Битва за Рим Маккалоу Колин

– Кто он?

– Фарнак, твой двоюродный брат, повелитель.

А Лаодика не глупа! Не просто первый встречный, а один из немногих мужчин в роду, имеющих основания претендовать на понтийский престол, такого не свергнет какой-нибудь повзрослевший царский отпрыск. Фарнак приходился сыном брату Митридата V и его же сестре. В жилах обоих его родителей текла царская кровь – безупречная кандидатура!

– Она думает, что я ничего не узнаю, – проговорил Митридат.

– Скорее, надеется, что те немногие, кому это известно, побоятся проговориться, – сказал Гордий.

– А почему не побоялся ты?

Гордий улыбнулся, блеснув в лунном свете зубами:

– Мой царь, тебе нет равных! Я понял это в то мгновение, когда впервые увидел тебя.

– Ты будешь вознагражден, Гордий, это я тебе обещаю. – Царь оперся о стену и задумался. Наконец он произнес: – Очень скоро она попытается прикончить меня.

– Это так, повелитель.

– Сколько у меня в Синопе верных людей?

– Полагаю, гораздо больше, чем у нее. Ведь она – женщина, мой царь, а значит, превзойдет в жестокости и бесчестье любого мужчину. Кто же станет доверять ей? Те, что пошли за ней, надеются на царские милости, но ожидают их скорее от Фарнака. Думаю, они ждут, что Фарнак, став царем, убьет ее. Однако большинство твоих приближенных не поддались на ее уговоры.

– Отлично! Поручаю тебе, Гордий, предупредить верных мне людей о том, что происходит. Пусть будут наготове в любое время дня и ночи.

– Что ты думаешь предпринять?

– Пусть эта тварь попробует убить меня! Я знаю ее, она ведь моя сестра. Она не прибегнет к кинжалу или стреле. Яд – вот ее оружие! Причем не из тех ядов, что убивают сразу: ей захочется причинить мне побольше страданий.

– О, повелитель, молю тебя: позволь немедля схватить ее и Фарнака! – взволнованно зашептал Гордий. – Яд – такая коварная вещь! Вдруг, невзирая на все предосторожности, она обманом вынудит тебя проглотить болиголов или подложит на твое ложе гадюку? Прошу, позволь мне схватить их без промедления! Так будет проще.

Но царь лишь покачал головой:

– Мне нужны доказательства, Гордий. Пускай попытается меня отравить. Пускай выберет ядовитое растение, гриб или рептилию, что ей больше по вкусу, пусть покусится на мою жизнь.

– Царь, царь! – в ужасе вскричал Гордий.

– Не тревожься, Гордий. – Спокойствие Митридата оставалось непоколебимым, в голосе его не чувствовалось страха. – Никто, даже Лаодика, не знает, что за те семь лет, когда я скрывался от материнской мести, я приобрел невосприимчивость к любым ядам, какие только известны людям, и даже к тем, о которых пока никто не знает, кроме меня. Я – величайший в мире знаток ядов и могу заявить об этом без ложной скромности. Думаешь, все покрывающие меня шрамы нанесены оружием? Нет, я наносил их себе сам, дабы обрести уверенность, что ни одному из моих родичей не удастся избавиться от меня простейшим способом – с помощью яда.

– И все это – в столь юном возрасте!

– Чтобы дожить до старости, нужно проявлять предусмотрительность – вот мой девиз! Никто не скинет меня с трона!

– Но как же ты добился этого, государь?

– Возьмем для примера египетскую кобру, – начал объяснять царь, которого тема явно увлекала. – Широкий белый капюшон и маленькая зловредная головка. Я собирал их в коробку, чтобы они кусали меня, но начинал с самых маленьких. Так я дошел до огромной – чудовища невероятной длины и толщиной с мою руку. Сколько она ни кусала меня, плохо мне не становилось! Так же я поступал с гадюками и гюрзами, скорпионами и тарантулами. Потом я перешел на яды: болиголов, аконит, мандрагора, толченые вишневые косточки, всевозможные яды из ягод, листьев и кореньев, самые страшные грибы, в том числе бледные поганки и мухоморы, – да, Гордий, я все перепробовал! Я начинал с капель и постепенно увеличивал дозу, пока полная чаша смертоносного яда не стала для меня совершенно безвредной. Я до сих пор продолжаю принимать яды и даю змеям кусать себя. Не брезгую и противоядиями. – Митридат тихонько рассмеялся. – Так что пусть Лаодика покажет, на что способна! Убить меня ей все равно не удастся.

Покушение не заставило себя ждать. Это произошло на торжественном пиршестве в честь благополучного возвращения царя. Был приглашен весь двор, поэтому пришлось освободить и заставить ложами большую тронную залу; стены и колонны украсили гирляндами цветов, а пол усыпали лепестками. На пиру играли лучшие музыканты Синопы, труппа странствующих греческих актеров представляла «Электру» Еврепида; пригласили знаменитую танцовщицу Анаис из Нисибиса, которая проводила лето в Амисе на берегу Эвксинского моря.

В былые времена понтийские правители усаживали гостей за столы, подобно своим фракийским предкам. Однако впоследствии и здесь восторжествовала греческая традиция возлежать на пиру, поскольку это позволяло понтийцам воображать себя причастными греческой культуре, монархами, не чуждыми эллинистической изысканности.

Насколько тонок на самом деле был этот культурный налет, стало видно с первой же минуты: придворные, едва войдя в тронную залу, простирались перед своим повелителем ниц. А царица Лаодика с неотразимой улыбкой протянула царю золотой скифский кубок, предварительно лизнув его край своим ярко-красным язычком.

– Выпей из моего кубка, муж мой, – мягко, но настойчиво произнесла она.

Митридат без всяких колебаний сделал большой глоток, так что содержимое кубка сразу уменьшилось наполовину; затем поставил кубок на стол у ложа, которое делил с Лаодикой. Однако последний глоток вина он задержал во рту и теперь пытался получше распробовать, не спуская с сестры своих изумрудно-зеленых, с карими крапинками глаз. Потом он нахмурился, но не грозно: то было скорее задумчивое выражение, быстро сменившееся широкой улыбкой.

– Яд! – весело произнес он.

Царица сделалась белой как полотно. Придворные остолбенели: слово было произнесено во весь голос и пронеслось над притихшими гостями, как удар бича.

Царь покосился влево.

– Гордий! – позвал он.

– Что угодно моему повелителю? – спросил Гордий, проворно покидая свое ложе.

– Подойди и помоги мне.

Лаодика была на четыре года старше брата, но очень походила на него внешне. В этом не было ничего удивительного, так как в их династии братья часто женились на родных сестрах и сходство передавалось из поколения в поколение. Царица была женщина крупная, но хорошо сложенная. Она очень заботилась о своей внешности: волосы ее были уложены по греческой моде, зеленовато-карие глаза подведены сурьмой, щеки нарумянены, губы накрашены, а ноги и руки были темно-коричневыми от хны. Ее лоб охватывала широкая белая лента диадемы, концы которой струились по плечам. Лаодика выглядела как настоящая царица и намеревалась ею стать.

