди сидело странное ощущение пустоты, мысли путались и мчались по кругу как бешеные, но основной вывод был ясен: Кену удалось выкрутиться.

Со стороны может показаться непонятным, почему я считал, что его нет в живых. Частично мной руководила старая добрая интуиция, смешанная со слепой надеждой. Я любил своего брата и хорошо знал его. Кен и в самом деле не был совершенством, он быстро вскипал и всегда лез на рожон. И он, несомненно, влип в какую-то скверную историю. Однако Кен не был убийцей, это я знал точно.

К тому же версия о смерти Кена, разделявшаяся всей семьей Клайнов, имела под собой более серьезные основания, чем просто слепая вера. Прежде всего: как мог Кен выжить, так долго находясь в бегах? Как он сумел ускользнуть от международного розыска, имея в банке всего восемьсот долларов? Зачем ему было убивать Джули? Как получилось, что он ни разу не связался с нами за все одиннадцать лет? Почему он был так взвинчен, когда в последний раз явился домой? И почему Кен сказал мне, что находится в опасности? Как жаль, что я тогда не вытянул из него подробностей!

Но самым трагическим доводом — или утешительным, как посмотреть — была кровь, найденная на месте преступления. Часть ее принадлежала Кену. Самое большое пятно его крови было в подвале, множество маленьких капель обнаружили на лестнице и у входной двери, а также на кустах во дворе дома Миллеров. Версия Клайнов сводилась к тому, что настоящий убийца Джули сначала тяжело ранил, а затем убил моего брата. Версия полиции была куда проще — Джули сопротивлялась.

Наш сценарий событий подтверждало еще одно обстоятельство, непосредственно связанное со мной, что, по-видимому, и помешало следствию принять его во внимание. Дело в том, что в тот вечер я видел, как возле дома Миллеров прятался какой-то человек.

Разумеется, и власти, и пресса отнеслись к моему рассказу с недоверием — посчитали, что я просто выгораживаю брата, — но это помогает понять, почему мы верили в свою версию. По сути дела, наша семья стояла перед выбором. Мы могли признать, что Кен без всякой видимой причины убил красивую молодую женщину, а потом в течение одиннадцати лет скрывался, не имея никаких источников дохода. (И это несмотря на широкомасштабную полицейскую охоту и пристальное внимание прессы.) Или же мы могли считать, что он просто был в интимных отношениях с Джули Миллер, а тот, кто его так напугал и кого я видел в тот вечер возле дома, элементарно подставил Кена и устроил так, чтобы тело моего брата никогда не нашли.

Не буду утверждать, что последняя версия совершенна. Но мы же знали Кена. Он не мог сделать того, в чем его обвиняли!

Кое-кто думал так же, как и мы. В основном любители экзотических теорий — из тех, кто верит, что Элвис и Джими Хендрикс до сих пор живы и оттягиваются на каком-нибудь острове в районе Фиджи. В репортажах о нашей точке зрения упоминали в таком тоне, что казалось, иронически ухмыляется даже телевизор. Шли годы, и я сам все меньше защищал брата. Можете упрекнуть меня в эгоизме. Но ведь все же я хотел строить свою собственную жизнь, мечтал сделать карьеру, а не остаться навсегда братом знаменитого преступника, за которым гоняется полиция.

Наверняка в «Доме Завета» долго думали, прежде чем принять меня на работу, и их нельзя осуждать. Даже сейчас, несмотря на то что я директор отделения, мое имя стараются не упоминать в официальных документах, и я никогда не участвую в акциях по сбору средств. Вся моя деятельность происходит за кулисами. Что, впрочем, обычно меня устраивает.

Я снова посмотрел на фотографию: такое знакомое лицо — и совсем неизвестный мне человек.

Неужели мама лгала нам с самого начала? Неужели она тайно помогала Кену, в то же время уверяя нас, что его нет в живых? Если вспомнить, то она была самой горячей сторонницей версии о его смерти. И при этом не переставала снабжать брата деньгами? Значит, она всегда знала, где он прячется?

