Плохая дочь Трауб Маша

© Трауб М., 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Все совпадения с реальностью случайны, но закономерны.

– Зачем она это делает? Внимание привлекает? – спросила меня наш домашний врач, которую я вызвала к заболевшей дочери.

У меня всегда так – все и сразу. Наверное, как у всех. Судьба, подбрасывая проблему, от которой ты начинаешь сходить с ума и жаловаться на жизнь, и проклинать эту самую судьбу, тут же выдает в качестве нравоучения еще одну беду. Будто говоря: «Посмела жаловаться на жизнь? Думаешь, это трудности? Так я покажу тебе, что такое настоящее горе».

Я очень часто вспоминаю легендарного доктора Хауса, который, чтобы отвлечься от нестерпимой боли в ноге, сломал себе запястье. И шокирующая боль от перелома забивает постоянную боль в ноге, кажущуюся уже невыносимой, отвлекает от нее. Так поступает и судьба. Тебе страшно и горько? Ха, сейчас ты поймешь, что такое по-настоящему страшно и горько. Жалуешься на меня? Минуточку. Да что там, буквально секундочку! Сейчас начнешь молить о пощаде и о том, чтобы я была к тебе хоть капельку благосклонна. Не веришь ни в бога, ни в черта? Атеистка? Агностик? И с этим справимся, и ты уверуешь во всех известных богов во всех религиях, вместе взятых. Верующая, но давно не была в церкви – побежишь. Некрещеная – покрестишься. Умоляешь избавить тебя от бессонницы? Ты не знаешь, о чем говоришь. Сейчас я устрою тебе настоящую бессонницу, и то, что ты принимала за нее, покажется глубоким и спокойным сном.

Интуиция, предчувствия, знаки судьбы? Господи, нельзя же быть такой тупой! Сколько еще знаков тебе требовалось послать? Только о себе и думаешь, эгоистка! Хоть по сторонам иногда смотри!

Иногда судьба, фатум, провидение, или как там звать эту дамочку, и правда путает последовательность. Сначала выдает трагедию, а потом пытается прикрыться трагикомедией. Или фарсом. Логика у судьбы точно женская – необъяснимая.

У меня тогда заболела дочь. Ничего серьезного, обычная простуда, но я уже была на нервах. Накануне в больницу попала моя мама. И вроде бы тоже ничего ужасного – она под контролем врачей, я видела ее буквально утром и знала, что все будет хорошо.

Я вызвала врача для дочери. Скорее даже для себя – снять тревожность. Ждала от судьбы еще какого-нибудь подвоха или посланного испытания.

Кто-то думает, что две женщины всегда смогут договориться. Если считать, что судьба – женского рода, то у меня нет с ней ничего общего. Даже раздражает временами. Это как быть «серым кардиналом» при школьном родительском комитете, когда глава комитета принимает решение, а ты подрываешь ее репутацию несогласием. Просто высказываешь сомнение в родительском чате и склоняешь на свою сторону большинство.

Вот и мы с судьбой так же – вместе, рядом, в постоянном контакте, но никак не договоримся. И ничего общего между нами нет. Вообще разные представления о прекрасном! Судьба что-то решила, а я пытаюсь ее переубедить. Надо при этом действовать осторожно, мягко, но требовать твердо и решительно. Как с маленьким ребенком. И стоять на своем до последнего. Если нельзя конфету перед ужином, значит нельзя. Судьба для меня как маленький ребенок: иногда капризный, иногда упрямый. Иногда пробует, где край и можно ли за него заступить. А что будет, если вот такое испытание пошлю? А если такое? С судьбой не действуют методы шантажа и запугивания. Она верит в лесть – наглую. В комплименты – как каждая женщина. Ласка, нежности, уговоры, компромиссы приносят больший результат, чем скандалы. И самое главное – судьба ни за что не признает, что была не права и ошиблась адресатом.

Когда у меня случаются неприятности, я стараюсь представить себе, что имею дело с трехлеткой. Опускаюсь на колени, чтобы смотреть глаза в глаза, и пытаюсь договориться. Глупость, конечно, но мне так проще сохранить здравый рассудок.

Тогда судьба опять перепутала – сначала мама попала в больницу, а потом дочь слегла тряпочкой, хотя, согласно сценарию, должно было быть наоборот.

Врач прописала дочери покой, любимую еду в любых количествах и когда пожелает, прогулы тренировок и школы, а еще мультики и книжки. Дочь устала от всего – соревнований, контрольных в школе в конце триместра, ответственности и плотного графика.

Я слушала врача, в очередной раз клятвенно обещая не устраивать ребенку передозировку витамином С. За день я успела влить в дочь настой шиповника, чай с лимоном, скормить аскорбинку в ударной дозе и уже выложила клюкву, чтобы сделать морс.

Пока врач выписывала справку, я рассказывала, что устала, как собака, сама кашляю уже третью неделю, да еще мама в больницу попала, и теперь у меня точно начнется бурная жизнь. Вот во время рассказа о маме, выписывая уже мне рецепт на антибиотики, врач и задала вопрос, на который у меня нет и никогда не было ответа. «Зачем она это делает?» Этот вопрос я сама себе задаю с того возраста, когда поняла, что моя мама – не мое начало и я не ее продолжение. Она – другой человек. Нет, не посторонний, просто другой. Произошло это достаточно рано. Раньше, чем мне хотелось бы. Мама была из тех женщин, которые перегрызают условную пуповину и меняют юбку на брюки, чтобы не оставалось ни малейшего шанса прицепить к ней ребенка булавкой. Не отпускать от себя. Подольше удерживать рядом, опекать, продлевать детство. Только не в случае с моей мамой, которая никогда не «мыкала» – «мы поели, мы поспали, мы покакали». Никогда со мной не сюсюкалась, не придумывала ласковых прозвищ, терпеть не могла тисканья, совместного сна. Мама считала, что ее жизнь – это ее жизнь, а моя – именно моя. И я ей очень благодарна за то, что она считала меня отдельной личностью. Не довеском, придатком, не собственной маленькой копией, надеждой на исполнение тех мечтаний, которые не удалось реализовать. Всегда, с раннего детства, я была самостоятельной, полноценной единицей. Не ее дочерью, а самой по себе. Машей.

