Власть меча Смит Уилбур

Он снял упряжь с мула и хлопнул животное по заду.

– Спасибо, старина, – сказал он. – Теперь можешь возвращаться домой.

Мул с готовностью принял предложение и даже умудрился проскакать галопом первую сотню ярдов обратной дороги.

Каждый из отряда сел на неоседланного скакуна, ведя за собой на привязи еще трех или четырех животных, и Лотар повел всех назад к каменному укрытию в холмах.

На рассвете они ненадолго остановились, пока Лотар осматривал каждую из украденных лошадей. Две из них пострадали в толчее в загоне, и он отпустил их. Остальные оказались в отличном состоянии, так что Лотар даже не мог выбрать лучших между ними, хотя так много животных им не требовалось.

Пока они сортировали лошадей, Свинка Джон понемногу пришел в себя и неуверенно сел. Он молился своим предкам и богам готтентотов, прося избавить его от страданий, а потом его вырвало прокисшим бренди.

– Нам с тобой еще нужно уладить некое дельце, – мрачно сообщил ему Лотар, потом повернулся к Хендрику. – Мы возьмем всех этих лошадей. Наверняка некоторых мы потеряем в пустыне. – Потом он вскинул правую руку в кавалерийской команде. – Вперед!

Они добрались до скалы незадолго до полудня, но задержались там лишь для того, чтобы погрузить все нужное на запасных лошадей и оседлать своих. Потом повели животных вниз и напоили их, позволяя пить вволю.

– Сколько у нас времени в запасе? – спросил Хендрик.

– Цветные солдаты ничего не могут сделать без своих белых офицеров, а тем понадобится два-три дня на возвращение. Потом им нужно будет телеграфировать в Виндхук, чтобы получить приказ, а затем уже они начнут действовать. Думаю, у нас не меньше трех дней, а скорее даже четыре или пять.

– За три дня мы можем далеко уйти, – с довольным видом кивнул Хендрик.

– Да уж, дальше некуда, – согласился Лотар.

Это был просто факт, а не хвастовство. Пустыня была его родным краем. Лишь немногие белые люди знали ее так, как он, и никто не знал лучше.

– Можем садиться в седла? – спросил Хендрик.

– Подожди, еще кое-что.

Лотар достал из седельной сумки запасные кожаные поводья и намотал их конец на правое запястье так, что медные пряжки висели у его лодыжек; потом он направился туда, где в тени берега сидел с несчастным видом Свинка Джон, закрыв лицо ладонями. Он даже не услышал шагов Лотара по мягкому песку и заметил его лишь тогда, когда тот навис над ним.

– Я обещал тебе, – ровным голосом произнес Лотар и тряхнул тяжелыми кожаными поводьями.

– Хозяин, я ничего не смог поделать… – взвизгнул Свинка Джон, пытаясь встать на ноги.

Лотар взмахнул поводьями, и медные пряжки пронеслись дугой в солнечном свете. Удар пришелся по спине Свинки Джона, пряжки врезались в его ребра и в нежную кожу подмышек.

Свинка Джон взвыл:

– Они меня заставили! Они заставили меня пить…

Следующий удар сбил его с ног. Он продолжал кричать, хотя слов уже было не разобрать, а кожаные ремни впивались в его желтую кожу, и рубцы сразу вздувались, наливаясь пурпуром, как зрелый виноград. Острые края пряжек разорвали рубашку, как львиные когти, а песок впитывал красную кровь, падавшую на сухое речное дно.

Наконец Свинка Джон перестал кричать, и Лотар отступил, тяжело дыша. Он вытер красные от крови поводья о чепрак и посмотрел на своих людей. Для них такая порка являлась делом естественным. Они были дикими псами и понимали только силу, уважали только жестокость.

Хендрик заговорил за всех:

– Он заплатил справедливую цену. Прикончить его?

– Нет. Оставь для него лошадь. – Лотар отвернулся. – Когда очнется, сможет догнать нас – или может убираться в ад, где ему самое место.

Он вскочил в седло своего скакуна и, избегая потрясенного взгляда сына, повысил голос:

– Ладно… вперед!

Он ехал на бурский манер, с длинными стременами, удобно сидя в седле, и Хендрик ехал по одну сторону от него, а Манфред – по другую. Лотар был в приподнятом настроении; адреналин все еще бурлил в его крови, действуя как наркотик, а впереди лежала открытая пустыня. Уведя лошадей, он снова нарушил закон, опять стал изгнанником, свободным от социальных ограничений, и чувствовал, как его дух парит высоко, словно сокол на охоте.

– Боже мой… Я почти забыл, что это такое – держать в руках винтовку и чувствовать под собой хорошую лошадь!

