Вечерняя звезда Соловьева Екатерина

Перед смертью, пять лет назад, мама переживала, что всегда была слишком сурова со мной – боялась избаловать, испортить слепой родительской любовью. И тогда я решила: своих детей, если Бог пошлёт их мне, я буду любить без оглядки.

Мне было двадцать два, я писала диплом, бегая между консультациями у доцента со смешной фамилией Пуговкин и больницей. И именно в это ужасное время меня бросил Алексей, одногруппник, моя первая любовь – тихий мальчик из профессорской семьи, который три года боялся ко мне подойти. Ещё год мы целовались по углам. И не только целовались. К концу учёбы он дозрел до предложения. И вдруг… Бросил внезапно, без объяснений. Не пришёл на свидание. Я ждала его час. Трубку он не брал, к домашнему телефону не подходил. Потом вернул через соседку все мои подарки – на день рождения, на Новый год, на Двадцать третье февраля и День святого Валентина. Потом я увидела его с другой и чуть не сошла с ума. Наверное, если бы не мамина болезнь и не диплом, который я обещала ей защитить на отлично, рыдала бы дни и ночи напролёт, но я не имела на это права. Он не позвонил и после похорон.

В институте моё горе не было секретом. И я вычеркнула Алексея из своей жизни. От такой чёрствости – он часто бывал у нас и прекрасно знал мою маму – слёзы втянулись, как по мановению волшебной палочки. И на моём пути возник Глеб, сокурсник из параллельной группы. Красивый, нахальный, самоуверенный тип. На дорогой машине, модный завсегдатай ночных клубов. Его появление было необъяснимо, как ОРЗ в июльскую жару: мы защитились, нужда в общении отпала. Что он во мне нашёл?

Я отшила его сразу. Он не отшился. И с упорством бульдозера продолжал ухаживать. В конце концов девичье сердце дрогнуло: я увидела в нём больше, чем экспозицию брендов последнего сезона. Под привычным мажорским лоском билось вполне живое и даже трепетное сердце, а слегка хулиганские замашки лишь добавляли обаяния.

И вот на Москву обрушилась весна, а на меня, неожиданно, – любовь. Парки, последние ряды кинотеатров, вымытые первыми ливнями бульвары охотно скрепляли наши чувства. Мы катались на колесе обозрения и ели мороженое. Курили кальян, ходили на выставку кошек. И были счастливы. Глеб героически терпел концерты в консерватории. «Вдруг на тебя западёт какой-нибудь контрабасист, – смеялся он. – И ты не отобьёшься: контрабасисты – они крепкие». Я ждала его звонков и привыкла к его голосу. Летом мы собирались во Францию. «Снимем домик под Ниццей, – говорил он. – Вдвоём».

Я никогда не гналась за богатыми кавалерами, но домик под Ниццей – это здорово. Он познакомил меня с родителями, я понравилась его маме. «Всегда боялась, что шалаву какую-нибудь в дом приведёт», – доверительно поведала она.

Да уж, на шалаву я никогда не тянула.

Счастье закончилось в один миг – приятельница проболталась, что Алексей исчез, потому что Глеб наговорил ему… Много чего наговорил. Угрожал. Глеб просил прощения, умолял, клялся. На вопрос: «Зачем ты это сделал?» – ответил: «Из ревности. Он недостоин тебя. Убожество». Конечно недостоин. Кто бы спорил…

Во всех мужчинах, которые пытались ухаживать за мной потом, мне мерещились или слабость Алексея, или бесцеремонный эгоизм, приправленный высокомерием, Глеба. Не подлость, нет. Подлость – это что-то холодное, продуманное. В таком при всей своей обиде обвинить его я не могла. Именно эгоизм и капризная привычка получать желаемое любым путём.

Через полгода после нашего расставания нарисовался Алексей. Глеб открыл ему правду. Выглядел Алексей жутко – как побитая собака. С лицом тускло-серого цвета. И был противнее соперника в десять раз. Я прогнала его. Глеб пытался восстановить отношения, но увы, как сказал один умный человек: «Сердце – очень хрупкая вещь: оно бьётся»[8]. Его нельзя склеить. Можно отрастить новое, чтобы бросить в водоворот новых страстей и мук. А старое… Остаётся собрать осколки и положить на полочку. У некоторых целые музеи разбитых сердец. У кого – своих, у кого – чужих.