Сразу хочу предупредить – любителям порассуждать о том, что автор через текст пытается справиться с собственными комплексами и травмами, дальше читать не стоит. Тем, кто считает, что я должна «проработать эти моменты с психотерапевтом», тоже лучше отложить книгу. Тем, кто верит, что все проблемы из детства и во всем виноваты мама, папа, старший брат, сестра, двоюродный дядя или бабушка, – тоже. Эта книга – всего лишь история. Одна из многих, которую мне хочется рассказать. Использование первого лица в повествовании – литературный прием. Замените «я» на Настю, Катю, Лену. А образ мамы на тетю, бабушку, сестру – не важно. В каждой семье найдется такой персонаж.

Я хочу, чтобы, читая эту книгу, вы улыбнулись. Многие читатели мне говорили, что, когда я рассказываю о маме, – это весело, забавно. Всем бы такую маму и бабушку внукам. А вот если вы представите, что это именно ваша мама? Но ведь это не ваша мама, а моя, так что, надеюсь, вы не будете сдерживать смех, слезы и другие эмоции. За что очень благодарна маме – умению смеяться. Именно эту способность я точно впитала с пресловутым материнским молоком.

Мама предпочитает телеграфный стиль в общении. Упрямо шлет эсэмэски, хотя у нее есть Вотсап. «Дор. Хор. Вс.в. Б» – стандартное послание, означающее, приблизительно «Дорогие, все хорошо. Всегда ваша, бабушка». Потом мама стала использовать аббревиатуру «НВ». Я долго догадывалась, но потом спросила. Мама обиделась:

– Разве не понятно? Навеки ваша!

«Откл в связи с ух-ом». Семь утра. Мой телефон, с отключенным звуком во всех мессенджерах, реагирует громкой трелью только на эсэмэс-сообщения. А эсэмэски мне шлют только банк, центральное УГМС с призывом не ходить под шаткими конструкциями и мама. Каким ухом? Что значит откл? Естественно, я перезваниваю. Оказывается, мама ушла в магазин и временно будет не на связи. «Ух-ом» означает уходом.

Одно время мама, освоившая виртуальный покер, способная найти на просторах интернета любую информацию и лучше меня разбирающаяся в телеграм-каналах, переписывалась со Сбербанком.Сбербанк сообщал ей, что на карту зачислен перевод. Мама писала в ответ «спс, аминждали». То есть «спасибо, а мы и не ждали». Перевод приходил от меня. Сбербанку же мама отчитывалась о тратах – на лекарства, на уколы и прочие нужды. Советовалась, стоит ли купить абонемент в бассейн или ходить разово…

– Мам, тебе хватает денег? – спросила как-то я.

– Я же всегда отвечаю! – обиделась мама.

Отчего-то она решила, что я ни при чем, а Сбербанк – молодец. И с ним ей понравилось общаться. Деньги присылает регулярно, на письма не отвечает. Значит, все хорошо. Сбербанк ничего не говорил про нецелевое расходование средств, когда она на всю сумму накупала подарков для внуков, и не кричал, что не надо этого делать. Не ругался и не призывал прекратить транжирить деньги бог знает на что. Молчал в ответ, что для мамы означало полное одобрение ее трат.

Я боюсь звонков от мамы и вздрагиваю от каждого полученного сообщения. Хотя звонит она мне редко, отчего-то считая, что это моя обязанность.

– Мам, ну ты же не барышня, которая не может первой позвонить кавалеру! Что такого? Позвони сама! – кричу я.

– Я не хочу тебя отрывать, – немедленно обижается мама, припоминая, что я не звонила ей уже сутки.

– Господи, да лучше оторви меня, чем я потом буду за сердце хвататься!

Если я звоню маме, то никогда не знаю, кто мне ответит. Она может нажать случайно кнопку громкой связи, и я буду слушать онлайн-трансляцию. Вот позвонила один раз. Мама, видимо, нажала не туда, и я услышала в трубке:

– Пока, ребят. Заходите, если что.

Какие ребята? Почему они должны зайти к пенсионерке, если что? Конечно, я начала беспокоиться.

– Мама! Мама! Кто у тебя там? – орала я.

– Ой, это ты? А я думаю, почему у меня телефон орет? – удивилась мама. – Что ты опять такая нервная? Как ни позвонишь, все время в истерике!

– Мам, кто у тебя только что был? – спросила я, заикаясь, представляя себе всех мошенников мира, вместе взятых.

– Мосгаз, – ответила мама.

Я слишком много смотрю сериалов. И сериал про Мосгаз тоже смотрела. Наверное, в моей голове замкнулись не те контакты, и я стала орать про соблюдение элементарных норм безопасности.

– Да утечка газа была, – ответила мама, – воняло на весь подъезд. Вот ходят ребята и проверяют по всем квартирам. Конечно, я попросила предъявить удостоверение.

– А зачем ты им сказала: «Заходите, если что»?

– Ну вдруг я газ забуду выключить?

– У тебя плита электрическая! Какой газ? У вас во всем доме плиты электрические!

– Да? – удивилась мама. – А кто это тогда был? Такие приятные парни, вежливые.

