Бледный всадник, Черный Валет Дашков Андрей

11. СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ

Однако чуть позже он понял, что еще ничего не закончилось. Кто-то неотступно преследовал его. Порой Мирону казалось, что сзади доносятся зловещие звуки, похожие на шелест гигантских крыльев, но когда он в панике оглядывался, то не видел ничего, кроме непроницаемой темноты. Шелест отдалялся, затем снова приближался, будто обладатель крыльев играл с бегущим человечком. У Мирона и впрямь создалась иллюзия, что он может спастись, если найдет освещенное убежище с прочными стенами, — а зло, таившееся во мраке, отступит перед светом.

Он бежал по черной, как кротовая нора, улице и в отчаянии бросался на каждую калитку или дверь. Все они были крепко заперты; окна слепы; стук безответен; никто не ждал и не желал приютить ночного гостя. У конюха начали заплетаться ноги. Он дышал, как загнанная лошадь. Сил почти не осталось… А за спиной раздавался неописуемый звук, нежный хруст, будто из лопаток росли слишком тяжелые крылья, тянувшие куда-то вниз, в глубины страшного сна. Невидимая кошка продолжала играть с мышкой.

Когда Мирон уже решил, что это конец, к нему на несколько минут вернулось пьяное мужество. Он прислонился к стене, выставил перед собой огромные кулаки и приготовился врезать… Кому? Да кому угодно! Тому, кто под руку подвернется…

Он прижался затылком к холодной мраморной плите. Это немного освежило его мысли. Мирон узнал улицу, дом и вспомнил даже плиту, пересеченную трещиной по диагонали. Он частенько проходил мимо и равнодушно сплевывал, понимая, что это не то место, где наливают. На плите была выбита надпись «Городское отделение Союза писателей», но конюху сейчас было все равно. Он отмахивался от летающих призраков и медленно передвигался вдоль стены приставными шажками, пока не ввалился в неожиданно распахнувшуюся дверь.

Кто-то жалобно ойкнул. Оказалось, что конюх сшиб по инерции лысого хлюпика, дежурившего в прихожей. Хлюпик взвизгнул, упал на четвереньки и зашарил по полу в поисках окуляров. Ничего удивительного — окулярам в Ине цены не было, не говоря уже о контактных линзах.

Мирон поспешно захлопнул за собою дверь, запер ее на засов и облокотился на перила, чтобы отдышаться. Ему несказанно полегчало. Присутствие очкарика придавало интерьеру замызганной прихожей какой-то домашний и в высшей степени безопасный вид. Лестница была тускло освещена единственной свечкой.

Конюх осмелел и почувствовал себя хозяином положения. Интеллигент явно был ошарашен и напуган его вторжением. Это означало, что Мирон поймал хмырька на чем-то нехорошем. Оставалось лишь правильно воспользоваться ситуацией. Тут пахло возможностью поживиться.

— Эй! — обратился Мирон к жертве аборта. — Какого хрена ты тут делаешь?

Очкарик уже водрузил оправу на мозолистую переносицу и прицепил дужки к огромным ушам. Теперь он стал похож на очень умного кролика. И притом чем-то недовольного кролика. Мирону немедленно захотелось схватить его за хилую шейку и слегка придушить.

— Па-а-азвольте! — возмутился интеллигент противным писклявым голосом. — Что ВЫ тут…

— Заткни пасть! — скомандовал Мирон, после чего приблизил ухо к щели между дверью и косяком и прислушался. Слава богу, показалось! На улице стояла тишина. Конюх чуть не подумал — «гробовая» — и поежился. Воспоминание о кошмарном звуке и унижении, пережитом возле дома Марии, были еще совсем свежими. Возникала просто непреодолимая потребность в самоутверждении.

— Я тебя слушаю. — Мирон возобновил прерванную беседу и для большей доходчивости легонько ткнул очкарика в солнечное сплетение. Тот опять ойкнул и свернулся в замысловатую фигуру, как придавленный дождевой червяк. Мирон дал ему прийти в себя, затем встряхнул.

Лязгнув зубами, очкарик промямлил:

— Вышел покурить…

Мирон не оценил юмора. Это была неудачная шутка. Табаком тут и не пахло, бабой тоже, да и здоровья у интеллигента едва хватило бы на пару затяжек и одну предсмертную эрекцию. Все ясно — лопух стоял на шухере. Что ж, если они все здесь такие, эти «писатели»… Мирон придал мозгляку положение, отдаленно напоминавшее стойку «смирно», и стукнул головой об стену.

На этот раз очкарик беззвучно расстался с сознанием. Конюх положил его в темном углу и взобрался по лестнице на площадку, от которой начинался длинный широкий коридор, заставленный по обе стороны бронзовыми бюстами на массивных основаниях из серого камня. Судя по всему, бюсты копировали верхние (и лучшие) головные части высоколобых импотентов, перепачкавших при жизни горы писчей бумаги (и это в те времена, когда катастрофически не хватало даже туалетной!). Мирон питал к представителям этой породы стойкое отвращение и здоровое презрение — ко всем без исключения. Толку от них было меньше, чем от козлов. Козлы хотя бы делали козлят…

Конюха разобрало любопытство. В этом здании он очутился впервые. Отовсюду доносились какие-то шорохи и шепотки, но Мирон теперь не пугался — это шалили не привидения, а гораздо более плотные и вонючие существа.

Да, интересные дела тут творятся. Очаг культуры, мать ее! Происходят какие-то сборища — посреди ночи, за закрытыми ставнями и задернутыми шторами. Знает ли об этом Начальник? Мирон готов был поспорить на свой детородный орган в комплекте с подвесным хранилищем генофонда, что не знает. Вот и славненько! Это означало, что у конюха появился шанс отличиться. Повысить свой статус. Он вцепился в шанс зубами. Не убирать же всю жизнь лошадиное дерьмо!..

Он крался мимо бюстов к ближайшей двери и озирался по сторонам, стараясь не упустить ни малейшей детали. Он был увлечен своей новой ролью. Он хотел предоставить Начальнику исчерпывающую информацию.

Стены были увешаны табличками с бессмысленными, с точки зрения Мирона, заклинаниями типа «Знание — сила», «Красота спасет мир» или «Человек — это звучит гордо». Мирон скептически хмыкнул и нагнулся, пытаясь заглянуть в замочную скважину. Увидел он немного, но достаточно, чтобы сделать далеко идущие выводы.