Но вот она прочла на лице брата свою судьбу и изогнулась, чтобы вскочить с ложа. Однако сделала это недостаточно стремительно: он успел схватить ее за руку и потянул назад; мгновение – и вот уже она полусидит-полулежит у брата на руках. Гордий был тут как тут: он опустился на одно колено по другую сторону, и лицо его исказила гримаса злорадного торжества. Он знал, какую награду попросит у царя: чтобы его дочь Низа, младшая царская жена, была провозглашена царицей, а ее сын Фарнак – наследником престола вместо сына Лаодики Махара.

Лаодика беспомощно взирала на четверых придворных, которые подвели ее возлюбленного Фарнака к царю, бесстрастно взиравшему на него. Потом царь вспомнил о ней.

– Я не умру, Лаодика, – промолвил он. – Представляешь, эта гадость не вызвала у меня даже тошноты. – Он улыбнулся, откровенно забавляясь. – Зато для того, чтобы умертвить тебя, яду еще вполне достаточно.

Схватив Лаодику за нос пальцами левой руки, царь запрокинул ей голову, и она, задохнувшись, судорожно разинула рот. Царь понемногу перелил содержимое прекрасного скифского кубка ей в горло, заставляя Гордия зажимать царице рот после каждой порции и ласково поглаживая ей шею, чтобы облегчить глотание. Лаодика не сопротивлялась, полагая борьбу за жизнь ниже своего достоинства: представители рода Митридатов не боятся смерти, особенно в результате попытки завладеть престолом.

Опорожнив кубок, Митридат уложил сестру на ложе, чтобы возлюбленный мог наблюдать за ее страданиями.

– Не вздумай вызвать у себя рвоту, Лаодика, – любезно предупредил ее царь. – Иначе я заставлю тебя выпить все это вторично.

Зал замер в ошеломленном ожидании. Сколько времени все продолжалось, никто потом не смог бы сказать, кроме самого царя, однако никому и в голову не пришло задать ему подобный вопрос.

Окинув взглядом своих приближенных, царь обратился к ним с наставительной речью, напоминая в этот момент философа среди учеников. Для всех присутствующих познания царя в области ядов оказались неожиданностью: молва об этих его способностях должна была стремительно облететь все Понтийское царство и проникнуть в сопредельные страны; а благодаря подробностям, которыми расцветит этот рассказ Гордий, слова «Митридат» и «яд» останутся связанными навеки и войдут в легенду.

– Царица, – произнес царь, – не могла выбрать ничего лучше, чем дорикний, именуемый египтянами сонной одурью. Полководец Александра Великого Птолемей, которому в дальнейшем было суждено стать царем египетским, привез это растение из Индии, где оно, по рассказам, достигает высоты настоящего дерева, тогда как в Египте не превосходит размером куст; листья его походят на листья полыни. Оно, а также аконит – лучшие яды. Глядя на умирающую царицу, вы увидите, что она до самого конца будет оставаться в сознании. На личном опыте я убедился, что этот яд необыкновенно обостряет все чувства. Брат мой, Фарнак, могу тебя уверить, что каждый удар твоего сердца, малейший трепет ресниц, каждый твой вздох, вызванный состраданием, она будет воспринимать куда острее, чем прежде. Как жаль, что уже нет времени на любовные ласки, не правда ли? – Опустив глаза на сестру, он удовлетворенно кивнул. – Смотрите, начинается!

Лаодика не сводила лихорадочного взора с Фарнака, который стоял в окружении стражников, уперев глаза в пол. Никому из присутствующих не суждено было забыть этот ее взгляд, хотя многие и пытались: здесь были и страх, и ужас, и восторг, и печаль – богатая, постоянно меняющаяся гамма чувств. Она ничего не говорила, ибо просто не могла произнести ни слова; ее губы медленно растянулись, обнажив крупные желтые зубы, шея и спина изогнулись колесом; тело начали сотрясать судороги, становившиеся все более частыми и сильными, пока она не забилась о ложе.

– У нее припадок! – сипло произнес Гордий.

– Именно, – равнодушно отозвался Митридат. – Потом наступит смерть, вот увидишь.

Он наблюдал за сестрой с подлинно врачебным интересом, поскольку неоднократно подвергался сходным приступам той же силы, однако ни разу не имел удовольствия любоваться этим зрелищем в своем большом серебряном зеркале.

– Я питаю надежду, – сообщил он придворным, наблюдающим вместе с ним за конвульсиями Лаодики, – создать универсальное противоядие, магический эликсир, способный излечить от отравления любым ядом, будь он растительного, животного или минерального происхождения. Для этого я ежедневно выпиваю состав, включающий не менее сотни различных ядов, иначе моя невосприимчивость непозволительно ослабеет. После этого я выпиваю состав из сотни противоядий. – Обращаясь к Гордию, он добавил: – В противном случае у меня случается легкое недомогание.

– Это вполне естественно, властелин, – прокаркал Гордий, которого била такая сильная дрожь, что он опасался, как бы царь не заметил этого.

– Осталось недолго, – бросил Митридат.

Он не ошибся. Судороги Лаодики становились все страшнее, ее едва не завязывало узлом. В глазах же по-прежнему горело сознание; когда они наконец устало закрылись, все поняли, что наступила смерть. Она так и не взглянула на брата – потому, возможно, что припадок начался в тот момент, когда она смотрела на Фарнака, а потом ей уже не повиновались даже глаза.

– Замечательно! – воскликнул воодушевленный царь и указал подбородком на Фарнака. – А теперь – его черед!

Никто не осмелился спросить, каким способом надлежит умертвить второго заговорщика, так что смерть Фарнака оказалась куда более прозаической, нежели смерть его возлюбленной Лаодики: конец его страданиям положил меч. Все те, кто наблюдал за последними минутами Лаодики, усвоили урок; на жизнь царя Митридата VI после этого не покушались долго, очень долго.

Рис.13 Битва за Рим

Путешествие из Пессинунта в Никомедию позволило Марию убедиться, что Вифиния весьма богата. Как и всю Малую Азию, страну эту покрывали горы, однако вифинские горы, за исключением Мизийского Олимпа в Прусе, были ниже, округлее и приятнее глазу, чем Таврские. Здесь протекали многочисленные реки, на полях вызревали хлеба, которых хватало для прокорма населения и армии, а также уплаты дани Риму. Бобовые давали богатый урожай, овцы благоденствовали, овощи и фрукты не переводились. Народ, как заметил Марий, выглядел сытым, довольным и здоровым; все деревни, через которые пролегал путь Мария с семейством, были населенными и зажиточными.