Но когда по квартирам ходил самый настоящий участковый, с самым настоящим удостоверением, и спрашивал про соседа – того разыскивали по какому-то делу финансовому, не могли дозвониться, – мама вдруг решила не вступать в разговор с представителем органов. Мало того, что ему не открыла, так через дверь еще и лекцию прочитала о том, что думает о тех, кто ходит по квартирам и собирает сведения о соседях. Кажется, выдала историческую справку про доносы и репрессии. Успела дойти до 37-го года. Вернулась в современность, упомянув сфабрикованные дела, коррупцию во власти. Тот участковый приходил к маме еще дважды, и дважды она объявляла, что без ордера его на порог не пустит. Но то ли участковый пытался оценить степень сумасшествия гражданки и стоит ли вызывать карательную медицину времен советской власти, о которой мама тоже прочитала отдельную лекцию, то ли просто ему было интересно… Все-таки у мамы высшее юридическое образование, много лет проработала адвокатом, так что она легко оперировала профессиональной лексикой. Я склоняюсь к тому, что участковому было интересно – мама блестящая рассказчица и прирожденный лектор.

Когда участковый вернулся к поводу для визита и спросил, как давно мама видела соседа снизу, моя родительница сообщила, что сто лет не видела. И вообще с ним не знакома. Сидит, мол, дома, на улицу выходит редко. Соседка справа – вот та точно умерла. А соседа слева родственники из квартиры выжили, сволочи. Вот о них она много может рассказать. О соседе снизу ничего не знает.

Этот сосед, кстати, мою маму обожает. Иногда приносит ей сигареты и бутылку вина. Без всякой просьбы может появиться с картошкой, луком и другими тяжелыми продуктами.

– Мам, а если он и вправду совершил преступление? – спросила я.

– Нет, он не мог. В последний раз привез мне с собственной дачи два ведра яблок.

– Мам, маньяки и убийцы тоже могут яблоки привозить и быть крайне приятными людьми.

– Ты мне будешь рассказывать? А то я маньяков и убийц не видела! Ха!

Да, видела. После института она решила стать следователем, раскрывать особо тяжкие преступления. И лишь отработав несколько лет в этом качестве, перешла в адвокатуру и переквалифицировалась в юриста-хозяйственника. Дела по разделу имущества, разводам и наследству приносили больше денег. А мама вынуждена была зарабатывать, чтобы содержать дочь и мать – меня и бабушку.

Впрочем, я считаю, что мне еще повезло с мамой. Вот ее лучшая институтская подруга, тетя Света, работала в детской комнате милиции. И на учете состояли оба ее сына. По месту жительства, так сказать. Я в детстве жила у них в семье. Слава богу, что недолго, а то тетя Света и меня поставила бы на учет к себе в комнату. Ребята, кстати, нормальные парни, всерьез рассказывали мне о том, что мать их точно в колонию отправит. Даже глазом не моргнет. Тетя Света считала, что я стану проституткой и она должна это предотвратить. Мне тогда было лет десять, и я слова-то такого не знала. Но на всякий случай даже дышала через раз в присутствии тети Светы. Ее сыновья меня просветили, рассказав, кто такие проститутки, и я вообще дышать переставала, едва видела тетю Свету. К счастью, мамина подруга решила снять с себя ответственность за мое будущее и срочно вызвала маму из командировки – я очевидным образом страдала астмой, похудела, позеленела, ходила с синими кругами под глазами, потому что мне снились кошмары. Но не только тетя Света была в этом виновата. Ее сыновья тайком показали мне фильм про Фредди Крюгера и пугали по вечерам, намазывая на лицо томатную пасту и налепив на пальцы когти, вырезанные из пластмассы. Я боялась глаза закрыть. Тетя Света понимала, что такими темпами ее подопечная скоро концы отдаст и она точно не успеет поставить меня на учет в детскую комнату. Поэтому сдала меня обратно. Мама, проведя со мной сутки, за которые я успела несколько раз перестать дышать, шарахнуться от собственной тени и проорать всю ночь, отправила меня к бабушке – на излечение.

Уже став взрослой, я спросила маму, почему она тогда не придушила собственными руками тетю Свету, которая довела меня до такого состояния. И продолжала с ней дружить долгие годы. Мама удивилась и ответила:

– Она хотела как лучше. И не тебе ее судить. Она одна с двумя детьми, без мужа, да еще на такой работе. Тетя Света работала как проклятая всю жизнь, без выходных и проходных. Мы все тогда тяжело жили, но Светка жилы рвала, чтобы парней прокормить. И, кстати, она настоящая, честная, и на работе на нее молились – за своих ребят, тех, кто на учете стоял в детской комнате, могла голову отгрызть. Многих от колонии спасла. Да что там – и кормила, и рубашки им стирала, как родным.

Старший сын тети Светы все же попал сначала в колонию, а потом на зону за кражу шоколадных батончиков. Он даже не воровал: старшие ребята, обносившие магазин, попросили постоять на стреме. За службу расплатились батончиками. Поймали только его, с вещественным доказательством – целой коробкой. И тетя Света тогда не включила связи, не пыталась договориться, ничем не помогла сыну. Виноват – надо отвечать. А младший сбежал в другой город. Тетя Света о нем ничего не знала, да и не хотела знать, приравняв побег сына за лучшей или просто другой жизнью к предательству.

– Мам, почему тетя Света так поступила? Разве она не должна была защищать сына всеми способами? Ведь у нее были возможности! И почему не стала искать младшего? Ведь легко могла узнать, где он! – спросила я.

Мама не ответила.

Я все-таки думаю, что дело тут в особенностях поколения послевоенных детей, родившихся в конце сороковых годов прошлого века. Не знавших отцов, рано потерявших матерей. Выживавших, вечно голодных, очерствевших. Мама, например, мечтала вернуться в интернат, где провела год, – бабушка уезжала на заработки и не могла взять с собой дочь. Мама рассказывала, что только там она начала наедаться. Там у нее появились первое платье и первые чулки, пусть и казенные. В интернате ей нравилось, потому что всегда была еда. Баланда, невкусно, но регулярно: три раза в день.

– Все равно не понимаю, – сказала я маме, и она наконец начала рассказывать.