В маленькой комнате собралось человек шесть. Судя по фрагментам верхней одежды, которые периодически возникали в поле зрения конюха, все эти люди были готовы сразу же разбежаться в случае опасности. Со своей неудобной позиции Мирон мог рассмотреть как следует только животы, руки и ягодицы. Остальное ему приходилось домысливать (почему-то он неизменно представлял себе лысых бородатых очкариков с женоподобными фигурами). Сквозь замочную скважину просачивался мерзкий запах. Это был запах напитка, который в Ине называли «кофэ». Разговаривали собравшиеся полушепотом, но Мирон отчетливо слышал слова каждого благодаря отличной акустике помещения.

Фамилии у некоторых «писателей» были странные: Кюхельбекер, Пестель, Оболенский, а одного даже называли Апостолом муравьев (или наоборот?). Немного позже Мирон догадался, что это подпольные клички.

Интелы трепались безостановочно и не очень внятно. Во всяком случае, простой парень Мирон понимал их с пятого на десятое. Обсуждалась какая-то «революционная ситуация». Кроме того, Пестель выражал озабоченность судьбой нацменьшинств и положением «деклассированных элементов». Кюхельбекер то и дело бросался цитатами из толстой книжки, проплывшей однажды мимо замочной скважины (от жадного внимания конюха не ускользнули золотистые буковки и цифирьки на корешке). Из всей болтовни Мирон запомнил лишь несколько слов — что-то о захвате вокзалов «в первую голову». Тут его осенило: он раскрыл заговор интеллигентов-импотентов!

Вот тебе и никчемные бумагомараки! Но как они собираются захватить вокзал? И чья голова — первая? Наверное, Начальника. Ого! Это уже тянуло на подрасстрельную статью. Мирон сильно сомневался, что хотя бы один из этих яйцеголовых трепачей может пойти дальше разговоров, составления планов, выдувания мыльных пузырей или незрелых игр в конспирацию. Он инстинктивно чуял: подавляющее большинство интелов — трусы, соглашатели, маменькины сынки или продажные индивидуалисты, которым всего дороже собственная шкура и которые всегда хотят остаться чистенькими, а потому дерьмо приходится разгребать кому-то другому (например, конюхам). Неясно, зачем им вообще понадобился вокзал, однако это уже было и не важно.

— Попались, чистоплюи! — злорадно прошептал Мирон в тишине коридора и направился к следующей двери — ковать железо, пока горячо.

При его комплекции двигаться бесшумно было не так-то просто. Доски пола ощутимо прогибались под стокилограммовой тушей. Он молился, чтоб они не заскрипели слишком громко. Сдуру даже какой-нибудь писатель мог пальнуть в него, а с перепугу — еще и попасть.

Путь длиной в шесть метров отнял у конюха пару минут, зато он увидел то, что запомнил на всю оставшуюся жизнь. Впрочем, жить ему оставалось недолго.

На этот раз и замочная скважина, и комната оказались побольше. Вокруг старинного деревянного стола с кокетливо изогнутыми ножками сидели шесть баб, положив руки на доску, и чем-то торжественно занимались. Но уж точно не играли в карты и не пили «кофэ». Похоже, они крепко сцепились мизинцами.

Вначале Мирон грешным делом подумал, что это неизвестное ему сексуальное извращение. Физиономии у баб, сидевших лицом к двери, одержимо сияли — в точности как у девушек, приготовившихся потерять невинность (только вряд ли среди них была хоть одна девушка). Они выражали очевидное томление. Отличать возвышенную духовную жажду от вульгарной плотской потребности Мирона не научили.

Он даже присел на пол, чтобы получше все разглядеть. Ага… Вот они, писательские курочки! Сидят, скучают без своих петушков. А петушки, вместо того чтобы топтать курочек, озабочены реконструкцией курятника. Ну ничего, придет Начальник с топором — и наведет порядок. Петушков отправит в супчик, курочек — нести яички. Тем более что среди дамочек были довольно пухленькие и явно перезрелые. Сразу и не поймешь, красивые они или уродливые…

Он наблюдал за ними, иронически посмеивался про себя и облизывался, воображая, что было бы, если бы ему предоставился случай завалить их в конюшне. Ох они у него заверещали бы! Он им показал бы и корень зла, и цветочки жизни, и ягодки удовольствий!..

Мирон считал, что его желания вполне естественны. Одним подавай революцию, другим — проституцию. А кому-то — спиритические сеансы. Главное, вовремя стравить давление, чтобы котелок не взорвался и крышу не снесло. Таким образом, конюх был интуитивным фрейдистом, хотя и не подозревал об этом…

В отличие от господ писателей бабенки разговаривали мало, да и то на каком-то лающем языке. У этих была своя конспирация. Мирон застал их в редкий момент душевного единения. Одна как раз вопрошала о чем-то гнусавым голосом. А спустя несколько томительных секунд конюх заметил, что стол вертится!

Мирон испуганно икнул. Его голубые глаза, и так сидевшие навыкате, чуть не выкатились дальше пределов, установленных природой, и не выпали на пол. Стол совершил несколько оборотов вокруг вертикальной оси. Вслед за тем раздались глухие отрывистые звуки, будто скелет, замурованный в стене сотню лет назад, вдруг решил перекусить и застучал челюстями…

Эти звуки вернули Мирона туда, откуда он недавно воспарил в мечтах, — в ночь нескончаемого кошмара и мистического преследования.

— Мать моя женщина! — прохрипел он, когда ножки стола оторвались от пола. Стол начал раскачиваться, словно был подвешен на невидимых нитях.

Не похоже, что в этом участвовали чьи-то ляжки. Бабам полагалось визжать и обмирать, но ничего подобного не происходило. Они сидели, неподвижные и бледные, как напудренные куклы…

Тем временем амплитуда колебаний стола стала угрожающей. Слабые руки были уже не в состоянии воспрепятствовать этому движению. Даже Мирон, торчавший за дверью, почувствовал, что ситуация выходит из-под контроля. Омерзительные мурашки совершили пробежку по его широкой спине. Однако заторможенные дурочки только таращили глаза и продолжали цепляться друг за дружку.

