В логове льва Гаррисон Гарри

РАСКОЛ СТРАНЫ

Настало время замешательства, время сдержанности. Внезапные события, потрясшие самые основы, повергли народы Великобритании в оцепенение; они словно не могли толком уразуметь, какая ошеломительная трагедия их постигла.

После двух дней неопределенности и волнений, едва не вызвавших беспорядки, жизнь вроде бы вернулась в нормальное русло. Людям надо питаться, так что фермеры повезли свои продукты на рынки. Вновь открылись магазины и предприятия. Местные констебли в изрядной части страны остались на своих постах символами закона и порядка. Только большие города являли собой повергающее в тревогу свидетельство того, что мир в самом деле встал с ног на голову. Солдаты в синих мундирах, вооруженные и готовые к любым эксцессам, патрулировали улицы, заполняли все крупные железнодорожные станции, квартировали в казармах и гостиницах или в опрятных белых палатках, выстроившихся ровными рядами в городских парках. В Олдершоте, Вуличе, прочих армейских лагерях регулярные войска были разоружены и посажены под домашний арест в казармах; добровольцев и йоменов демобилизовали и отправили по домам.

В уже занятых Корнуолле и Плимуте высадилось подкрепление, после чего воинские эшелоны пошли на запад и на север и без лишнего шума захватили Уэльс и северные графства. В неприкосновенности осталась только Шотландия, да и ее лишили всякой связи с югом. Телеграфные провода перерезали, поезда не ходили. Шотландские войска за неимением каких-либо приказов, несмотря на обилие слухов, остались в казармах.

Английские газеты не приходили, а шотландские, отрезанные от источников достоверной информации, публиковали больше несусветных домыслов, чем новостей.

По всей стране ввели военное положение, и первыми его жертвами стали национальные газеты. Теперь в каждой редакции тихо сидел американский офицер, с большим интересом читавший каждый номер от корки до корки. Цензуру не вводили, газетам было дозволено печатать все, что они сочтут уместным, однако если американцам казалось, что материалы искажают факты, могут спровоцировать население на мятеж или пошатнуть только что воцарившийся мир, — тогда на тираж просто накладывали арест. Через пару-тройку дней редакторы уразумели недвусмысленный намек, и газетные полосы прямо-таки лучились духом умиротворения и гармонии.

— А вы уверены, что не заходите с цензурой чересчур далеко, Гус? — осведомился генерал Шерман, вызвавший Густава Фокса в свой кабинет в Букингемском дворце, неспешно листая страницы «Таймс». Тот с улыбкой покачал головой.

— Когда война стучится в дверь, правда вылетает в окно. Вспомните, как президент Линкольн закрывал радикальные раскольнические северные газеты во время войны между штатами. Полагаю, теперь мы можем применить капельку больше хитроумия. Люди верят тому, что читают в газетах. Если население Британии читает только о мире и процветании — и не видит доказательств обратного, — что ж, тогда в стране и воцарится мир. Но не тревожьтесь, генерал. Уверяю вас, это лишь временная мера. Не сомневаюсь, что вы предпочитаете действовать в атмосфере мирной немоты, нежели в условиях дезорганизации и волнений, пока не подействуют ваши — как бы их получше назвать? — умиротворяющие мероприятия.

— Правда, истинная правда, — Шерман потеребил бороду, словно это помогало собраться с мыслями. Победить в мирное время оказалось куда труднее, чем победить в войне. Чтобы организовать мирную оккупацию, приходится все более и более полагаться на чиновников и клерков — и даже политиков. Слава богу, военное положение еще действует. Он выслушивает советы — даже сам просит о них, — но когда дело доходит до решений, последнее слово всегда остается за ним.

— Ладно, давайте покамест отложим этот вопрос. Я послал за вами, потому что у меня тут в приемной все утро просиживает штаны целая делегация. Я хочу, чтобы вы были рядом, когда я ее приму. Мне доставили послание президента Линкольна, — он приподнял письмо. — Он поздравляет нас с победой, выражая огромную гордость за наши вооруженные силы. Я хочу, чтобы его слова услышал каждый солдат и матрос, внесший свой вклад в нашу победу. Заодно опубликуйте текст и в газетах, если они захотят его напечатать. В него входит также обращение к британскому народу, так что газеты наверняка заинтересуются. Но сперва я хочу, чтобы вы зачитали его этим политиканам. Посмотрим, что они скажут.