Тетя Света, 1946 года рождения, так и не смогла избавиться от чувства голода. Сколько бы ни съела, все равно не наступало чувство насыщения. Она и когда училась в институте, постоянно объедалась, ей становилось плохо, начиналась рвота. Кровавая. Ее отправляли в больницу, подлечивали, она выходила – и снова по новой.

– У нее нет ни одного целого ребра, все переломаны, – рассказывала мама про свою подругу, – и нос сломан. Ее мать вышла замуж, и это считалось невероятной удачей. Но отчим бил и Светкину мать, и саму Светку смертным боем. Мать терпела, потому что муж приносил деньги. И с мужем выживать было легче. Ей все бабы завидовали, пока в гробу не увидели – она умерла от побоев.

– И тетя Света осталась с отчимом после смерти матери?

– А куда ей было деваться? Их квартира перешла к нему – он там был прописан. Но он хотя бы не выгнал ее на улицу, а ведь мог.

– Мам, что значит «хотя бы»? Почему она сама не ушла? Почему никому не сказала? Не пожаловалась?

– Другие времена были. Он фронтовик, прошедший всю войну, герой, грудь в орденах. А она кто? Ты думаешь, на чьей стороне была бы правда? Светке все говорили, что она должна ноги отчиму целовать за то, что он ее оставил. Да еще и удочерил.

– И продолжал избивать.

– Ты не смеешь ее судить. Всех нас. Мы жили в других условиях. – У мамы задрожал голос, она готова была расплакаться.

– И поэтому не любили собственных детей?

– Нас не научили любить. Но мы вас хотя бы выкормили. Вы не знали, что такое голод, – отрезала мама.

– Это не оправдание. Я бы никогда не отдала своего ребенка в семью случайных знакомых.

Это был запрещенный прием, поскольку я говорила уже о себе, о своем детстве.

– Жизнь заставила, отдала бы. – Мама бросила трубку.

Я знаю, что она плакала весь вечер, и я рыдала. Только мама могла делать это не таясь, а я лила слезы в ванной, открыв кран на полную мощность, чтобы не услышали мои дети. Не испугались. Для ребенка слезы матери – самый большой страх. Это я точно знаю. Мама не должна плакать, она не имеет на это права. Мама должна улыбаться, смеяться. Некоторые женщины убеждены, что они должны быть такими для мужа – здоровыми, красивыми, ласковыми, всегда в хорошем настроении. Вовсе нет. А вот для ребенка – обязаны.

– Мам, я никогда не буду воспитывать своих детей так, как ты воспитывала меня! – закричала однажды я. Мне было лет шестнадцать. – Да ты меня вообще не воспитывала!

– Ну и слава богу, – спокойно ответила мама.

Кавказское воспитание. Почему оно засело в подкорке? Мама вытравляла воспоминания, уничтожала огромный кусок жизни, избавлялась от акцента, сжигала все мосты, чтобы даже не вспоминать о селе, в котором выросла. Она сделала все возможное и невозможное, чтобы я, ее единственная дочь, родилась, выросла и жила в Москве. Чтобы мои дети, мамины внуки, жили в столице, получали образование, работали. Но меня вырастило северокавказское село, из которого сбежала мама. Подарило счастье, тепло, любовь.

Мы никак не можем договориться.

– Мам, я не приеду на дачу, не могу, устала, – говорю я.

Она обижается, конечно. Но я и вправду больше не могу. Когда мама приезжала к бабушке в село, сразу принималась красить, белить, ремонтировать, заливать бетоном, перекладывать печку, перестирывать, перетряхивать. Все две недели отпуска она вкалывала по дому.

То же самое повторилось, когда выросла я и у нас появилась дача. Я приезжала и начинала красить, сажать цветы, перестирывать на руках пять комплектов постельного белья, которые мама собрала к моему приезду. Я драила дом, двор, перемывала, перетряхивала. К концу дня падала без сил, забыв, что даже не успела поесть. Мама считала, что так и должно быть – ведь она делала то же самое для своей матери. Обязанность. Я не езжу на дачу, потому что меня там ничто не привлекает. Это не бабушкин двор, не ее забор, не ее яблони. Мама посадила куст жасмина, когда родился ее внук. Сейчас этот жасмин превратился почти в дерево. Он цветет, распускается.

– Жасмин зацвел, – сообщает мама, – приезжай, посмотри. Запах на весь участок. Как у бабушки.

У бабушки в палисаднике не рос жасмин. Бабушка любила гребешки. Не знаю, как правильно они называются: длинный стебель и цветок, напоминающий петушиный гребень. Без запаха. Сирень – белая, фиолетовая, розовая. Мое детство пахло сиренью. На все школьные праздники мы приходили с ветками сирени. Искали цветки-пятилистники, на которых загадывали желание, и съедали, чтобы исполнилось. Розы, шикарные, росли во дворе каждого дома, а чахлые тюльпаны – только на клумбе на площади перед сельсоветом. Гвоздики – главный цветок всех торжеств – привозили из города. В селе гвоздики никто и не держал за цветок. Бесполезный, не то что ромашка или василек. Из полевых цветов делали отвар, а какой отвар из гвоздики?

Бабушка любила кизиловые кусты, запах цветущей вишни и липы. А еще кизиловое варенье, вишневую настойку, чай с липовым отваром. Жасмина в этом списке никогда не было. Мама придумала себе свой аромат и его историю. Мы все так делаем.

Когда судьба в очередной раз ошиблась дверью и постучалась в мою, она, как всегда, взяла себе в помощники мою маму. Когда я задумываюсь о смысле жизни, всегда появляется мама и делает так, чтобы до меня наконец дошло – смысла в жизни в принципе нет. А есть обязательства, ответственность и все остальное. Как только я благодарю судьбу за бездействие, душевный покой, относительное спокойствие, судьба немедленно напоминает, что у меня есть мать. Какой покой? Какое бездействие? Быстро взяла себя в руки и побежала!