Конюха передернуло, будто он прикоснулся к чему-то, гнившему в сырой могиле. Знакомое ощущение — правда, на этот раз не было пустого невыносимого взгляда, а было ПРИСУТСТВИЕ немыслимой силы, которая пронизывала все вокруг, искажая материю и пространство. Предметы становились «мягкими», оплывали и теряли привычные очертания. У них вырастали конечности и щупальца. Шестипалая люстра ползла, пересекая потолок. В углах комнаты плясали «близнецы» — раздутые и багровые, будто раскалившиеся на сковородке. Из пепельницы высунулся палец с раздвоенным ногтем и двумя лишними суставами и погрозил кому-то. Портреты рыдали кровавыми слезами. Клюв, торчавший из горлышка кувшина, склевывал дохлых мух. На шторах высыпала сверкающая роса. Подсвечники неуклюже ковыляли по каминной полке, отталкиваясь когтистыми лапками. Доски пола с треском выгибались, будто кто-то пытался проникнуть в комнату снизу. Стены превращались в потоки черной дымящейся смолы, а смола выливалась в жуткие формы. Зловещие тени из другого мира упали на тускло освещенный пятачок, где дрожавшие от ужаса бабенки оставались прикованными к своим стульям неразрывными цепями глупости…

Пугающая трансформация заняла каких-нибудь пять-шесть секунд. Мирону они показались минутами. Стол развернуло так, что бедный конюх увидел текучий узор на поверхности дерева — непрерывно меняющийся и завораживающий. Потом, в какое-то нехорошее мгновение, разрозненные элементы потусторонней мозаики вдруг сложились в единое целое, и Мирон обмочился.

Он украдкой заглянул на адскую кухню кошмаров. Это его изрядно потрясло. Не будь он таким тупицей, это его убило бы…

Принятая предварительно доза пива наконец дала о себе знать. Мочевой пузырь конюха вмещал литра два. Но еще раньше, чем штаны успели пропитаться теплой жидкостью, стол взмыл под самый потолок. Он летел, издавая пронзительный свист и вращаясь так быстро, что ножки слились в размытое кольцо. «Люстра» попыталась схватить его, и стол совершил резкий маневр, а затем устремился вниз, чтобы срезать, пикируя, первую голову…

Вот этого конюх уже не видел. Он пятился от двери, забыв об осторожности и мечтая только выбраться отсюда живым. Ему казалось, что к паху привешен капкан с мягкими захватами, который понемногу выдавливает из него оставшуюся воду. Это было не очень больно, но опять-таки чрезвычайно унизительно для мужского достоинства.

Мирон не сдержался и заскулил, облегчая израненную душу. Странно, что его скулежа до сих пор никто не услышал. Во всяком случае, ни одного живого писателя в коридоре не было. Исключительно бюсты. Мирон бросился к лестнице, однако был вынужден остановиться, сделав всего лишь три шага. В очередной раз он почувствовал себя жестоко обманутым.

Чертов коридор — в нем было все дело! Дурацкая игра, но чья?! Это был уже не ТОТ коридор. Или НЕ СОВСЕМ ТОТ коридор. Кое-что изменилось. Вначале — самую малость. Затем изменения стали очевидными.

Бюсты, прежде стоявшие вдоль стен, теперь отодвигались от них, и проход быстро сужался. Раздавался непрерывный шорох, будто сотни мышей одновременно скребли когтями по дереву. Конюх отдал бы что угодно, лишь бы избежать встречи с бронзовыми истуканами на пути к лестнице, но с другой стороны коридор оканчивался тупиком, в котором не было даже окна. У Мирона не оставалось выбора. Ближайший болван выкатывался ему наперерез на своей тяжелой каменной подставке…

Конюх сорвался с места и побежал, продемонстрировав завидную стартовую скорость. Несмотря на шок и полное отсутствие мыслей, его восприятие жадно впитывало все детали происходящего, как свежая промокашка впитывает разлитые чернила. Он заметил, например, что надвигающаяся бронзовая рожа стала подвижной. Она ЖЕВАЛА. Между губами поблескивали металлические зубы. Бельма, затянутые зеленой патиной, поворачивались с тихим скрежетом, как шестеренки старых часов…

Мирон увернулся от первого монстра; едва не врезавшись головой в стену, обогнул второго и чудом избежал столкновения с двумя следующими. Окажись он между ними — и наверняка превратился бы в отбивную. Подставки с грохотом врезались друг в друга, посыпалась каменная крошка, а бюсты повалились на пол, проломив доски.

Бронзовые глотки издавали долгий разочарованный вой на одной ноте. Мирона этот сверхнизкий звук сводил с ума. Металлические зубы энергично стучали, как молоточки по наковальне. Конюх метался в полутьме и пытался пробиться к выходу, лавируя между бронзовыми уродами. Один из них, с литыми завитушками бакенбардов, многокилограммовой шевелюрой и сильно выдвинутыми вперед челюстями, укусил Мирона за плечо. Тот рванулся, оставив в зубах у чучела кусок своего мяса и клок рубашки.

Брызнула первая кровь. Боль обожгла, как электрический разряд. От нее потемнело в глазах и судорожно сократились мышцы…

Мирона спасло то, что он не рассуждал и не молился, а двигался. Игра называлась «Ну-ка, догони!». Если это и было наваждением, то оно не рассеялось, даже достигнув пика насыщенности.

…И вдруг коридор пыток закончился.

Резкий колеблющийся свет… Струя холодного воздуха… Ступеньки вместо жалобно визжащих досок…

В довершение всего конюх чуть было не сломал обе ноги. Он скатился по лестнице и промчался мимо очкарика, который уже пришел в себя и очумело вертел ушибленной головой. Вой, доносившийся сверху, не способствовал быстрому восстановлению интеллектуальной активности.

Мирон не помнил, как сбил с двери стальной засов. Снаружи конюха поджидала не менее враждебная тьма, но по крайней мере ему не угрожал ВИДИМЫЙ враг. И кто скажет, что было страшнее? Он не успел оценить, взвесить и сравнить глубину леденящего ужаса покинутости, испытанного им ДО и ПОСЛЕ того, как его занесло в проклятый дом.

