Коммуналка 2. Близкие люди Демина Карина

Глава 8

Калерия сидела на подоконнике и лузгала семечки. Вид у нее был презадумчивый, даже мечтательный немного, и Ингвар залюбовался.

Такою же, задумчивою и мечтательною, он впервые увидел ее, тогда, перед самым боем. И семечки она от также лузгала, пусть и устроившись не на подоконнике, но на броне боевого голема. Голем свернулся калачиком, и казалось, будто и вправду способен он греться на солнышке.

– Ты красивая, – сказал Игнвар, как тогда. И Калерия вспомнила, улыбнулась.

А тогда хмурилась.

И теперь едва заметная складочка пролегла по лбу.

…там, под Прохоровкой, от нее пахло ромашками и липовым цветом, медом, разнотравьем луговым. И солнце путалось в распущенных ее волосах, играло влажными прядями. Тогда он не видел ни выцветшей до бела гимнастерки, ни босых ног, ни развешенных на боковых шипах голема тряпок.

Он смотрел на женщину и понимал, что уже не отпустит ее.

Что бы ни случилось.

– Неспокойно, – сказала она. – Не знаешь, когда топить станут?

И поежилась зябко.

– Шуба нужна? – усмехнулся Ингвар.

– Нужна, – Калерия тряхнула головой, и волосы, собранные на затылке в пучок, рассыпались, упали тяжелыми прядями. И вовсе незаметна в них седина, и вовсе не так ее и много, чтобы беспокоиться. – Медвежья.

И глянула искоса, с насмешечкой.

В тот день она тоже вот так глянула на него, сверху, пусть и зная, что в ином своем обличье двуипостасный с легкостью на голема вскарабкается. Но не испугалась, ни первого обличья, ни второго, ни даже наготы его, взгляд не отвела, но прядку за ухо заложила и спросила:

– Семак хочешь?

А он сел на прогретую землю и коротко тявкнул.

– Да ладно, чего я там не видела, – ответила Калерия и рукой махнула, едва не рассыпав семки. – Можно подумать один ты бегаешь.

Почему-то слова эти задели за живое. Бегал-то Ингвар не один.

И как знать, кто еще из стаи заметил такую чудесную женщину? А потому преодолев прежде несвойственную ему стыдливость, он поднялся и спросил:

– Замуж пойдешь?

– За тебя? – а она не удивилась. Разве что самую малость.

– За меня.

– Неа.

– Почему?

Стало обидно. Он ведь хорош. Силен. И первый в стае. И стаю примет, потом, когда вернется домой…

– Я тебя, охламона, в первый раз вижу, – сказала Калерия, – и сразу замуж зовешь. Откуда мне знать, что ты за человек.

И потянулась на солнышке, а золотые волосы ее растеклись рекою.

– Да и ты… меня тоже в первый раз видишь, – добавила она. – И откуда тебе знать, что я за человек?

– Мой.

– Твой, не твой… – усмешка ее вдруг стала кривоватою. – Что, не слышал, чего про таких, как я говорят? Про то, где на войне бабское место?

Ее место было внутри боевого голема первого уровня, массивного создания, способного преодолеть и мертвополье, и темные пути. Огромного, почти неуязвимого, как кажется снаружи, да только горели они неплохо, особенно под асверским зеленым огнем.

– Плевать, – он дернул головой, сразу решив, что если кто пасть откроет, то без зубов останется. И не потому, что ему, Ингвару, есть дело до дураков. Но их дурость огорчает чудесную женщину, которая обязательно станет женой Ингвара.

Ее боги судили.

Даже если сейчас никто в богов не верит.

– Сейчас плевать, а потом…

– Докажу.

Отступать он не собирался, а она, посмотрев снисходительно, как на болезного, сказала:

– Что ж, докажи… по ночам все одно холодно, так что справишь мне шубу, тогда и про замуж поговорим.

