Весенняя коллекция детектива Устинова Татьяна
– Откуда?! Откуда взрывчатка?!
– Вот отсюда, – Добровольский показал на плотный квадратный пакет, валявшийся на столе.
– Почему ты думаешь, что это взрывчатка?!
– Потому что я знаю.
Олимпиада никак не могла взять в толк, что такое он говорит.
– То есть под носом у дяди Гоши кто-то что-то делал со взрывчаткой, а он даже не знал?!
Добровольский отряхнул руки.
– Липа, – сказал он с некоторым раздражением. – Возьми себя в руки. Ничего такого не происходит, от чего можно потерять разум. Дядя Гоша собирал здесь взрывные устройства. Вот тебе и начинка, видишь? – Он потряс какой-то ящик, полный гаечек, болтиков и обрезков от железок. – Все яснее ясного!
– Дядя Гоша не мог… – начала Олимпиада и осеклась.
Все действительно было яснее ясного, как выразился Добровольский.
– Он делал взрывные устройства, а потом что-то случилось. Может, он стал не нужен или слишком опасен, и его решили взорвать вместе с этой его… мастерской. Ему дали по голове и оставили здесь. – Добровольский говорил быстро и будто сам с собой. – Мне необходимо выяснить, имелся ли на том взрывном устройстве таймер, или оно было настроено на удар или на замыкание проводов. Скорее всего, таймера не было. Труп должны были найти, перевернуть, переложить, и тогда устройство сработало бы. Если бы оно сработало здесь, дом взлетел бы на воздух, ничего не осталось бы. Но его кто-то прислонил к твоей двери. Заряд был не слишком сильный, и тело сверху ослабило взрыв, и никаких серьезных разрушений не последовало. О, черт!
Добровольский проворно шарил по полкам и столам, Олимпиада не сводила с него глаз.
– Что-то должно было тут остаться, какие-то записи, адреса, хоть что-нибудь!
– Что?!
– Ну, хотя бы денежные расчеты. Он должен был получать за свои услуги очень много денег. Я хочу знать, где эти деньги. Там должны быть записи или хоть что-то!
– Наверное, в сейфе.
– Наверное.
Где-то очень далеко лаяла собака, и Олимпиада подумала, что к Парамоновой кто-то пришел.
– Утром в ту субботу в его квартире разговаривали, я сам это слышал. Парамоновы сказали, что разговаривать никто не мог, потому что к нему никто не приходил. Как видно, приходил! И этот кто-то знал про лабораторию, взрывчатку и знал, как заминировать человека, а это не слишком просто!
– Не просто? – переспросила Олимпиада. Добровольский мельком глянул на нее. Он сидел на корточках перед сейфом и копался в своей сумочке, похожей на косметичку, которую принес с собой.
Олимпиада несколько секунд смотрела ему в глаза, а потом сказала:
– Мы должны позвонить в милицию.
– Нет. Не должны.
– Как?!
– Мы не сможем объяснить своего присутствия в этой квартире. Я не хочу давать… ложные показания, а в этом случае придется.
– Но мы должны!
– Я найду способ известить власти, – сухо сказал Добровольский. – Но не сию секунду.
Собака перестала лаять, видно, Парамонова ее успокоила.
– Павел, у нас, в Москве… то и дело происходят взрывы. На Садовом кольце даже щиты развесили – ваш звонок свяжет террористам руки!
– Ты хочешь связать руки террористам?
– Да! – громко заявила Олимпиада. – Да, хочу!
– Даже если закон в данном случае будет не на твоей стороне?
– Почему не на моей?! Что ты придумал?!
– Я ничего не придумал. Я совершенно точно знаю, что тебя тут же арестуют за… соучастие или причастность, я не помню толком, как это называется по-русски. Ты очень подозрительно себя ведешь. Ты забираешься в чужие опечатанные квартиры, находишь в них взрывчатку, а потом сообщаешь в полицию, которая при осмотре помещения ничего такого не нашла! Я вообще очень удивлен, что тебя не задержали в самый первый раз, когда слесарь оказался возле твоей квартиры!
Олимпиада сжала кулаки. Она не желала его слушать. Он говорил ужасные и несправедливые вещи, да еще так, как будто она и вправду была в чем-то замешана. Но он же знает, что это не так!
