Чай для призрака Гущина Дарья

Дело 1: Шёпот осенних листьев

Сырой ветер гнал по опустевшей набережной первые жёлто-красные листья, и вместе с ними из Семиречья с шорохом улетало лето. Дни становились всё короче, ночи – длиннее, а вечера – холоднее. Ещё вчера обитатели Города-на-семи-Реках, нарядившись, гордо разгуливали по набережным, а сегодня они едва ли не бегом бежали домой.

Матушка Шан стояла у окна и наблюдала за торопливыми прохожими. Конечно, чашечка согревающего колдовского чая им бы не помешала, но осень – это время домашнего уюта. Жаркого очага. Весёлого пламени. Потрескивающих дров. Терпкого горячего питья. Мягкого пледа. Любимого кресла. Кошачьего урчания. Родных людей рядом. И доброго, задумчивого молчания.

Темнело. Тучи, весь день пугавшие людей, наконец собрались с духом и уронили первые дождевые капли. Прохожие заспешили быстрее, пряча усталые лица под большими капюшонами непромокаемых плащей. Матушка Шанэ кивнула своим мыслям: да, можно закрываться. Сегодня посетители вряд ли будут. Живые, во всяком случае. А время мёртвых наступит, как обычно, ближе к полуночи.

Она степенно прошлась по своей чайной, заглянув в каждый зал. В длинный и узкий малый, прозванный прихожей, куда забегали на «быстрый чай» очень занятые посетители. В три просторных средних, где завтракали, обедали и ужинали те, кто, кроме чая, любил вкусно поесть. В семь крошечных «ужинных», куда захаживали небольшими компаниями посидеть вечерком и посплетничать допоздна.

Раздав служанкам указания и велев вскорости закрываться («Все, кроме одного среднего и прихожей, на всякий случай. Вдруг кого-нибудь дождливым ветром занесёт. Эти закрывайте как обычно, после девяти»), матушка Шанэ заглянула на кухню. Узнав, всё ли готово на завтра, она вернулась в общий коридор, а оттуда – в зал-прихожую. Последнее дело – и наверх, отдыхать.

В ряду маленьких круглых столиков с белыми скатёрками выделялся крайний слева – на нём единственном, помимо салфеток и сахарницы, темнела старая оплывшая свеча. Матушка Шанэ остановилась у этого столика, сложила ладони и прошептала несколько слов на родном южном языке. В тонких смуглых пальцах, как в клетке, забился голубоватый огонёк.

– Свети, – попросила она и ловко усадила огонёк на маковку свечи.

Короткий фитилёк дрогнул и вытянулся. Весело замерцало пламя, и по стенам загуляли тени. Вот и всё. Теперь несчастная заблудшая душа найдёт путь туда, где её приютят, обогреют и даже напоят чаем.

Рядом со столиком, скрытая простеньким заклятьем, находилась дверь наверх. Матушка Шанэ улыбнулась огоньку, открыла дверь и неспешно поднялась на второй этаж. Большую часть его комнат, некогда жилых, занимали тюки с чайными травами и продукты сухого хранения вроде сахара и круп. И лишь две небольшие смежные комнатки, как раз над залом-прихожей, занимали спальня и кухня матушки.

День был спокойный и неторопливый, матушка Шанэ ничуть не устала, поэтому, переодевшись в домашнее платье, с удовольствием провозилась на кухне с кашей на завтрак и овощным супом на обед. И, конечно, с чаем на вечер – а он обещал быть по-осеннему тягучим, долгим, чернильно-чёрным, но бесконечно приятным для души.

Именно за это она и ценила осень – любая незначительная деталь под свист холодного ветра и шорох дождя наполнялась светом и теплом. И все они вместе – и ненужный летом плед, и пылающий очаг, и плотные шторы, и обжигающе горячий чай – без заклятий творили волшебство домашнего уюта. Осенью они сами собой наполнялись чудесной силой.

Закончив с готовкой и перемыв посуду, матушка Шанэ с большой чашкой дымящегося чая удалилась в спальню. Где в очаге уже весело трещал огонь, а в кресле-качалке поверх клетчатого пледа спал полосатый кот.

– Вечерочка, милый, – матушка улыбнулась и поставила чашку на столик у кресла. – Пустишь к огоньку?

Кот зевнул, потянулся и лениво спрыгнул с кресла, уступая место. Матушка Шанэ закуталась в плед, устроилась в кресле и похлопала себя по коленям. Кот тотчас вспрыгнул ей на руки и довольно заурчал. Тощий, он приблудился совсем недавно, почуяв осень и скорую голодную зиму, и ему сразу же нашлось тёплое местечко. Матушка не бросала в беде никого – ни людей, ни животных, ни призраков.

Чай запах смородиной. Матушка Шанэ пила его мелкими глотками и улыбалась. Сегодня опять заходили колдуны-травники. Они каждый день заглядывают якобы на чай, а на самом деле вот уже тридцать лет (сколько матушка и держит чайную) мечтают узнать секреты знаменитого на всё Семиречье волшебного питья. Конечно, ворчали колдуны, это всё таинственные травы, привезённые матушкой с родных южных берегов. Но – какие именно?..