— С удовольствием, генерал, — взяв письмо, Фокс быстро пробежал его глазами. — Замечательно! Это как раз то, что всем придется по душе.

— Хорошо. Тогда пригласим их.

Делегацию возглавлял премьер-министр лорд Джон Рассел, знакомый Шерману по встрече у королевы. Он же представил остальных — по большей части членов кабинета министров. Единственным, кто произвел на Шермана благоприятное впечатление, оказался Бенджамин Дизраэли — лидер парламентской оппозиции. Его стройную, худощавую фигуру облегал изящно скроенный костюм, пальцы унизывали массивные перстни.

— Стульев хватит на всех, — сказал Шерман. — Присаживайтесь, пожалуйста.

— Генерал Шерман, — провозгласил лорд Рассел, — мы пришли сюда как представители правительства Ее Величества и, как таковые, должны изложить определенные претензии…

— Каковые я выслушаю в надлежащее время. Но начнем с послания Авраама Линкольна, президента Соединенных Штатов, которое зачитает вам мистер Фокс, заместитель министра военно-морского флота. Прошу, мистер Фокс.

— Спасибо, — Фокс оглядел обращенные к нему сердитые лица и насупленные брови. Слушать настроился один только Дизраэли, чувствовавший себя вполне в своей тарелке. — Это послание адресовано народу Великобритании. Будучи его законно избранными представителями, вы имеете полное право услышать его первыми.

Мистер Линкольн пишет: «Всем народам Британских островов. Великая война наконец завершилась. Годы розни между нашими странами подошли к концу. Отныне провозглашен мир, и я всем сердцем желаю, чтобы он был долгим и благополучным. И в стремлении к этому, уверяю вас, мы хотим подружиться со всеми вами. Сейчас, когда я пишу эти строки, мне сообщили, что в Вашингтоне собирают делегацию и очень скоро она присоединится к вам в Лондоне. Ей надлежит встретиться с вашими лидерами, дабы позаботиться о наискорейшем восстановлении в Британии демократического правления. Мы протягиваем руку дружбы с самыми добрыми намерениями и от всей души надеемся, что вы примете ее во имя нашего общего процветания». Подписано Авраамом Линкольном.

Добрую минуту британские политики хранили молчание, осознавая важность этого заявления.

Только Дизраэли понял все тотчас же, улыбнувшись самыми уголками рта и чуть поджав губы над руками, сложенными домиком.

— Мистер Фокс, генерал Шерман, позвольте задать небольшой вопрос, просто для ясности? — Шерман кивнул в знак согласия. — Спасибо. Все присутствующие согласны с вашим президентом, ибо все мы сторонники демократии. Фактически говоря, мы наслаждаемся ею под благожелательным правлением королевы Виктории. Так почему же монархия в этом письме не упомянута ни словом? Является ли это умолчание намеренным?

— А уж об этом вам судить самим, — резко отозвался Шерман, не желая ввязываться в дискуссии в подобный момент. — Вам следует обсудить это с делегацией, которая прибудет завтра.

— Протестую! — внезапно взъярился лорд Рассел. — Вы не смеете попирать наш образ жизни, наши традиции…

— Ваш протест принят к сведению, — холодно бросил Шерман.

— Вы проповедуете демократию, — невозмутимо обронил Дизраэли, — но все-таки правите силой оружия. Вы заняли этот дворец, а королеву изгнали на остров Уайт. Двери нашего парламента заперты на замок. Это ли ваша демократия?

— Это продиктовано крайней необходимостью, — вступил Фокс. — Позволит ли мистер Дизраэли напомнить, что как раз его страна первой вторглась в нашу. Теперь развязанная вами война окончена. Наши войска не задержатся в этой стране ни на день дольше, нежели необходимо. Написанное мистером Линкольном совершенно недвусмысленно. Как только в Британии установится демократия, мы радушно примем вас как партнера по мирному сосуществованию. Надеюсь, с этим все вы согласны.

— Мы определенно не согласны… — начал лорд Рассел, но генерал Шерман не дал ему договорить:

— На сегодня достаточно. Спасибо за посещение.

Политики разразились бессвязными протестами. Спокойно отреагировал только Дизраэли: отвесив Шерману легкий полупоклон, повернулся и вышел. Как только все ушли, начальник штаба Шермана полковник Соммерс внес стопку документов, срочно требующих его внимания.