Опять он бежал, будто безмозглая тварь, спасающаяся от лесного пожара. Мокрые штанины облепили ноги, однако это уже не имело значения. В ушах зло, по-разбойничьи свистел ветер. Пустая голова наполнялась погребальным звоном. Глаза слезились. Сопли, текущие из носа, попадали в рот… Целые кварталы промелькнули мимо — череда неузнаваемых жилищ, инопланетных пещер, муравьиных куч, заброшенных мавзолеев…

Постепенно все приняло привычный вид. Ничто не шелестело, не гудело, не стучало и не скреблось. Мирон снова поверил в свою счастливую звезду.

Он выскочил на перекресток. Справа падал свет из окон ганделика «Полная чарка». Все к лучшему. Мирон пришел к выводу, что после пережитого кошмара не мешало бы пропустить еще пару стаканчиков. И заодно сделать себе анестезию. Общую. Прокушенное плечо ныло нестерпимо. Рука распухла, но пальцы пока двигались. Может, этот бронзовый щелкунчик еще и заразный?! Вот смеху будет, когда кабацкая братва узнает! Лучше и не заикаться о том, что случилось — иначе заклюют. А ведьму посетить придется…

Он остановился и пошарил в карманах в поисках мелочи. Пусто. Если там что-то и было, то он все растерял во время своего панического бегства. «А, чтоб тебя!» — сказал Мирон в пространство и направился к двери кабака в надежде встретить кого-нибудь из приятелей.

Сделав всего лишь два шага, он споткнулся и упал. На сей раз ему не суждено было встать. Когда он попытался отжаться, кто-то наступил ему на шею. Мирон не успел возмутиться. Чужая нога вдавила его в грязь. Еще через секунду он почувствовал, что лезвие ножа воткнулось в горло сбоку.

Острый клинок, твердая рука, хорошо рассчитанное усилие… В результате русло кровостока наполнилось кровью. Мирон осознал, что дергаться не стоит, иначе ему вырежут гланды. Прямо тут и без наркоза. К этому моменту он уже окончательно протрезвел.

Раздался тихий свистящий голос, вызывающий почти такое же неприятное ощущение, как шнурки, продергиваемые сквозь уши. Голос спросил:

— Он один?

Мирон сразу догадался, о ком идет речь. Разговаривать ему было трудно. Языку стало тесно во рту. Поэтому конюх вытащил ладонь из грязи и показал два отставленных пальца. Вообще-то он не сумел разглядеть Марию в темной хате, но где еще могла быть эта потаскуха?!

Чужая рука схватила его за волосы и оторвала голову от земли. После этого Мирону перерезали горло — быстро, аккуратно и профессионально. Он не видел того, кто его убил. Костлявая так и осталась непостижимой и неузнанной.

12. «ОТДЫХАЙ, КРАСАВЧИК!»

Отправив быдло в загон, Валет запер дверь на засов и вернулся в уютную койку. Он продолжил прямо с того места, на котором его так невежливо прервали. Понадобилась всего пара минут, чтобы снова раскочегарить остывшую топку. Он подбросил немного угля. Поддал жару. А потом ему самому стало жарко.

К двум часам ночи Валет почувствовал себя опустошенным до крайности. Эта женщина с ее формами и талантами могла укачать троих таких, как он, и еще осталось бы кое-что для начинающих. Валет сел в кровати и принялся одеваться.

— Какого черта? — спросила Мария, закуривая. От нее редко уходили до утра.

— Время позднее. Мальчику пора бай-бай.

Она не обиделась. Ей и самой хотелось выспаться. Сегодня она уснет абсолютно трезвой — впервые за много-много дней. Бутыль с брагой нетронутая стояла под кроватью. Этот дерьмовый мир не так уж плох, если есть с кем разделить постель. И еще надежду.

Мария боялась спугнуть удачу, боялась поверить в нее до конца. В прошлом было столько грязи и разочарований… «Что ты будешь делать, глупая потаскушка, если ошиблась и на этот раз?» — сам собой возникал вопрос, на который лучше не отвечать. Ответ давно известен. Он становится особенно очевидным, когда висишь в петле между балкой под крышей сарая и земляным полом…

Она выпустила дым через ноздри и мягко улыбнулась. Ей отчаянно хотелось удержать этот сезон робкой внутренней оттепели, ускользавший, словно слишком ранняя весна. Мария понимала, что мужчина выжат досуха. Пусть уходит… до завтрашней ночи. И все-таки его поведение казалось ей странным.

А у Валета начал побаливать затылок. Он знал, что это означает. И торопился, хотя глаза слипались.

— Может, продолжим у меня? — спросил он вдруг, не веря тому, что слышит собственный голос. С каких пор его волновали чужие проблемы? Тем более проблемы шлюх, от которых обычно получаешь кратковременное удовольствие и целую кучу неприятностей — причем надолго?..

Она расхохоталась:

— Отдыхай, красавчик!..

Топая к двери, он еле переставлял ноги. Натруженный отросток побаливал, будто Валет невзначай засунул его в доильный аппарат.

Она смотрела ему вслед и думала: «Будь я проклята, если он не заберет меня отсюда! Но не в свой вонючий номер, а туда, куда все хотят попасть. Только я, идиотка, сама не понимаю, где это место… Да черт с ним! Я не упущу свой шанс. Другого раза уже не будет. Этот парень не вернется в город (Она даже догадывалась почему. Он натворит слишком много бед, чтобы иметь возможность вернуться. Он сжигает за собой ВСЕ мосты. Она чувствовала: с ним ей будет весело. И настоящее веселье начнется, когда заговорят его пистолеты)… Если я его потеряю, то потеряю навеки. Тогда мне конец. Неправда, что я на самом дне. Всегда есть куда падать… Я знаю, что такое тоска. Это моя лучшая подруга. Если я останусь здесь, то узнаю, что такое СМЕРТНАЯ тоска. А за ним — хоть в ад. Отвяжусь наконец. К черту осторожность! К черту благоразумие! Благоразумие — для тех, кому есть что терять. Мне нечего терять. Старость летит навстречу — беззубая рожа, морщинистое вымя, мертвая матка… Счастливчик, забери меня с собой в могилу!.. Держись за него, девочка! Держись обеими руками. И зубами, если сможешь. Только не укуси его! Пусть ему будет хорошо. Тогда и тебе будет хорошо. Глотнешь напоследок свежего воздуха (но перед смертью ведь не надышишься, дура!)… Не так уж важно, куда ты идешь; можно идти куда угодно, лишь бы нигде надолго не останавливаться…» Когда-то она слышала (должно быть, от своего умника-татуировщика) о морских тварях, которые обречены на вечное движение. Остановка означала для них смерть от удушья. В еще большей степени это относилось к людям.