Она всегда и всем заваривала одни и те же травы, но чай всегда и у всех получался разным. Кто-то уверял, что пьёт липовый чай, а кто-то – успокоительный луговой сбор с мёдом. Кто-то чувствовал вкус сливочной земляники, кто-то – корицы, смородины или малины, а кому-то и вовсе мерещилась капля крепкой вишнёвой настойки.

Матушка же на все расспросы лишь улыбалась и качала головой.

– Вы приходите сюда не только за чаем, но и за тайной. И за капелькой чуда в травяном отваре, – говаривала она. – Так позвольте же им остаться тайной и чудом. И сделать вашу жизнь на капельку интересней, удивительней и волшебней. Правда убьёт чудо. Отравит скукой. Неужели унылая истина важнее чудесной тайны?

И большинство соглашалось – нет, не важнее, чудо приятней. Тем более чай подстраивался под желания и самочувствие посетителя. И успокаивал злого, и подбадривал унылого, и наводил на нужные мысли думающего, и лечил мелкую хворь вроде головной боли или прихватившего живота.

Однако находились и неуёмные. Но матушка Шанэ всегда встречала и провожала их неизменной добродушной улыбкой и пожеланиями всяческих приятностей, строго храня свои секреты – и древние секреты своего рода.

Стрелки часов ползли к полуночи. Матушка допила чай, откинулась на спинку кресла и погрузилась в приятную дремоту. Хотя, конечно, надобно перебраться в постель… Но у очага спится слаще. И кота тревожить неохота. И…

Треньк.

Матушка резко открыла глаза. Кот поднял голову и зашипел. Началось… Лето было таким спокойным, а вот осень… Осень будит в людях разное. Одних ведёт домой, к теплу и свету, напоминая о важности семьи и святости родного очага. А других, напротив, гонит из дому – в сырую тьму. И толкает на преступления.

Треньк-треньк.

Она осторожно встала, уложила кота в кресло и поспешила вниз, прежде прихватив с углового столика светлое одеяло и полный, всегда горячий чайник.

За столиком со свечой сидел одинокий и несчастный, мокрый насквозь парнишка. Он грустно смотрел на голубой огонёк, шевеля посиневшими губами, но не произнося ни звука.

– Эк тебя угораздило-то, сынок, – посочувствовала матушка Шанэ, плечом закрывая дверь. – Осень-то едва наступила, а ты – уже…

Парень вздрогнул и съёжился. Невысокий, сутулый, большеглазый. Мокрые отросшие волосы облепили впалые щёки. Но выбрит тщательно, отметила матушка. И руки чистые, и ногти. И одет небогато, но опрятно – светлая рубаха, тёмные штаны, вышитая тёплая безрукавка, кожаный пояс, новые ботинки. Следит за собой, насколько денег хватает.

– Чайку? – она поставила на стол чайник.

Посетитель снова вздрогнул и вытаращился на матушку.

– Чего смотришь как на привидение? – она улыбнулась. – Призрак-то здесь не я. А ты.

Парень посмотрел на свои руки – дрожащие, мерцающие голубым – и с молчаливой мольбой уставился на матушку Шанэ.

– На-ка, – она набросила на плечи парня одеяло, – укутайся. Согрейся. Можно-можно, не дёргайся. Ты же сидишь на стуле, не проваливаешься? Это мои чары, сынок. Особые семейные заклятья. Очень древние. Моя семья издавна общается с ребятами вроде тебя. Мы знаем, что с вами делать. Кутайся, говорю. Грейся. Сейчас чашку принесу.

Матушка вернулась к двери – там же, в коридорчике у лестницы, прятались полки с чашками, блюдцами и вкусностями. Подсластить горе – это обязательно.

Призрачный парень согрелся и быстро подсох. С одежды перестала течь вода, волосы завились в кудри, плечи расслабились. Матушка Шанэ принесла чашки и тарелку с пирожными, разлила чай.

– Угощайся, сынок. И не говори про деньги. Не надо. Ешь, пей, успокаивайся. А после захочешь – расскажешь, не захочешь – промолчишь. О том, что тебя убили, я и сама знаю.

Посетитель поперхнулся черничной корзинкой и просипел:

– Откуда?..

– Молодец, – похвалила она добродушно и села напротив. – Обычно первые слова призраков – да иди ты, старуха!.. Или молчание и кружка с чайником вдребезги. Или метания со стенаниями и рёвом. А ты, смотрю, воспитанный. Чем зарабатывал?

– Поэт я, – пробормотал парень, опустив голову. – Был… кажется…

– И чем кого обидел? – матушка Шанэ внимательно смотрела на призрака. – Гадости, что ль, писал? Высмеивал в стихах? Или девицу чужую завлёк сладкими песнями? За что убили-то?

Он фыркнул в чашку, одним глотком выпил чай и скривился:

– Не знаю, мать. Не спрашивай…те. Не знаю.

– Можно на ты, можно, – хозяйка чайной улыбчиво кивнула. – А о чём же писал?