Однако совсем иную картину нарисовал путешественнику царь Никомед II, когда Гай Марий прибыл в его столицу Никомедию и разместился во дворце на правах почетного гостя. Сам дворец оказался небольшим, но Юлия поспешила уведомить Мария о том, что собранные здесь произведения искусства отличаются высочайшим качеством, дворец выстроен из самых лучших материалов и представляет собой архитектурный шедевр.

– Царь Никомед далеко не беден, – заключила она.

– Увы, – не соглашался царь Никомед, – я очень беден, Гай Марий. Но я властвую в бедной стране, так что иного и ожидать нельзя. К тому же Рим не облегчает мне жизнь.

Они сидели на балконе с видом на город; морская гладь была в тот день настолько безмятежна, что в ней, как в зеркале, отражались горы. Очарованному Марию казалось, что Никомедия повисла в воздухе, а плывущие в небе редкие облачка – это вереница осликов, ступающих по лазури залива.

– Что ты хочешь этим сказать, царь? – спросил Марий.

– Возьми для примера бесчестную историю с Луцием Лицинием Лукуллом, случившуюся пять лет назад, – начал Никомед. – Ранней весной он потребовал, чтобы я выставил два легиона для войны с рабами в Сицилии. – В голосе царя звучало раздражение. – Я объяснял, что у меня нет воинов, поскольку римские сборщики податей обращают моих подданных в рабство. «Освободи моих подданных, как того требует решение сената, дарующее свободу всем рабам из союзных Риму государств! – воззвал я к нему. – Тогда у меня опять появится армия, а моя страна снова узнает, что такое процветание». Знаешь, каков был его ответ? Мол, сенат имел в виду рабов из италийских союзнических городов!

– Он был прав, – заверил царя Марий, вытягивая ноги. – Если бы декрет подразумевал рабов из стран, заключивших с римским народом договор о дружбе и союзе, ты бы получил от сената официальное уведомление на сей счет. – Он устремил на царя Никомеда проницательный взгляд из-под кустистых бровей. – Насколько я помню, в итоге ты нашел для Луция Лициния Лукулла необходимых ему солдат?

– Не в том количестве, как ему хотелось, но все же нашел. Вернее, он сам нашел для себя людей, – ответил Никомед. – Получив от меня отрицательный ответ, он покинул Никомедию, объехал окрестности и через несколько дней заявил мне, что не наблюдает нехватки мужчин. Я пытался убедить его, что попавшиеся ему на глаза мужчины – сплошь земледельцы, а не солдаты, однако он отмахнулся и сказал, что из земледельцев получаются отменные солдаты, поэтому они вполне сгодятся. Как же мне не горевать, если он забрал семь тысяч душ – тех самых людей, на которых держалась платежеспособность моего царства!

– Год спустя ты получил их назад, – возразил Марий, – к тому же с кошельками, полными денег.

– А как же поля, пустовавшие целый год? – упирался царь. – Год неурожая, при необходимости платить подати Риму, отбрасывает нас на десяток лет назад.

– Откуда же взялись в Вифинии сборщики налогов, – молвил Марий, чувствовавший, что царь чего-то недоговаривает. – Ведь Вифиния не является частью римской провинции Азия.

Никомед начал вилять:

– Беда в том, Гай Марий, что некоторые мои подданные наделали долгов у римских публиканов из провинции Азия. Сейчас трудные времена.

– Отчего же они такие трудные, царь? – не отставал от него Марий. – Мне, напротив, казалось, что ваше благосостояние растет, особенно после того, как на Сицилии разгорелась война с рабами. Вы выращиваете много зерна, а могли бы выращивать еще больше. Рим уже давно покупает зерно по завышенным ценам, особенно в этих краях. На самом деле ни вы, ни наша провинция Азия не в состоянии дать даже половины потребного нам количества. По моим сведениям, основная часть зерна поступает из владений понтийского царя Митридата.

Наконец-то Марий нащупал больное место! Он содрал корку с нарыва, и гной хлынул потоком.

– Митридат! – Царь гневно плюнул и откинулся на троне. – Да, Гай Марий, вот кто – гадина, заползшая в мой сад! Вот причина царящего в Вифинии упадка. Я уплатил сотню талантов золотом – а это было ох как нелегко! – чтобы обеспечить себе в Риме поддержку, когда этот змей запросил статус друга и союзника римского народа! А сколько денег тратится из года в год на то, чтобы обороняться от его подлых посягательств? Во много раз больше! Я вынужден постоянно держать наготове армию, чтобы отражать атаки Митридата. Разве найдется страна, которая могла бы позволить себе такое расточительство?! А что он натворил в Галатии всего три года назад! Резня на пиру! Четыреста вождей сложили головы, съехавшись в Анкиру. Завладев Фригией, Галатией, прибрежной Пафлагонией, он взял меня в кольцо. Помяни мое слово, Гай Марий: если Митридата не остановить теперь, то вскоре Рим пожалеет о своем бездействии!

– Тут я с тобой согласен, – молвил Марий. – Однако Анатолия так далеко, и я очень сомневаюсь, что кто-либо в Риме в достаточной степени осведомлен о том, что здесь происходит. За исключением разве что принцепса сената Марка Эмилия Скавра, но он уже стар. Я собираюсь встретиться с царем Митридатом и предостеречь его. Возможно, когда я вернусь в Рим, мне удастся убедить сенат, что к Понту следует отнестись серьезнее.

– Нас ждет трапеза, – сказал Никомед, вставая. – Разговор продолжим потом. О, как приятно говорить с понимающим человеком!

Для Юлии пребывание при дворе восточного правителя было полно открытий. «Мы, римские женщины, непременно должны больше путешествовать! – размышляла она. – Теперь я понимаю, как узок наш кругозор, как глубоко наше невежество во всем, что касается остального мира! Это наверняка отражается на том, как мы воспитываем детей, особенно сыновей».

Открытием оказалась и первая в ее жизни встреча с монархом, Никомедом II. Она-то воображала, что все цари должны походить на римского патриция в звании консула – надменного, высокообразованного, исполненного достоинства. Этакий заморский Катул Цезарь или принцепс сената Скавр; ибо малорослый и плешивый Скавр, вне всяких сомнений, вел себя как некоронованный властелин.

Но Никомед II обманул ожидания Юлии. В молодости он был очень высок и, судя во всему, крепко сложен, но в свои восемьдесят с лишним превратился в сухого, согбенного и хромого старика, с дряблой шеей и обвисшими щеками. Он потерял все до единого зубы и почти все волосы. Впрочем, то были признаки физического дряхления, и римские консулы, дожившие до преклонных лет, выглядели точно так же. Взять, к примеру, Сцеволу Авгура. Разница заключалась в манере держать себя и в характере. Прежде всего в глаза бросалась женственная изнеженность царя. Он носил длинные одежды из легкой тончайшей шерсти изысканных цветов, к трапезе выходил в позолоченном завитом парике, в его ушах сверкали огромные серьги; лицо было размалевано, как у дешевой шлюхи, а говорил он высоким фальцетом. Ничего величавого в его облике не было и в помине, но при этом царь Никомед правил Вифинией уже более полувека, и правил железной рукой. Никому из сыновей не удалось спихнуть его с трона. Юлии трудно было поверить в то, что этот женоподобный человек с пронзительным голосом еще в ранней юности сверг своего отца и сумел внушить своим подданным любовь и добиться повиновения.