— Тут есть что-нибудь важное, Энди? — поинтересовался Шерман, уныло взирая на солидную груду бумаг.

— Все, генерал, — ответил полковник Соммерс. — Но некоторые важнее прочих. — Он выудил из стопки листок. — Генерал Ли доносит, что в центральных графствах все враждебные действия прекратились. Боевой дух на высоте, но провизия на исходе не только у войск, но и выделенная для пропитания штатских ирландцев.

— Вы с этим разобрались?

— Так точно, сэр. Связался с корпусом квартирмейстеров, как только заработал телеграф. Поезд с провизией уже отходит из Лондона.

— Отличная работа. А это? — Шерман помахал телеграммой, которую Соммерс вручил ему только что.

— Это от наших постов на демаркационной линии, расквартированных под Карлайслом.

Судя по всему, они остановили поезд, — правду говоря, всего лишь локомотив с единственным вагоном, — шедший из Шотландии на юг. Пассажирами оказались генерал Макгрегор, утверждающий, что он командующий вооруженными силами Шотландии, а также политик, некий Кэмпбелл, якобы председатель Шотландского совета. Я связался с редакцией «Таймс», и там их личности подтвердили.

— Доставьте их сюда как можно скорее.

— Я так и подумал, что вы этого пожелаете.

Велел отправить их сюда с почетным эскортом специальным поездом. Наверное, он уже в пути.

— Славно сработано. От генерала Гранта вести были?

— Он докладывает, что оккупация Саутгемптона прошла без жертв. Возникли проблемы с флотом, но они не стоят даже упоминания. Генерал прибудет в Лондон в течение часа.

— Я хочу увидеться с ним, как только он появится. Есть еще что-нибудь важное?

— Надо подписать кое-какие приказы.

— Давайте. Чем скорее я покончу с бумажной работой, тем лучше.

КОНСТИТУЦИОННЫЙ КОНГРЕСС

Джон Стюарт Милл прямо не находил себе места. Перелистал груду бумаг, лежавших перед ним на столе, потом сбил их в аккуратную стопку и отодвинул прочь. Стены просторной, шикарной комнаты были сплошь увешаны портретами давно почивших английских королей. За высокими окнами раскинулся безукоризненно подстриженный парк Букингемского дворца. Сидящий с противоположного конца стола для совещаний генерал Шерман подписал последние приказы, захлопнул папку и бросил взгляд на стенные часы.

— Что ж, я вижу, наши гости не столь пунктуальны, как следовало бы ожидать. Но они придут, можете не сомневаться, — беззаботно проговорил он в надежде рассеять беспокойство экономиста.

В ответ Милл блекло улыбнулся.

— Да, конечно, они не могут не понимать, насколько важна эта встреча.

— А если и не понимают, вы их наверняка просветите на сей счет.

— Приложу все силы, генерал, но вам надлежит уразуметь, что человеком действия меня не назовешь. Мне куда уютнее за письменным столом, нежели на словесном ристалище.

— Вы недооцениваете собственные способности, мистер Милл. В Дублине вы заставили политиков плясать под свою дудку. Когда вы говорите, они умолкают, чтобы не упустить и крупицы вашей мудрости. Вы отлично справитесь.

— Ах да, но то было в Дублине, — в голосе Милла звучало отчаяние, на лбу выступили бисеринки испарины. — В Ирландии я говорил то, что слушатели мечтали услышать всю свою жизнь. Я показал им, как они наконец-то могут править собственной страной. Этот предмет не мог не увлечь их. — Тут Милл сдвинул брови; на лицо его набежала мрачная тень воспоминаний о более свежих событиях. — Однако моих соотечественников чрезвычайно оскорбило мое прибытие в Дублин. «Таймс» дошла до того, что назвала меня предателем родины и собственного сословия. Остальные газеты — как бы это сказать? — негодовали сверх всякой меры, фактически призывая на мою голову проклятья…

— Мой дорогой мистер Милл, — спокойно увещевал его Шерман, — газеты существуют для того, чтобы распространять тиражи, а не распространять правду или взвешивать аргументы обеих сторон. Знаете, несколько лет назад, прежде чем я вернулся к прерванной воинской карьере, я какое-то не слишком долгое время был банкиром в Калифорнии. Когда же мой банк развалился в трудные времена, начали раздаваться возгласы, что меня надо вымазать дегтем и обвалять в перьях, а еще лучше — сжечь на костре живьем. Не обращайте внимания на газеты, сэр. Их зловонные миазмы подымутся из клоаки и будут развеяны свежим ветром правды.