– О городе, – парень смущённо пожал плечами. – О наших колдовских реках. О природе. Мои стихи не очень ценились. Но иногда просили поздравления сочинить – тем и жил. Жил…

– Ну-ну, нос не вешай, – подбодрила матушка Шанэ. – Ну да, умер. Считай, отмучился. Разберёмся с убийцей – и уйдёшь в одну из наших рек, чтобы очиститься и вернуться в новую жизнь. Которая из рек тебе родная, а? Тягучая, Говорливая, Кипучая, Чёрная?..

– Лунная, – он опустил заблестевшие глаза. – У неё я и… – поправил одеяло, посмотрел на свои руки, набрался духу и твёрдо сказал: – Не было убийства, мать. Не спал я несколько ночей толком, вдохновение мучило. Я у Лунной сутки напролёт сиживал. Люблю, знаешь, тот мост со спуском на середину реки. Люблю у самой воды на ступеньках посидеть. Уснул, поди. И всё.

– Нет-нет-нет, – матушка строго нахмурилась. – Нет, сынок. Умерших в покое реки сразу забирают. Лишь один раз за тридцать лет ко мне забрёл спокойный – дряхлый дед со слабоумием и беспамятством. Он, понимаешь ли, умер от старости – и тут же по привычке забыл, что умер. Еле-еле в реку спровадила. Никак не мог вспомнить, которая река его. Все остальные – невинно убиенные, заблудившиеся во сне, самоубийцы… А мой огонёк видят лишь убитые. И после полуночи приходят на его зов и свет. Совсем ничего не помнишь, да?

Парень покачал головой и удивлённо уставился в чашку. Та наполнилась чаем сама собой, и сразу же запахло коричной мятой.

– Пей, – матушка Шанэ улыбнулась. – Чая будет столько, сколько надо. И такого, какой тебе нужен. Напьёшься – прогуляемся.

– Куда? – изумился призрак.

– К Лунной для начала, – она поправила выбившийся из пучка чёрный с проседью завиток. – А там видно будет. Пей, говорю. Не брошу я тебя, горемычного. Звать-то как?

– Дьёр, – парень поспешно встал и поклонился.

– А меня зови матушка Шанэ. Угощайся. А я пока за плащом схожу да переобуюсь.

Душедарительницы – так ласково назвали реки на Севере. Семь рек брали начало где-то в горах, вечных льдах, пересекали Северные земли и, упираясь в Южные горы, сливались у их подножия в огромное озеро. И во что верили в заозёрном Приграничье и за горами, откуда брались приграничные и южные души, северян не волновало. Лишь бы чужаки, поселяясь среди них, не насмехались над верой в реки и хоть иногда делали вид, что тоже верят.

Исстари северяне знали, что именно реки дарят человеку душу и после забирают обратно. И у каждого с рождения была своя река-покровительница. Она не только наполняла силой, но и определяла характер и род занятий.

Так, река Говорливая порождала души людей болтливых и неуёмных, чаще всего работающих в торговле.

Река Кипучая – людей энергичных и отважных, отчаянных исследователей и непоседливых путешественников.

Река Чёрная – колдунов: с угрюмым нравом и тройным дном, но сведущих в колдовстве и особенно полезных на службе городу. А заодно и травников, и служителей храмов Семи рек.

Река Тягучая – людей основательных, неторопливых, хороших управленцев.

Река Глубокая – людей умных, мудрых, склонных к наукам.

Река Мелкая – людей спокойных и без больших стремлений. Хозяйственных и любящих похозяйничать, буде то огороды, лодочное дело, кухня чайной или свой дом, полный детворы.

А Лунная – река мечтателей, творчества и вдохновения.

Каждого ребёнка родители, даже обитающие далеко от Семиречья, обязательно привозили в город, дабы показать рекам. Лишь здесь семь волшебных рек сплетались в причудливую сеть, да и находился город в центральной части Севера. И дитя обязательно находило свою покровительницу: несёшь мимо чужих – плачет, подносишь к родной – смеётся, ручки тянет. И, конечно, водой сбрызнуть после, чтобы река силу дала, а потом – в храм на поклон.

Город-тысячи-островов – так ещё называли Семиречье, ибо островов было много. Очень много. Но, конечно, не тысяча. Местные жители знали, что в обычное время их не больше трёхсот, включая самые мелкие, едва из воды видимые, а годных для заселения хотя бы одним человеком – ровно девяносто три. Лишь по весне, когда реки разливались, количество островов менялось. Но – приезжие, что с них взять? Увидели, что много, и сразу решили, что тысяча.

И сейчас матушка Шанэ и Дьёр спешили с Третьего острова, что лежал на перекрестье рек Глубокой и Тягучей, к Девятому острову, где начинались удобные набережные и мосты через Лунную.

– И охота тебе, мать, бегать ночью по островам? – ворчал призрак, но за его брюзжанием слышалось смущение.

Вытаскивать пожилую женщину из уютного кресла, заставлять менять плед на плащ, а тапки на сапоги, и бежать куда-то под холодной моросью – это же ненормально.