Оба его сына находились при дворе, в то время как жен при нем не осталось: царица скончалась много раньше (она подарила ему старшего сына, названного Никомедом), младшей жены тоже не было в живых (она была матерью младшего царевича, Сократа). И Никомед III, и Сократ были уже далеко не молоды: первому исполнилось шестьдесят два года, второму – сорок четыре. Оба были женаты, однако выглядели столь же изнеженными и женоподобными, как и отец. Жена Сократа походила на мышку: маленькая, робкая и юркая; зато жена Никомеда III оказалась большой, здоровой и веселой, любившей и пошутить, и посмеяться. Она родила Никомеду III дочку по имени Низа, которая засиделась в девицах и замуж, похоже, не собиралась. Жена Сократа была бесплодна – как, видимо, и ее супруг.

– Этого следовало ожидать, – поделился с Юлией молодой раб, прибиравший в гостиной, предоставленной в ее единоличное пользование. – Сократа, скорее всего, женщины не интересуют. А вот Низа, наоборот, очень любит молоденьких кобылок, и неудивительно – при ее-то лошадиной физиономии.

– Наглец! – молвила Юлия ледяным тоном и с отвращением выгнала молодого слугу за дверь.

Во дворце было полным-полно привлекательных молодых людей, главным образом рабов, хотя на службе у царя и его сыновей состояли и свободные люди. Здесь не было недостатка и в мальчиках-прислужниках, еще более миловидных, чем зрелые юноши. Юлия старалась гнать от себя мысли о том, в чем заключаются их основные обязанности, особенно думая о Марии-младшем, тоже миловидном, дружелюбном, общительном и как раз входящем в подростковый возраст.

– Гай Марий, приглядывай за сыном! – осторожно попросила она мужа.

– Чтобы он не стал таким же, как эти жеманные создания, отирающиеся вокруг? – Марий усмехнулся. – Не бойся за него, mea vita. Он начеку и всегда сможет узнать извращенца по филейной части.

– Спасибо за утешение – и за сравнение, – с улыбкой молвила Юлия. – С годами ты не стал изъясняться деликатнее, Гай Марий.

– Даже наоборот, – ответил он не моргнув глазом.

– Именно это я и имела в виду.

– Вот как? Ясно.

– Тебе еще не надоело здесь? – неожиданно спросила Юлия.

– Мы пробыли тут всего неделю, – удивленно ответил Гай Марий. – А что, эта клоунада действует тебе на нервы?

– Боюсь, что да. Мне всегда хотелось посмотреть, как живут цари, но здесь, в Вифинии, я с грустью вспоминаю о Риме. Дело не в любовных предпочтениях, а в сплетнях, в атмосфере, взглядах, которыми тут принято обмениваться. Слуги несносны, а с женщинами из царской семьи у меня нет и не может быть ничего общего. Орадалта так громко кричит, что мне хочется заткнуть уши, а Муза… Очень подходящее имя, только по-латыни, в значении «мышь», а не «муза» по-гречески! Словом, Гай Марий, давай уедем, как только ты сочтешь возможным, – я буду тебе весьма признательна! – В этот момент в Юлии заговорила строгая римская матрона.

– Прямо сейчас и уедем, – обнадежил ее Гай Марий и извлек из складок тоги свиток. – Это письмо следовало за мной от самого Галикарнаса и наконец-то настигло. От Публия Рутилия Руфа – догадайся, где он сейчас?

– В провинции Азия?

– Точнее, в Пергаме. В этом году там наместником Квинт Муций Сцевола, а Публий Рутилий при нем легатом. – Марий весело помахал свитком. – Полагаю, что и наместник, и его легат будут искренне рады, если мы нанесем им визит. Вернее, мы должны были осчастливить их несколько месяцев назад: письмо-то отправлено еще весной! Теперь же они и подавно истосковались по доброй компании!

– Я знаю только, что Квинт Муций Сцевола – адвокат, – сказала Юлия, – а больше совсем ничего.

– Я тоже с ним толком не знаком, и мне известно лишь, что он неразлучен со своим двоюродным братом Крассом Оратором. Впрочем, стоит ли удивляться, что мы почти его не знаем: ведь ему всего-то сорок лет.

Старый Никомед, полагавший, что гости пробудут у него не меньше месяца, отказывался отпускать их. Но Марий твердо стоял на своем, и глупый старик не в силах был заставить его изменить решение. Не вняв просьбам царя, римские путешественники миновали узкий пролив Геллеспонт и вышли в Эгейское море, где паруса их судна наполнил свежий ветер.

По реке Каик корабль прошел некоторое расстояние вглубь страны и достиг Пергама; с воды открывался замечательный вид на чудесный город и вознесшийся над ним акрополь, окруженный высокими горами.

И Квинт Муций Сцевола, и Публий Рутилий Руф оказались на месте, но судьбе было угодно, чтобы Марий и Юлия так и не свели близкого знакомства со Сцеволой, поскольку он торопился в Рим.

– О, как прекрасно провели бы мы вместе время летом, Гай Марий! – вздохнул Сцевола. – Теперь же я уплываю: мне надо успеть добраться до Рима, поскольку зимой совершать морские путешествия слишком опасно.

Марий и Рутилий Руф отправились попрощаться со Сцеволой, предоставив Юлии возможность устроиться поудобнее во дворце, который гораздо больше пришелся ей по душе, нежели покои Никомеда II, хотя и здесь ей недоставало женского общества.

Марию даже в голову не пришло, что Юлия скучает в отсутствие подруг. Предоставив супругу самой себе, он приготовился слушать новости в изложении своего старейшего и преданнейшего друга.

– Первым делом – Рим, – попросил он.

– Начну с поистине замечательной новости, – молвил Публий Рутилий Руф, жмурясь от удовольствия. Как здорово было встретиться с Гаем Марием вдали от дома! – Авгур Гай Сервилий умер в ссылке в конце прошлого года, поэтому нужно было выбрать человека на освободившееся место в коллегии авгуров. Разумеется, выбрали тебя, Гай Марий!

Марий разинул рот:

– Меня?..

– Именно. Тебя.

– Мне и в голову не приходило… Почему я?

– Потому что тебя по-прежнему поддерживают многие римляне, как бы ни старались Катул Цезарь и иже с ним. Полагаю, избиратели сочли, что ты заслуживаешь такой чести. Твоя кандидатура была выдвинута всаднической центурией, и ты набрал большинство, благо что не существует закона, запрещающего выбирать человека в его отсутствие. Не стану утверждать, что твое избрание было благосклонно встречено Свиненком и его компанией, зато Рим – в восторге!