Вопросы, вопросы…

С трудом оторвавшись от фотографии, я открыл кухонный шкафчик. Я уже решил не ходить сегодня утром в Ливингстон. Одна мысль о том, чтобы сидеть еще один день в этом доме, похожем на гроб, заставляла меня стонать. Меня тянуло на работу — думаю, мама поняла бы это чувство. И не только поняла, но и поддержала бы такое решение. Поэтому я насыпал себе чашку кукурузных хлопьев и, набрав рабочий номер Шейлы, наговорил на автоответчик, что люблю ее и прошу перезвонить.

Моя квартира — точнее, наша квартира — находится на углу Двадцать четвертой улицы и Девятой авеню, недалеко от отеля «Челси». На работу я обычно иду пешком — семнадцать кварталов до Сорок первой улицы, где и расположен «Дом Завета». Это недалеко от Вестсайдского шоссе. До того как очистили Сорок вторую, лучшее место для работы с бездомными найти было трудно: эти края были настоящим гнездом порока, вратами ада, где в причудливых сочетаниях смешивались всевозможные виды разврата. Все эти толпы проституток обоего пола и толкачей наркотиков, скопище наркопритонов, порнографических лавочек и низкопробных кинотеатров вызывали у туристов и просто прохожих либо приятное возбуждение, либо острое желание принять душ и сделать укол пенициллина. Лично меня подобные зрелища просто убивают. Разумеется, я, как и всякий мужчина, испытываю определенные желания и потребности, но как можно называть эротикой услуги этих грязных беззубых созданий?!

Очистка города в некотором смысле осложнила работу «Дома Завета». Прежде наши спасательные фургоны курсировали по вполне определенным маршрутам. Бездомных было гораздо легче найти. Теперь все стало не так очевидно. Хуже того: на самом деле город только выглядел чище. Конечно, так называемым добропорядочным гражданам, туристам и прохожим, больше не приходится лицезреть затемненные окна с надписями «Только для взрослых» и выцветшие вывески-каламбуры вроде «Соблазнения рядового Райана», но грязь такого рода никогда не исчезает совсем. Она выживает. Как тараканы. Прячется в щели, уходит в норы. От нее невозможно избавиться.

Да и стоит ли ее прятать? Когда грязь выставляет себя напоказ, вы можете презрительно фыркнуть и почувствовать, что выше ее. Люди в этом нуждаются. Кроме того, что вы предпочтете — открытого врага или неведомую опасность, затаившуюся, как змея, среди высокой травы? В конце концов, чистоты не бывает без грязи — так же как верха без низа, света без тьмы и добра без зла.

На автомобильный гудок я сначала не обратил внимания: живем-то в Нью-Йорке. Не слышать их здесь, когда идешь по улице, все равно что плавать и не намокнуть. Я обернулся, лишь услышав знакомый голос:

— Эй, проснись!

Рядом, взвизгнув тормозами, остановился фургон «Дома Завета». Его водителем и единственным пассажиром был Крест. Опустив стекло, он выглянул, снимая темные очки:

— Залезай.

Я открыл дверцу и запрыгнул в машину. Внутри стоял запах сигарет, пота и бутербродов с колбасой, которые мы обычно раздавали по ночам. Обивка продавленных сидений пестрела пятнами всевозможных форм и расцветок, в бардачке зияла пустота.

Крест не отрывал глаз от дороги.

— Какого черта ты здесь делаешь?

— Иду на работу.

— Зачем?

— Психотерапия…

Он понимающе кивнул. Похоже, у него была бессонная ночь — мотался на фургоне по городу, как ангел-хранитель, выискивая своих подопечных. На Кресте это мало отразилось, хотя, впрочем, он никогда не мог похвастаться особо цветущим видом. Давно не мытые лохмы в стиле группы «Аэросмит» и неизменная щетина, даже отдаленно не похожая на модную ухоженную поросль. Он никогда не бывал чисто выбрит — по крайней мере, я его таким не видел, — но и настоящей бороды не отращивал. Щеки и лоб покрывали оспины. Рабочие ботинки истерлись до белизны, а джинсы, слишком широкие в поясе, выглядели так, будто по ним прошло стадо бизонов. Из закатанного рукава торчала пачка «Кэмел» — желтая, как зубы самого Креста.