– Конечно, охота, – отозвалась матушка, привычно сворачивая с набережной к лестнице до причала. – Я люблю справедливость. И не люблю бездушных – да простят меня великие пески за слова нехорошие – тварей, которые втихушку убивают порядочных людей. Я же, почитай, лет тридцать так бегаю. И иногда каждую ночь. А иногда и несколько раз за ночь.

Дьёр уважительно хмыкнул.

И на набережной, и на лестничных перилах горели фонари с колдовским пламенем, но ночь выдалась тёмной, безлунной. Поглощающей любой свет и сокращающей видимость до пары шагов.

Матушка Шанэ осторожно спустилась по скользким каменным ступеням и окликнула лодочника:

– Любезный! До Лунной, к Девятому острову, и поскорее!

– Двойная плата, – проскрежетало из мрака со стороны реки.

– Разумеется, – кивнула матушка.

– Седьмой причал. Довезу и уеду. Обратно ждать не буду.

Матушка Шанэ лишь усмехнулась. Дождётся. Сырыми осенними ночами не слишком-то приятно торчать у лодок без заработка.

– Пока добираемся, сынок, не молчи, – попросила она вполголоса. – Рассказывай. Как жил. Что за семья. Были ли враги.

Дьёр нахмурился.

– Ну-ну-ну, – улыбнулась матушка, – это несложно, но важно. И вот ещё что, сынок. Лодочник тебя не видит и не слышит. Я тебе отвечать не смогу, но с удовольствием послушаю. У меня, знаешь ли, четыре дочки и восемь внучек. Все в Семиречье давно поняли, что я со странностями, но зачем лишний раз об этом напоминать и плодить сплетни? Это вредит семье. Так что не упрямься. Рассказывай. А я пока помолчу.

Лодочник закончил свои приготовления, недовольно об этом сообщил и неловко помог матушке перебраться через борт.

– Одеяла вон там, – буркнул он и отошёл к корме – отвязать лодку и оттолкнуть от причала.

Матушка Шанэ устроилась под непромокаемым навесом со всеми удобствами – на одно одеяло села, вторым укрыла колени, третье набросила на плечи. Лодочник меж тем достал из кармана плаща круглую склянку, наполненную водой реки Чёрной. За стеклом, как живое, билось полупрозрачное существо. Он прошептал несколько слов и вытянул руку. Склянка лопнула, выпуская на волю помогающий поток ветра.

– Северо-запад, – скомандовал лодочник.

Ветер немедленно наполнил светлый парус, лодочник перебрался к рулю, и судно понеслось по тихим тёмно-фиолетовым водам реки Глубокой. Дьёр проводил набережную тоскливым взглядом, вздохнул и начал скучно вещать.

В последние годы жил он на всё том же Девятом острове. Батюшка сгинул рано – прибрала Говорливая, – но оставил жене и единственному позднему сыну неплохое состояние. А когда торговое дело отца продали, с деньгами стало ещё проще. Правда, сейчас они уже почти кончились, но нищеты Дьёр не знал.

Матушка тоже недавно скончалась – от старости. После её смерти сын продал отчий дом и купил попроще и поменьше, поближе к любимой реке Лунной. Больше близких родственников, считай, никого. Были какие-то троюродные тётки, но одной не стало ещё до матушки, а вторую он в глаза не видел – матушка с ней разругалась вусмерть ещё до замужества.

С друзьями у него никогда не складывалось – ни во дворе, ни в школе, ни в словесном училище. Одинокий, замкнутый, весь в мечтах, вдохновении и рифмах, Дьёр не стремился к обществу, а общество, само собой, не стремилось к нему. Однокашники есть, но они не общаются со времён выпусков. Так, поздороваются при встрече – и все дела. Врагов поэтому тоже не водилось.

И, нет, никого стихами он не обижал. Не злой он от природы, даже обычно шутить не умеет, не то что зло. Им всегда были довольны, его всегда хвалили. И в местной газете «Вести Семиречья» его стихи иногда печатали. И печатали бы чаще, говорил редактор, если бы город стихи любил. А в Семиречье любили одно – сплетни: кто кого бросил, кто на ком женился, кто кого побил и так далее. Если получалось про любовь написать – эти стихи брали. А поэт и тому радовался.

И, нет, девиц тоже не уводил. Он, признался Дьёр смущённо, однолюб. И со школьной скамьи влюблён в красавицу Бью. А она давно замужем и счастлива. А он её так любит, что не смеет мешать счастью. Даже не признался ни разу, даже в стихах. И о любви потому давно не пишет – душить начинает. Уж лучше о реках.

Вот, собственно, и всё.

– И муж этой Бью ничего о тебе не знает? – шёпотом уточнила матушка Шанэ.

– Знает, – повесил нос призрак. – Мы вместе учились и вместе ухаживали. Но она выбрала его. Конечно, знает. Но и то, что я безобидный, тоже. Всегда здоровается со мной, всегда поговорить пытается. Но о чём мне с ним… молчать?

Матушка задумчиво покивала. Да уж, задачка…

Но, как однажды заметил знакомый сыскник, если нет ни одной зацепки, ищи убийцу в семье. В семейных тайнах – и в семейном наследстве. В обеспеченной семье даже у младенцев могут быть враги. И страшнее такой вражды не придумаешь.