— В вас дремлет поэт, генерал, — слабо усмехнулся Милл.

— Только, пожалуйста, больше никому не говорите; пусть это будет нашим с вами секретом.

Деликатно постучав, полковник Соммерс проскользнул в комнату.

— Вы с этим покончили, генерал? — указал он на папку.

— Все подписано. Позаботьтесь об остальном, Энди.

— Тут двое английских джентльменов хотят видеть вас, сэр, — сообщил начальник штаба, забирая бумаги.

— Конечно же, пригласите их.

Когда дверь открылась снова, Джон Стюарт Милл подскочил на ноги, и генерал Шерман неспешно последовал его примеру.

— Лорд Джон Рассел, мистер Дизраэли, — доложил полковник и тихо прикрыл за собой дверь.

Двое политиков, являя полнейшую противоположность друг другу, пересекли комнату. Старомодный черный костюм тонкого сукна был затянут на аристократичном Расселе так, что едва не трещал по швам. Дизраэли же — прославленный романист, ветеран в политике, светский повеса, изящный и стройный, и одет был весьма изысканно. Потрогав свою остроконечную бородку, он вежливо кивнул Шерману.

— Джентльмены, знакомы ли вы с мистером Джоном Стюартом Миллом? — справился Шерман.

— Исключительно заочно, — отозвался Дизраэли, отвесив Миллу легкий полупоклон. При этом лицо искушенного политика хранило совершенно бесстрастное выражение.

— Я знаком с мистером Миллом, следил за его публичной деятельностью и не испытываю ни малейшего желания пребывать в его обществе, — ледяным тоном обронил Рассел, избегая встречаться взглядом с объектом своих высказываний.

Лицо Милла вдруг осунулось и побледнело.

— Мистер Рассел, я бы посоветовал вам проявлять побольше любезности. Мы собрались здесь по вопросу, играющему немаловажную роль и для вас, и для вашей страны, и посему ваша брюзгливость не делает вам чести, сэр, — отрубил Шерман, будто отдавая воинский приказ.

Рассел побагровел, оскорбленный и резким тоном, и обращением, достойным лишь простолюдина. Поджав губы, он устремил взгляд в окно, возмутившись нагоняем, полученным от этого выскочки-янки. Сев, Шерман жестом пригласил остальных последовать его примеру.

— Пожалуйста, джентльмены, присаживайтесь, и начнем наше собрание, — выждав пару секунд, он продолжал:

— Я пригласил вас сюда как официальных лиц — премьер-министра правительства и лидера оппозиции. Я хочу, чтобы как таковые вы созвали в парламенте заседание палаты общин.

Лорд Рассел с трудом совладал со своим настроением, и, когда заговорил, слова его были холодны и бесстрастны — насколько ему это удалось:

— Позвольте напомнить вам, генерал, что палаты парламента заперты — согласно вашим же приказам, сэр.

— Совершенно верно, — голос Шермана прошелестел так же бесцветно, как и остальные. — Когда время придет, двери отопрут.

— Обе палаты? — осведомился Дизраэли. В его тоне не было даже намека на то, имеет ли данный вопрос хоть какое-то значение.

— Нет, — отрезал Шерман. Теперь в его словах прозвучали царственные нотки приказа. — Палата лордов распущена и больше созываться не будет. В демократическом обществе нет места наследственным титулам.

— Господи, сэр, вы не можете!.. — вскинулся Рассел.

— Господи, сэр, могу. Вы проиграли войну и теперь расплачиваетесь.

Дизраэли деликатно кашлянул в наступившей тишине и подал реплику:

— Позвольте поинтересоваться: все ли приготовления сделаны, чтобы королева открыла парламент? — И снова в его тоне не было ни намека на грандиозную значимость вопроса.

— А она и не будет его открывать. Гражданка Виктория Сакс-Кобург пока что не собирается покидать свою резиденцию на острове Уайт. Это новая Британия, более свободная, и вам, джентльмены, надлежит приспособиться к ее реалиям.

— Но это все еще конституционная Британия, — встрял Рассел. — Это королевский парламент, и она должна присутствовать, дабы открыть его заседание. Таков закон этой страны.

— Был, — возразил генерал Шерман. — Повторяю: ваша война проиграна, ваша страна оккупирована. Королева не будет открывать заседание парламента.