Она только открыла рот и собралась сказать что-то такое, что навсегда сбило бы его с этого невозможного, уничижительного тона, но он не дал ей произнести ни слова.
– Не мешай мне, – приказал он. – Я должен разобраться сам, а я пока ничего не понимаю! Кроме того, боюсь, что дело будет очень затруднено, если в него вмешаются русские власти.
– Да кто ты такой, чтобы разбираться?! Или ты думаешь, что если у тебя дипломатический паспорт…
– Я комиссар швейцарской финансовой полиции, – сказал он так, словно сообщал, что он экскурсовод в краеведческом музее. – Я хочу знать, с чем связаны все эти необъяснимые вещи, которые происходят вокруг меня.
– Кто?! – пронзительно переспросила Олимпиада. – Кто ты?!
Добровольский не стал повторять. Сейфовый замок в данный момент интересовал его гораздо больше, чем Олимпиада. К счастью, он был прост, и открыть его не составляло никакого труда.
Замок щелкнул, открылся, и оказалось, что в сейфе почти ничего нет. Добровольский вытащил на свет довольно худосочную пачечку евро, еще одну, потолще, долларов, записную книжку и проколотый дыроколом паспорт советских времен на имя Племянникова Георгия Николаевича.
– Негусто.
– А что ты ожидал найти? – язвительно спросила Олимпиада, которая все еще никак не могла прийти в себя после известия о том, что он международный Шерлок Холмс. – Явки, пароли, чужие дачи?
– Почему дачи?
– Потому что это песня такая, – буркнула Олимпиада. – Ее поет группа «Високосный год».
– Хорошо поет? – рассеянно переспросил Добровольский.
Он пролистал записную книжку и затолкал ее в свою сумочку. Вряд ли сейчас, с ходу он вычитает в ней нечто полезное и все объясняющее! Придется заняться ею позже и со всем вниманием.
– Почему милиция не нашла эту комнату, Павел, а ты нашел?
– Вот ты спросила! – удивился Добровольский, аккуратно сложил деньги в сейф, закрыл дверцу и стал опять копаться с замком. – Не нашла, потому что не искала. Как тебе такое объяснение?
– А ты что, искал?
Он пожал плечами.
– Меня учили в правильном месте. – Замок щелкнул, Добровольский подергал дверцу, проверяя, заперта ли, и поднялся с корточек. – Я умею искать.
– Нам нужно уходить, пока нас здесь не застали.
Может, потому, что он так хвастался перед Олимпиадой своей школой, а может, потому, что он был твердо уверен, что источник опасности находится вне этого дома – вряд ли слесарь-подрывник продавал свои устройства кому-то из соседей! – но Добровольский все пропустил.
Безошибочное чутье его подвело – словно в доказательство того, что оно вполне может быть и ошибочным, что нет правил без исключений.
Он услышал движение за дверью только в последний момент, когда уже ничего нельзя было поделать.
Он стоял далеко, далеко и от двери, и от Олимпиады, и увидел только, как в проеме за ее спиной что-то мелькнуло, темное и трудноопределимое.
– Липа!
Она еще только оборачивалась, она даже не успела ни удивиться, ни испугаться. В воздухе что-то будто коротко свистнуло, лампочка всхлипнула, и в разные стороны брызнули осколки стекла, уже невидимые, потому что сразу стало темно, так темно, что мозг не спохватился перенастроиться и перед глазами моментально поплыли желтые и фиолетовые круги.
Добровольский больше не видел Олимпиаду и только услышал удар, показавшийся оглушительным, звук падающего тела, потом лязг – и наступила уже такая темнота, темнее которой не бывает.
Тетя Верочка капризничала и после картошки с селедкой захотела «вкусненького». Люсинда подумала-подумала и предложила нажарить оладий.
Тетя Верочка поджала губы и уставилась в окно, которое уже было законопачено на ночь железными ставнями.
Эти ставни Люсинда ненавидела. В Ростове она даже штор никогда не закрывала. У нее была розовая кисея, собранная бабушкой «на нитку», на окне и – пологом – над кроватью. Летом, когда светило солнце, вся комната была розовой, как будто Люсинда жила внутри флакона с розовыми духами. И зимой от этого веселого цвета было не так уныло, а в Москве приходилось жить с серыми железяками, не пропускающими ни света, ни воздуха.