Чем лучше я узнавала Вольфрама, тем сильнее убеждалась: он не причинит мне боли, не станет мучить моё несчастное сердце, разве что согреет его, озябшее и одинокое. После наших встреч я становилась рассеянной, великодушной и постоянно улыбалась.

– Лиз, распечатай Остоженку.

– Да, конечно!

– По дверям звонила? Они образец покрасили?

– Да, и клиенту отправили.

– А клиент что?

– Орал.

– А ты?

– Успокоила.

– Молодец. И в Гидромонтажсервис позвони.

– Ага.

– А с Петровым договорилась?

– Ой, забыла!

– Троицкая, чего это ты такая покладистая сегодня? И забывчивая…

– Да она влюбилась! Не видно, что ли?

Я не соглашалась и не спорила.

Однажды Вольфрам спросил, видела ли я когда-нибудь море.

– Да. Я видела разные моря.

Он уже был в курсе наших перемещений на большие расстояния без магии, и это приводило его в восторг.

– Не откажетесь ли, сударыня, взглянуть ещё на одно?

Волк превратился в двуногое чудовище, оно протянуло мне когтистую ладонь, и мы из моей спальни перенеслись на пустынный берег. Московское лето было на удивление тёплым в этот раз, однако с теплом прибрежного юга оно, конечно, не могло сравниться. Его ни с чем не спутаешь! Ведь к нему прилагается шёлковый ветер, ласкающий плечи, а волны, подсвеченные лунной дорожкой, тихо шумят, набегая на песок.

– Не желаете искупаться, Симона?

– О! Я с удовольствием. Мой костюм сойдёт за купальный?

Ложась спать, я надела пижаму из футболки и свободных брюк, а сверху – короткое кимоно. В последнее время покупки ночного белья стали для меня постоянной статьёй расходов.

– Да, вполне. Он очень вам к лицу. – Вольфрам был галантен, как всегда.

– Спасибо.

Я скинула кимоно, и мы вошли в воду теплее парного молока. В прошлом году все деньги слопал ремонт доставшейся от бабушки квартиры, а в позапрошлом я их на него копила. То есть два года мой отпуск ограничивался дачей подруги: редиска с грядки и послеобеденный сон в тени яблонь – это чудесно, но перед отдыхом на морском курорте несколько проигрывает.

Мы долго плавали. Волк не сводил с меня золотых глаз – они горели на фоне ночного неба и чёрной воды как звёзды.

– Вы не устали, Симона?

– Нет, я могу плыть бесконечно!

– Вы родились у моря?

– Я родилась и всю жизнь прожила в городе, в котором встретила вас.

– Откуда же такая любовь к морю? Я вижу, как вы наслаждаетесь каждой минутой, проведённой в воде.

– Не знаю. Возможно, всё дело в дате моего рождения: я появилась на свет под знаком Рака, он считается водным. В вашем мире есть понятие гороскопа?

– Расскажите поподробнее…

Я проснулась с ощущением, будто действительно купалась.

Показалось или от кожи пахнет морем?..

Мечтательное настроение – за завтраком я вспоминала ночное приключение – стоило мне опоздания на работу и строго поджатых губ Аполинэр.

– Отчего у людей по утрам глаза в разные стороны? – спросила Света, ни к кому не обращаясь. – И глупая улыбка.

– Набираешь в поисковой строке: «Глаза в разные стороны», – отозвался из своего угла Саша Тихонов. – «По утрам». И всех дел. Но ты, Светик, лучше бы записалась к врачу. Пока симптомы неопасные.

– Я не о себе, – вспыхнула она.

– Не стесняйся. Это вряд ли заразно.

– До чего ты противный бываешь, Тихонов!

Саша промолчал.

– Светуня, не связывайся с Принцем, его ехидное высочество тебе не по зубам, – с отеческой заботой прохрипел застуженный Феня.

Было приятно, что Тихонов меня защитил. Не то чтобы я сама не могла противостоять Свете, но человеку, не чувствующему границ, иногда полезно эти границы показать. И лучше, если их покажет кто-нибудь авторитетный. А немногословный, с едким юмором и аристократическими замашками инженер-конструктор по прозвищу Принц всегда вызывал уважение.