Марий вздохнул, не в силах скрыть удовлетворения:

– Что ж, вот новость так новость! Я – авгур! Значит, и мой сын будет жрецом или авгуром, а дальше и его сыновья. Выходит, я все же прорвался, Публий Рутилий! Мне удалось проникнуть в святая святых Рима, – мне, италийскому деревенщине, по-гречески не разумеющему!

– Вряд ли кто-либо отзывается теперь о тебе в таких выражениях. Смерть Свина стала в некотором смысле вехой. Если бы он был жив, ты вряд ли выиграл бы какие-либо выборы, – рассудительно проговорил Публий Рутилий. – И ведь не в том дело, что его auctorias был выше, чем у кого-либо еще, а сторонники – многочисленнее. Просто его dignitas разбух донельзя после всех этих схваток на Форуме, когда он был цензором. Можно любить или ненавидеть его, но нельзя не признать его беспримерную храбрость. Хотя, думаю, главная его заслуга в другом: он представлял собой ядро, вокруг которого смогли сплотиться другие. Вернувшись с Родоса, он приложил максимум усилий для твоего низвержения. А что еще ему оставалось делать? Вся его власть и влияние были направлены на одно – на твое уничтожение. Смерть его стала, знаешь ли, огромным потрясением. Он так здорово выглядел, когда вернулся! Я-то не сомневался, что он будет радовать нас еще многие годы. И вот тебе!

– Почему у него в гостях оказался Луций Корнелий? – полюбопытствовал Марий.

– Этого никто не знает. Они не были близкими друзьями – в этом мнения сходятся. Луций Корнелий объяснил лишь, что оказался в доме случайно и вовсе не намеревался ужинать у Свина. Очень странно! Самое удивительное, что Свиненок не нашел в присутствии Луция Корнелия ничего необычного. Я делаю из этого заключение, что Луций Корнелий собирался присоединиться к фракции Свина. – Рутилий Руф нахмурился. – У них с Аврелией вышла серьезная размолвка.

– У Луция Корнелия?

– Да.

– От кого ты услышал об этом?

– От самой Аврелии.

– Она не объяснила, по какой причине?

– Нет. Просто сказала, что больше не желает видеть Луция Корнелия у себя в доме. Как бы то ни было, вскоре после смерти Свина Сулла отправился в Ближнюю Испанию. Аврелия сообщила мне эту новость только после его отъезда. Наверное, боялась, как бы я не напустился на него, будь он еще в Риме. В общем-то, все это сплошная загадка, Гай Марий.

Марий, не слишком интересовавшийся личными раздорами, состроил гримасу и пожал плечами:

– Пусть странно, но это их дело. Какие еще новости?

– Наши консулы провели новый закон, запрещающий человеческие жертвоприношения, – со смехом сообщил Рутилий Руф.

– Что ты сказал?!

– Закон, запрещающий человеческие жертвоприношения.

– Чудеса! Разве в Риме приносят в жертву людей! – Марий с отвращением отмахнулся. – Ерунда какая-то!

– Кажется, пока Ганнибал маршировал взад-вперед по Италии, в Риме принесли в жертву двоих греков и двоих галлов. Впрочем, сомневаюсь, чтобы это имело отношение к новому lex Cornelia Licinia.

– Чем же тогда вызвано его принятие?

– Как ты знаешь, порой мы, римляне, находим весьма неожиданный способ, чтобы повлиять на общественную жизнь. По-моему, новый закон относится именно к этой категории. Наверное, его принятие должно было оповестить Римский форум о том, что убийства, насилие, лишение свободы магистратов отменяются, как и вся прочая противозаконная деятельность, – проговорил Рутилий Руф.

– Гней Помпей Лентул и Публий Лициний Красс представили какие-либо разъяснения? – спросил Марий.

– Нет, они просто обнародовали свой закон, и он был одобрен.

Марий махнул рукой:

– Младший брат нашего великого понтифика, исполняющего в этом году обязанности претора, был назначен правителем Сицилии. Ходили слухи о новом восстании рабов – как тебе это?

– Неужели на Сицилии как-то особенно плохо обращаются с рабами?

– И да и нет, – задумчиво проговорил Рутилий Руф. – Во-первых, многие тамошние рабы – греки. Вовсе не обязательно плохо с ними обращаться, чтобы нажить неприятности: они очень вольнолюбивы. К тому же полагаю, что все пираты, захваченные Марком Антонием Оратором, были отправлены на Сицилию обрабатывать пшеничные поля. Такая работенка им не по нраву. Между прочим, – добавил Рутилий Руф, – Марк Антоний водрузил на ораторской трибуне ростру с тараном самого большого из уничтоженных им пиратских кораблей. Впечатляющее зрелище!

– Не думал, что там может найтись для этого место. Представляю себе трибуну, утыканную корабельными носами! – фыркнул Марий. – Ладно, Публий Рутилий, не будем на этом задерживаться. Что еще новенького?

– Наш претор Луций Агенобарб посеял на Сицилии панику, молва о которой докатилась даже до провинции Азия. Он пронесся по острову, как ураган! Видимо, он давно не был на Сицилии, раз издал указ о том, что никто, кроме солдат и вооруженного ополчения, не имеет права носить меч. Естественно, на указ не обратили внимания.

– Зная Домиция Агенобарба, можно утверждать, что это было ошибкой, – усмехнулся Марий.

– Еще какой! Наплевательское отношение к его указу очень рассердило Луция Домиция. Вся Сицилия буквально взвыла! И я сомневаюсь, чтобы теперь там были возможны выступления подневольных или свободных людей.

– Да, Домиции Агенобарбы шутить не любят; зато и деятельность их приносит плоды, – сказал Марий. – Это все новости?

– Почти. У нас теперь новые цензоры, которые объявили о намерении провести самую полную за последние десятилетия перепись римских граждан.

– Давно пора. Кто такие?

– Марк Антоний Оратор и твой коллега по консульству, Луций Валерий Флакк. – Рутилий Руф поднялся. – Не прогуляться ли нам, дружище?

Пергам отличался тщательной планировкой и несравненной красотой; Марий был об этом наслышан, а теперь получил возможность удостовериться в этом самолично. Даже в нижней части города, раскинувшейся под акрополем, не было извилистых улочек и жалких лачуг. Любое строительство жестко контролировалось и подчинялось непоколебимым правилам. Повсюду, где жили люди, были проложены канализационные трубы, во все жилища подавалась под давлением питьевая вода. Излюбленным материалом здешних строителей был мрамор. Везде высились великолепные колоннады, агора поражала простором и превосходным качеством окружающих ее статуй, на склоне холма размещался огромный театр.

Тем не менее и в городе, и в крепости чувствовалась атмосфера упадка. Порядок, царивший здесь при правлении Атталидов, задумавших Пергам как свою столицу и заботившихся о ее великолепии, остался в прошлом. Люди тоже не выглядели довольными жизнью; некоторые, как заметил Марий, были попросту голодны, чему можно было только удивляться в такой богатой стране.