– Да, мы снова стали мужчинами, – согласился Хендрик и наклонился к Манфреду. – И ты тоже. Твоему отцу было столько же лет, сколько тебе, когда мы с ним впервые отправились воевать. И теперь снова повоюем. Ты такой же, каким был он.

И Манфред забыл о зрелище, свидетелем которого он только что стал, и преисполнился гордости из-за того, что с ним считались в такой компании. Он выпрямился в седле и вскинул голову.

Лотар посмотрел на северо-восток, туда, где начиналась Калахари, и повернул всех в другую сторону.

На ночь они устроились в глубоком ущелье, скрывавшем свет их небольшого костра; но вскоре страж поднял всех тихим свистом. Они тут же выбрались из одеял, схватили винтовки и растворились в темноте.

Лошади беспокоились и тихо ржали, а потом из тьмы появился Свинка Джон и быстро спешился. Он с несчастным видом встал у костра, его лицо распухло и потемнело от синяков, он походил на дворняжку, ждущую, что ее прогонят. Остальные вышли из тени и, не глядя на него и никак не давая понять, что заметили его присутствие, снова закутались в одеяла.

– Уйди на другую сторону костра, подальше от меня, – резко приказал ему Лотар. – От тебя воняет бренди.

И Свинка Джон согнулся от облегчения и благодарности за то, что его приняли обратно.

На рассвете они снова сели в седла и отправились в бесконечную жаркую пустоту песков.

Дорога от рудника Ха’ани была, наверное, самой плохой во всей Юго-Западной Африке, и каждый раз, проезжая по ней, Сантэн обещала себе: «мы непременно должны что-то с ней сделать, как-то отремонтировать». Потом доктор Твентимен-Джонс показывал ей расчет стоимости выравнивания сотен миль пустынного тракта, наведения мостов через реку и укрепления перевалов через холмы, и здравый смысл бережливой Сантэн тут же давал о себе знать.

– В конце концов, дорога занимает у меня три дня, а я редко бываю там чаще трех раз в году, так что пусть это останется настоящим приключением.

Телеграфная линия, соединявшая рудник с Виндхуком, уже обошлась весьма недешево. После подсчетов получилось, что каждая ее миля обошлась в сто фунтов вместо предполагаемых пятидесяти. Сантэн до сих возмущалась этим, глядя на бесконечный ряд столбов вдоль дороги, связанных между собой блестящим медным проводом. Помимо стоимости, столбы еще и портили вид, уменьшая ощущение первобытности и уединения, которые Сантэн так ценила, когда оказывалась в Калахари.

Она с легким приступом тоски вспомнила, как в первые годы спала на земле и везла с собой воду. Теперь вдоль дороги стояли круглые африканские домики с коническими соломенными крышами, ветряки поднимали воду из глубоких скважин, на каждой станции постоянно жили слуги, чтобы ухаживать за лошадьми, готовить еду и горячие ванны, а в очагах лежали целые бревна в ожидании ледяных зимних ночей Калахари. Имелись даже парафиновые холодильники, божественно готовившие лед для вечернего стаканчика виски в летнюю жару. Движение по этой дороге было интенсивным, и регулярные конвои под командованием Герхарда Фурье, перевозившие топливо и припасы, пробили глубокие колеи в мягкой земле, превратили в кашу переправы в сухом речном русле, и, что хуже всего, расстояние между колесами больших фордовских грузовиков было больше, чем между колесами желтого «даймлера», так что Сантэн приходилось одним колесом ехать в колее, а другим трястись по высокой и неровной средней части.

Вдобавок ко всему стояла середина лета, жара была сокрушительной. Металл капота «даймлера» обжигал кожу до пузырей, и они были вынуждены регулярно останавливаться, когда вода в радиаторе закипала и начинала выбрасывать в воздух фонтаны шипящего пара. Казалось, сами небеса пылают голубым огнем, а далекие пустынные горизонты размывались дрожащими прозрачными водоворотами миражей.

«Если бы только можно было соорудить аппарат, достаточно маленький, чтобы охлаждать воздух в „даймлере“, – подумала Сантэн, – вроде тех, что стоят в железнодорожном вагоне… – и тут же расхохоталась. – Должно быть, я раскисаю», – сказала она себе. И вспомнила, как с двумя старыми бушменами, спасшими ее, она шла пешком через ужасающий мир дюн в пустыне Намиб и как они вынуждены были намазывать тела смесью песка с собственной мочой, чтобы спастись от чудовищной жары пустынных полудней.

– Почему ты смеешься, мама? – требовательно спросил Шаса.

– О, просто вспомнила кое-что, произошедшее много лет назад, до твоего рождения.

– Расскажи мне, о, пожалуйста, расскажи!