Это правило распространялось не только на коллег. Самые высокомерные заказчики рядом с ним… спускались со своих пьедесталов. Он был неизменно спокоен, профессионален и, по выражению Фени и Владимира Семёновича Высоцкого, «надёжен, как весь гражданский флот». Если Саша обещал – считай, уже сделал.

Однажды в ожидании клиента мы сидели в студии до девяти вечера. Пятница, лето. Сил работать не было. Валера, наш художник по мебели, начал разгадывать кроссворд. Не из проходных, которые пенсионеры щёлкают как семечки в рекламные паузы сериалов, а настоящий, серьёзный. Тихонов отгадал весь, даже интеллектуал Феня за ним не успевал.

Саша не стремился к общению, не откровенничал, мы почти ничего о нём не знали. Помню, он удивил всех, когда к нам обратилась барышня с мужем-англичанином. Не страдавший щедростью иностранец рвался обсуждать каждую строчку в нашем предложении, но на таком английском, который никто не понимал. В Англии, кроме Лондона, есть и другие города.

И с ним заговорил Тихонов. Сашин английский был беглым, будто он родился где-нибудь в Ковентри, внятным – каждое слово падало блестящей монеткой. Безупречным. Но мужа барышни он понял превосходно.

– Мы же понимаем туляков и костромичей. И даже таксистов, – пожал он плечами на наши восторги.

Больше тему моей утренней неадекватности Света не поднимала.

– Я не утомил вас, сударыня? – спросил волк при следующей встрече.

– О чём вы, Вольфрам!

– Вдруг я вам наскучил… – он опустил золотые глаза.

– Нисколько! Я всегда рада вам.

– Спасибо. Симона, вы ведь любите музыку?

– Но как вы узнали?

– Она живёт в ваших снах. В моём мире есть возможность насладиться самой удивительной музыкой и самым изысканным пением. И сегодня – именно та ночь. Вы не против?

– Нет, конечно!

– Тогда поспешим!

Мы очутились возле озера и спрятались в ивняке. Вокруг на богатых покрывалах сидели многочисленные дамы и кавалеры, разодетые по моде земного восемнадцатого века. Они оживлённо беседовали, пили вино, угощались фруктами и печеньем, очевидно, в ожидании представления.

– К сожалению, ближе подойти нельзя. Люди не хотят видеть рядом с собой прклятых, а здесь и нас не заметят, и мы всё услышим.

Я наблюдала сквозь ветки, как на прибрежных камнях появились молодые девушки с длинными распущенными волосами. Они были очень красивы, печальны и бледны. Некоторые держали флейты, лютни и инструменты, похожие на миниатюрные арфы.

– А вот и артистки, – сказал волк.

– Кто они? И почему так грустны?

– Утопленницы, сударыня. Они безрассудно распорядились своими молодыми жизнями из-за трагичной любви и теперь вынуждены пением предостерегать особ, слоняющихся по берегам водоёмов, от легкомысленных поступков. И будить поздних конников, чтобы те не свалились в воду. Но иногда им позволено давать концерты.

Он умолк. Настала тишина, которую не нарушали ни шум листьев, ни пение птиц, ни шорохи ночных животных. И запела одна из девушек. Мои глаза закрылись сами. Никогда я не слышала более прекрасного голоса! Он очаровывал с первой ноты. К певице присоединились её подруги по несчастью, они заиграли на арфах и лютнях. На плачущих, будто живых, флейтах. Это было восхитительно! Вместе они сплетали волшебную мелодию, уводившую в мир грёз и… раскаяния. Они пели о том, как тоскуют по оставленной юности, как сожалеют о покинутых родных и друзьях. О том, что прощают неверных любимых.

Зрители вытирали слёзы, в траве распускались белые цветы.

– Обещайте, сударыня: что бы ни случилось, вы не будете сводить счёты с жизнью.

Странная просьба! Разве я давала повод так думать о себе? И с чего вдруг мне становиться самоубийцей?..

– Обещаю.