Ингвар сразу подумал, что с шубой быстро не выйдет, мех у зверя летний, легкий, надобно будет осени ждать, но он подождет, главное, не потерять. А женщина, разом будто позабыв и про шубу, и про предложение его, поинтересовалась:

– Так семак будешь? Мне тут в одной деревеньке насыпали…

– Буду, – решился Ингвар.

Так они до вечера и сидели, наслаждаясь тишиной и солнцем, разговаривая о чем-то, что не имело отношения ни к войне, ни к ним самим. И уже потом, когда прозрачные летние сумерки добрались-таки до перелеска, запели соловьи, а Калерия сказала:

– Завтра будет горячо… ты там осторожней, ладно?

– Беспокоишься? – ему это вот беспокойство было приятно. – Кавалеров мало?

– А то. Шубы ж ты пока не принес, – она дернула плечом. – Кавалеров-то хватает, а шубы так и нет…

…шубу он справил, правда, ждать и вправду пришлось. Медведей в лесах, посеченных бомбами, подпаленных огнем и силой, не осталось.

Да и отец…

Не одобрил.

– Будет тебе новая шуба, – Ингвар обнял женщину, которая доверчиво приникла к плечу. – Что случилось?

– В том и дело, что… ничего, но не спокойно. Вот тут, – она положила ладонь на грудь. – Будто душит что-то, а что… не нравится мне Ниночкина затея. Да и тетка ее просила приглядеться к этому… художнику. Остальные не лучше.

Она вздохнула.

– Осляпкин опять же… что у него искали?

– Понятия не имею, но схожу, тоже поищу.

– Сходи, – согласилась Калерия, закрывая глаза. – Тебя спрашивали…

– Кто?

– А… опять какая-то девка из ваших, сказала, что отец твой прислал.

Ингвар фыркнул, услышав в голосе жены ревнивые ноты.

– Красивая?

– Вечером придет, тогда и решишь, красивая или нет… сказала, что я уйти должна, оставить тебя в покое, раз уж не сподобилась родить.

Ингвар поморщился, дав себе слово, что завтра позвонит-таки в общину, впрочем, понимая, что толку от этого не будет совершенно. Отец отличался обычным для двуипостасных упрямством.

Так что не поможет.

Но позвонить позвонит.

Попросит больше не лезть в его жизнь. И девицу отошлет. Девице много не понадобится, хватит одного разу рявкнуть хорошенько… а вот с отцом сложнее.

– Мне перевод предлагают, – сказал он. – Тут… неподалеку. Полигон. Особый. И при нем военный городок. Я так понял, что военный. На мне охрана. Обеспечение порядка. Жилье обещают. Дом. Там… сказали, что деревня была, но после войны не стало. Дома подправить надо, но в целом вполне они для жизни годятся.

– И… когда? – тихо спросила она.

– Если соглашусь, то недели через две-три. А там… сказали, и тебе работа найдется. Если захочешь. Люди нужны… а нет, то останешься тут. Недалеко. Буду приезжать, когда не на дежурстве. Но…

– В городе тяжко?

Он кивнул, чувствуя себя виноватым.

– Мне тоже, – призналась Калерия, прижимаясь к мужу. – Я ведь не из местных и… давит все. Камень один. Особенно осенью вот.

– Я и подумал, что, может, вариант и неплохой… тут в городе… и вправду не то, – он поморщился, потому как получалось, что жалуется, хотя дело вовсе не в жалобах, а просто в неспособности его, Ингвара, в городе существовать. Пусть даже ведьмины зелья и успокаивали ту другую, тревожную, натуру, да только все одно не нравилось ему.

Слишком много людей.

Запахов.

Железа.

Тесно. Душно. И злит все, а злость не уходит, накапливается, и появляется страх, что прав был отец, говоря, что Ингвар не справится, что любовь любовью, а натура свое возьмет.

– Езжай, – Калерия погладила его. – Тебе ведь хочется.