На Шасу как будто не влияли ни жара, ни безжалостная тряска. Да и с какой бы стати? Сантэн улыбнулась сыну. Он ведь родился здесь. Он тоже творение пустыни.

Шаса принял ее улыбку за согласие.

– Ну же, мама! Расскажи эту историю!

Pourquoi pas? Почему бы и нет?

Сантэн рассказала обо всем. И увидела потрясение на лице сына.

– Твоей пи-пи? – Он был в ужасе.

– Тебя это удивляет? – насмешливо бросила Сантэн. – Тогда позволь рассказать тебе, что мы делали, когда в страусиных яйцах кончилась вода. Старый О’ва, охотник-бушмен, убил ядовитой стрелой антилопу, и мы достали из нее желудок, рубец, выжали жидкость из непереваренного содержимого и выпили ее. Это нам позволило продержаться до тех пор, пока мы не добрались до маленького источника.

– Мама!

– Все так, chri, я пью шампанское, когда могу, но, если необходимо, я выпью все то, что поможет мне выжить.

Сантэн молчала, пока сын обдумывал ее слова. Поглядывая на его лицо, она увидела, как отвращение сменилось уважением.

– Что сделал бы ты сам, chri, выпил такое или умер? – спросила она наконец, чтобы удостовериться, что урок усвоен.

– Я бы выпил, – без колебаний ответил Шаса. И добавил с нежной гордостью: – Знаешь, мама, ты просто невероятна.

Это была высшая похвала в его устах.

– Смотри!

Сантэн показала вперед, где равнина цвета львиной шкуры терялась вдали в завесе миражей, словно затянутая прозрачной вуалью тонкого дыма.

Сантэн повернула «даймлер» с дороги, и они встали на подножки машины, чтобы лучше видеть.

– Спрингбоки. Первое стадо, что мы увидели в этой поездке.

Прекрасные газели двигались по равнине быстро и уверенно, все в одном направлении.

– Да их там, должно быть, десятки тысяч!

Спрингбоки были элегантными маленькими животными с тонкими изящными ногами и изогнутыми, как лира, рогами.

– Они мигрируют на север, – пояснила Сантэн. – Там, похоже,прошли хорошие дожди, и они спешат к воде.

Внезапно ближайшие газели заметили людей, испугались и начали проявлять тревогу особым образом, который буры называли словом «пронкинг». Они выгибали спины и наклоняли длинные шеи, пока их носы не касались передних копыт, а потом подскакивали на прямых ногах, взлетая высоко в мерцающем раскаленном воздухе, и при этом в складках кожи вдоль их хребтов вспыхивал белым сиянием хохолок.

Демонстрация тревоги оказалась заразительной, и вскоре уже тысячи газелей взлетали над равниной, как стая птиц. Сантэн спрыгнула на землю и стала подражать им, пальцами одной руки изображая рога, а пальцами другой – хохолок на спине. Она делала это так искусно, что Шаса покатился со смеху и захлопал в ладоши.

– Как здорово, мама!

Он тоже соскочил с подножки и присоединился к матери, и они стали подпрыгивать вместе, пока не ослабели от смеха и усталости. Тогда они прислонились к «даймлеру» и друг к другу.

– Меня научил этому старый О’ва, – выдохнула Сантэн. – Он мог изобразить любое животное вельда.

Когда они поехали дальше, Сантэн позволила Шасе сесть за руль, потому что перед ними лежал самый легкий отрезок пути, а Шаса хорошо водил машину. Сама она откинулась на спинку сиденья. Через какое-то время Шаса нарушил молчание.

– Когда мы одни, ты совсем другая. – Он поискал подходящее слово. – Ты такая веселая. Мне бы хотелось, чтобы так было всегда.

– Все, что ты делаешь слишком долго, становится скучным, – мягко ответила Сантэн. – И фокус в том, чтобы делать многое, а не только что-то одно. Да, сегодня мы повеселились, но скоро приедем на рудник, и там нам предстоит испытать другие волнения, а потом будет еще что-то. Мы займемся всем этим и станем до последней капли выжимать из каждого мгновения то, что оно может нам предложить.

Твентимен-Джонс отправился на рудник раньше, пока Сантэн задержалась на три дня в Виндхуке, чтобы разобраться с документами вместе с Абрахамом Абрахамсом. Поэтому он предупреждал об этом слуг на каждой дорожной станции, через которую проезжал.

Когда вечером они добрались до последней станции, вода в ванной оказалась такой горячей, что даже Сантэн, которая наслаждалась купанием при таких температурах, при которых можно сварить лобстера, была вынуждена добавить холодной воды, прежде чем сесть в ванну. Шампанское было отличным, «Крюг» 1928 года, светлое и охлажденное до любимой Сантэн температуры – такой низкой, что бутылка почти замерзала, – и, хотя лед имелся, Сантэн не позволяла варварски ставить бутылку в ведерко с кубиками льда.