Утром Аполинэр услала меня на склад керамогранита, потом я заскочила в цех лепнины и, посыпанная поверх складской пыли ещё и гипсовой, навестила одну квартирку в центре. Бедняжка была плоха: строители, приглашённые хозяевами по рекомендации знакомых (знакомые, вероятно, решили им за что-то отомстить), угробили всё, что можно было угробить. Неровные швы между мраморными плитами, небрежно уложенный паркет, перекошенные розетки-выключатели. И всё остальное – кривое, косое, недошкуренное и непрокрашенное.

– Видите, какой плинтус ужасный? – спросил прораб, небрежно махнув последней моделью айфона. – К стене не пристаёт.

– Конечно, кому нужна такая уродина… Приставать к ней…

– А дверь? – продолжал он, игнорируя мою иронию. – Наличник проём не закрывает.

– Как его закроешь, если он выше требуемого на пять сантиметров.

– У нас строго по чертежу! – ярился прораб.

– У вас – не знаю, а тут – полный бардак. Завтра приеду с заказчиком, будем составлять ведомость недоделок, – пробормотала я и пошла к выходу.

– Вы должны были контролировать! – проорал он в закрывающиеся двери лифта.

– Не должна. Надзор не оплачен.

– Лиза, дружок, выручай, – голос Аполинэр стал подозрительно ласковым. Когда она желала чего-то от кого-то добиться, начинала соблазнять своими русалочьими манерами, вне зависимости от пола соблазняемого.

Я пила на кухне чай с бутербродом, купленным по пути.

– Пожалуйста, съезди сегодня к Евгению.

– Полина, я же не веду его проект.

– Ну, дорогая, больше некому. Мы с Афанасием идём на презентацию, Саша заболел, Роман – в мебельном цехе, а у Светы от Евгения истерика начинается.

Я открыла рот возразить, что истерика у Светы – нормальное состояние, но Аполинэр не дала мне и слово вставить:

– Тебе это сделать проще всех. Проект – не твой, претензии – не к тебе. Ошибки – не твои.

– А что нужно-то?

– Огрехи зафиксировать.

В ответ я застонала.

– Полина, я только что с Остоженки. Сил моих нет. Рабочий день кончился полчаса назад. Я первый раз поела за сегодня. Сначала – на склад, потом к гипсовикам, и ещё Остоженка. Подо мной ног нет!

– Ты по-быстрому. Это, кажется, на нашей ветке метро. Я табличку распечатала, внесёшь замечания, и всё. Ну, Лизок!

Русалки – они такие, где сядут, там не слезут.

Необходимость вписывать в табличку замечания по ремонту Евгения говорила о том, что ремонт закончен. Свершилось! Света, вернувшаяся от него позавчера с резким запахом валокордина, сказала, что мебель встала хорошо, портьеры висят отлично, ни на одной люстре не треснул плафон. И даже ковры, которые возили ему на примерку восемь раз, лежат как доктор прописал.

Оправляясь к Евгению, я успокаивала себя Светиными словами, слабо надеясь на чудо: вдруг он не будет сводить с нами счёты за хорошо стоящую мебель и отлично висящие шторы? Вдруг просто ткнёт пальцем в пару пятен, оставленных на стене непереобувшейся с улицы мухой? Вдруг.

Суровая дама в окне консьержской окатила меня ледяной волной презрения, зато перед пышной блондинкой в розовых трениках и с трясущейся лысой собачкой расплылась пломбиром на солнышке.

Когда я пришла, заказчик уже был слегка подшофе. А в оставшееся время догнался из бутылки с энергично шагающим господином на этикетке до «положения риз», как выражался муж Аполинэр. Бутылка стремительно опустела.

– Лизочка, давайте выпьем за мой ремонт. Он мне всю душу выел, весь ум прогрыз! Пусть он уже кончится.

Я бы возразила, что он сильно преувеличивает роль ремонта в повреждении его астрального и ментального тел, но с Евгением и с трезвым-то говорить можно лишь под наркозом. Или под угрозой увольнения. А вот за «кончится» выпить стоило. Но, опять же, не с ним.

Пока я фиксировала несуществующие ошибки строителей и архитектора, он ходил кругами, прикладываясь к здоровенному стакану, и смотрел двусмысленным взглядом. Хотелось побыстрее убраться с линии огня.

– И, кстати, окно не открывается, – заявил он и опрокинул себе в лицо лёд из стакана в попытке выцедить последние капли.