Ну и что, ну и ладно, она уж давно привыкла. Вот без гитары она никак не привыкнет, придется, видно, новую покупать и просить Липу, чтобы у себя держала, потому что тетя Верочка так радовалась, когда гитара погибла, так радовалась и все повторяла, что «туда ей и дорога», и Люсинда поняла, что новой она просто не переживет.
Ну и ладно, может, Липа разрешит. Она добрая, Липа!..
– А чего же? – спросила Люсинда, когда Верочка отвернулась к окну. – Может, гренков? У нас белого хлеба много.
Тетя Верочка не хотела гренков, тетя хотела торт.
– Да где ж его взять? – искренне удивилась Люсинда. – У нас нету!
А вот если бы она, Люсинда, была заботливой племянницей, она бы торт купила. Могла бы и подумать о тетушке, у которой в жизни никаких радостей нет, и сидит она, запертая в четырех стенах, сторожит имущество, как собака цепная, и никто о ней не заботится, даже торт никогда не купит!
– Да куплю я, – растерялась Люсинда, которой купить торт не приходило в голову. – Завтра с работы поеду и куплю, вот честное благородное слово!
Тетя Верочка завтра не хочет. Она желает сейчас. Завтра племянница вполне может не утруждаться, потому что она никакого торта, ясное дело, не захочет! Ей раз в жизни захотелось, а нету!..
– Поздно уже, – сказала Люсинда осторожно. – Булочная закрыта. Куда я за ним пойду, за тортом-то!
Верочка еще сильнее поджала губы и опять стала смотреть в окно. Люсинда все-таки надеялась отвертеться от торта, потому что идти придется не близко, на Чистопрудный бульвар, в супермаркет, а там все дорогущее, ужас!
– Тетя Верочка, так я завтра привезу, а? У нас там пекарня рядом, все свежее, с пылу с жару, «наполеончик» такой, пальчики оближешь! А, тетя Верочка? Хорошо?
Тетя не отвечала, смотрела на ставни.
Все, поняла Люсинда. Надо идти в супермаркет на бульвар. Ничего не попишешь.
– Да я и сегодня могу, – бодро сказала она, прошлепала в прихожую и стала обуваться. – Вам какого хочется, вафельного или бисквитного, тетя Верочка?
Конечно, бисквитного, что это еще за вафельный! Вот раньше вафельный был – объеденье, а сейчас это и не торт вовсе, а так, один хруст, только на зубах скрипит.
– Хорошо! – прокричала Люсинда. – Ждите, скоро буду!
Она вытащила из кармана деньги, которые всегда носила «просто так», не признавая никаких кошельков – кошелек-то вытащить легко, а ты попробуй вытащить, когда они у меня все по внутренним карманам рассованы! – пересчитала и огорчилась. Денег было мало – вот как подкосила ее куртка, за которую отказался скинуть проклятый Ашот! На торт хватит, а до зарплаты еще ждать и ждать, не дождешься!
Может, к Липе подняться, попросить у нее этих самых «курасанов», а тете Верочке сказать, что торта в магазине не было? «Курасаны» ей наверняка понравятся! Пожалуй, это отличная мысль. И ходить никуда не надо, и можно у Олимпиады посидеть!..
Хотя нет. Нельзя. У нее жених на диване спит, а он ее, Люсинду, ни за что в дом не пустит, еще беда выйдет.
То, что может выйти беда, Люсинда теперь знала совершенно точно. Наверняка выйдет.
Она вышла на площадку и старательно, на все три замка, заперла дверь в тети-Верочкину квартиру.
Может, и впрямь в Ростов уехать? Может, права Олимпиада? Станет она, Люсинда, жить дома, выйдет замуж, родит беленькую девочку, похожую на нее саму, а когда той исполнится шесть, отдаст ее в балет и «на музыку»!
Не-ет, закричал кто-то внутри у Люсинды. Не-ет, ни за что!
Никогда! Балет, музыка, а дальше что, как любила спрашивать Олимпиада?! Рынок, палатка и Ашот?! Только не это!
И так Люсинде стало жалко свою дочечку, свою маленькую девочку, свою зайку, что от горя она даже всхлипнула.
И накликала.
Пока она утирала нос, соседская дверь открылась и показался Ашот – не к ночи будь помянут. Люба провожала его, и вид у нее был довольно сердитый – мало дал, что ли?