С этими не свойственными удовлетворенным шлюхам мыслями она отходила ко сну, не завершив туалета. Беременность ей давно уже не грозила. И это даже к лучшему. Нельзя было вообразить себе ничего более уязвимого, чем розовый комочек, кричащий от голода и холода в бесконечной ночи.

Да, пожалуй, этот Начальник в небесах, о котором так любит разглагольствовать священник, иногда принимает правильные решения…

Кто-то коснулся ее волос. Она улыбнулась, не открывая глаз.

— Ты передумал, красавчик? — прошептала она, удивляясь тому, что до сих пор не услышала ни звука. И кобель молчал — вот что было страшнее всего.

Ей никто не ответил.

Она оцепенела.

Кто-то намотал ее волосы на огромную ладонь и потянул их вверх. Когда голова оторвалась от подушки, Марии стало больно. Это было грубоватое начало для очередной любовной игры…

Она открыла глаза и ойкнула. Вокруг была тьма, о которой говорят «хоть глаз выколи». Только теперь до Марии дошло, что она не чует даже мужского запаха. Тот, кто появился в ее спальне, не обладал запахом и не издавал ни малейшего шороха. Так что же случилось с этой проклятой собакой?!.

Между тем кто-то тянул Марию за волосы вверх, и вскоре ей пришлось стать на колени. Спазм перехватил горло; она не могла закричать. Ее острые ногти прорезали темноту, но не встретили на пути ничего более плотного, чем воздух. В одно ужасное мгновение она поняла, что это конец. Ее сердце оледенело и треснуло, как стеклянная колба…

Она еще жила, когда чудовищная боль огненным обручем охватила голову. Сквозь собственный вой Мария услышала хруст, с которым ее скальп отделился от черепа…

И она узнала, что такое смертная тоска.

13. «УБЕЙ ЕГО, РОДНОЙ!»

— Слушаю! — буркнул Штырек-Игорек и водрузил ноги в не очень чистых ботинках на стол Председателя городской управы.

Жирнягу передернуло. В углубления рифленых подошв набилась красноватая глина, которую он принял за высохшую кровь. Ему не нравился ни сам Штырек, ни его манеры, но Жирняга не знал более подходящей кандидатуры для того дельца, которое нужно было срочно провернуть.

Председатель понимал, почему Штырек обнаглел до крайности, — тот явно метил на освободившееся место помощника Начальника. Однако Жирняга понимал и то, что этого никогда не случится: Игорек был слишком умен для такой должности. А Гришка — далеко не дурак; поэтому Штырька можно было смело записывать в покойники. Скажем, на конец декабря, когда «проблема» будет окончательно улажена.

А пока этот малый все еще числился «служащим управы по особым поручениям» — проще говоря, подручным Жирняги и кем-то вроде телохранителя. Маленький рост, коварство и непомерные амбиции сделали из Штырька хорошо замаскированного психопата.

Поскольку о приобретении физической мощи и речи быть не могло, Штырек приложил все свое старание к огнестрельным игрушкам, уравнявшим возможности долговязых, недоношенных, одноруких, безногих и даже тех, у кого серое вещество не было обезображено ни единой извилиной. Быстро извлечь игрушку и точно выстрелить — вот и все, что требовалось для того, чтобы пристроиться в этой жизни на насесте повыше и оттуда гадить вниз на головы собратьев.

Штырек посвятил всего себя подобным упражнениям. В этом искусстве ему почти не было равных. «Почти» — потому что два или три человека в Ине все же превосходили его, и это служило для Штырька причиной непрерывной пытки путем пожирания собственных нервных клеток… Впрочем, сегодня у него был праздник — один из конкурентов отправился на тот свет.

«А ведь не скажешь, что псих, — думал Жирняга, разглядывая невзрачную рожу Игорька. — Только глазки что-то уж слишком блестят…» Тем лучше. Каков бы ни был исход, Председатель от этого только выиграет. А в случае чего все можно свалить на комплексы Штырька…

— Ноги! — буркнул Жирняга, спасая остатки своего уже почти неразличимого авторитета.

— Чего-о?.. — недовольно протянул Штырек.

— Убери ноги с моего стола, скотина! — заорал Жирняга, пьянея от собственной храбрости. И все же пушка на бедре у Штырька заставляла его колени мелко дрожать. — Ты пока еще работаешь на меня… — добавил он помягче.

Штырек нехорошо ухмыльнулся, однако ноги убрал.

— О Гнусе слыхал? — спросил Жирняга небрежно, словно это было последнее, что его интересовало.

Толстяк имел заслуженную репутацию опытного интригана. Он перечитал кучу старых книжонок по психологии и теории управления. Начальник ценил его эрудицию. Жирняга любил манипулировать окружающими. Иногда это получалось у него великолепно. Главное — дернуть марионетку за нужную веревочку. Но подобное развлечение относилось к числу смертельно опасных. Ошибешься — и запросто можешь очутиться на кладбище… Заветная веревочка была у каждого, даже у Начальника. Однако за нее Жирняга никогда не решился бы дернуть.

Всякая новая смерть открывала дорогу наверх тем, кто умел карабкаться по скользкому склону и работать локтями, сталкивая в пропасть конкурентов. Смерть Гнуса не являлась исключением и казалась к тому же совершенно необъяснимой. Не надо было напрягаться, чтобы понять, как сильно задевает Штырька эта тема.

Тот кивнул, выжидая, — не знал еще, куда дует ветер. Жирняга с удовольствием тянул паузу, пока Штырек не начал ерзать на стуле. Смешной малыш! Но опасный.

— Начальник склоняется к тому, что это кто-то из чужих. Или человек Ферзя.

— Ну и что? — спросил Штырек, изо всех сил стараясь выглядеть равнодушным. Он полагал, что это придает ему солидности.

— Ничего. Его люди уже ищут крайнего. Если ты поторопишься, у тебя появится шанс…

— Это Гришка так сказал?