— Как я понимаю, — неспешно качнул головой Дизраэли, — у вас имеются основания для созыва упомянутой сессии парламента.

— Совершенно верно, — кивнул Шерман. — Мистер Милл с радостью просветит вас на сей счет в своем обращении к вашей ассамблее. Есть еще вопросы? Нет? Хорошо. Парламент соберется через два дня.

— Это невозможно! — лорд Рассел безуспешно пытался совладать со своим голосом. — Члены парламента разбросаны по всей стране, рассеяны…

— Не вижу ни малейших проблем. Все телеграфные линии уже восстановлены, а поезда ходят согласно расписанию. Собрать этих джентльменов будет совсем не трудно. — Шерман встал. — Желаю здравствовать.

Рассел широкими шагами устремился прочь, но Дизраэли задержался на пороге.

— Чего вы надеетесь добиться, генерал?

— Я? Ровным счетом ничего, мистер Дизраэли. Мое дело сделано. Война окончена. Это мистер Милл будет говорить с вами о будущем.

— В таком случае, сэр, — с улыбкой обернулся к экономисту Дизраэли, — не будете ли вы любезны составить мне компанию? Моя карета у крыльца, до моих лондонских апартаментов рукой подать. Я с благодарностью выслушаю все, что вы намереваетесь провозгласить.

— Вы очень добры, сэр, — Милл явно чувствовал себя не в своей тарелке. — Вам наверняка известно, что обитатели этих островов относятся к моему присутствию неблагосклонно.

— Что ж, не будем придавать этому значения, мистер Милл. Ваши труды доставили мне огромное наслаждение — даже вдохновение, — и я почту за исключительную честь, если вы примете мое приглашение.

Шерман раскрыл было рот, но тут же одернул себя. В этом вопросе Милл должен принять собственное решение.

— Весьма охотно, сэр, — Милл выпрямился во весь рост. — С огромным удовольствием.

Лишь после отъезда Милла с Дизраэли полковник Соммерс принес генералу Шерману послание.

— Прибыло пару минут назад, — сообщил он, вручая конверт. — Посыльный еще здесь, ждет ответа. Он так боялся, что увидят, как он говорит с нами, так что мы отправили его в последнюю комнату по коридору.

— Какая секретность!

— И отнюдь не без причины, как вы поймете, прочитав послание.

Кивнув, Шерман прочел коротенькую записку.

— Это касается эмиссаров, только что прибывших из Шотландии?

— Совершенно верно. Генерала Макгрегора и мистера Макларена из Шотландского совета. С ними приехал еще третий, но он свое имя открыть не пожелал.

— Что ни час, то все таинственней. Они хотят, чтобы я после наступления сумерек принял участие в собрании в доме некоего шотландского дворянина. О нем-то нам что-нибудь известно?

— Только его имя — граф Эглинтон, да еще то, что он член палаты лордов.

— Пожалуй, подобные дела скорее по части Гуса Фокса.

— Посыльный настаивал, что мы сперва должны неофициально переговорить с вами. Я поинтересовался у него, кем он уполномочен. И только тогда — крайне неохотно — он открыл тот факт, что он и есть тот самый граф Эглинтон.

— Чем дальше, тем интереснее. Пригласите-ка его сюда.

Граф Эглинтон оказался высоким седовласым мужчиной в незатейливом черном костюме, никак не вязавшимся с его военной выправкой. Он даже рта не раскрыл, пока сопровождавший его солдат не удалился.

— Очень любезно с вашей стороны принять меня, генерал. — Он головой указал на Соммерса: — Полагаю, полковник поведал вам о необходимости секретности.

— Да, хотя и не привел никаких оснований.

Неуютно поежившись, граф поколебался, прежде чем заговорить.

— Это, как бы получше сформулировать, дело весьма щепетильное. Честно говоря, я бы предпочел отложить всяческие дискуссии до встречи с моими компаньонами у меня дома. Полное объяснение даст мистер Макларен. Я же пришел сюда в качестве хозяина, предоставившего им кров, — а заодно, чтобы заверить в добросовестности их намерений. Тем не менее я могу открыть, что это вопрос национальной значимости.

— Следует ли это понимать так, — Шерман пристально взглянул на графа, — что Шотландия каким-то боком замешана в этом?

— Даю вам слово, сэр, так оно и есть. У меня в распоряжении экипаж с проверенным кучером, который скоро прибудет. Составите ли вы мне компанию, когда я отбуду?