В тот момент – я точно это помню – мне было хорошо и спокойно. На удивление. Я обсыпала солью все, что возможно. Обстучала все деревянные поверхности в доме и собственный лоб, чтобы не спугнуть редкое ощущение благополучия, тишины во всех сферах, включая душевные. Душе тоже иногда требуется отдых от надрыва.

Я позвонила маме. Мне захотелось с ней поговорить, просто так. Не спрашивать, есть ли у нее таблетки. Не планировать, когда она сможет к нам приехать. Не напоминать о том, что надо показаться врачу и повторить курс массажа. Не отговаривать от идеи поехать в Кисловодск, например, потому что врачи после страшной аварии и перелома позвоночника категорически запретили ей летать и поднимать больше двух килограммов. Маме до конца жизни были рекомендованы спокойный режим, размеренные прогулки по парку, мониторинг давления, амбулаторное наблюдение. Категорически исключить стрессы. Конечно, не пить, не курить.

Она тогда объявила, что если бросить курить и пить коньяк, то зачем вообще дальше жить? Тем более рентген удивительным образом подтвердил, что легкие у нее абсолютно чистые, несмотря на пятидесятилетний стаж курильщика. И печень в соответствии с возрастом, даже лучше, хотя мама за свою жизнь выпила столько коньяка и прочих напитков, что печень должна была уже отвалиться.

Я понимала, что маме скучно жить. Неинтересно. Она не из тех, кто находит удовольствие в заботе о собственном здоровье. Книги, современные сериалы – да. Мама следит за новинками. Она читает прессу в разных источниках, включая телеграм-каналы. Телевизор не смотрит принципиально. Но все это не то. В какой-то момент, наверное, после той страшной аварии, мама потеряла смысл жизни. В глобальном, что ли, значении.

Внуки? Она их безумно любит, но никогда не была той бабушкой, которая водит в детский сад, забирает, отводит на кружки, встречает из школы, готовит, шьет костюмы к утренникам, заплетает косички или помогает сделать домашнее задание. Моя мама – бабушка-праздник. Приезжает тогда, когда ей хочется. Проводит с внуками столько времени, сколько захочет. И я всегда уважала ее право на собственную жизнь. Никогда не упрекала. Я выстраивала собственную жизнь и работу так, чтобы мама оставалась для моих детей фейерверком, Дедом Морозом и феей-крестной: приезжает редко, но так ярко, что воспоминаний на год хватит. Она бабушка, которая ведет себя не как бабушка, а как не пойми кто. И ни у кого из друзей детей нет такой. Наша – уникальная во всех смыслах. Впрочем, мне и не приходилось прилагать особых усилий, чтобы поддерживать эту ее репутацию.

Но сейчас, когда мама жила одна – в городе или на подмосковной даче, я не знала, чем ей помочь, чем занять ее время. Да и странно менять жизнь, когда уже все давно сложилось, сто раз обговорено, отплакано. Я жила отдельно с шестнадцати лет, дачу люто ненавидела, как и квартиру, которая была для меня не домом, а, скорее, перевалочным пунктом. Когда сын был маленьким, я снимала дачу, имея собственную на берегу реки, и мама считала это нормальным. Позже я старалась сделать так, чтобы мы с детьми проводили лето на море. И мама всячески это поддерживала. Теперь же, когда мой сын уже вырос и сам решает, куда ему ехать, а дочь проводит летние месяцы на сборах, мама всех зовет на дачу. Обижается. Плачет.

Я ничего не могу с этим поделать. У нас нет опыта совместной жизни и общих интересов. Я все равно считаю себя виноватой – в том, что не могу себя перебороть, пересилить. Но я прекрасно знаю, чем все закончится. Спустя полчаса примусь собирать только что разложенные вещи, загружать их в багажник, заводить машину, пытаясь унять тремор в руках, чтобы уехать как можно скорее. Мы физически не можем жить вместе. Нет навыка. Но если вы приедете к моей маме в гости, то ни за что не захотите уезжать. Вам будет вкусно, весело. Она расскажет миллион историй, и вы будете хохотать до истерики и искренне считать, что моя родительница – уникальная женщина, блестящая рассказчица. И будете правы. Так и есть. Но лишь в том случае, если вы ей не дочь.

В тот вечер, когда я ей позвонила – просто так, без повода, хотя еще утром сделала дежурный звонок, – мама ответила сама. Но говорила невнятно. В принципе имела полное право – лето, теплый вечер. Никто не мешал ей выпить вина в свое удовольствие.

– Мам, ты выпила? – спросила я на всякий случай, потому что сразу начинаю подозревать худшее, и в мозгу включается «мигалка»: если выпила, то с кем? Новый поклонник? Очередной брак – скоротечный и бессмысленный? Мне придется хоронить ее очередного мужа? Нет, только не это. Пожалуйста. Я уже это делала. Больше нет никакого желания.

– Зачем ты это делаешь? – спросила меня подруга, когда я рассказала, что вынуждена браться за любую работу. Надо оплатить содержание маминого мужа в частном хосписе. Не только содержание, но и лекарства. А потом и похороны, потому что родственники мужа будут звонить, требовать.

– Ради мамы, – ответила я. – Она его любит и приезжает туда каждый день.

Моя приятельница сказала, что ни за что бы так не поступила. Пусть родственники того мужчины за все платят, беспокоятся и организовывают.

– Они не будут. Даже копейки не дадут. А мама с ним больше не может. Она устала и боится.

– Скажи маме, что у тебя нет денег на ее мужа, – предложила подруга.

– Я не могу.

Я действительно не могла. Родственники маминого мужа, когда он умер, выставили требования – захоронение, крест, отпевание, венки. Я все оплатила лишь с одним условием – чтобы они не звонили маме. Чтобы все переговоры велись через меня.