— Я так сказал! Не забыл, где обнаружили потрох той шлюхи? В общем, найди виноватого, голубчик, и убей. Убей его, родной. И чем быстрее, тем лучше.

14. ДУРНОЙ ГЛАЗ

Ювелир Яков Фельдман сидел в своей лавке и полировал стеклянный глаз. Эта тонкая работа отвлекала его от горьких мыслей. Глаз неплохо смотрелся на побитом молью черном бархате и занимал на витрине почетное место между сверкающими серьгами в форме полумесяцев, вырезанными из компакт-диска, и тяжелыми бусами из нанизанных на толстую нитку треугольных минералокерамических резцов.

Глаз был небесно-голубым и, по мнению Якова, лучше всего подошел бы натуральной блондинке с ангельским личиком. Одно только плохо — поверхность стеклянного яблока периодически покрывалась мутным желтоватым налетом, который приходилось тщательно счищать. Да и одноглазой натуральной блондинки в обозримой округе Фельдман что-то не мог припомнить, хотя ему было под восемьдесят и припоминал он многое — часто даже против собственной воли. Например, жуткую майскую ночь шестидесятого года, когда во время погрома убили его жену и сына. Единственного сына… С тех пор Фельдман превратил свое сердце в сейф — холодный и непроницаемый. В этом сейфе хранились досье, заведенные на каждого жителя Ина, который участвовал в погроме. У Якова имелось небольшое утешение (если, конечно, в его случае можно говорить об утешении) — он пережил их всех. Только двое умерли без его помощи — раньше, чем он до них добрался. Это была тайна, хранившаяся в том же сейфе…

Когда глаз приобрел прежние блеск и прозрачность, ювелир положил его на маленькую черную подушечку и повернул зрачком к двери. «Берегись дурного глаза!» — предупредила Фельдмана одна старая карга, заглянувшая в лавку в поисках зубных протезов. Глупое суеверие, но слова старухи оставили след…

Проглотив малокалорийный завтрак, Яков взялся за обработку лезвия от безопасной бритвы с надписью «schick». Он убрал зазубрины, соскоблил пятна ржавчины и прикрепил лезвие к стальной цепочке. Шлюхам должно понравиться. Шлюхи любили все блестящее и опасное… Впрочем, Фельдман мог и ошибаться — в этом заключались непредсказуемость торговли и профессиональный риск.

Он почти завершил работу и даже повесил цепочку с лезвием на шею резиновой куклы, снабженной всеми атрибутами настоящей женщины. Кукла торчала в углу лавки и служила манекеном — предметом черной зависти других портных города Ина. Яков наотрез отказывался ее продавать, несмотря на весьма соблазнительные предложения. Злые языки поговаривали, что Фельдман использовал куклу не только в качестве манекена для демонстрации своих изделий. Но Якова давно не интересовали бабы. Это могли подтвердить все шлюхи, покупавшие у него в кредит и пытавшиеся любыми способами получить скидку. Тщетно — сейф оставался запертым наглухо.

(На самом деле ювелир считал, что наличие куклы придает лавке хоть какую-то индивидуальность. Это привлекало клиентов — особенно мужского пола. Хотя и проблем с «манекеном» было немало. К вечеру кукла теряла упругость, и старику приходилось дважды в день подкачивать воздух старым велосипедным насосом.)

Так вот, Фельдман почти закончил примерку, когда дверь лавки с грохотом распахнулась. На пороге возникла фигура, живо напомнившая Якову то, что он безуспешно пытался забыть, а именно, поганые старые денечки. Подобные дегенераты расхаживали тогда повсюду и везде чувствовали себя хозяевами. На них не находилось управы; они сами были и законом, и судьями, и палачами. Они бесцеремонно выбирали себе любую жертву. Им нравилось убивать. Они получали удовольствие, причиняя боль и страдания. Чем чудовищнее страдания, тем больше кайф… Они были хуже шакалов — изощренные в убийствах и все же бесконечно тупые твари, осквернявшие землю своим присутствием. Они будто появлялись на свет не из женского чрева, а из какой-то клоаки, неутомимо плодившей ублюдков.

Увидев одного из них, Яков Фельдман содрогнулся.

Валет набрел на ювелирную лавку совершенно случайно. Было около полудня. Он недавно сытно откушал в «Пивной шейке» и пребывал в относительно благодушном настроении. Применительно к Валету это означало, что он готов был простить многое потенциальным врагам и даже впал в легкую сентиментальность. Мария обслужила его по высшему разряду, а он считал, что хорошая работа нуждается в поощрении.

Ей-богу, смешные существа эти бабы! По опыту он знал — подавляющему большинству из них не все равно, что там болтается в ушах или на шее. Так почему бы не потешить дурочку? Может быть, это разогреет ее еще сильнее? Впрочем, сильнее вроде некуда…

Войдя в тесное помещение с низким потолком, Валет остановился и присвистнул. Даже он не ожидал увидеть в захудалой ювелирной лавчонке эротическую сцену: полностью одетого старикашку, обнимавшего молодую грудастую бабенку, на которой из одежды была только цепочка с бритвенным лезвием.

Когда глаза чуть привыкли к полумраку, Валет разглядел, что бабенка не дышит, хотя воздуху в ней хватало с избытком. Старичок вовсю работал руками. Грудь мертвой, симпатичной и внешне цветущей молодухи упруго вибрировала. Это придавало ситуации особую пикантность. А у дедушки вдобавок было хмурое лицо. Дедушке близкий контакт явно не доставлял удовольствия…

Валет мгновенно смекнул, что резиновое изделие в сложенном виде легко поместится в его походном рюкзаке и поможет скрасить одинокие многодневные переходы, а также долгие ночные стоянки. Притом оно (изделие) было лишено всех недостатков, присущих настоящим, живым бабам, — глупости, болтливости, прилипчивости и претензий на «чуйства». О Марии и своем первоначальном намерении он тут же забыл.

— Эй, мужик! — сказал Валет. — Я хочу купить это. — Он ткнул большим пальцем в куклу.

Никто не сумел бы догадаться, что игрок разговаривает своим самым дружелюбным тоном. От звуков его голоса мороз шел по спине. Было очень похоже, что в глотке у него сидит карлик-контрабасист и дергает корявыми пальцами за полусгнившие голосовые связки.