— Возможно. Если я поеду, со мной отправится и мой помощник, полковник Соммерс.

— Да, конечно.

— Меня заботит лишь одно, — Соммерс внимательно вглядывался в шотландского дворянина. — А именно, безопасность генерала Шермана. В конце концов, он главнокомандующий наших оккупационных войск.

Лицо графа Эглинтона побледнело.

— Даю вам слово, что ему не угрожает ни малейшая опасность или даже тень опасности.

— Я верю слову джентльмена, Энди, — негромко проронил Шерман. — Думаю, нам лучше отправиться с ним и выяснить, что к чему.

Ждать пришлось недолго. Вскоре после наступления сумерек часовой доложил, что экипаж джентльмена дожидается у крыльца. И Шерман, и Соммерс были вооружены саблями — в общем-то, они не снимали их с портупей с самого начала войны. Теперь же полковник повесил на пояс еще и кавалерийский револьвер в кобуре. Экипаж остановился подальше от фонарей, так что они смогли сесть в него незамеченными. Повозка тронулась, как только дверцы захлопнулись. Дорога через Мэйфер заняла всего несколько минут.

Едва экипаж остановился, дверца распахнулась, и заглянувший в нее мужчина кивнул графу.

— За вами не следили, — сообщил он с сильным шотландским акцентом. — Ангус говорит, улица пуста.

Они высадились прямо в конюшне дома. Граф Эглинтон пошел впереди, проводив их через ворота в дом. При их приближении двери распахнулись, и они ощупью вошли в дом. Лишь когда двери были надежно заперты, слуга снял заслонку с принесенного фонаря. Следом за ним пришедшие поднялись по лестнице в ярко освещенную комнату. Навстречу им поднялись трое мужчин. Дождавшись, когда дверь закроется, граф представил присутствующих.

— Джентльмены, это генерал Шерман и его помощник полковник Соммерс. Генерал Макгрегор командует вооруженными силами Ее Величества в Шотландии. Джентльмен рядом с ним — мистер Макларен из Шотландского совета. А это мистер Роберт Долглиш, председатель… — не закончив фразы, граф Эглинтон осекся с потерянным видом. Потом взял себя в руки и твердым голосом закончил:

— Председатель Национальной партии Шотландии.

По реакции троих остальных Шерман понял, что это откровение величайшей важности.

— Сожалею, мистер Долглиш, но с этой организацией я не знаком.

— Да я на это и не рассчитывал, генерал, — криво усмехнувшись, кивнул Долглиш. — Пожалуй, ее следовало бы назвать подпольной организацией, проповедующей шотландский национализм. Нашей предшественницей была Ассоциация защиты прав шотландцев. Сия достойная организация работала на реформированную администрацию в Шотландии. Задачи она ставила благородные, но мало чего добилась. Наша же Национальная партия поставила более высокие цели, как только начался конфликт с американцами. Почти все сходятся в том, что настало время перемен по всей Шотландии. И мы, и сочувствующие нам высокопоставленные лица работаем во имя свободы Шотландии.

Шерман кивнул, вполне уразумев причину этой тайной встречи.

— Джентльмены, прошу садиться, — сказал граф Эглинтон. — На столе графин доброго шотландского солодового виски. Позвольте вам налить?

Пока наполняли стаканы, Шерману выпала минутка на раздумья. Затем он поднял стакан и негромко промолвил:

— Джентльмены, не выпить ли нам за свободу шотландского народа?

При этих словах витавшее в воздухе напряжение рассеялось в единый миг. Присутствующих объединило общее стремление, общая цель. Но некоторые вопросы все же нуждались в разъяснении. Шерман обернулся к Макгрегору:

— Вы сказали, генерал, что вы главнокомандующий вооруженных сил Ее Величества в Шотландии.

— Таков мой титул на самом деле. Я же предпочитаю называть себя просто командующим шотландской армией. Все мои войска сейчас в казармах, где и останутся вплоть до дальнейших указаний. Вам, конечно, ведомо, что шотландские солдаты, сражавшиеся в Ливерпуле, были разоружены и вернулись на север.

— А что ваши офицеры думают об этом?

— Буду с вами совершенно искренен, сэр. К нашим полкам приписан и кое-кто из английских офицеров. Они временно находятся под арестом. Все остальные офицеры на нашей стороне.