— Хреново выглядишь, — заметил он.

— Пожалуй, раз ты это говоришь.

Крест ухмыльнулся в ответ. Его так прозвали из-за татуировки на лбу. Четыре квадратика — крест, заключенный в рамку. Теперь, когда Крест стал большой шишкой в области йоги, с выпуском собственных видеокассет и сетью школ, публика полагала, что он носит на лбу какой-то духовный символ. Ничего подобного — раньше это была просто свастика. Он только добавил четыре линии, чтобы получился полный квадрат. С крестом в середине.

У меня подобное не укладывалось в голове: Крест меньше, чем кто бы то ни было, похож на фанатика. К тому же он мой самый близкий друг. Когда я впервые узнал о происхождении татуировки, то был в полном шоке. Крест не стал ничего объяснять или извиняться: как и Шейла, он избегал разговоров о своем прошлом. Я узнал кое-что лишь потом, через общих знакомых.

— Спасибо за цветы.

Он не ответил.

— И за то, что пришел, — добавил я.

Крест заехал к нам в фургоне, взяв с собой нескольких друзей из «Дома Завета». Больше у нас посетителей и не было.

— Солнышко была что надо, — вздохнул он.

— Да.

Повисла пауза. Потом Крест возмущенно тряхнул головой:

— И хоть бы кто пришел!

— Спасибо за информацию…

— Я в смысле… Черт побери, сколько всего было народу?

— Ты меня очень утешил. Спасибо, брат…

— Ты хочешь утешения? Так слушай: все люди — сволочи!

— Дай мне ручку, я запишу.

Молчание. Крест остановился у светофора и искоса взглянул на меня. Глаза у него были красные, воспаленные. Он вытащил из рукава сигареты.

— Может, расскажешь, что с тобой?

— Мм… Давай как-нибудь потом. Все-таки у меня мать умерла…

— Ладно. Можешь не спешить.

Загорелся зеленый свет, фургон двинулся с места. Фотография брата продолжала стоять у меня перед глазами.

— Крест…

— Я слушаю.

— Похоже, — начал я, — что мой брат жив.

Крест задумчиво достал сигарету из пачки и сунул в рот.

— Явление Христа народу…

— Именно.

— Хожу в воскресную школу, — объяснил он. — Почему ты вдруг решил?

Он загнал фургон на крошечную стоянку возле «Дома Завета». Было время, когда мы парковались прямо на улице, однако бродяги завели привычку взламывать машину и спать в ней. В полицию мы, само собой, не обращались, но платить за выбитые стекла и сломанные замки в конце концов надоело. Сначала мы просто перестали запирать фургон. Тот, кто первый утром приходил на работу, громко стучал по крыше, чтобы ночные гости просыпались и шли по своим делам. Потом и от этого пришлось отказаться: фургон стал, как бы это помягче выразиться, не очень приятным для использования. Бездомные вообще не очень приятная публика: блюют, ходят под себя и так далее. Короче, все ясно.

Мы сидели в машине. Я думал, как начать.

— Хочу тебя спросить…

Он молча ждал.

— Ты ни разу не говорил, что думаешь о моем брате.

— Это вопрос?

— Скорее наблюдение. Вопрос другой: почему?

— Почему я не высказывался?

— Да.

Крест пожал плечами:

— Ты не спрашивал.

— Но мы это много раз обсуждали.

Он снова пожал плечами.

— Ну ладно, — продолжал я, — теперь я тебя спрашиваю: ты считал, что он жив?

— Разумеется, — кивнул Крест.

Вот оно как.

— Считал так, несмотря на все наши разговоры, на все мои аргументы…

— Я никак не мог понять, кого ты пытался убедить — меня или себя.

— А тебя я так и не убедил?

— Ни в малейшей степени.

— Ты ведь никогда и не спорил со мной…

Крест сделал глубокую затяжку.

— Твои иллюзии никому не мешали.

— В неведении благо — так, что ли?

— Чаще всего так.

— Но в моих доводах все же был смысл.

— Это ты так считаешь.

— А ты нет?