Наверное, надо было позволить случайным родственникам пообщаться с мамой. Тогда не было бы безумия со здоровенным крестом. Когда его выгрузили из машины, мама, едва закурив, поперхнулась табачным дымом.

– Это что? – спросила она у меня.

– Родственники сказали, что твой покойный муж был глубоко верующим человеком, – ответила я.

Мама нецензурно выругалась.

Из церкви во время отпевания она вышла и закурила на ступеньках. Кто-то из старушек-прихожанок сделал ей замечание. Мама выругалась так, что старушку сдуло. Потом моя родительница фотографировала объявление, висевшее на дверях: «Вход с колясками не благословляется». Это объявление ее потрясло.

– Они там что, совсем уже? – кричала мама. – А сколько, интересно, стоит благословение зайти с коляской?

Пока священник с плохой дикцией отпевал сразу троих преставившихся, в числе которых был и мамин муж, моя родительница разбиралась с церковной кассой. Я была даже рада, что она нашла себя в скандале, в каком-то деле. Мама подсчитала, сколько стоят свечи, иконы и какую выручку в день, месяц и год имеет церковь. В ходе дискуссии ей выдали официальное благословение заходить в церковь хоть с коляской, хоть в штанах. Еще немного, и ей разрешили бы курить внутри.

Когда мама увидела кусок грязной глиняной земли, железную оградку, которая, как в общежитии, близко соседствовала с остальными, брошенные на дорожке бутылки водки, обертки от конфет, то отказалась бросать на гроб горсть земли, которая и землей не была – скорее глиной, смешанной с грязью. Не стала ждать, когда воткнут в землю деревянный крест и положат пошлые венки с искусственными цветами. Здоровенные, китчевые.

– Отвези меня домой, – велела она.

Я отвезла.

Мама больше ни разу не была на могиле мужа. Не отмечала ни девять дней, ни сорок, ни годовщину смерти. Она не просила отвезти ее на кладбище, чтобы посадить цветы, поставить памятник вместо деревянного креста. Она отрезала от себя прожитые с ним годы, будто их и не было. Как когда-то решила, что не выросла в селе и не знает осетинский язык, на котором говорила, читала, писала. Я уважала ее право. Мужа, пусть очередного, но подарившего ей несколько лет счастливой жизни, как мне казалось, она вычеркнула из своей памяти за ненадобностью.

Мои дети его знали и считали дедушкой. Именно мне пришлось объяснять им, что дедушка заболел и умер. Сын хотел поехать в больницу, потом на похороны, но мама запретила категорически. Дочка же еще долго переживала, если заболевали я или муж.

– Вы не умрете? – спрашивала она.

– Нет, конечно, – отвечала я, едва сдерживая слезы.

Если бы бабушка поговорила с внучкой, если бы объяснила, что дедушка был уже стареньким, что в больнице он лежал не от простуды, а от опухоли мозга, если бы просто приехала, ее внучка, возможно, переживала бы меньше. Я – мама, у меня одни слова. Бабушка могла найти, подобрать другие, чтобы объяснить смерть дедушки.

Хотя нет, лучше не надо. Я знаю, что бы сделала моя мама. С порога бы объявила: «Он тебе не дедушка». Так она поступила со мной, когда я спросила, когда увижу папу. «Какой он на хрен тебе папа?» – ответила мама и рассказала мне, на тот момент восьмилетней, что отца у меня нет. А мужчина, которого я считала своим отцом, – вообще мне никто. И теперь даже маме никто. Так, воспоминание, и то не факт.

Тот мамин муж, которого я называла папой, любила и по которому скучала, прислал мне на окончание школы подарок. Передал через третьих лиц. Мама об этом даже не знала. На домашний телефон позвонила женщина и попросила встретиться с ней в метро, назвала станцию, в центре зала. И молча передала конверт. Там была огромная, по моим понятиям, сумма.

– Это тебе от папы, – улыбнулась женщина.

Я едва удержалась, чтобы не спросить – от какого именно? Но для себя я решила, от кого деньги. И даже если не от того мужчины, который любил меня как родную дочь, заменил мне не только отца, но и мать, делал со мной уроки, встречал после музыкальной школы, покупал наряды и выиграл для меня школьный конкурс – требовалось нарисовать кроссворд по Древней Греции, – я все равно считала, что этот подарок от него.

– Только маме не говори. Это тебе, – сказала женщина.

Да я и не собиралась! На эти деньги я купила себе платье для выпускного, на который решила пойти. Не собиралась, потому что нечего было надеть. Мама в тот момент, кажется, даже не подозревала, что я окончила школу. У нее вообще провалы в годах. Она то прибавляла мне лет, то убавляла, на свое усмотрение. Сейчас она убеждена, что мне немного за тридцать, хотя мне уже за сорок. Мама отказывается в это верить – ведь тогда ей придется признать свой реальный возраст. Поэтому я для нее все еще тридцатилетняя женщина, можно сказать, все еще девушка, а она молода и прекрасна. И ей тоже минимум на десять лет меньше.

Я купила себе платье, долго придумывая, как совру маме, откуда я его взяла. Решила сказать, что подружка дала поносить. Но мама не спросила, даже не заметила. Она была в новом романе, который вскоре закончился очередным браком. Конечно, мне было обидно. Не из-за того, что мама не заметила мое платье, мой выпускной, сам факт того, что я окончила школу. Не из-за того, что она не присутствовала на концерте, не поздравляла учителей вместе с остальными родителями. Мне было обидно из-за другого: я почти две недели придумывала речь, объяснение, откуда взяла деньги на платье и туфли, а она даже не поинтересовалась.