До Лунной они не доплыли – долетели. Лодка стукнулась носом о причал Девятого острова, и её владелец ухватился за поручень, подтягивая судно к берегу.

– На выход, – проскрипел он из-под капюшона и протянул матушке вторую руку.

Она, подобрав полы плаща и подол платья, перебралась на причал. Дьёр молча последовал за ней. Лодочник сразу же отчалил, но матушку не обманул – она хорошо знала их породу. Вернётся сразу же, как только они уйдут.

– Ну, – вполголоса велела матушка Шанэ, – веди, сынок.

Призрак вёл неохотно, медленно, иногда подолгу останавливаясь на набережной, точно забывая, где он, его любимый мост. Матушка не торопила, с любопытством поглядывая на спящие дома.

Лишь на крупных островах вдоль набережных селились люди зажиточные и дома строились богатые – в линию, в несколько этажей, с яркими крышами и многочисленными колдовскими фонарями, небольшими садами и такими оградами, что порой только крышу и видно. А мелкие и средние вроде Девятого заселялись людьми обычными и по принципу гнездования – где цапнул землю, там и дом. Никаких ровных и чётких улиц, сплошные дорожки, петляющие между оградами запутанным клубком ниток.

За тридцать лет ночной беготни по островам матушка Шанэ побывала почти на всех обжитых и большинстве необитаемых. Лишь на те, где расстояние – шаг на шаг, а вся жизнь – один чахлый куст, не заходила. Но она всегда с одинаковым удовольствием любовалась домами Семиречья. Особенно если время позволяло.

Сейчас же оно, к сожалению, поджимало.

– Слушай, сынок, – негромко обратилась она к призраку, – чем дольше ты тянешь, тем меньше останется следов. Ты же знаешь, любое заклятье тает и уходит в воду. На твоём теле, как и в твоей крови, уже ничего не найти, даже колдовство обычных снотворных трав, ежели они были, Лунная давно высосала. А когда от вод поднимется первый утренний туман, то и на земле все следы вредоносного колдовства – если оно, конечно, тоже было, – исчезнут.

Дьёр промолчал, лишь сжался и чуть-чуть ускорил шаг.

– Так-то лучше, – матушка тоже ускорилась. – Ты ведь знаешь убийцу, да? Или предполагаешь, кто и почему столкнул тебя в реку. И этот человек тебе близок. Вот ты и тянешь время, чтобы я ничего не нашла. А значит, это или красотка Бью, или кто-то из тех родственников, которых ты нарочно не назвал.

Призрак заметно съёжился.

– Полагаешь, убийца оценит твою верность? – с иронией спросила она. – Да он будет смеяться над тобой и жить в своё удовольствие. А ты – вечно маяться и бродить по городу неупокоенным до скончания времён. Но когда ты рискнешь заглянуть к нему – или всё-таки к ней? – домой, то увидишь сытого, довольного жизнью человека, который ни о чём не жалеет. А ты навсегда останешься несчастным мокрым привидением, и ни одна река тебя не примет.

Дьёр ещё чуть прибавил шагу.

– И в любом случае я обращусь с заявлением к главе сыскного отдела Семиречья, который убийствами заведует, – жёстко закончила матушка Шанэ. – У нас с мастером Рьеном давняя дружба. Я не раз выручала его советами, и если скажу, что это убийство, он мне поверит. Даже когда туман последние следы смоет. И его сыскники и колдуны весь город перевернут, но найдут убийцу. Они это умеют.

– Тогда какой смысл тебе самой поисками заниматься? – огрызнулся парень. – Пусть сыскники и ищут.

– Есть смысл, – она нагнала Дьёра и пошла рядом. – Или ты день-другой призраком проболтаешься – или на луну-другую здесь застрянешь. Призраки, знаешь ли, небезвредны. Они насыщаются силами рек, и в них проявляется колдовство. И бездушная природа мстителя. Пока убийцу будут искать без подсказок, и год пройти может. И, чует моё сердце, за это время трупов в Семиречье прибавится. Потому что ты не утерпишь и решишь проверить свои догадки. Узнаешь – и обидишься. Очень. И сначала убийце отомстить захочешь, а после – остальным неугодным. А виновата я буду. Я поклялась защищать мир от ребят вроде тебя. Мой род занимался этим всегда. А главная защита – это вовремя решить ваши проблемы и отправить вас в реку на перерождение.

Призрак посмотрел на неё круглыми от удивления глазами – он явно не знал, что в мире мёртвых всё не так просто. Матушка серьёзно кивнула. Дьёр опустил взгляд и рванул вперёд едва ли не бегом. Неизвестно, чего он больше испугался – правды о своей смерти или возможности стать мстительным чудовищем, – но его проняло. И он прекратил притворяться беспамятным.

Матушка Шанэ насчитала десять мостов от причала – от простеньких деревянных до основательных каменных, – когда парень резко свернул к лестнице, похожей на причальную. Однако вела она к одиннадцатому мосту, который находился над водой всего-то на пару локтей. И был совершенно прозрачным, стеклянным – и идёшь по нему точно по лунной дорожке. Река не зря называлась Лунной – ночью она серебристо светилась изнутри и мягко искрила.