«Холодные ноги, горячая голова – дурная комбинация и для мужчин, и для вина» – так говорил ее отец.

Как всегда, она выпила только один бокал, а потом последовали холодные закуски, хранившиеся в парафиновом рефрижераторе, которые обеспечил ей Твентимен-Джонс. Именно такие блюда лучше всего подходили для жары, к тому же, как знал доктор, она любила их: лангусты из зеленого Бенгельского течения с сочным белым мясом в колючих хвостах и салат из овощей, выращенных в более прохладных горных районах Виндхука. Латук хрустел на зубах, помидоры сияли темно-красным светом, пикантный лук оттенял все пурпуром. И наконец – дикие трюфели, собранные в окружающей пустыне усмиренными бушменами, которые ухаживали за молочным стадом. Сантэн ела их сырыми, и соленый вкус грибов напоминал вкус Калахари.

Они отправились дальше в чернильной тьме перед рассветом, а после восхода солнца остановились и сварили кофе на костре из веток верблюжьей колючки; грубое красное дерево горело жарким голубым огнем, придавая кофе специфический аромат. Они съели на свежем воздухе завтрак, приготовленный для них поваром домика отдыха, и запили его кофе с дымным привкусом, наблюдая, как солнце поднимается выше, заливая небо и пустыню бронзой и золотом. Когда они отправились дальше, солнце уже стояло довольно высоко и все краски исчезли, смытые серебристо-белым светом.

– Стой! – внезапно приказала Сантэн.

А когда они оба взобрались на крышу «даймлера» и стали смотреть вперед, Шаса недоуменно спросил:

– Что это, мама?

– Разве ты не видишь, chri? – Она вытянула руку. – Вон там! Над горизонтом!

Это плыло в небе, размытое и бесплотное.

– Она стоит в небе! – воскликнул Шаса, наконец сообразив, что это.

– Гора, плывущая в небе… – тихо произнесла Сантэн.

Каждый раз, когда она видела ее вот так, чудо оставалось таким же свежим и чарующим, словно впервые.

– Место Всей Жизни.

Она помнила имя, данное этому месту бушменами.

По мере того как они ехали дальше, очертания гор становились четче, превращаясь в частокол базальтовых столбов, под которыми раскинулся лес деревьев мопани. Местами скалы были разрезаны речными ложами и ущельями. А где-то они выглядели непроницаемыми и высокими, их покрывали яркие пятна лишайника, зеленовато-желтые, зеленые, оранжевые…

Рудник Ха’ани приютился под одной из этих отвесных скал, и его строения выглядели незначительными и неуместными на таком фоне.

Сантэн велела Твентимен-Джонсу сделать все как можно более скромным, но, конечно, так, чтобы это не мешало производительности. Однако существовали пределы того, насколько доктор мог следовать ее инструкциям. Огороженные строения для черных рабочих и площадки для промыва голубой алмазоносной породы были велики, а стальная башня и элеватор для промывки торчали так же высоко, как и вышка буровой установки.

Но наихудшее опустошение причинял аппетит парового котла, прожорливого, как какой-нибудь адский Ваал, пожирающий древесину. Лес у подножия горы уже вырубили, чтобы прокормить его, и теперь на месте высоких деревьев с серой корой торчала неприглядная густая поросль.

Твентимен-Джонс уже ожидал их, когда они выбрались из пыльного «даймлера» перед административным строением, крытым соломой.

– Хорошо доехали, миссис Кортни? – спросил он, мрачный от удовольствия. – Полагаю, вам хочется сначала отдохнуть и привести себя в порядок.

– Вам бы следовало лучше соображать, доктор Твентимен-Джонс. Займемся делом.

Сантэн сразу направилась по широкой веранде к своему кабинету.

– Садись рядом, – приказала она Шасе, занимая свое место за письменным столом.

Начали они с отчетов о добыче, потом перешли к расходам. Шаса, пытаясь уследить за потоком цифр, гадал, как его мать умудряется с такой скоростью из девочки-подружки, накануне прыгавшей, подражая газели, превращаться в бухгалтера.

– Шаса, какой будет цена за карат, если в среднем мы имеем двадцать три карата на партию?

Вопрос она задала внезапно и, когда Шаса ответил неверно, нахмурилась.

– Сейчас не время мечтать. – И она отвернулась от него, подчеркивая упрек. – Хорошо, доктор Твентимен-Джонс, мы достаточно долго избегали неприятностей. Давайте прикинем, какой должна быть экономия, чтобы соблюдать квоту и все же поддерживать работы на руднике и получать прибыль.