– Ответственность за это лежит на римских сборщиках налогов, – мрачно прокомментировал ситуацию Публий Рутилий Руф. – Ты и представить себе не можешь, Гай Марий, что мы тут застали с Квинтом Муцием! Провинция Азия долгие годы подвергалась безжалостному разграблению, а все алчность этих болванов-публиканов! Перво-наперво Рим требует в свою казну чрезмерно много денег. Сами публиканы тоже не отстают: желая получить доход повыше, они выжимают из провинции все соки. Для них главное – деньги. Грабят, вместо того чтобы переселять римскую бедноту на тучные земли и пускать на приобретение этой общественной земли доходы, получаемые в качестве податей. Гай Гракх должен был бы послать сюда наблюдателей, которые определили бы размер налогов. Но нет. Гракх об этом и не подумал. Его преемники оказались ничем не лучше. Сведения, которыми располагают в Риме, высосала из пальца комиссия, побывавшая здесь после смерти царя Аттала, то есть тридцать пять лет назад!

– Как жаль, что в свою бытность консулом я всего этого не знал! – печально произнес Марий.

– Дорогой мой Гай Марий, тебе хватало германцев! В те годы о провинции Азия вспоминали в последнюю очередь. Но вообще-то, ты прав: комиссия, назначенная Марием, прибыв сюда, представила бы реальные цифры и призвала бы публиканов к порядку. А так они ни с чем не считаются. Провинцией управляют сборщики налогов, а вовсе не римские наместники!

– Ручаюсь, что в этом году, когда в Пергаме высадились Квинт Муций и Публий Рутилий, публиканам не поздоровилось, – усмехнулся Марий.

– Еще бы! – протянул Рутилий Руф с мечтательной улыбкой. – Их жалобные стоны доносились до самой Александрии. Не говоря уж о Риме… Между нами говоря, именно поэтому Квинт Муций отбыл домой раньше срока.

– Чем конкретно вы тут занимались?

– О, всего лишь наводили порядок в делах провинции и в сборе налогов, – вкрадчиво ответил Рутилий Руф.

– С ущербом для казны и сборщиков.

– Совершенно справедливо. – Рутилий Руф повернулся лицом к просторной агоре и указал на пустующий постамент. – Начали мы вот с этого. Здесь прежде возвышалась конная статуя Александра Великого работы самого Лисиппа, считавшаяся самым точным портретом Александра. Знаешь ли ты, куда она переместилась? Во внутренний двор виллы Секста Перквитиния, самого богатого и невежественного римского всадника! Он – твой ближайший сосед на Капитолии. Забрал, видишь ли, в счет задолженности по налогам! А ведь это – произведение искусства, по стоимости превышающее недоимки в сотни раз! Что могли с ним поделать местные жители? Денег-то у них не было. Стоило Сексту указать на статую, как она была снята с постамента и подарена ему.

– Ее необходимо вернуть, – бросил Марий.

– На это мало надежды, – ответил Рутилий Руф со вздохом сожаления.

– Не за этим ли отправился домой Квинт Муций?

– Если бы так! Нет, перед ним стоит другая задача: не позволить сторонникам публиканов в Риме привлечь нас с ним к суду.

Марий остановился:

– Да ты шутишь!

– Нет, Гай Марий, какие могут быть шутки? Сборщики налогов, орудующие в Азии, обладают в Риме огромным влиянием, особенно в сенате. Пытаясь навести в провинции Азия должный порядок, мы с Квинтом Муцием нанесли по ним серьезный удар, – ответил Публий Рутилий Руф с пренебрежительной гримасой. – Мы смертельно оскорбили не только публиканов, но и сократили поступления в казну. В сенате найдутся люди, которые не стали бы обращать внимание на визг сборщиков налогов, но казна – это святое. С точки зрения казначейства любой наместник, уменьшающий государственные доходы, – предатель. Можешь мне поверить, Гай Марий, прочитав последнее письмо от своего двоюродного братца Красса Оратора, Квинт Муций сделался белее собственной тоги! Там говорилось, что в сенате вынашивается план лишить его проконсульских полномочий и отдать под суд за растрату и измену. Вот он и заторопился домой, оставив управление на меня, пока не явятся в будущем году те, кто меня сменит.

На обратном пути к дворцу наместника Гай Марий заметил, как тепло и уважительно приветствуют Публия Рутилия встречные прохожие.

– Да тебя здесь любят! – воскликнул он, без особого, впрочем, удивления.

– Квинта Муция здесь любят еще больше. Мы внесли в их жизнь значительные перемены: они впервые увидели за работой истинных римлян. Я при всем желании не могу осуждать их за ненависть, которую у них вызывает Рим. Они – наши жертвы, мы немало поиздевались над ними. Поэтому, когда Квинт Муций снизил налоги до цифры, сочтенной им и мною приемлемой, и положил конец грабежу, который здесь учиняли многие публиканы, местные жители буквально плясали на улицах! Пергам проголосовал за то, чтобы посвятить Квинту Муцию ежегодный фестиваль; то же самое сделали в Смирне и Эфесе. Сперва нас засыпали дарами, между прочим очень ценными: произведениями искусства, драгоценностями, коврами. Мы отсылали все это обратно, а нам упорно возвращали. В конце концов мы были вынуждены запретить им входить в дворцовые ворота.

– Способен ли Квинт Муций убедить сенат, что прав он, а не публиканы? – спросил Марий.

– А ты как думаешь?

Марий задумался, сожалея, что большую часть своей карьеры провел не в Риме, а на полях сражений.

– Полагаю, его ждет успех, – решил он. – Его репутация безупречна, и это повлияет на отношение к нему многих pedarii – заднескамеечников, которые в иной ситуации были бы склонны поддержать публиканов, а в их лице – казначейство. Кроме того, он выступит с великолепной речью. Его поддержит Красс Оратор, что еще больше поднимет его шансы.

– И я того же мнения. Однако он с большим сожалением расставался с провинцией. Вряд ли у него будет впоследствии дело, которое принесет ему такое же удовлетворение, как работа здесь. Он очень обстоятелен и щепетилен, а по части организаторского таланта ему вообще нет равных. Я собирал сведения по всем районам провинции, а он принимал окончательные решения на основании предоставляемых мною фактов. В итоге в провинции Азия впервые за тридцать пять лет были определены реальные суммы налогов, и казначейство не имеет оснований требовать большего.

– Естественно, ведь если только в провинцию не нагрянет сам консул, решения наместника имеют приоритет перед любой директивой Рима, – кивнул Марий. – Однако вы покусились не только на казначейство, но и на власть цензоров, к тому же публиканы вместе с казначейством будут ссылаться на законность имеющихся контрактов. С избранием новых цензоров контракты перезаключаются. Вам удалось вовремя переправить в Рим свои выкладки, чтобы их могли учесть?