С трудом дотянувшись до оконной ручки через придвинутую к подоконнику консоль, я… почувствовала руки на бёдрах. И не только руки.

– Евгений, прекратите, пожалуйста.

– Что такое? – шутливо произнёс он, дыша мне в ухо бутылкой виски.

– Прекратите. Пожалуйста.

– Тебе же нравится.

– Нет. Я прошу вас остановиться.

Останавливаться заказчик не собирался. За время общения с нашей студией он, конечно, стабильно проявлял себя хамом и психопатом, но такого я не ожидала! Попыталась освободиться. Однако пьяный – не значит слабый. Он был тяжелее килограммов на пятьдесят и выше на голову. И начал задирать мне юбку. Я отпихнула его изо всех сил, но не убежала далеко – до прихожей. Он поймал и ударил. Целился в лицо, выпивка дала о себе знать, он покачнулся и попал в плечо. Я вмазалась в дверь туалета. Ушиблась затылком. Повезло, что Феня настоял на наружном открывании двери, иначе влетела бы прямо в унитаз. Евгений потащил меня в гостиную. Очевидно, алкоголь был для него спусковым крючком, снимающим любые маски и запреты, особенно в отношении тех, кто вряд ли даст отпор.

– Чего ты кочевряжишься? Не девочка уже.

Я вспомнила картинку из интернета и дала ему коленом в пах. Он завыл, разразился жуткой бранью, но даже не упал. Следующий удар прошёл по касательной (я дёрнула головой) и разбил мне губу. Я шарахнулась об стену с выключателями. Погас свет.

– Я тебя сейчас урою!.. Сука.

На фоне городских огней в панорамном окне Евгений выдернул ремень из брюк, но не отбросил его, а сложил вдвое. Господи! Ещё и задушит! Я решила сопротивляться до конца.

– Ползать будешь, ноги целовать будешь! Дрянь.

Он зарычал. Страшно и натурально, как в фильме ужасов. У меня зашевелились волосы. И за ним, в темноте, повыше человеческого роста, загорелись жёлтыми огнями два раскосых глаза. Я поняла, что рычал не он.

– Не смей к ней приближаться, – медленно проговорил знакомый баритон.

Евгений оглянулся и… упал.

Жёлтые огни скользнули вниз. К Евгению подошёл огромный волк, скаля зубы размером с перочинные ножики.

– Э-э-э… М-м-м… – распинался заказчик, тыча в мою сторону пальцем и так мотая головой, что рисковал получить травму шейного отдела позвоночника. – Не-е… Не-е… Я не-е…

– Ну разумеется, – сказал волк. – Только об этом нужно было думать раньше. – Потом повернулся ко мне: – Прошу вас, сударыня. Вам пора.

Я быстро надела туфли, схватила сумку, запихнула в неё бумаги и рулетку и, прежде чем броситься вон, подбежала к волку.

– Спасибо! – обняла его и поцеловала в чёрную морду. Жёлтые огни сузились. От него уютно пахло шерстяным пледом.

На следующий день Аполинэр, недоумённо улыбаясь и словно не веря собственным словам, сообщила, что Евгений снял все жалобы, отказался от иска, оплатил задолженности и прислал с курьером договор на премию размером в половину проектной части.

– С ума сошёл? – предположила Света.

– Он, кстати, в больницу попал, – заметила Аполинэр.

– Действительно кстати, – кивнул Феня, не отрываясь от компьютера. – В Ганнушкина[9]?

– Вроде на Соколиную гору, в инфекционку.

– Допрыгался со своими тайками, – Феня злорадно хохотнул.

– Его волк покусал. Сильно, живого места нет.

– Кто?! – хором выпалили Света и Саша.

Муж Аполинэр отлип от экрана. Рома с Валерой переглянулись и уставились на начальницу.

– Волк.

– Ну, правильно. – Феня вернулся к компьютеру. – Если волк кусает Евгения, то в инфекционку. А вот если Евгений кусает волка, то в Ганнушкина.

Вечером ко мне домой заехала Женька Шидловская, по прозвищу Шидлик, – яркая, нарядная и разноцветная, как девушка из рекламы. Или как героиня аниме. Главной темой была вечеринка в честь развода нашей приятельницы Люси Окуловой. Обмывать его Люся пригласила нас в кафе на окраине Москвы.