Уже наступили сумерки, когда Сантэн наконец прервала работу и поднялась из-за стола.

– Завтра начнем с этого места.

Она потянулась, как кошка, и все они вышли на широкую веранду.

– Шаса будет работать на вас, как мы договорились. Думаю, ему следует начать с откатки.

– Я как раз хотел это предложить, мэм.

– Когда я должен приступать? – спросил Шаса.

– Смена начинается в пять утра, но, полагаю, мастер Шаса предпочтет выходить позже?

Твентимен-Джонс посмотрел на Сантэн. Конечно, это был вызов и испытание, и она промолчала, ожидая, когда Шаса сам примет решение. Она видела, как он борется с собой. Он ведь был в таком возрасте, когда утренний сон слишком привлекателен, а ранний подъем выглядит жестоким наказанием.

– Я тогда приду в половине пятого, сэр, – сказал Шаса.

Сантэн расслабилась и взяла его за руку:

– В таком случае лучше лечь пораньше.

Она повернула «даймлер» на улицу, состоявшую из домиков под железными крышами, где жили белые сменные бригадиры и мастера с семьями. На руднике Ха’ани строго соблюдался социальный порядок. Это был некий микрокосм молодой нации. Черные рабочие жили на огороженной и охраняемой территории, где побленные домики напоминали ряды конюшен. Для черных начальников были построены отдельные, более благоустроенные жилища, и им позволялось иметь при себе семьи. Белые мастера и бригадиры жили на улице у подножия горы, а управляющие – на склонах, и чем выше располагались дома, тем большими размерами они обладали и их окружали более широкие лужайки.

Когда они повернули в конце улицы, Шаса увидел сидевшую на ступеньках одного из коттеджей девушку; она показала Шасе язык, когда «даймлер» проезжал мимо. Прошел почти год с тех пор, как Шаса видел ее, и за это время природа произвела в ней удивительные изменения. Ноги девушки по-прежнему были босыми и грязными до щиколоток, а волосы – растрепанными и выгоревшими на солнце, но поблекшая ситцевая блузка теперь туго обтягивала налившиеся груди. Они торчали вперед и выпирали из глубокого выреза блузки, и Шаса нервно заерзал на сиденье, когда сообразил, что два красно-коричневых круглых пятна в форме монет на блузке, хотя и похожи на пятна, на самом деле просвечивают сквозь тонкую ткань изнутри…

Ноги у нее стали длиннее, коленки больше не торчали буграми, а коричневая у лодыжек кожа переходила в нежный кремовый цвет на внутренней стороне бедер. Она сидела на краю веранды, расставив ноги, подняв юбку немного выше колен. Ее вздернутый нос покрывали веснушки, и она сморщила его, усмехаясь. Это была хитрая и дерзкая усмешка, при этом ярко-розовый язык девушки высунулся между белыми зубами.

Шаса виновато отвел взгляд и уставился вперед через ветровое стекло. Но он ярко припомнил каждую подробность тех запретных минут за насосной станцией, и его щеки вспыхнули жаром. Он невольно покосился на мать. Она смотрела вперед, на дорогу, и ничего не заметила. И Шаса чувствовал облегчение, пока она не сказала тихо:

– Она просто маленькая потаскушка, глазеющая всем в штаны. Ее отец – один из тех, кого мы уволим. Мы избавимся от нее прежде, чем она устроит настоящие неприятности для нас и для себя.

Конечно, ему следовало знать, что мать не упустит ничего. Она все видит, думал Шаса, а потом вдруг до него дошли ее слова. Эту девушку отошлют прочь, и Шаса сам удивился тому, что его вдруг охватило чувство потери. Это было некое физическое ощущение в глубине желудка.

– Что с ними будет, мама? – тихо спросил он. – Я имею в виду людей, которых уволят.

Когда он слушал, как его мать и Твентимен-Джонс обсуждают сокращение, он воспринимал все просто как цифры; но после того как он на мгновение увидел ту девушку, цифры обрели кровь и плоть. Он вспомнил своего противника, светловолосого мальчика, и малышку, которых видел из окна вагона, – они стояли у железной дороги рядом с лагерем безработных… и он представил Аннализу Бота на месте той незнакомой девочки.

– Я не знаю, что с ними будет. – Губы его матери сжались. – И не думаю, что это нас касается. Этот мир – место жестокой реальности, и каждый из нас сталкивается с ней по-своему. Думаю, нам лучше следует подумать о том, что произойдет, если мы их не уволим.

– Мы потеряем деньги.