На противоположном берегу Шестого острова все спали – лишь уличные фонари тепло подмигивали с набережной. Когда матушка перебралась в Семиречье, то долго привыкала не только к сырому и ветреному холоду Севера, но и к местной странности: острова нумеровались не по порядку, а по размерам. И с самым большим Первым островом соседствовали не только Второй и Третий, но и Седьмой и Семнадцатый. И, по странному стечению обстоятельств, Тридцать Седьмой. Местным было удобно. А приезжие, конечно, путались.

– Нам туда, – указал на прозрачный мост Дьёр.

– Погоди, – матушка оглянулась.

Девятый остров тоже спал. Вдоль набережной тянулась узкая полоса парка, за которой лучились придомовые фонари. И ни одного окна. И ни одного прохожего, ни одного лодочного огонька на реке – осенняя морось рано загнала под крыши всех приличных обитателей Семиречья. А неприличных… сейчас поищем. Матушке Шанэ было важно обойтись без свидетелей. Её южное колдовство с непривычки и напугать могло. Сильно.

– Ничего не бойся, сынок, – предупредила она Дьёра, шаря в карманах плаща. – Ваши колдуны используют силу рек, а мы, южане, кое-что другое.

– Что же? – загорелся любопытством призрак.

– У вас текут реки воды, – она достала мешочек и распустила тесьму. – А у нас – песка.

Ссыпав сероватый песок на ладонь, матушка подбросила его в воздух и тихо позвала:

– Нар, Над!

И вот уже два серых пса – крупных, поджарых, остроухих, короткошёрстных – преданно смотрят в хозяйские глаза.

– Запах, – матушка Шанэ указала на Дьёра. – Поиск.

Парень даже попятиться не успел. Один пёс очутился сзади, второй подступил спереди. Чёрные носы одновременно и шумно втянули воздух. Тусклые глаза вспыхнули золотом.

– Учуяли, – довольно поведала матушка, зябко запахиваясь в плащ. – Ждём, сынок. Они быстро найдут след.

– Чей след? – насторожился Дьёр, кося то на одного пса, то на другого.

– Ищите, – коротко велела матушка, повернулась к призраку и пояснила: – Убийцы, конечно.

Псы растворились в дождливой ночи бледными привидениями. Лишь там, где они замирали, на мгновение появлялось расплывчатое пятно серого света.

– Тогда зачем тебе сыскники? – удивился Дьёр. – Они же, получается, и к дому преступника привести могут? И указать?

– Не совсем, – улыбнулась матушка Шанэ. – Собаки – неживые, это духи. Души тех, кто захотел стать помощниками. Они невидимы живым. И живое находить не могут. Только неживое со следами конкретной смерти и иногда сильное колдовство. Убийство – спланированное ли спонтанное, – дело нервное, и мои помощники всегда что-нибудь найдут. Огрызок табачной скрутки, носовой платок, пуговицу. И они точно определят, что именно эта пуговица – от убийцы. И след важно найти сейчас, пока с рек не поднялся утренний туман. А дальше всё сделают сыскники.

– А если пуговиц будет много? – усомнился Дьёр. – Разных? И от разных людей?

– Не будет, – весело заверила матушка.

– А если платок найдётся на другом острове?

– А кто об этом узнает? – усмехнулась матушка Шанэ.

– Но это же неправильно! – возмутился призрак. – И незаконно!

– Убивать – тоже, – посерьёзнела матушка. – И, да, сынок, я уверена в своих помощниках. Они никогда не ошибаются. Связь между убийцей и жертвой очень тонкая и хрупкая, но она есть. И она… пахнет. Для моих помощников вещи убийцы будут пахнуть смертью определённого человека, даже если он сначала обронил, а потом убил.

Она медленно прошлась вдоль каменного парапета взад-вперёд, поглядывая то на мост, то на тихо шелестящий парк.

– К сожалению, ваши северные колдуны когда-то потеряли способность работать с духами, – добавила матушка Шанэ. – Да и просто видеть их разучились. И разуверились. Тридцать лет я убеждаю сыскников в том, что не все души сразу уходят в реки, и каждый раз ощущаю, что мне и верят, и не верят. Незаконно уничтожать то, что удлинит расследование? Неправильно говорить, что перчатка на месте преступления найдена, а не на соседнем острове? Возможно, сынок. Но я иду на это, если понимаю, что иначе преступник ускользнёт от наказания, а несчастная душа переродится в чудовище.

Дьёр съёжился и опустил глаза – виновато. Точно себя винил в случившемся, а не неизвестного.

Матушка же оперлась спиной о парапет и предложила:

– А расскажи-ка, сынок, о последней неделе своей жизни. Не торопись. Вспоминай. Это важно. Всё может пригодиться, любая мелочь.

– Да нечего рассказывать, мать, – парень сутуло пожал плечами. – У меня последний год, как из отчего дома съехал, по одному и тому же распорядку. Позавтракать – и к Лунной. За перекусом сходить – и к Лунной. Раз-два в луну в редакцию заглядываю, чтобы новые стихи сдать и заработок забрать. Из прислуги – лишь кухарка, но она ещё до моего рождения в семье работала.