– Далеко собралась? – с ходу спросил Ашот. – На ночь глядя?
– А тебе-то что? – из-за его спины спросила Люба. – Идет девушка и пускай себе идет, и ты иди.
– А ты не встревай, – ласково сказал Ашот Любе. Так ласково, что она попятилась. – Я тебе не за то деньги плачу, чтобы меня, как мальчишку, вокруг пальца!..
– А ты меня лучше слушай, – огрызнулась Люба. – И приезжай почаще. А то что такое?! Пришел на пять минут, и, здрасти-пожалуйста, побег уже!
– На сколько мог, на столько и пришел, – все так же ласково сказал Ашот, не отпуская взглядом Люсинду. – Хоть на пять, хоть на две, ты знай свое дело!
Возмущенно бормоча, Люба закрыла свою дверь, и Люсинда моментально оказалась безо всякой поддержки.
Нужно уходить очень быстро. Так быстро, чтобы он не успел ничего сказать. А то хуже будет.
Люсинда ринулась вниз по лестнице, но у самой двери он ее перехватил. Он был небольшого роста, с покатыми плечами, но жилистый и довольно сильный.
– Куда бежишь, слушай? – спросил он, и обезьянья волосатая лапка крепко сжала ее локоть. – Куда торопишься? Свидание у тебя?
– В супермакрет, – сказала Люсинда. – Тете Верочке за тортом.
– Ай, зачем обманываешь?! Нехорошо обманывать!
– Да что мне тебя обманывать! Я правду говорю.
Ашот прищурился. На лысине у него проступил пот, Люсинде было видно, как он блестит.
– Садись, подвезу.
– Да не, не надо, я сама!
Она еще пыталась изобразить дурочку, как-то отвертеться, но уже было понятно, что на этот раз все плохо, гораздо хуже, чем обычно, потому что Ашот разозлен, разозлен всерьез, и Люба что-то там напортачила, а именно она всегда говорила ему про Люсинду – не трогай!
– Садись, говорю, – настойчиво сказал Ашот и тяжело поглядел на нее. – Подвезу.
На улице было совсем темно и ветрено, как бывает в марте, когда зима вот-вот сломается, вот-вот, еще немного, и весна победит, но пока еще не понятно до конца, кто кого, пока еще они борются, и то одна одолевает, то другая.
Боком к подъезду, очень близко стояла какая-то большая машина, Люсинда не разглядела какая, да она и не понимала толком в машинах. Ашот всегда въезжал почти в подъезд – истинный хозяин жизни!
– Давай-давай, иди, иди! – Он крепко держал ее, локоть не выпускал, а Люсинда делала попытки освободиться, пока еще слабые, не слишком настойчивые, потому что понимала – как только она начнет вырываться всерьез, а он всерьез будет ее не пускать, настанет ей конец. Нужно как-то ловко выкрутиться, выйти из положения, быстро придумать что-нибудь, ну, например, что живот у нее болит или что-то в этом роде, но, как назло, ничего не придумывалось, то ли от страха, то ли потому, что она уже сто раз придумывала!
Машина мигнула, щелкнули замки в дверях. Ашот, придерживая Люсинду и косым глазом контролируя каждое движение, подтаскивал ее к двери, а она не шла.
– Да ладно, ну чего ты, чего!.. – бормотал он с сильным акцентом. – Девушка ласковая должна быть, а ты не ласковая, я тебе колечко подарю, только вчера купил, с камушком, специально для тебя купил!..
– Да не надо мне ничего, – яростно пробормотала Люсинда и дернула руку. Затрещала ткань. От неожиданности или потому, что она была сильной, он выпустил рукав, и Люсинда отпрыгнула обратно к подъезду.
– Вот и езжай себе, – выпалила она скороговоркой, – а я своей дорогой пойду. Понял?
Лицо у хозяина жизни потемнело, налилось кирпичным цветом, и в свете фонаря это было страшно.
– Ты что? – спросил он и сделал шаг к ней. – Ты что со мной играешь? Со мной нельзя играть! Я с тобой по-честному, а ты со мной как? Проститутка русская! А ну давай в машину, быстро!