– А ты…

– И мне хочется… чтобы дом. Я кур заведу… яблоневый сад посадим, такой, как у папки был… помнишь?

Помнит.

И как свататься приехал, привез треклятую шубу, и застыл у ворот, не находя сил войти. А потом, вечером, они собирали эти самые яблоки, которых в том году уродило больше, чем когда бы то ни было, и стеснялись смотреть друг на друга.

– И козу, – решилась Калерия. – Когда коза есть, это ведь хорошо?

– Не знаю. Я с козами как-то… не очень… – он улыбнулся.

И Калерия поняла, что все-то у них еще будет. С детьми не сложилось? Так ведь взять можно кого… сирот-то хватает. Или племянников приглашать чаще, тех, что маленькие, сестра-то вон жаловалась, что тяжело ей с семерыми, не понимая, до чего больно читать эти письма.

– Заведем, – твердо сказала Калерия. – Тогда и научишься, и с козами, и вообще…

И решение это, принятое вот так, просто, – куда ей ехать, кем работать, где жить? – показалось вдруг единственно правильным.

Малость осталось.

С делом разобраться, и с Осляпкиным опять же…

…Антонина глядела на знакомый дом, все еще сомневаясь, стоит ли тревожить покой человека, который определенно не обрадуется ее визиту. Однако чутье, доставшееся то ли от матушки, то ли от отца, чье имя так и осталось неизвестным Антонине, подсказывало, что идти нужно.

Не сейчас.

Погодить, пока станет темнее, нет, не совсем, чтобы ночь. Ночью многие местные собак спускают по старой привычке. И пускай собаки Антонине не страшны, но лай же поднимут, народ взбаламутят.

Она пойдет в сумерках, когда мир наполняется тенями, и сложно среди них отыскать тех, что плоть имеют. А пока она понаблюдает, издали, сродняясь с зарослями, что подобрались к дому вплотную, прячась в сыром их нутре, прислушиваясь.

Приглядываясь.

Розы тихи.

И света в окнах нет, что неправильно. Старики редко уходят из дома, а уж чтобы на ночь глядя. И соседка тревожится. Дважды уже подходила к забору, глядела на дом и отступала. И возвращалась.

Вновь появилась, уже на улице.

Помялась у калитки, но все же, решившись, толкнула ее. Вошла. Огляделась. Тихонечко пощупала розовый лист.

– Ефим Петрович! – крикнула она громко. – Вы дома?

Тишина.

И соседке становится не по себе. Антонина сжалась в комок. Ну же, уходи, убирайся, безобразно любопытная баба, которая выбрала именно сегодняшний вечер, чтобы любопытство утолить.

Не уходит.

Дошла до дома.

Снова позвала. Постучала в дверь. И позвонила. Резкая трель была слышна и в укрытии.

– Есть кто дома? Вы дома? С вами все хорошо?

Плохо.

И потому пошел слушок, что Отвертка слился, чего быть не могло. А главное, не понять, откуда этот слушок… и что делать Антонине?

Вот и решилась.

– Ефим Петрович! Я милицию вызову! – визгливо пригрозила соседка.

Дверь подергала, убеждаясь, что та заперта. И отступила-таки, не решилась вскрывать, или просто не умела? Не важно, главное, убралась к себе.

Вызовет милицию?

Вызовет, и думать нечего. Сколько времени осталось у Антонины? Проклятье, меньше, чем нужно. И придется спешить. А она терпеть не может спешку.

Антонина потерла нос, пытаясь унять свербение в нем. И чихнуть бы, но вокруг тишина, и звук этот резкий не останется незамеченным. Да и мало ли, как знать, кто еще за домом приглядывает.

Или скорее к дому приглядывается?

Она двинулась, ступая осторожно, скользя меж тенями. Как матушка учила.

…шаг и еще…

Тропинка сама под ноги ложится шелковой лентой, и ступать-то, как обычно, боязно, потому как шелк – ткань коварная, скользкая, того и гляди вывернется, где тогда окажешься?