— Нет, — покачал головой Крест. — Ты полагал, что твой братец не смог бы спрятаться без денег. А ведь для этого ничего не нужно. Взять хотя бы бездомных, которых мы встречаем каждый день. Если кому-нибудь из них захочется исчезнуть, то какие проблемы? Раз, два — и нет его.

— На них не охотится полиция всего мира.

— Охотится… — презрительно повторил Крест. — По-твоему, каждый коп в мире просыпается по утрам, думая о твоем брате?

В этом был резон — особенно теперь, когда я знал, что мать, наверное, помогала Кену.

— Но он не мог никого убить.

— Чушь! — скривился Крест.

— Ты не знал его.

— Мы с тобой друзья, правда?

— Ну да.

— А ты можешь себе представить, что я когда-то жег кресты и орал «хайль Гитлер»?

— Это совсем другое дело.

— Ничего подобного. — Мы вышли из машины. — Помнишь, ты как-то спрашивал, почему я не свел эту татуировку совсем?

Я кивнул:

— И ты послал меня ко всем чертям.

— Так вот. Я, конечно, мог свести ее лазером или как-нибудь еще. Но мне не хотелось забывать.

— О чем? О том, что было?

Крест сверкнул желтыми зубами.

— О том, что может быть.

— Не понимаю.

— Потому что ты тупица.

— Мой брат был не способен изнасиловать и задушить женщину.

— В некоторых школах йоги учат повторять мантры, — сказал Крест. — Но сколько ни тверди одно и то же, истиной оно от этого не станет.

— Ты что-то сегодня ударился в философию.

— А ты ведешь себя как придурок. — Он погасил сигарету. — И все-таки почему ты изменил свое мнение?

Мы остановились у входа.

— Пойдем в мой кабинет, — сказал я.

Войдя в здание приюта, мы прервали разговор. Люди обычно ожидают увидеть внутри что-то вроде помойки. Нет ничего более далекого от истины. Ведь здесь могут оказаться и наши собственные дети, если попадут в беду. Это главный принцип «Дома Завета». Правда, подобный подход несколько увеличивает финансовые обязательства наших спонсоров и нравится не всем.

Мы с Крестом замолчали, потому что в «Доме» все внимание должно быть обращено на детей. Они того заслуживают — хотя бы раз в своей нелегкой жизни стать центром внимания. Стараемся относиться к каждому из них — не побоюсь этого слова — как к потерянному и вновь обретенному брату. Мы их всегда выслушиваем, никогда не торопимся. Пожимаем руку, обнимаем, похлопывая по плечу. Смотрим в глаза, когда разговариваем. Такое нельзя подделать — дети сразу поймут, они чувствуют фальшь за милю. Мы их любим, любим по-настоящему, безраздельно и без каких-либо условий. И если не получается, просто идем домой.

Я не хочу сказать, что у нас всегда все получается. Напротив, гораздо чаще не получается. Мы теряем больше, чем спасаем, а тех, кого теряем, снова засасывает улица. Но пока дети здесь, им хорошо. Пока они здесь, их любят.

В кабинете нас уже ждали. Двое. Мужчина и женщина. Увидев их, Крест остановился как вкопанный. Он принюхался, по-собачьи раздувая ноздри, и прошептал:

— Копы.

Женщина с улыбкой шагнула вперед. Мужчина стоял сзади, небрежно подпирая стену.

— Уилл Клайн?

— Да, — ответил я.

Она театральным жестом раскрыла передо мной удостоверение. Мужчина сделал то же самое.

— Мое имя Клаудиа Фишер. А это Дэррил Уилкокс. Мы специальные агенты Федерального бюро расследований.

— Федералы! — с восхищением шепнул Крест, поднимая большие пальцы обеих рук. Он посмотрел на меня с уважением — неужели я удостоился такого внимания? Вгляделся в удостоверение, затем в лицо Клаудиа Фишер. — Вы зря обрезали волосы, — покачал он головой.

Женщина захлопнула корочки удостоверения и высокомерно подняла брови, посмотрев на Креста:

— А вы…

— Легко влюбляюсь, — подсказал он.

Она нахмурилась и перевела взгляд на меня:

— Мы бы хотели переговорить с вами… Наедине.