Я не была на выпускном в институте. Не ходила на вручение дипломов, где многие мои однокурсники сидели рядом с родителями. У меня не было денег на платье, взнос за ресторан, где праздновался выпуск. Я давно работала, и зарплаты хватало на еду и минимальные бытовые нужды. На вручение дипломов я не попала, потому что меня не отпустили с дежурства. Сколько слез я тогда пролила – мама не знает. Наверное, поэтому сейчас удивляется моей выдержке. Она не знает – если я позволю себе расплакаться, то не остановлюсь. Не смогу. Слезы меня потопят, а это слишком большая для меня роскошь. Я не имею права ходить опухшей, лежать в кровати и страдать. Не имею права говорить, что не могу встать, нет сил готовить обед или ужин, стирать, гладить. Я себе это не позволяю не ради себя или мужа. Ради детей.

– А что, я не имею права выпить? – с вызовом спросила мама в тот вечер. Ее язык явно заплетался. И тогда уже мне стало плохо.

– Мам, подойди к зеркалу и попробуй улыбнуться, – строго велела я.

– Кому? – уточнила светским тоном родительница.

– Себе! Посмотри на себя в зеркало и улыбнись!

– Хорошо, раз ты настаиваешь… – ответила мама и положила трубку.

Кажется, я успела накраситься, переодеться, собрать сумку и встать у двери готовой к выходу. Мамин телефон, на который я продолжала дозваниваться, отзывался длинными гудками. Когда я уже вызывала лифт, мама наконец взяла трубку.

– Почему ты не отвечала? – заорала я как полоумная.

– Ты же мне сама велела улыбаться себе в зеркале.

– Ну? – не поняла я.

– Зеркало в ванной, телефон в комнате, я стояла и улыбалась. Не знаю, правда, зачем.

– Пожалуйста, я тебя очень прошу, скажи мне, ты выпила или нет?

– Ну немного, – призналась мама.

– Сразу нельзя было сказать? – заорала я.

– Вот поэтому и не сказала. Ты начала бы кричать. И что мне делать?

– Иди пей дальше.

– Больше не улыбаться? Кстати, а зачем я это делала?

– Затем. Я боялась, что у тебя инсульт.

Не знаю, сколько времени прошло. Где-то полгода. За это время у мамы начало скакать давление, кардиограмма не отличалась стабильностью. Учитывая семейный анамнез – женщины в моем роду умирали или после нескольких перенесенных инсультов, или от инфаркта, – я волновалась и просила маму следить за собой, не забывать пить таблетки и регулярно проходить обследование.

Я звоню ей каждый день. Иногда дважды на дню. Если не звоню, то знаю, что или мой муж списывался с тещей, или внуки выходили с ней на связь. При этом понимаю – она ни за что, ни за какие коврижки не позвонит мне, если что-то случится. До последнего будет говорить, что у нее все хорошо. Еще и обидится, если я начну допытываться. Детский сад какой-то.

Я позвонила. Мама ответила, но речь была замедленной, невнятной.

– Мам, как ты себя чувствуешь? – спросила я.

– А что? – Она любит отвечать вопросом на вопрос.

– Скажи, как тебя зовут? – попросила я, поскольку решила, что в зеркало она больше не пойдет смотреться. А человек с признаками инсульта не в состоянии ответить на самый простой вопрос или произнести простейшую фразу.

– Ээээ, – ответила мама.

Я немедленно впала в панику.

– Мама, ты можешь поднять обе руки на уровень плеч? – закричала я.

– Ээээ, – ответила мама.

Тогда я приехала, чудом не угодив в аварию, поскольку неслась с таким превышением скорости, как в молодости не гоняла. Хорошо, что родительница тогда находилась в московской квартире, а не на даче. Пусть на другом конце города, но все же не два часа добираться.

Когда я ворвалась в квартиру, открыв дверь своим ключом и проклиная все на свете – я забыла, что дверные замки в маминой квартире открываются в обратную сторону, не слева направо, а справа налево, а дверь – не внутрь, как у всех нормальных людей, а наружу. Я долго ее толкала, не понимая, почему она не поддается, давила на дверной звонок, но мама не открывала. Потом я вспомнила, что есть еще один замок – нижний. И если его закрыть изнутри, снаружи дверь не отопрешь. Вот это самый ужасный из моих кошмаров – мама закроется, и я не смогу войти в квартиру.

Не знаю, в каком состоянии пребывали установщики дверей и замков, но, кажется, им было очень хорошо, раз они сделали так, что ни один вор при всем желании в трезвом уме в квартиру не смог бы проникнуть.

Когда я наконец ворвалась, обещая вырвать дверь с косяком и поставить новую с нормальными замками, передумав все страшные мысли, то нашла родительницу не лежащей на полу, а стоящей на подоконнике. В квартире воняло так, что у меня глаза начали слезиться. Запах я узнала – дихлофос или что-то вроде того. Ядреное, если не ядерное.

Тут уже у меня закружилась голова, и было от чего – мама стоит в раскрытом окне, пахнет дихлофосом. Вот что я должна была подумать?

– Мам, привет, – ласково и тихо сказала я.

Мама, естественно, чуть не вывалилась в окно.

– Ты с ума сошла? Так пугать! Да у меня сейчас инфаркт будет! – заорала она, вцепившись в косяк.

Речь у нее при этом была не очень внятной.

Я побежала на кухню, чтобы исключить алкогольную версию. Исключила. На плите стояла лишь турка с остатками кофе. Никаких пустых бутылок или бокалов на столе.

Я вернулась в комнату. Мама слезла с окна.

– Ну и зачем ты приехала? – Она говорила так, что я с трудом ее понимала. Вид при этом был вполне бодрый, но не слишком здоровый.

– Как зачем? Ты меня напугала. Пожалуйста, можешь высунуть язык?

– Зачем?

– Так надо.

Мама попыталась высунуть язык, но у нее не получилось.

– Больно, – сказала она и схватилась за голову.