– А перекусы где брал? Из дома? – заинтересовалась матушка Шанэ.

– Иногда из дома, – кивнул он. – Но чаще на Девятом, в закусочной у набережной. Кухарка не любит мелочь, как она говорит, готовить, а холодный суп есть неинтересно. А в закусочной булки вкусные. И чай неплохой.

У матушки имелось своё мнение относительного северного чая, но она вежливо держала его при себе.

– Всегда в одном месте… – повторила она хмуро. – И всегда, поди, в одно и то же время?

– Примерно, – Дьёр смутился. – Знаю-знаю, творческие люди не могут быть аккуратными, у них в жизни сплошной хаос… А вот я порядок люблю.

Дождь усилился. Лунная зашипела, покрываясь холодными мурашками, на набережной вскипели ручьи и лужи. Колдовские фонари тревожно замигали, а их отражения заискрили, растекаясь. В парке зашуршали желтеющей листвой деревья. И именно оттуда, держа в пасти мокрую тряпку, вынырнул один из псов.

– Ну-ка, ну-ка… – матушка протянула руку.

Тряпка оказалась шейным платком – порванным в том месте, где он зацепился за ветку, жёлто-зелёным, под стать листве. И явно женским. Нет, скорее даже девичьим.

Второй пёс вернулся ни с чем, но и ничего – тоже результат. Убийца оставил лишь один след – зато какой.

– Что скажешь? – матушка Шанэ разгладила и растянула платок.

На лице Дьёра появилось облегчение.

– Не знаю, чей он, – качнул головой парень. – Но точно…

– …никто из твоих знакомых такой не носил, да? – подхватила матушка, с интересом изучая находку. – А платок недорогой, старый, поношенный. Поди, вообще у этой девицы единственный.

– И немодный, – проявил неожиданные знания парень. – Такой цвет в Семиречье был модным года три назад. В этом году все – и женщины, и мужчины – сине-голубое носят. А что? – он снова смутился. – Если я не как все себя веду, почему я не могу как все одеваться? Ну, в смысле… – и погрустнел.

– Всё правильно, – мягко сказала матушка, пряча платок в карман плаща. – Погрусти – светло, добро. И если ты и напитаешься силой рек, то они доброе твоё начало усилят, а не злое и мстительное. Погрусти, сынок. Поплачь с осенним дождём – теперь можно, никто не увидит. И простись. По-хорошему простись, с благодарностью за всё, чем тебя одарила жизнь. Думаю, её, – и она свернула платок, – найдут быстро. Поэтому если ты захочешь что-то кому-то передать, я всё для тебя сделаю. Решайся. И идём.

– Куда? – шмыгнул носом Дьёр.

– Обратно, – матушка Шанэ достала из другого кармана знакомый мешочек и велела: – Нарэ, Надэ, домой!

Псы исчезли в пыльном вихре. Матушка завязала мешочек, расправила складки плаща и отправилась к причалу.

Парень последовал за ней, удивляясь:

– Твой плащ даже не намокает? Вообще?..

– У южан много разного колдовства, – улыбнулась она. – Да и у вас тоже.

Недавний сварливый лодочник, как и предрекала матушка, ждал у причала. Он зачем-то попытался замаскироваться под незнакомца, сменив один плащ на другой (но почти такой же), светлый парус на синий, а грубый голос на льстивый, но, конечно, никого не обманул.

– Первый остров, любезный, – попросила матушка Шанэ, доставая из очередного кармана мешочек с монетами. – Третий причал.

– А что там? – шёпотом полюбопытствовал Дьёр.

– Сыскное ведомство, – ещё тише ответила матушка. – У первого причала. А рядом с третьим живёт глава сыскного отдела убийств.

– Так ведь ночь же… – удивился парень.

– Мастер Рьен всегда на страже, – улыбнулась она, устаиваясь в гнезде из одеял.

Глава сыскного отдела убийств любовался огнём сквозь узкую рюмку с зеленоватой настойкой. Его отец в своё время был известным кулинаром, но больше мясных пирогов и супов обожал готовить настойки, что его и сгубило. Ибо потреблять тоже любил. И прибрала его однажды Мелкая в крайне непотребном состоянии, и оставил он после себя троих пацанов сиротами, безутешную вдову, полный настоек погреб и три толстые книги рецептов.

Старший сын унаследовал семейную обеденную и отцовскую любовь к мясным пирогам. Средний – просто любовь к готовке и открыл закусочную. А младший готовить не любил и потому спрятался от отцовской слабости в сыскном деле, дослужился до главы отдела убийств и крайне редко, лишь в беспокойное время и только перед сном, позволял себе ровно семь капель. И хотя спустя несколько лет понял, что гиблый отцовский гнус его не коснулся, семь капель стали традицией.

И знаком: если выпьет – ночь спокойной будет, а если что-то мешает – то что-то случится. И сейчас Рьен смотрел на рюмку с отцовской настойкой и понимал: рано, хоть и глубоко за полночь. И предчувствие ни разу его не обмануло. Ни разу – за почти двадцать лет работы.