– В центре дорого, – объяснила она, – а здесь ничуть не хуже, и до дома близко.

Кому как…

Если бы не Шидлик, мы ещё и заплатили бы каждая за себя. Но она категорично заявила:

– Твой развод, ты и плати. А мы тебя поздравим.

Я бы так не смогла, язык не повернулся бы. Но Женька тоже разводилась, хотя и с гораздо меньшим профитом.

Люсе было что обмыть: провинциальная девушка за два года не слишком успешного, но и не криминально тяжёлого брака и полгода судов получила однокомнатную квартиру и трёхлетнюю «Мазду». А замуж выходила с полупустым чемоданом.

Да уж… Некоторые меняют чемоданы на квартиры с машинами, а я и замужем не была.

– Ну и не торопись. – Шидлик на мою жалобу отвлеклась от макарон со сливочным соусом и креветками. – Хочешь, я тебе брата своего сдам в аренду на выходные по дешёвке? А? – Потом махнула рукой: – Ладно! Даром бери. Обстираешь, завтрак-обед-ужин, пять раз чай к компьютеру отнесёшь. Три куска сахара на кружку. С бергамотом. Бутерброды с докторской колбасой. И, считай, побывала в браке. Могу, конечно, и ребёнка подбросить, – Женька воспитывала шестилетнего сына, – но это уже второй уровень, для продвинутых. А за братца наша маман тебе бонус пришлёт. Хочешь – огурцы маринованные, хочешь – помидоры в аджике.

Она посмотрела в окно.

– Эх, Лизхен! Какое же счастье, когда не нужно бежать в детский сад, потом домой, там – стирка, пылесос, кошку покорми, она сухой корм не ест, туалет за ней убери, цветы полей, потом выслушай по телефону от свекрови, что ты за мать, ребёнок опять кашляет, а от родной маман – почему у него аллергия на красные яблоки! Да не знаю я почему! Никто не знает. Наука бессильна. А теперь детёныш с маман на даче, а я – гуляй, рванина! Только по Стасику скучаю. Спасибо интернету, каждый вечер могу его мордуленцию видеть. Скоро ему одёжку в школу покупать. Господи, откуда на всё денег взять?! Клад найти или ограбить кого…

Женькин бывший денег ей не давал, в суд приносил справки с биржи труда, его алиментов хватало на оплату кошачьего корма сфинксу Рамзесу рентгеновской стройности. И, садясь на заднее сиденье оформленного на папу «Мерседеса», он, прежде чем дать отмашку водителю, озирался с осторожностью мелкого хищника: вдруг в кустах или за помойкой прячется хищник покрупнее.

– Учись у Люськи, – сказала Шидлик. – Она не пропадёт.

– Я так не хочу.

– А как ты хочешь? Как я?

– Так тоже не хочу.

– Тогда – что? В монастырь?

– Нет. Хочу настоящей любви.

– Понимаю. Никто не хочет поддельной. Но любовь – как джинсы. Ты покупаешь их в фирменном магазине без скидки в начале сезона, платишь кучу бабок, тебе дают чек, кладут твои порточки в блестящий пакет с красивой картинкой, а настоящие они или поддельные, будет ясно после первой стирки.

– Я вообще не люблю джинсы. Я люблю классические брюки из тонкой шерсти. Свободного кроя. С дорогим ремнём в тон.

– Ну, милая! Ещё скажи: «Люблю ботфорты!» И чтобы об них билась сабля. А где-то рядом болталось стремя.

– Не настаиваю, – скромно возразила я. – Но при случае не откажусь.

Мы с Шидликом решили подарить Люсе вазу, она давно жаловалась, что ей не хватает ваз. Пять штук – мало. У меня их две, целый год они стоят совершенно пустые, в день рождения я добавляю к ним трёхлитровую банку – и мне хватает. А ей не хватает!

Женька купила хрустальный кувшин на распродаже, тема подарка была закрыта.

– Лиз, ты в последнее время странная… – Она уставилась на меня зелёными глазами. Женька красивая и весёлая. Стремительная, у неё в руках всё горит. Моя прабабка про таких говорила: «Спорая». Как её муж мог с ней развестись?.. – Ты влюбилась. – Она не спрашивала, а утверждала. – Рассказывай.