– Будь крайне осторожна, – матушкин голос зазвучал в голове. – Помни, что туманные тропы – это не забава, что легкость, с которой ты можешь попасть в любое место, кажущаяся. И за каждый шаг, сделанный по тропе, придется заплатить.

Она сидела у окна, расчесывала волосы, рыжие и яркие, что лисий хвост. Гребень скользил по прядям, и матушка морщилась, поскольку седины в них стало больше.

Седина ей была к лицу, как и тонкие морщинки, которые нисколько-то ее, настоящую, не портили.

Антонина точно знала.

И не она одна.

Вокруг матушки всегда вилось множество мужчин, и из общества, и иных, порой при чинах и должностях, готовые ради нее расстаться, что с первым, что со вторым. А она…

…правильно, мужчинам веры нет.

И полагаться в этой жизни можно лишь на себя.

И на тропы, умение ходить по которым отошло Антонине вместе с талантом носить маски. Такое вот сомнительное наследство.

В доме тихо. И тишина эта тревожная ощущается всею поверхностью кожи. Тропа прошла за дверь, сквозь дверь, ибо в том мире не было преград для нее. Но и цена… Антонина закрыла глаза, дрожа, пытаясь успокоиться. Сердце колотилось слишком быстро, и воздуха, как обычно, не хватало, потому как этот воздух сделался вдруг колюч и тягуч. Он киселем тек в горло, забивая легкие, а легче не становилось.

Сколько она отдала?

День жизни?

Час?

Никогда не знаешь наперед… а может, сразу год? Или… в тот, самый последний раз, когда Антонина видела матушку, та ушла, сказав, что к вечеру вернется. И не вернулась, ни к вечеру, ни к утру, ни после. Её искали, конечно.

Свои.

Не нашли.

И у Антонины спрашивали, не знает ли она. Она знала. Не потому как была умнее прочих, но… та тропа, на которую Антонина ступила, когда ей исполнилось шестнадцать, подтвердила ее догадку. Туманный ветер принес тоску и тающий аромат маминых духов, а еще слабый зов, не о помощи, нет, но… с ним искушение двинуться туда, куда зовет тропа.

Вдруг еще можно помочь?

Вдруг…

…туманные тропы опасны.

Антонина отлипла от стены и принюхалась. Сейчас, переступив грань мира, она сумела удержать часть его, иного. И магия ее, та, которой не было – о том и справка имелась – проснулась. Эта магия высветила дом изнутри, раскрыв все его тайны.

И тайники.

Много как… Отвертка был человеком разумным, а потому не хранил ценности в одном месте. Антонина вдохнула аромат пыли и крови, той, густой, черной, которая свидетельствует, что пролита она была довольно давно.

Гудели мухи, но по осеннему времени вяло.

…первый этаж.

Кухня.

И розы… снова розы… высохшие почерневшие бутоны, которые осыпались на пол. Скукоженные листья, сухие плети стеблей, рассыпавшиеся по кухне. Человек, лежавший на них ничком. А вот самое странное, что крови не было.

Запах был, а крови…

…впрочем, запах существовал там, за гранью, свидетельствуя о том, что смерть эта вовсе не была случайной. Оно ведь всякое случается, сегодня человек есть, а завтра нет.

Антонина осторожно переступила через пожелтевший стебель и опустилась на корточки. Она не стала прикасаться к мертвецу, но наклонилась, закрыла глаза и сделала глубокий вдох.

Легкий запах разложения…

…смерть наступила более суток тому, однако ночи прохладные, а печь не топили. Дом выстыл и процессы замедлились.

Сутки.

…сутки тому новоявленный жених ее принес колечко. И руку поцеловал, играя одновременно робость и отчаянную отвагу.

…колечко простенькое, серебряное, довольно старое, аккурат настолько, чтобы можно было соврать про матушку, от которой оно осталось.

Антонина потрогала его.