– К несчастью, нет, – сознался Рутилий Руф. – Вот тебе еще одна причина, почему Квинту Муцию пришлось поспешно отбыть домой. Он полагает, что сможет надавить на нынешних цензоров, чтобы они отозвали контракты по провинции Азия и настояли на их пересмотре.

– Что ж, публиканов это не слишком встревожит – при условии, что казначейство согласится урезать собственную доходную часть, – сказал Марий. – Предвижу, что у Квинта Муция будет больше хлопот с казначейством, чем со сборщиками налогов. В конце концов, публиканы только выиграют, если им не придется более отдавать в казну заоблачные суммы, не так ли?

– Именно, – кивнул Рутилий Руф. – Это-то и питает наши надежды: главное, чтобы Квинт Муций убедил упрямых сенаторов и казначейских трибунов, что Рим не должен требовать от провинции Азия столь много.

– Кто, по-твоему, поднимет самый отчаянный крик?

– Перво-наперво – Секст Перквитиний. Он все равно будет огребать немалую прибыль, но не видать ему больше шедевров, которые он прихватывает в счет недоимок. Дальше – кое-кто из ведущих сенаторов, давно подкупленных всадниками и, подобно им, любящих поживиться бесценными произведениями искусства. Скажем, великий понтифик Гней Домиций Агенобарб, Катул Цезарь, Свиненок – эти уж точно. Сципион Назика. Кое-кто из Лициниев Крассов, только не Оратор.

– А наш принцепс сената?

– Думаю, Скавр выступит в поддержку Квинта Муция. Во всяком случае, мы с Муцием возлагаем на это большие надежды. Давай отдадим Скавру должное: он – римлянин старой закалки. – Рутилий Руф хмыкнул. – Кроме того, все его клиенты находятся сейчас в Италийской Галлии, поэтому у него нет личной заинтересованности в провинции Азия; просто он любит поиграть в вершителя судеб. Сбор налогов? Какая проза! К тому же Скавр не коллекционирует предметы искусства.

Оставив осчастливленного встречей Публия Рутилия Руфа во дворце наместника (ибо тот отказался покинуть это обиталище), Гай Марий перевез семейство на виллу в Галикарнасе, где они приятно провели зиму, время от времени наведываясь ради развлечения на Родос.

Возможностью добраться из Галикарнаса в Тарс по морю они были обязаны усилиям Марка Антония Оратора, который положил конец – во всяком случае, на какое-то время – набегам памфилийских и киликийских пиратов. Прежде даже мысль о морском путешествии казалась верхом безумия, поскольку из всех видов добычи пираты отдавали наибольшее предпочтение римским сенаторам, особенно таким знаменитым и богатым, как Гай Марий: за него можно было бы потребовать выкуп в двадцать-тридцать талантов серебром.

Корабль следовал вдоль береговой линии, и плавание заняло месяц. Ликийские города с радостью оказывали гостеприимство Марию и его семье; столь же радушен был и большой город Атталия в Памфилии. Марию еще никогда, даже во время похода в далекую Галлию, не приходилось видеть столь высоких гор, подходящих вплотную к морю: их заснеженные вершины подпирали небо, склоны же омывались волнами.

Великолепны были также здешние нетронутые сосновые леса: на Кипре, лежащем неподалеку, хватало древесины, чтобы снабжать всю акваторию, в том числе Египет. Дни шли, а киликийскому побережью все не было конца. Марий понимал, почему здесь еще недавно процветало пиратство: береговая линия была вся изрезана узкими заливами и гротами. Пиратская столица Коракесия так отменно отвечала этому своему назначению, что казалась даром богов: выступ, на котором высилась главная крепость, был окружен морем. Антоний завладел им с помощью изменников, сдавших ему крепость; глядя на неприступные скалы, Марий ломал голову, как можно было бы взять это место с боем.

Наконец путешественники достигли Тарса, расположенного в нескольких милях вверх по течению безмятежной реки Кидн, что обеспечивало безопасность города-порта. Город был обнесен мощной крепостной стеной. Знатных гостей разместили во дворце. Весна в этой части Малой Азии наступает рано, поэтому в Тарсе их встретила жара; Юлия не уставала намекать, что не желает поджариваться на этой сковородке, когда Марий отправится в странствие вглубь Каппадокии.

Рис.14 Битва за Рим

Под конец зимы они получили в Галикарнасе письмо от царя Каппадокии Ариарата VII, обещавшего лично пожаловать в Тарс в конце марта; царь писал, что будет горд и счастлив сопроводить Гая Мария из Тарса в Евсевию-Мазаку. Зная, что молодой царь будет его ждать, Марий все больше нервничал, видя, как затягивается плавание, но не мог отказать Юлии в удовольствии сойти на сушу то в одной, то в другой очаровательной бухте, чтобы немного размяться и поплавать. Тарса они достигли только в середине апреля, однако царя там все еще не было, и никто не знал, где он.

Гонцы, посланные в Мазаку с письмами, не вернулись. Мария охватило беспокойство. Впрочем, он скрывал свою тревогу от Юлии и Мария-младшего, но ситуация осложнилась, когда Юлия усилила нажим, прося взять ее в Каппадокию. Для Гая Мария было очевидно, что он не может пойти ей навстречу, но и оставить супругу здесь страдать от летнего зноя было тоже немыслимо. Положение усугублялось незавидной ролью Киликии в этой части мира. Когда-то страна принадлежала Египту, потом она перешла к Сирии, а затем впала в запустение. Именно тогда здесь стали насаждать свои порядки пираты, которые добрались даже до плодородных равнин Педии, к востоку от Тарса.

Сирийская династия Селевкидов истощала силы в братоубийственных войнах, а также в стычках между царями и претендентами на царский престол. В тот момент в Северной Сирии было сразу два царя – Антиох Грип и Антиох Кизикен, так занятые борьбой за Антиохию и Дамаск, что уже многие годы не обращали никакого внимания на остальные области своего царства. В результате иудеи, идумеи и набатеи основали на юге независимые государства, а Северная Киликия была забыта.

Когда Марк Антоний Оратор явился в Тарс с намерением основать здесь свою базу, он нашел, что Киликия вполне созрела для того, чтобы перейти под римское управление и, обладая империем, объявил страну зависимой от Рима провинцией. Правда, после отъезда Оратора ему на смену так и не прислали наместника, и Киликия в очередной раз осталась без пригляда. Греческие города, население которых было достаточно многочисленным, чтобы вести хозяйственную деятельность, процветали; к таковым относился и Тарс. Однако между городами лежали обширные пространства, где либо вообще не было никакой власти, либо орудовали местные тираны, либо народ простодушно полагал, что подчиняется Риму. Марий быстро пришел к выводу, что в этих краях скоро опять восторжествуют пираты. Пока же местные магистраты с радостью приветствовали человека, которого приняли за нового римского наместника.