Поразмыслив над этим, Шерман обратился к Роберту Долглишу:

— Полагаю, я догадываюсь, что должны чувствовать члены вашей Национальной партии, раз все войска настроены одинаково. А вот как насчет остального населения Шотландии?

— Конечно, от их лица я говорить не могу, — признался Долглиш, — но если мы завтра проведем референдум, в его исходе я не сомневаюсь. Наш народ выскажется как один. За Шотландию, свободную от английского влияния. За восстановление нашего суверенного права на самоуправление, отнятого у нас сто шестьдесят лет назад, когда наш собственный парламент был распущен преступным Актом об унии. Я уверен, что это можно сделать без насилия.

— Я придерживаюсь того же мнения, мистер Долглиш. Соединенные Штаты выступают за демократию в других странах. Эта цель была достигнута в Мексике, Канаде, а совсем недавно и в Ирландии. Что вы думаете по этому поводу?

— Сейчас наши представители в Ирландской республике изучают опыт демократических преобразований, — улыбнулся Долглиш. — Ничего мы не желаем столь же страстно, как свободных выборов в свободной Шотландии.

— Тогда будьте покойны, — отозвался Шерман. — Моя страна поддержит ваши усилия.

— Хорошо бы побыстрее, — пылко проговорил Долглиш. — Я поднимаю свой стакан и благодарю вас, генерал. Это самый памятный момент в истории моей страны.

За ночь тучи выплакали весь дождь без остатка, и утро дня первого послевоенного заседания парламента выдалось чистым и ярким. Тарахтя колесами по мокрой мостовой, сияющей в лучах солнца, богато изукрашенная карета Бенджамина Дизраэли подкатила через Уайтхолл к площади Парламента. Она остановилась у парадного входа как раз в ту минуту, когда Биг-Бен начал отбивать одиннадцать. Подбежавший лакей опустил подножку и отступил, давая дорогу Миллу и Дизраэли. Оба прошли, не поднимая глаз на солдат в синих мундирах, стоящих на часах у входа.

Заседания парламента возобновились.

Открытие было кратким, даже чересчур, и члены парламента протестующе зароптали. Лорд Рассел, сидевший в переднем ряду, медленно поднялся и кивнул оппозиции, сидевшей напротив, напрочь игнорируя Джона Стюарта Милла, хотя тот находился всего в нескольких футах от него.

— Джентльмены, настал трагичнейший из дней, — голос его звучал глухо, потерянно, будто предвещая неминуемую беду. — Я даже не знаю, как вас уведомить, ибо со дня нашего последнего заседания разыгралось много ужасов. Наши войска разбиты, наша страна оккупирована. Наша королева — узница в Осборн-Хаусе. — При этих словах парламентарии негодующе зашумели, послышались даже гневные возгласы. Спикер заколотил своим молотком, призывая собрание к порядку.

Рассел поднял руку, и протесты понемногу стихли.

— Мне поведали, что палата лордов распущена — столетия нашей истории отринуты единым росчерком пера.

Злобные вопли усилились, парламентарии в ярости затопали ногами, не утихая, несмотря ни на призывы лорда Рассела, ни на хриплые крики спикера, требующего тишины, ни на упорный грохот его молотка. Лишь немногие члены собрания осознали, что двери распахнулись и в их проемах появились американские солдаты, взяв винтовки наизготовку. Потом разомкнули ряды, чтобы впустить генерала; тот, чеканя шаг, прошел вперед, остановился перед лордом Расселом и заговорил с ним. Рассел скрепя сердце кивнул и вскинул обе руки, призывая к молчанию. Мало-помалу негодующие парламентарии нехотя стихли. Как только его голос стал снова слышен, Рассел заговорил:

— Мне снова напомнили — в который раз, — что наша палата собрана на определенных условиях. Мы должны добиться, чтобы наши голоса были услышаны, но при том заняться насущными делами. Если мы этого не сделаем, то сами же и заткнем себе рот, даже не успев его раскрыть. Мы в долгу перед народом нашей страны, мы его представители, высказывающиеся от его лица. Разыгрались ужасающие события, и мы сумели выйти из них целыми и невредимыми. Но и эта палата должна выйти целой и невредимой, дабы мы говорили от лица нации.

Рассел сел под одобрительный гул членов парламента. Американский офицер развернулся и покинул зал, солдаты за ним. Двери закрылись.

Рассел сел, и тут же ему на смену поднялся лидер оппозиции Бенджамин Дизраэли.