– Не пойду, – твердо сказала Люсинда и отступила еще на шаг. Спасительный подъезд был близко, только куда бежать?! Домой?! Она отпирать будет три часа, а на звонок тетя Верочка ни за что не откроет! Звонить соседям? Ничейная баба Фима глуховата, да и толку от нее никакого, Люба, впавшая к Ашоту в немилость, тоже вряд ли ей поможет, а на плановика надежды никакой. Он был круглый, гладкий, носил очки и всех поучал – разве такой спасет!..
– Куда пошла-то? Куда? Куда бежишь? Завтра же ко мне обратно прибежишь, на колени встанешь, чтобы на работу взял! – Ашот говорил и медленно наступал на нее. – Давай полюбовно, говорю же, колечко подарю!
– Да отстань ты от меня, – бормотала Люсинда, – у тебя жена, дети, лысина вон! Чего ты ко мне прицепился?!
– А ты не знаешь, чего? Недотрога, что ли? Так я тебе сейчас покажу, чего!
– Отстань от меня.
– Ну, приди завтра на работу, попробуй только! Садись в машину, быстро, сучка крашеная! Прошмандовка базарная!
От того, что он ее обзывал, у Люсинды загорелись щеки. Хоть она и работала на рынке, а оскорбления всегда были для нее… тяжелы. Никак она не могла привыкнуть.
– Не сахарная, не растаешь! Тебя кто на работу взял? Тебе кто деньги платит? Ты должна отрабатывать!
– Я свои деньги с лихвой отрабатываю! Ты на мне каждую неделю такой навар делаешь!
– Я тебя, суку, сколько лет держу, а расплачиваться когда будешь? За мою доброту? Да стоит мне позвонить только, и тебя менты из Москвы выбросят, б…ь! – И добавил пару совсем уж невозможных слов, а потом кинулся на Люсинду, схватил и поволок.
Она молча сопротивлялась.
От него пахло луком и еще какой-то дрянью, он сопел прямо ей в лицо, выкручивал руки – больно! – и ногой подпихивал ее ноги, так что у нее подламывались колени. Она была высокой и сильной, и у него не получалось ее тащить, и тогда, коротко и страшно размахнувшись, он ударил ее по лицу, по скуле и, должно быть, по глазу, потому что глаз взорвался и потек по лицу, а на том месте, где он был, осталась дырка, и в ней было горячо и невозможно как больно!
От отчаяния и боли Люсинда рванулась и вырвалась, и вбежала в подъезд, но он уже настигал ее, был уже почти рядом, и тогда она увидела веник. Веник стоял в уголке, за дверью. Она схватила веник, повернулась и, почти ослепшая от боли и вытекшего глаза, стала лупить веником по ненавистной смуглой физиономии, по рукам, по всему, куда доставала.
– Су-ука!..
Ашот закрылся рукой, и она побежала вверх по лестнице, придерживая свой глаз, который, оказывается, не вытек, а словно болтался на веревочке, и его приходилось придерживать, чтобы не упал, потому что изнутри его будто выталкивал раскаленный прут.
– Стой, стой, убью, б…ь!
Она неслась вверх, ничего не видя, выскочив на площадку второго этажа, заколотила в Липину дверь.
– Стой, сука!
Дверь подалась, Люсинда ввалилась в квартиру, с той стороны налегла и быстро заперла на замок и еще щеколду задвинула.
Снаружи в дверь словно ломился людоед – все стена сотрясалась и ходила ходуном.
– Открывай, все равно достану! Открывай, б…ь! – И мат, мат, мат, какого Люсинда даже на своем рынке не слыхала.
Она тяжело дышала, в груди у нее жгло, стальной прут протыкал мозг и, кажется, вылезал из затылка, а с той стороны ломился Ашот.
– Липа! – закричала Люсинда. Пот тек, заливал глаза, которые сильно щипало, но это означало только одно – они целы, целы!.. – Липа, помоги!!
– Открывай, зараза!.. – И новый удар, сотрясший стены.
Никто не шел ей на помощь, и, придерживая дверь спиной, она нагнулась, отчего стальной прут вылез совсем, и стала тащить обувную полку, чтобы забаррикадировать дверь. Вряд ли обувная полочка могла ей помочь, но Люсинда тащила изо всех сил, ожидая нового удара!
На площадке вдруг стало тихо, и чей-то голос сказал очень корректно:
– Добрый вечер.
Люсинда приникла ухом к двери, послушала, а потом заставила себя посмотреть в «глазок».