Конечно, я вызвала «Скорую», сообщив, что у мамы подозрение на инсульт. «Скорая» приехала быстро. Маме измерили давление – на удивление стабильное. Сделали кардиограмму – тоже в норме. Врач сидела и не понимала, что происходит. Мама пыталась ругаться, но у нее плохо получалось – язык не ворочался.

– А чем так пахнет? – спросила врач.

– Дихлофосом, не знаю почему. Она в окне стояла, чуть не упала, – ответила я.

– Ольга Ивановна, зачем вам дихлофос? – спросила врач.

– Комбат не помогает, – ответила мама, – доместос тоже.

– Спутанное сознание, – сказала врач.

Я согласилась, потому что тоже не могла понять связь дихлофоса с командиром батальона и чистящим средством для унитаза.

Мы с врачом перебирали возможные диагнозы. Мама лежала и молчала. Парень-фельдшер молча забрался на подоконник, открыл окно и до пояса высунулся наружу.

– Так и дихлофос не поможет, – произнес он.

– Славик? – У врача взметнулись брови.

– У вас пылесос есть? Где стоит? – не отвечая врачу, спросил Славик у мамы.

Та махнула в сторону коридора. Славик кивнул и пошел за пылесосом. Врач следила за действиями фельдшера, забыв вернуть брови, которые уползли на пару сантиметров выше, на положенное место.

– Доктор! – закричала я, поскольку мама покраснела, и ее лицо стало похожим на раскаленную сковородку для блинов.

– Не понимаю, ничего не понимаю, – развела руками врач. – Похоже на аллергию.

– Точно! – обрадовалась я и кинулась к своей сумке, куда успела запихнуть все лекарства для экстренной помощи, включая шприцы разных объемов – от инсулиновых до тех, что на пять миллилитров, – нашатырь, шоколадку и антигистаминные препараты трех видов. Пока я давила в ложке и растворяла в стакане сразу две таблетки, бездействующая и явно ошалевшая врач смотрела, как фельдшер Славик разматывает шнур пылесоса, тянет его к окну, забирается на подоконник и начинает пылесосить стену с другой стороны дома. Если честно, я тоже слегка обалдела от подобного зрелища.

– Доктор, кто сошел с ума? Мы или они? – спросила я, поскольку мы с врачом находились, так сказать, по одну сторону баррикад, а мама со Славиком – по другую.

– Не знаю, – ответила врач, достала из кармана таблетку и положила под язык. Я в это время заставляла маму выпить растворенные таблетки, причем врач даже не поинтересовалась, какие именно.

– Надо матку высосать. Потом мешок в кипяток. Если матка останется, монтажной пеной залить, – радостно комментировал свои действия Славик.

Мама, чье лицо все еще не отличалось нормальными формой и цветом, попыталась что-то сказать, но у нее не получилось. Тогда она подняла большой палец. Врач, кажется, в тот момент решила сделать себе кардиограмму и прощупать пульс.

Где-то через сорок минут мама приобрела человеческий вид – уже не казалось, что она поставила себе на лицо раскаленный утюг. Я разливала по бокалам коньяк. Врачу налила двойную дозу, исключительно в медицинских целях. Оказывается, суматошно собираясь, я сочла необходимым запихнуть в сумку и бутылку коньяка. Славик, пропылесосив стену дома, устроился в кресле и выпил коньяк. Я сходила на кухню и сделала ему бутерброды, которые он съел, кажется, не жуя.

– Такого выезда у меня еще не было, – улыбался Славик с набитым ртом.

– У меня тоже, – отозвалась врач.

– Ой, надо Саныча позвать! – воскликнул Славик и схватил телефон. Через минуту я ставила на стол дополнительную рюмку и резала новую порцию бутербродов.

Мама пришла в себя. Таблетки от аллергии подействовали, поэтому она смогла рассказать про осиное гнездо, образовавшееся в стене дома. О том, как она пыталась заливать ос кипятком, прикармливать их медом, сахарным раствором и прочими народными средствами, но ничего не действовало. Даже комбат и доместос… Тогда она решила забрызгать ос дихлофосом – еще удивлялась, как он вообще у нее оказался. Вроде бы не покупала. Но, видимо, одна из ос залетела в квартиру и приземлилась в чашке с кофе. Мама сделала глоток, и оса отомстила за весь свой род, ужалив маму в язык. Когда я звонила и требовала, чтобы она назвала свое имя, моя родительница беспокоилась за мое здоровье, а не за свое. Когда я попросила ее вытянуть руки, мама совсем разволновалась и сделала еще один глоток из чашки с остывшим кофе. Видимо, еще одна оса оказалась кофеманкой, и мама ее едва не проглотила. Поскольку осы стали ее раздражать, она решила объявить им войну и кинулась в окно с дихлофосом. А тут и я приехала с выпученными глазами, будто меня оса укусила не в язык, а в оба глаза.

Славик же оказался специалистом по осиным гнездам – у его матери в доме точно такая же история с осами произошла буквально неделю назад. И только с помощью пылесоса и монтажной пены избавились от гнезда.

– Закон парных случаев, – заметила врач.

– Это как? – спросил Славик.

– Если один странный случай или диагноз случился, точно жди второго, – ответила врач.

Прошло, кажется, еще полгода. Я позвонила маме – она жила на даче, занималась садом, фотографировала розы и куст жасмина. Я была с дочкой за границей и звонила через день. Связь неизменно оказывалась плохой – кажется, из-за того, что мама пустила вьюн по проводам вай-фая или не вьюн и не по вай-фаю. Но она опять разговаривала странно. Еле ворочала языком.

– Мама! – заорала я, надеясь, что связь не прервется. – Что? Отвечай! Тебе плохо? Оса в язык укусила?

Мысленно я уже составляла в голове список людей, которые смогут экстренно сорваться и поехать к маме на дачу в ста двадцати километрах от Москвы.

– Ты больше ничего не хочешь спросить? Тебя больше ничего не интересует? – немедленно обиделась мама.

– Нет!