— Достопочтенные джентльмены, позвольте совершить небольшой экскурс в нашу историю. Забывая историю, мы рискуем повторить ее сызнова. В прошлом наша страна уже пережила кровавый раскол. Король был свергнут, парламент распущен. Человек, нарекший себя протектором[36], захватил власть над страной и правил железной рукой. Однако я вовсе не призываю Кромвеля наших дней. Я призываю лишь поддержать правление закона, провозглашенного Великой хартией вольностей и Биллем о правах. Я призываю вас выслушать, что имеет нам поведать мистер Джон Стюарт Милл.

Безмолвная ненависть почтенного собрания сгустилась настолько, что буквально обжигала кожу. Милл ощутил ее, но даже бровью не повел.

Он пришел сюда, вооружившись словом истины, ставшей его опорой и защитой. Встав, он огляделся, развернув плечи и сцепив руки за спиной.

— Я хочу поговорить с вами о том, что способ правления — это вопрос выбора. Я говорю о принципах, над которыми работал изрядную часть своей жизни, и большинство этих практических рекомендаций были одобрены другими людьми — многие из которых сидят в этом зале. В своих дебатах и либералы, и консерваторы не могли прийти к единому мнению. Но я утверждаю, что в нашем распоряжении имеется куда более удачная доктрина — не просто компромисс, но нечто более широкое, настолько всеобъемлющее, что принять эту доктрину смогут и либералы, и консерваторы, не отрекаясь от убеждений ни в чем таком, что они считают символом собственной веры. Я прошу вас взглянуть на британскую историю, не забывая американцев, ныне пребывающих среди нас. — Милл спокойно дождался, пока возмущенное ворчание аудитории стихнет. — Не считайте их чужаками, ибо поистине они наши сыновья. Истина заключается в том, что их страна была выстроена на наших собственных доктринах. С самого начала основополагающим принципом Соединенных Штатов была британская идея свободы. Возможно, за истекшее время она ускользнула из наших рук, но ее по сей день свято блюдут по ту сторону Атлантики. Тот факт, что американцы в качестве образца для своей демократии взяли нашу, должен льстить нам, но не служить поводом для преклонения. В их конгрессе есть верхняя и нижняя палата — точь-в-точь как у нас. Но с одним громадным отличием. Все их представители избраны. Власть исходит от народа, а не от верхушки, как принято здесь. Я слышал множество ваших гневных криков по поводу декрета о роспуске палаты лордов. Но мысль, что власть может передаваться по праву кровного родства, показалась американцам абсурдной. Собственно говоря, так оно и есть. Как утверждал дальновидный англичанин Томас Пейн, страной должны править люди, наделенные высокими дарованиями, а не высокопоставленными родственниками. Ему наследственный парламентарий представлялся такой же нелепостью, как наследственный математик или наследственный мудрец — что столь же смехотворно, как венчание поэта лаврами по праву наследия.

Эти слова были встречены злобными криками — но и призывами позволить Миллу продолжать. Воспользовавшись моментом, чтобы бросить взгляд в бумаги, добытые из кармана, Милл снова заговорил громким и ясным голосом.

— Между нашими двумя демократиями существу ет громадная разница. В Америке правление идет снизу вверх. Здесь же оно направлено сверху вниз. Абсолютная власть принадлежит монарху, владеющему даже землей. Королева открывает и закрывает парламент, возглавляемый ее премьер-министром. На море наши пределы охраняет Королевский флот. В Америке же все обстоит совершенно иначе, согласно Конституции, излагающей права народа. В Британии ближе всего к Конституции подходит Билль о правах одна тысяча шестьсот восемьдесят девятого года, гласящий: «И так как ввиду отречения упомянутого покойного короля Иакова Второго от правления и вакантности вследствие этого престола Его Высочество принц Оранский…» Тут я хочу привлечь ваше пристальное внимание к следующим словам: «…которого всемогущему Богу угодно было избрать своим достославным орудием освобождения этого королевства от папизма и произвола власти». Смысл очевиден. Власть в этом краю исходит не от народа, а дана свыше. Наша монархиня правит своей властью, дарованной Богом. Она же, в свою очередь, вверяет свою власть правительству, но народ остается его слугой.

— Вы нас оскорбляете! — сердито выкрикнул один из членов парламента. — Вы говорите не о той власти, каковой парламент облечен согласно нашей Великой хартии вольностей!