– Верно, а если мы потеряем деньги, нам придется закрыть рудник, а это значит, что и все остальные потеряют работу, а не только те немногие, кого мы должны уволить. И всем нам придется страдать. А если мы продолжим поступать так и впредь, в итоге потеряем все. Станем такими же, как они все. Тебе этого хочется?

Тут вдруг перед Шасой возникла новая картина. На месте того светловолосого мальчика, стоявшего у лагеря безработных, оказался он сам, босой, в пыли, в изорванных штанах цвета хаки, и он почти ощутил, как ночной холод пробирается сквозь его рубашку и от голода бурчит в животе.

– Нет! – воскликнул он и тут же понизил голос. – Мне бы такого не хотелось. – Он даже содрогнулся от настойчивой картины, порожденной словами матери. – А это действительно произойдет, мама? Такое может случиться? Можем ли мы тоже стать бедными?

– Все может быть, chri. Это может случиться быстро и жестоко, если мы не будем настороже каждую минуту. Состояние очень трудно создать, но очень легко погубить.

– Это произойдет? – настаивал Шаса.

Он тут же подумал о своей яхте «Печать Мидаса», о пони для игры в поло, о своих друзьях в колледже, о виноградниках в Велтевредене и испугался.

– Ничего нельзя знать наверняка. – Потянувшись к сыну, Сантэн взяла его за руку. – В том-то и веселье этой игры жизни, иначе не стоило бы в нее играть.

– Мне бы не хотелось быть бедным.

– Нет! – Сантэн воскликнула это так же страстно, как Шаса. – Такого не произойдет, если мы хитры и дерзки.

– А что ты говорила, что вся торговля в мире замерла? Люди больше не могут покупать наши алмазы…

Раньше это были просто слова, но теперь они превратились в пугающую возможность.

– Мы должны верить, что однажды колеса снова начнут вращаться, очень скоро, и мы должны играть по золотым правилам. Ты помнишь их?

«Даймлер» повернул вверх по склону, вокруг крутого отрога, так что строения рудника скрылись за каменной стеной утеса.

– Каково первое золотое правило, Шаса? – спросила она.

– Покупать, когда все продают, и продавать, когда все покупают.

– Хорошо. А что происходит сейчас?

– Все пытаются продавать…

Его осенило, и на лице Шасы расцвела победоносная улыбка.

«Он так красив, и у него есть здравый смысл и интуиция», – подумала Сантэн, ожидая, пока сын проследит за этой мыслью, как за змеей, свернувшейся кольцами, и доберется до ее головы, где обнаружит клыки. Выражение лица Шасы изменилось, когда это произошло. Он удрученно посмотрел на мать:

– Но, мама, как мы можем покупать, если не получаем денег?

Она съехала на обочину и заглушила мотор. Потом серьезно повернулась к сыну и взяла его за обе руки.

– Я стану обращаться с тобой как с мужчиной, – сказала она. – То, что ты сейчас услышишь, – наша тайна, наше личное дело, которым мы ни с кем не будем делиться. Ни с дедушкой, ни с Анной, ни с Абрахамом Абрахамсом, ни с Твентимен-Джонсом. Это только наше дело, твое и мое.

Шаса кивнул, и Сантэн глубоко вздохнула.

– У меня предчувствие, что эта катастрофа, охватившая мир, является нашей точкой опоры, возможностью, какая редко кому подворачивается. В последние годы я готовилась ее использовать. Как я это делала, chri?

Шаса покачал головой, зачарованно глядя на мать.

– Я превратила в наличность все, кроме рудника и Вельтевредена, и еще я занимала, много занимала.

– Так вот зачем ты забирала все ссуды! Мы для этого и ездили в Уолфиш-Бей, где та фабрика и траулеры… тебе нужны были деньги.

– Да, милый, да, – согласилась с ним мать.

И лицо Шасы снова осветилось.

– Ты собираешься покупать! – воскликнул он.

– Я уже начала, – ответила она. – Я купила землю и концессию на разработку, рыбную концессию и концессию на гуано, дома. Я даже купила театр «Альгамбра» в Кейптауне и Колизей в Йоханнесбурге. Но прежде всего я купила землю, десятки и сотни тысяч акров по два шиллинга за акр. Земля – это единственное стоящее вложение.

Шаса не мог по-настоящему все осмыслить, но он чувствовал всю важность того, что мать говорила ему, и она поняла это по его взгляду.

– Теперь ты знаешь нашу тайну, – засмеялась она. – И если я угадала верно, мы удвоим и еще раз удвоим наше состояние.

– А если все не изменится… если… – Шаса не сразу нашел слова. – Если Великая депрессия будет продолжаться и продолжаться, что тогда, мама?

Она надула губы и отпустила его руки.