Я не знала, что рассказывать.

«Ко мне по ночам во сне приходит огромный волк, которого я зову Вольфрамом за его волнующий баритон. Он превращается в двуногое чудовище, мы гуляем по лесам и рассуждаем о философии, астрономии, физике, поэзии и музыке. В последний раз его очень увлёк закон Ома. А когда не рассуждаем, то собираем землянику или купаемся в морях под луной. И не всегда от нашей Земли».

Женька работала в страховой медицине и знала моего папу. Я боялась, что эта история тут же получила бы нежелательное продолжение.

– Пока не о чем рассказывать, Жень. Мы едва зна-комы.

– Как «не о чем»? ФИО, возраст, прописка, диплом, оклад. Внешность. Семейное положение.

И тут я задумалась над семейным положением Вольфрама.

«Уважаемый волк, вы женаты? А как поживает ваша волчица? Ах, развелись? Скольким щенкам алименты платите? Всего пятнадцати? М-м… А сорок четыре выросли…»

Это – что касается волка. А что касается чудовища…

«Уважаемое чудовище, будьте любезны, просветите, пожалуйста: чудовищам можно жениться? Только на чудовищах или ещё на ком? И кто у них рождается? Неужели чудовища?!»

– Не женат, конечно. Это один наш клиент, вернее, его зам. Лет сорок пять. Брюнет. Симпатичный. Глаза жёлтые… Хорошие зубы. Но в наших отношениях всё так зыбко… И неясно…

– Сорок пять? Он не староват для тебя? Семнадцать лет разницы. Отношения далеко зашли? – не унималась подруга. Страховщики – они конкретные.

– Недалеко.

– Как хоть зовут твоего зыбкого и неясного?

– Вольф…

– Вольф?! Серьёзно?

– Да. А что? Как Мессинга. У Жириновского так папу звали.

– Он еврей?

Волки бывают евреями? У них вообще есть национальность?

– Не знаю.

– Богатый? – не унималась Женька.

Волки – богатые? Лапы, уши, хвост и никакой кредитной истории. А чудовища?

– Ну… Небедный.

– Главное – приличный бы был. А там назовешь сына Вовой – и о’кей.

В пятницу вечером я задержалась на работе (Люся заказала кафе на восемь тридцать) и, расправившись с делами, поползла к краю московской карты.

Навигатор каждые пять минут менял маршрут, предлагая микроавтобусу, в который я села у конечной станции метро, развернуться через две сплошные, броситься наперерез скорому поезду или перемахнуть через овраг. Но пункт назначения стабильно сигналил клетчатым флажком, обещая, что как угодно: через железную дорогу, овраги, наперерез потоку машин, – а я до него доберусь. Гораздо больше навигатора нервировал пассажир, усевшийся напротив. Из-под жёлтой бейсболки он сверлил воздух между нами взглядом, полным ненависти. Хотелось спросить: «Мы знакомы? Вы меня с кем-то спутали? Чем она провинилась перед вами? Обсчитала, недовесила? Бросила? Или уходить не хочет?»

Слава богу, он вышел раньше. Я успокоилась.

– Кому «Гаражи»? – водитель покосился на пассажиров в зеркало заднего вида.

– Извините, здесь есть кафе?

– Где-то было, – туманно ответил он.

Автобус уехал, а я осталась на пятачке возле глухой стены, за которой теснились крыши «ракушек». Впереди, за пустырём, маячил серый жилой массив. Какое тут может быть кафе? «Гвоздь и покрышка»?

Проклиная эгоизм и бездушие разведённых женщин и водителей маршруток, а также глупость женщин незамужних, поплелась к домам. В середине пустыря я почувствовала… Что-то неосознанное и опасное, холод в груди, беспричинный укол страха.

Оглянулась. Никого. Прибавила шагу. Ещё раз оглянулась. Когда он вынырнул из-за куста, я побежала по утоптанной тропинке, как не бегала никогда в жизни. Сердце бухало в горле, но против высокого жилистого типа в кроссовках девушка в юбке и на каблуках не имеет ни малейшего шанса.