За окном сонно бродили призраки дождя, то в стёкла стучась, то по крыше. Рьен невольно прислушивался, но опустевший дом не издавал ни звука, кроме еле слышного тиканья часов в гостиной. Недавно – но опустевший. И за пять лет он так и не привык к его унылой и напряжённой тишине.

Когда у жены и дочки открылась внезапная непереносимость сырости – обе начинали задыхаться, – лекари лишь развели руками и посоветовали сменить климат. Рьен увёз семью на юго-восток Севера – в крохотный городок Тихополье, откуда до ближайшего мелкого притока реки Говорливой надо было добираться больше суток. Снял домик, попытался обжиться, порадовался вернувшемуся здоровью любимых девочек – и спустя луну запросился обратно. И денег глава сыскного отдела, конечно, зарабатывает больше сельской ищейки, и без дела Рьен не мог. Задыхался.

На том и порешили. И на лето жена привозила детей в Семиречье. И двое старших мальчишек на каникулы приезжали (их сырость не коснулась, но на семейном совете было принято детей не разлучать, плюс занятость у сыскников такая, что не до присмотра). И денег хватало. И любовь не угасала. Но каждый раз ему заново приходилось привыкать к опустевшему по осени дому. Как жёлтые листья по ветру – так и мёртвая тишина после весёлого детского гомона.

В дверь вежливо, но настойчиво постучали.

Рьен поставил рюмку на стол, встал и запахнул домашний халат. Вот оно и случилось – то самое что-то… Он торопливо вышел из кухни в тёмный коридор и в несколько шагов добрался до входной двери. Кого принесло на ночь глядя, его не интересовало. Рьен сразу открыл дверь и ничуть не удивился, увидев невысокую фигурку, закутанную в длинный песочного цвета плащ с восемью щелями карманов вместо обычных двух.

– Матушка Шанэ, – он улыбнулся и посторонился. – Доброй ночи. Никак вам опять не спится?

– Да будь ночь доброй, конечно, спала бы, – благодушно отозвалась матушка, проходя в дом и скидывая капюшон. Вдоль узкого смуглого лица зазмеились, выбившись из пучка, смолянисто-седые прядки. – Но – дела, дорогой мой, дела. К несчастью, наши с тобой общие.

– Прошу на кухню, – Рьен указал направление, но больше по привычке.

Ибо вот уже почти двадцать лет матушка Шанэ прибегает к нему недобрыми ночами с делом. И тоже никогда не ошибается.

– Заходи, сынок, не стесняйся, – матушка обернулась на закрытую входную дверь и пояснила для Рьена: – Убили ночью мальчонку. Вот, привела.

– Где? – подобрался сыскник. – Кого?

– Погоди, милый, – попросила она и снова глянула на дверь, терпеливо повторив: – Заходи, Дьёр. Мастер Рьен в вас, призраков, верит.

– Почти, – шёпотом поправил он.

А сам быстро перебрал в памяти все известные имена.

На Севере было дурным тоном и нехорошим поверьем носить одинаковые имена. Считалось, что при совпадении имён ребёнок разделит силу и судьбу с кем-то, не принеси реки, незнакомым и непонятным. Похожие – да, случались, от умершего предка унаследовать – запросто, одинаковые иметь – нет. Зато фамилии были простые и зачастую одинаковые у половины семиреченцев, поэтому использовались редко. (Или же поверье возникло из-за распространения одних и тех же фамилий.)

Так, Дьёр, Дьёр… Звучало знакомо.

– Это не поэт, часом? – Рьен тоже посмотрел на дверь. Конечно, никого не увидел, но он действительно верил в духов. Почти. – Парень, ты не тот поэт, который в «Вестях Семиречья» так душевно про реки писал?

– Ну наконец-то! – улыбнулась матушка и повернулась к хозяину дома: – Верно, сынок. Поэт. Незадолго до полуночи его столкнули в реку Лунную со Стеклянного моста. Или усыпили, или усталостью воспользовались – не скажу. Но вот утонул парень с чужой помощью. Это я могу сказать точно.

Рьен всегда подозревал, что в сынки он не годится – не такая уж у них с матушкой разница в возрасте, – но давно смирился и привык: и к сынку, и к дорогому, и к прочему. Всё же почти двадцать лет в одной упряжке и за общими делами.

– Река Лунная и Стеклянный мост, – повторил он. – На кухню прошу, матушка. Вы там всё знаете – где кипяток, где кружки. А я сейчас.

И поспешил по коридору к кабинету. Третья дверь – стол – склянка с водой реки Чёрной – второй стол, поменьше и свободный… Это всё повторялось из ночи в ночь. Рьен привычно разбил склянку о крышку стола и произнёс над растёкшейся водой имя помощника:

– Мьёл!

Вода отражением показала кровать и спящего (к счастью, в одиночестве, а то бывала и иная картина) помощника. После начальственного окрика Мьёл перевернулся на бок и сонно пробормотал:

– Чего вам?

Мьёл служил при главе отдела убийств уже лет десять и был очень сильным колдуном, поэтому иногда позволял себе некоторые вольности.