– Тогда, chri, ничто не будет иметь особого значения, так или иначе.

Она тронулась с места и провела «даймлер» по оставшейся части дороги к бунгало, одиноко стоявшему посреди широких лужаек. В окнах горел свет, а слуги почтительно выстроились на передней веранде в безупречных белых ливреях, приветствуя ее.

Сантэн остановила машину у самых ступеней, выключила мотор и снова повернулась к сыну:

– Нет, Шаса, мы не станем бедными. Мы станем еще богаче, намного богаче прежнего. А потом, позже, благодаря тебе, мой милый, мы обретем власть вместе с богатством. Огромное богатство, огромная власть. О, я все спланировала, так тщательно спланирвала!

От ее слов в голове Шасы вертелся целый водоворот мыслей. Он не мог заснуть.

«Огромное богатство, огромная власть». Это волновало и тревожило его. Он пытался представить, что это значит, и видел себя чем-то вроде силача в цирке, в леопардовой шкуре и кожаных браслетах, стоящим, подбоченившись, с огромными бицепсами, на пирамиде золотых соверенов, а толпа людей в белых робах почтительно стояла перед ним на коленях и кланялась ему.

Шаса снова и снова вертел в голове эту картину, каждый раз меняя в ней какие-то детали, и все они были приятными, но не хватало последнего штриха, пока наконец он не увенчал голову одной из поклонниц растрепанными выгоревшими кудрями. Он поставил ее в первый ряд, а она, оторвав лоб от земли, показала ему язык.

Эрекция возникла так быстро и сильно, что Шаса задохнулся, и, не успев остановить себя, сунул руку под простыню и прижал ее к выпуклости на пижаме.

Джок Мёрфи предупреждал его на этот счет. «Это испортит тебе зрение, мастер Шаса. Я видывал много хороших мужчин с клюшками, погубленных миссис Ладошкой и ее пятью дочерьми».

Но в воображении Шасы Аннализа сидела, расставив длинные ноги, и медленно поднимала подол белой робы. Кожа на ее ногах была мягкой, как масло, и Шаса тихо застонал. Она смотрела на переднюю часть его леопардового наряда, и ее язык легонько скользил по приоткрытым губам, а белый подол поднимался все выше и выше, и кулак Шасы начал ритмично двигаться. Он не мог это остановить.

Выше и выше поднималась белая юбка, но так и не добиралась до развилки между бедрами. А ноги как будто вытягивались до бесконечности, как железнодорожные рельсы в пустыне, никогда не встречавшиеся друг с другом. Шаса задохнулся и резко сел на пуховом матрасе, согнулся над движущимся кулаком, и когда наступил финал, это было остро и больно, как будто ему в живот всадили штык, и Шаса вскрикнул и упал на подушки.

Хитрое, усмехающееся веснушчатое лицо Аннализы отступило, мокрая передняя часть пижамы стала холодной, как лед, но у Шасы не хватило воли снять ее.

Когда слуга, принесший на подносе кофе и сладкие сухарики, разбудил его, Шаса чувствовал себя оцепенелым и измученным. Снаружи было еще темно, и он перевернулся и накрыл голову подушкой.

– Мадам, ваша матушка, говорит, я ждать здесь, пока вы встаете, – мрачно произнес слуга-овамбо.

И Шаса потащился в ванную, стараясь спрятать подсохшее пятно спереди на пижаме.

Один из конюхов уже оседлал его пони и ждал у переднего крыльца бунгало. Шаса задержался, чтобы пошутить и посмеяться с конюхом, а потом поздоровался со своим пони и приласкал его, потершись с ним лбами и легонько подув в ноздри.

– А ты толстеешь, Престер-Джон, – упрекнул он пони. – Нам придется согнать с тебя лишнее клюшкой для поло.

Он вскочил в седло и срезал путь, следуя трубопроводу вокруг выступа холма. Эта труба доставляла воду из источника за холмом на рудник и к промывочным механизмам. Шаса проехал мимо насосной станции, и ему стало стыдно из-за того, что эта станция связывала его с ночной порочностью, но потом солнечные лучи осветили равнины внизу, и он забыл об этом, наслаждаясь картиной оживающего утреннего вельда.

Сантэн приказала, чтобы по эту сторону холма лес оставили нетронутым, и деревья мопани величественно высились вокруг. Стайка франколинов щебетала в зарослях кустарника на склоне, а серая антилопа дукер, возвращаясь от источника, перескочила дорогу прямо перед носом пони. Шаса засмеялся и изобразил, будто уклоняется, чтобы избежать столкновения.

– Эй, прекрати выпендриваться!