Сперва Яков Фельдман ничего не ответил. Он молча отступал, пока не оказался по другую сторону прилавка. Здесь он почувствовал себя гораздо увереннее — главным образом из-за близости заряженного крупнокалиберного обреза, с помощью которого можно было свалить лошадь выстрелом в корпус. Заодно ювелир обрел дар речи.

— Зачем тебе женская побрякушка, сынок? — спросил Фельдман почти ласково.

При слове «сынок» волна могильного холода обдала его внутренности. Лучше бы он этого не произносил! Старика передернуло во второй раз. Не иначе как сама судьба пожаловала сегодня в лавку, чтобы напомнить ему: ничто не проходит бесследно, а некоторые вещи действительно непоправимы…

Тем временем правая рука ювелира подбиралась к шейке приклада. Яков полагал, что это происходит совершенно незаметно для клиента. Однако он трагически ошибался.

— Ты не понял, мужик, — сказал Валет ОЧЕНЬ терпеливо (его благодушие еще не улетучилось окончательно; только глаза начали стекленеть, напоминая чем-то искусную подделку, лежавшую на витрине). — Я говорю про бабу. И вряд ли ты трахал мою мамашу. Так что не называй меня сынком.

Фельдман проглотил слюну, скопившуюся во рту. У слюны был мерзкий привкус железа. Или страха, который не только въелся во все поры тела, но, кажется, намертво впечатан в код ДНК.

— Это инвентарь, сынок, хотя навряд ли тебе известны такие слова. Не продается.

Валет понял, что сделка не состоится, намного раньше. Кое в чем он был догадлив до ужаса. Его терпение достигло градуса, за которым начинались чудеса стоицизма.

— Слушай, козел. Ты вполне обойдешься своей правой рукой. Иди тренируйся!.. Шлемил. — Валет добавил это словечко, зная только, что оно ругательное.

«Твой последний выход, старый дурак!» — успел подумать Фельдман без тени сожаления. У него вдруг появилась неоспоримая уверенность в том, что он подзадержался на этом свете. Он был жалким анахронизмом, живым ископаемым, обреченным на гибель. Не осталось никаких точек соприкосновения с дурацким и бесчеловечным миром, в котором заправляют скоты вроде этого «покупателя». Зачем жить, когда дерьмо победило? Он, Яков Фельдман, ничего не потеряет, кроме мучительных воспоминаний и тоски. Если и впрямь существует загробная жизнь, то где-нибудь его ждут жена и единственный сынок. Там, где нет старости и смерти, насилия и мерзости, им будет хорошо втроем. Так чего еще желать?

«Мести», — шепнул ему кто-то в самое ухо.

Фельдман был полностью согласен с бесплотным советчиком.

Для своих лет он двигался потрясающе быстро. О том, что сделает с ним мощная отдача, думать было некогда, да и поздновато. Прежде он репетировал только в условиях, далеких от реальности. Дважды его грабили, но до стрельбы дело ни разу не доходило — Фельдман был благоразумен. Вероятно, излишне благоразумен для человека, потерявшего все то, что действительно достойно любви и жалости? И об этом теперь тоже не стоило думать…

Он спустил курок с яростью, остывшей за сорок лет ожидания до точки замерзания.

Он стрелял не в конкретного человека. Он стрелял во все зловещие тени, слившиеся в одну; в призраков проклятого прошлого; во всех, кого ненавидел; во всех, зачеркнувших его жизнь и надежды. И еще… он надеялся увидеть перед смертью страх в глазах врага — хотя бы намек на то, что зло тоже уязвимо, что у зла — природа червя. Это послужило бы частичной компенсацией за перенесенные унижения…

Но он был наивной, дряхлой, полуголодной, надорвавшейся клячей, а враг был молод, силен, сыт и начисто лишен совести.

Поэтому Яков Фельдман опоздал.

Он вступил в схватку почти радостно. Но в определенный миг ювелир все-таки испытал нечеловеческий ужас. Хотел напугать ублюдка — и опозорился. Получив сильнейший удар в плечо, он пошатнулся и потерял из виду силуэт чужака. Его мутнеющий взгляд оказался прикованным к витрине.

Он заметил, что стеклянный глаз почему-то повернут не к двери, а в противоположную сторону. Дурной глаз «смотрел» прямо на него. Черный бездонный зрачок, окаймленный голубизной, поблескивал так загадочно и маняще, словно в его глубине таилась целая вселенная, непостижимым образом вывернутая наизнанку…

Валет ожидал чего-то в этом роде — с той самой секунды, когда старик попытался выиграть время и расстояние. Наличие обреза под прилавком тоже не было для игрока откровением. Он хотел только выяснить, чего стоит полудохлый червяк, из которого, судя по виду, сыпался песок. Или насколько далеко готов зайти этот мелкий пакостник. Сам Валет никогда никого не брал на понт. Разговоры и угрозы — это дешевка. Его основное правило было простым, как дверь: достал пушку — стреляй. И пистолет игрока возвращался в кобуру холодным крайне редко…

По правде говоря, дедушка оказался совсем неплох. Он дал бы фору многим молодым. Но не Валету.

Пушка появилась словно черт из табакерки. Впрочем, нет — гораздо быстрее. За неизмеримое мгновение до того, как ювелир нажал на спуск, Валет выстрелил ему в правое плечо. Он сделал это специально, чтобы старика развернуло, хотя мог бы сразу попасть тому в лоб.

Его не интересовала причина чужого безумия. И собственное поведение тоже не имело мотивов. Во всяком случае, Валет о них не подозревал.

Ответный выстрел все-таки состоялся, но к этому моменту ствол обреза оказался направленным в угол. Значит, старик не шутил. Тем лучше.

Вторая пистолетная пуля проломила переносицу Якова Фельдмана, изувечила мозг и ввергла его в хаос, лишенный боли, воспоминаний и ненависти.