Чем больше затягивалось ожидание вестей от царя Ариарата, тем яснее Марий понимал, что того отвлекли какие-то непредвиденные события в Каппадокии. Главной заботой Мария стали жена и сын. «Теперь мне понятно, почему принято оставлять семью дома!» – ворчал он сквозь зубы. О том, чтобы бросить их в Тарсе, на жаре, где они могут подхватить какую-нибудь болезнь, не могло быть и речи; нельзя было взять их с собой в Каппадокию. Когда же Гай Марий подумывал, не отправить ли их назад, в Галикарнас, перед его мысленным взором вставала пиратская цитадель Коракесия, населенная в его воображении приспешниками нового разбойничьего вожака. Что же делать? «Нам ничего не известно об этих местах, – размышлял Марий, – ясно одно: восточные берега Срединного моря остались без руля и без ветрил, и их обязательно накроет буря».

Подошел к концу май, а от царя Ариарата так и не было вестей. Марий наконец решился.

– Собирайся! – сказал он Юлии более резко, чем хотел. – Я беру тебя и Мария-младшего с собой, но не в Мазаку. Когда мы поднимемся в горы, где климат более прохладный и, надеюсь, более здоровый, я оставлю вас на попечении местных жителей, а сам отправлюсь дальше, в Каппадокию.

Юлии хотелось возразить, но она сдержалась; ей никогда не доводилось видеть Гая Мария на поле боя, но его командирский тон был ей известен. Сейчас же она уловила также отзвуки терзающих его сомнений. И они явно были связаны с Каппадокией.

Спустя два дня они выступили в путь в сопровождении отряда местных ополченцев под командованием молодого грека из Тарса, к которому Марий проникся большой симпатией. Юлия одобрила выбор мужа. Как впоследствии выяснилось, они не ошиблись. Путешествовать пришлось верхом, поскольку путь лежал через крутой горный перевал, именуемый Киликийскими Воротами. Трясясь на ослике, Юлия думала о том, что великолепие видов способно скрашивать трудности пути. Тропка вилась между отвесных скал, и чем выше забирались путники, тем толще становился слой вечных снегов, покрывающих горы. Сейчас было уже трудно поверить, что всего три дня назад она задыхалась в прибрежной духоте; теперь же ей пришлось извлечь из сундуков одежду потеплее. Погода стояла безветренная и солнечная, однако стоило путникам углубиться в хвойный лес, как холод пробрал их до костей и они принялись мечтать о том, как выберутся на голые скалы, где бурные водопады сливаются в неистовые потоки, оглашающие затерянные ущелья неумолкающим гулом.

Через четыре дня после выезда из Тарса подъем завершился. В первой же долине Марий увидел стоянку пастухов, поднявшихся с отарами на высокогорные летние пастбища, там он и оставил Юлию и Мария-младшего, а также проводников-ополченцев. Молодому греку из Тарса по имени Морсим было велено заботиться о них и нести неусыпный караул. Пастухи, получившие огромную мзду золотом, проявили радушие под стать вознаграждению и поселили Юлию в просторном шатре из шкур.

– Как только я свыкнусь с запахом, то почувствую себя вполне сносно, – сказала она Марию на прощание. – Внутри шатра тепло. Пастухи, кажется, отправились куда-то, чтобы пополнить запас провизии. Езжай и не беспокойся за меня и за Мария-младшего, который, как я догадываюсь, воодушевлен перспективой стать кочевником. Морсим прекрасно позаботится о нас. Об одном я сожалею, дорогой мой муж: мы все-таки стали для тебя обузой.

С таким напутствием Гай Марий и отбыл в сопровождении всего двух рабов и проводника, которого отрядил Морсим. Молодому греку, судя по всему, тоже очень хотелось отправиться с Марием. Согласно предположениям Мария, плато, на котором начался его путь, лежало на высоте примерно полутора тысяч метров – не так высоко, чтобы опасаться головокружения и головных болей, но все же достаточно, чтобы затруднить путешествие верхом. По словам проводника, до Евсевии-Мазаки, единственного поселения в глубине Каппадокии, которое могло именоваться городом, было еще довольно далеко.

В тот самый момент, когда крохотный отряд преодолевал водораздел между реками, стекающими в Киликию-Педию, и реками, питающими могучий Галис, солнце скрылось окончательно, после чего путешествие проходило сквозь стену дождя или в лучшем случае тумана. Замерзший, с натертыми седлом ссадинами, борясь с приступами головокружения Марий час за часом трясся с беспомощно болтающимися ногами и благодарил судьбу за выносливость своих ляжек, привыкших к дальним верховым походам.

Солнце выглянуло из-за туч только на третий день. Раскинувшиеся перед путниками необъятные равнины казались идеальным местом для выпаса овец и коров: трава здесь росла густая, лесов же в округе не было видно. Проводник объяснил, что почвы Каппадокии не благоприятствуют произрастанию лесов, зато распаханная земля родит чудесные хлеба.

– Тогда почему здесь не пашут? – спросил его Марий.

Проводник пожал плечами:

– Местные жители обеспечивают продовольствием себя, а также продают кое-какие излишки жителям долины Галиса, к которым наведываются по реке. В Киликии же торговать они не могут, поскольку туда слишком трудно добираться. Да и зачем им такие заботы? Они сыты и всем довольны.

Это была единственная беседа между Марием и проводником за время пути; даже устроившись на ночлег в покрытом шкурами шатре кочующих пастухов или в саманной лачуге затерянной деревушки, они почти не разговаривали. Перед ними по-прежнему громоздились горы: они то отдалялись, то приближались, однако казались неизменно громадными и заснеженными.

Но вот проводник объявил, что до Мазаки осталось всего четыреста стадий (Марий прикинул, что это около пятидесяти римских миль). Тут перед ними открылся вид столь диковинный, что Марий невольно пожалел о том, что с ним нет Юлии. Плато было изрезано здесь извилистыми ущельями, в которых вздымались конические башенки, словно любовно вылепленные из разноцветной глины; все вместе напоминало гигантскую игровую площадку дитяти-великана. Кое-где башни были увенчаны плоскими камнями, которые, как казалось Марию, раскачиваются на ветру – таким неустойчивым было их положение на шпилях конических башен. И – о чудо из чудес! – его глаза начали даже различать в некоторых из этих замысловатых сооружений, созданных фантазией самой природы, окна и двери.

Страницы: «« 12345678 »»

Читать бесплатно другие книги:

Как наказать бога?Легко! Превратить его в смертного и отнять божественную силу!После того как Аполло...
На смертном одре ученый сэр Сеймур Джонс взял с юной дочери Беллы обещание исполнить его последнюю в...
Первая зима блокады Ленинграда была самой страшной. Кольцо замкнулось уже 8 сентября, и город оказал...
Однажды утром в мире проснулись лишь дети. От пяти и до шестнадцати.Последнее, что увидели взрослые,...
Что может быть более ценным подарком на день рождения, чем собственный сломанный ошейник? Главное, п...
Даже самый стандартный участок можно превратить в красивую, уютную усадьбу и при этом совместить дек...