Он обогнул выступ утеса – открывшийся перед ним вид удручающе контрастировал с тем, которым Шаса только что любовался. Оскверненный лес, уродливые шрамы на склоне горы, некрасивые кубики железных строений и голые конструкции промывочного оборудования… все это смотрелось так уродливо!

Шаса коснулся пятками боков пони, и они проскакали галопом последнюю милю, добравшись до главной откатки как раз в тот момент, когда старый «форд» Твентимен-Джонса подъехал со стороны деревни со все еще горящими фарами. Доктор посмотрел на часы, выходя из машины, и как будто опечалился из-за того, что Шаса явился на три минуты раньше.

– Вы когда-нибудь бывали на откатках, мастер Шаса?

– Нет, сэр.

Он чуть не добавил: «Мама никогда не разрешала мне этого», но почему-то это показалось ему излишним, и он впервые почувствовал негодование из-за вездесущего присутствия матери.

Твентимен-Джонс повел его к началу линии и познакомил с начальником смены.

– Мастер Шаса поработает с вами, – объяснил он. – Обращайтесь с ним как обычно, как вы обращались бы с любым молодым человеком, который однажды станет вашим управляющим.

По выражению лица Твентимен-Джонса совершенно невозможно было понять, когда он шутит, так что никто не засмеялся.

– Дайте ему каску, – приказал Твентимен-Джонс и, когда Шаса застегнул ремешок каски, повел его к основанию каменной стены утеса.

В камне был пробит наклонный туннель, круглое отверстие, в которое под углом сорок пять градусов уходили стальные рельсы, исчезающие затем в темной глубине. В начале линии стояла цепочка небольших вагонеток, Твентимен-Джонс повел Шасу к первой вагонетке, и они забрались в стальной приемник. За ними садилась в вагонетки очередная смена, дюжина белых мастеров и полторы сотни черных рабочих в потрепанных, пыльных комбинезонах и касках из светлого некрашеного металла, шумно смеясь и подтрунивая друг над другом.

Паровой ворот загремел и зашипел, вагонетки дернулись вперед и затем, подпрыгивая и раскачиваясь, побежали по узкоколейке вниз по крутому склону. Стальные колеса стучали и позвякивали на стыках рельсов, и все они провалились в темную пасть туннеля.

Шаса беспокойно ерзал на месте, охваченный непонятным страхом перед абсолютной чернотой, внезапно поглотившей их. Однако в вагонетке позади него шахтеры-овамбо запели, и их глубокие мелодичные голоса эхом разносились в темном пространстве туннеля; изумительный хор звучал в африканском ритме, и Шаса расслабился и придвинулся ближе к Твентимен-Джонсу, чтобы выслушать его объяснения.

– Уклон здесь составляет сорок пять градусов, а подъемник рассчитан на сто тонн, что в горной терминологии означает шестьдесят партий руды. Наша цель – поднимать шестьсот партий за смену.

Шаса пытался сосредоточиться на цифрах; он знал, что мать вечером станет задавать вопросы. Но темнота, пение и грохот вагонеток отвлекали его. Впереди он уже видел крошечную монетку яркого белого света, которая быстро увеличивалась в размерах, пока они наконец не выскочили по другую сторону туннеля, и Шаса задохнулся от изумления.

Он, конечно, изучал схемы алмазоносных трубок, на письменном столе его матери в Вельтевредене стояли фотографии, но все это ничуть не подготовило его к необъятности картины.

Прямо в середине горы было почти идеально круглое пространство. Оно открывалось в небо, а его бока поднимались вертикально, и круглая стена серого камня окружала дно, как арену для петушиных боев. Люди попадали сюда сквозь туннель, соединявший внешнюю сторону горы и узкий спуск, по которому они теперь ехали под тем же углом в сорок пять градусов, пока не добрались до котловины в двух сотнях футов под ними. Спуск оказался захватывающим. Ширина обрамленной скалами долины внизу достигала мили, а стены вокруг нее высились на четыре сотни футов.

Твентимен-Джонс продолжал свою лекцию:

– Это вулканический кратер, здесь раскаленная магма вырвалась из глубин земли на поверхность в самом начале времен. При таких температурах, сравнимых с температурой на поверхности Солнца, и при огромном давлении сформировались алмазы, и их вынесло наверх огненной лавой.

Шаса смотрел по сторонам, вертя головой, чтобы охватить взглядом гигантский провал в горе, а Твентимен-Джонс продолжал:

– Потом напряжение в жерле вулкана ослабло, магма остыла и окаменела. Ее верхний слой под воздействием воздуха и солнца окислился, превратившись в классическую «желтую землю», алмазосодержащую породу. Мы прорываемся сквозь нее уже одиннадцать лет и только недавно добрались до «голубой земли».