Застрелив ювелира, Валет принялся расхаживать по лавке, изучая ее обстановку и содержимое. Времени у него было полно. Улица тихая, дверь толстая, жители запуганные. Непонятно, на что вообще рассчитывал старый неврастеник? Теперь этого уже никто никогда не узнает…

Из куклы со свистом выходил воздух. Ее шея оказалась пробита пулей, выпущенной из обреза. Дерганый дедушка был еще и глупым — испортил такую полезную вещь! Резиновая красотка съежилась, за несколько секунд превратилась в старуху и упала на пол. Валет увидел квадратную заплату на ее афедроне. Не осталось ничего исправного и целого; все плоды — даже самые свежие на вид — были с гнильцой…

Обрез его не заинтересовал — слишком заметная и тяжелая штука. Учитывая, что игрок собирался задержаться в городе еще на несколько дней, иметь при себе столь явную улику было бы идиотизмом. Пока мертвец валялся на полу с оружием в руках, действия клиента можно с натяжкой считать самообороной. Смешно, конечно, — но кто докажет обратное?

Валет подошел к застекленной витрине. Выяснилось, что в лавку он забрел не напрасно. Витрина пестрела разнообразным барахлом. Тут были нательные кресты, звезды Давида, кольца со светодиодами, серебряные и золотые контакты, запонки с костяными вставками, декоративные фиксы, амулеты из зубов и морских раковин, бигуди из пулеметных гильз, мельхиоровый портсигар с рельефным лошадиным профилем на крышке, подвески, которые когда-то использовались в качестве елочных игрушек, цепочки из канцелярских скрепок и шайб Гровера, ожерелье, усыпанное бутылочным стеклом, кулоны в виде знаков Зодиака, маникюрный набор, колье из фонендоскопа и даже небольшая корона из лобного оториноларингологического рефлектора.

Валет сгреб в чрезвычайно вместительный карман все, что могло представлять ценность за пределами этой мусорной ямы. Для поощрительного подарка своей бабе он выбрал серьги, отбрасывавшие радужные отблески. Предмет, из которого они были вырезаны, принадлежал какому-то Моисею. Во всяком случае, на одном из полумесяцев имелась четкая надпись: «Б. Моисеев». «Б», вероятно, означало «багаж». Или «балласт». Или «брухо» — колдун. Но это уже была версия, высосанная из пальца…

Валет положил серьги в другой карман, отдельно от остальных побрякушек, и взял в руки стеклянный глаз. Повертел его на ладони, прикидывая, сколько может стоить эта штуковина, и пришел к выводу, что она ничего не стоит. Он бросил глаз на пол и выстрелил по катящемуся шарику. Просто так, для тренировки. Пуля разнесла глаз на мельчайшие осколки.

Валет запер парадную дверь и вышел из лавки через черный ход. Если повезет, труп ювелира найдут не скоро.

15. РАБОТА С КЛИЕНТОМ

Вдова Тепличная была вынуждена признать, что мутант — вполне приличный постоялец. Тихий, вежливый и платежеспособный. Он не устраивал попоек, не дымил косяками, не палил из пистолетов в стены или в потолок и не водил к себе в номер местных проституток. Да и другие его потребности оказались весьма скромными — он питался всего лишь дважды в сутки, удовлетворяясь лягушками на завтрак и крысиным филе на ужин. Его жеребец, стоявший в конюшне, тоже не доставлял особых хлопот — к соседству кобылы одноногого вороной отнесся на удивление спокойно. И хотя старик поговаривал о том, что надо бы «шепнуть кое-кому про ентова урода», Тепличная не торопилась следовать совету. Наплыва туристов, жаждущих полюбоваться достопримечательностями города Ина и поселиться в пансионе «Лебединый пруд», что-то не предвиделось. Пусть у парня хоть по восемь пальцев на руках и двуствольный член на лбу — его деньги не пахнут, справедливо считала вдова, и не перестают от этого быть деньгами. Ей пришлось жестко побеседовать с одноногим и растолковать тому положение дел.

Таким образом она поставила старика перед простым вопросом: что лучше — быть выброшенным на улицу без выходного пособия или огорчить Заблуду-младшего?

Одноногий почти не колебался. Он знал ответ. Ответом были многочисленные могильные холмики без дат и эпитафий, на которые открывался живописный вид из задних окон пансиона. Те, кто огорчает Начальника, долго не живут.

Но даже вдова Тепличная удивилась бы, узнав о том, чем занимается необычный постоялец у себя в номере за запертой дверью и задернутыми шторами.

В промежутке между завтраком и ужином он ничего не делал. То есть вообще ничего. Раздетый догола, он стоял на коленях, опираясь на выставленные вперед жилистые руки и глядя в одну точку немигающими глазами. Чем-то эта поза напоминала стойку пойнтера, почуявшего дичь, однако мутант замирал не на секунды, а на долгие часы.

Это была странная, противоестественная неподвижность, почти анабиоз. Существо накапливало энергию. Какую и для чего — неизвестно. Его дыхание было крайне замедленным, а ток крови в отвратительно бледных конечностях — почти неощутимым. У шестипалого отсутствовали мужские гениталии, но он не был ни кастратом, ни женщиной. То, что находилось у него между ног, больше всего напоминало гибкий яйцеклад самки гигантского насекомого.

К вечеру урод вышел из ступора, и старый слуга, приковылявший в номер с едой на подносе, застал его уже одетым. Мутант сунул инвалиду чаевые, чего тот совершенно не ожидал, и молча съел свой ужин. Одноногий ни разу не слышал звуков его голоса (хозяйка уверяла, что у постояльца противный свистящий шепот). Мраморное лицо не выражало никаких эмоций. Либо парень был нелюбопытен, либо знал все, что ему нужно было знать. Второе — вряд ли. Ведь даже старик, безвыездно проживший в городе семьдесят лет, не понимал того, что происходило здесь теперь…

С наступлением ночи мутант погасил свечи. Судя по всему, он неплохо видел в темноте. Вдова решила, что он спит, а одноногий слуга в это время уже напился до чертиков в ближайшем кабаке. Парень достал из своего вещевого мешка саперную лопатку, надел продырявленный пулями плащ и вылез наружу через окно спальни.

Оставшись незамеченным, он обогнул пруд с черной водой, от которого тянуло зловонной сыростью, и оказался на городском кладбище. Здесь он пошатался среди надгробий, покрутил лысой головой, понюхал воздух и потрогал пальцами землю в разных местах. Было слишком холодно для любви, и только на одной из старых покосившихся скамеек спал какой-то забулдыга. Мутант не стал его убивать. Он выбрал уютный уголок, окруженный кустами, свежую детскую могилку и приступил к раскопкам.