Нет, обыкновенное, в том смысле, что нет ни скрытых заклинаний, ни проклятий. И пусть здесь, в мире яви, она и не увидела бы, но на тропе все иначе. А там колечко молчало.

Молчало и здесь.

Вот только…

Она все-таки коснулась шеи мертвеца, крайне аккуратно, стараясь не тревожить осыпавшиеся лепестки. Если Антонина что-то понимала в людях, а ей хотелось думать, что в них она все-таки разбиралась неплохо, то Отвертка не ушел бы просто так.

…или оставить?

Не ее дело.

Просто уйти, сделать вид, что и не заглядывала в дом. Разве что заглянуть в тот тайник, который в спальне под кроватью. Открыть его будет просто, а камни в нем лежащие, Антонине пригодятся. Даже не обязательно все брать. Напротив, все брать крайне опасно, а она не дура. Пару штук, из тех, что поплоше, появление которых можно будет объяснить…

…и деньги.

Не золотые монеты ушедшей эпохи, которые Отвертка держал здесь, на кухне, в том вот крайнем шкафу, украшенном парой розовых бутонов, но простые ассигнации, перетянутые резиночкой. Взять пару пачек, их там много, и при обыске, который учинят, тайник поднимут. Этот – определенно. А стало быть убыток спишется на тех, кто его откроет.

– Пришла, – раздался скрипучий тихий голос. Антонина зажмурилась, чувствуя, как знакомо выворачивается наизнанку мир. – Хорошая девочка. Только зря ты…

– Нет.

Не ради него.

Ради себя.

Что-то подсказывало, что она, Антонина, уже ввязалась в чужую игру, правила которой ей не известны. И выйти из нее просто так, по желанию, не получится.

– Кто? – спросила она.

А туманный ветер вновь принес тот самый аромат. Матушка не покупала духи, ни в магазине, ни в ведьминской лавке, сама их составляя, повторяя, что запах женщины индивидуален, что…

– Зачем тебе, девочка?

– Я следующая, – Антонина сказала и поняла, что так оно и будет. – Это из-за дивы, верно?

– Да.

Ветер нашептывал, что здесь, в мире теней, время течет иначе. И для Антонины годы прошли, а вот для матери ее – мгновенья. И она, матушка, даже не поняла, что произошло.

И не поймет.

…разве Антонина не хочет спасти матушку?

Вдвоем им было бы хорошо. Вдвоем они бы уехали. Далеко, к морю. Выкупили бы дом на берегу, небольшой, с белыми стенами, с соломенною крышей. Розы высадили бы.

Антонина, может, вышла бы замуж.

И матушка. Она ведь не старая.

– Расскажи, – эта просьба дается тяжело, ибо ветер на все голоса расписывает, какой станет та, иная, жизнь Антонины. И отчаянно хочется верить ему.

Нельзя.

– Твой заказ. Тот, что ты привезла в последний раз… постоянный клиент, – он говорит медленно, и кружит, кружит. И Антонина знает, что нельзя подпускать близко, что пока еще Отвертка держится, движимый не столько желанием отомстить убийце, сколько восстановить справедливость. В ней дело, в справедливости. Но близость иной души, живой, связанной с телом – большое искушение. – Разное время… города… давно, еще до войны, он повадился заказывать ведьмины камни.

Антонина поморщилась.

Нет, она знала, что груз ее весьма специфического толку. Случалось ей и зелья возить из тех, за которые не то, что работы, головы лишиться недолго. И амулеты из запрещенных. И прочее, что обычным путем не отправишь. Но вот ведьмины камни…

…темное, дурное.

И ветер стихает, будто разумный. А может, и вправду разумный, кто здесь разберет.

– Я с подобным завязать велел, – оправдываясь, сказал Отвертка, хотя не Антонине его судить. Боги, те самые, которых больше нет, сами решат, что делать с грешною душой его. – Когда получил корону. Одно дело, когда смута кругом, да и то… лишняя кровь только глаза застит.

Верно.