Ашота не было видно, а по лестнице шел плановик Красин, и вместе с ним шло Люсиндино спасение! Вот он остановился на площадке, сделал удивленное лицо и спросил громко:
– Вам Олимпиаду Владимировну нужно?
Ашот что-то пробормотал в ответ, Люсинда не расслышала. Красин стоял и не уходил. Он не уходил и чего-то ждал!
Ашот – искривленный в «глазке», как в кривом зеркале – прошел перед ней, глянул на дверь. Она отпрянула, хотя он точно не мог ее видеть, и с силой ударил ногой в косяк.
– Ну встретимся завтра! – тихо и зловеще пробормотал он, приблизив ненавистное носатое лицо к самой двери. – Ну, придешь ты завтра на работу, целка, б…ь!
И пропал с площадки. Владлен Филиппович постоял еще немного, недоуменно пожал плечами, подошел и позвонил.
– Олимпиада Владимировна?
Люсинда решила, что ни за что не откроет, ни за что!..
Красин постоял, позвонил еще раз, помялся – она отлично видела, как он мнется, – и стал спускаться.
Стукнула подъездная дверь, и все затихло.
Тут Люсинда заплакала. Плакала она недолго, а потом кинулась к зеркалу. Глаза были на месте, только один сильно краснее другого и как будто меньше.
– Слава богу, – прошептала она. – Слава богу! Липа, Липа, это я, Люся! Ты где?
Никто не отозвался, и она, споткнувшись о вытащенную обувную полку, вошла в комнату. Никого не было. На диване валялся смятый плед, и никаких признаков жизни.
– Липа, ты дома? Это я, Люся!
Никто не отозвался, и было совершенно ясно, что никого нет, но дверь-то, впустившая и прикрывшая Люсинду, была отперта!
– Лип, тебя нету, что ли?
За окном взвизгнули тормоза, и она, подкравшись к окну, вытянула шею и осторожно выглянула.
Черная машина крутанулась на льду, будто танцевала какой-то странный танец, зажглись тормозные огни, разлетелся снег, и, выровнявшись, автомобиль рванул с места и пропал за углом дома.
Разгневанный Ашот отбыл в неизвестном направлении.
Господи, что она станет делать завтра, как пойдет на работу?! Ведь он не простит ей! Нет, не простит, хотя ничего такого она не сделала! И вот ведь странность какая, за что он обзывал ее сукой и проституткой – как раз за то, что она не была ни той, ни другой?!
Она опять было заплакала, но быстро остановила себя – нельзя, нельзя, да и глаз болит, кажется, даже сильнее, чем прежде!
Тут она вспомнила, что у Олимпиады нынче ночует ее кавалер, перепугалась, кинулась к двери и остановилась. Было совершенно понятно, что в квартире никого нет. Но ведь он был! И куда делся?!
Люсинда еще поглядела в окно, не появилась ли темная машина, но все было тихо, только раскачивался фонарь на цепи, и от угла дома то появлялась, то пропадала тень. Люсинда никогда ее не видела, потому что тетя Верочка всегда задвигала железные ставни. Она боялась воров.
Нужно убираться подобру-поздорову, пока Олимпиадин жених не пришел и не вызвал милицию, потому что в квартиру забрались воры.
А это никакие не воры, это она, Люсинда!
Выходить на площадку было страшно, и она долго смотрела в «глазок», а потом двигала тумбочку и опять смотрела.
Ну, делать нечего, больше ждать нельзя.
Люсинда отперла замок, прислушалась и еще постояла немного.
На площадке никого не было – господи, благослови Владлена Филипповича Красина, дай ему здоровья и всяческого благоденствия!
Люсинда Окорокова выскользнула из двери, покрутила замок, так чтобы вышел «язычок», и захлопнула ее за собой. Потом толкнула, проверяя. Дверь закрылась.
Она побежала было вниз, но тут вдруг заметила, что дверь в квартиру Парамоновых открыта, да еще довольно широко открыта!.. В этом была очень большая странность, потому что Парамоновы никогда не держали дверь открытой, всегда, как и тетя Верочка, запирались на все замки и еще цепочку навешивали! Да и вообще, что такое – куда ни ткнись, все двери в доме открыты!
Люсинда – она была «боевой девчонкой», ее так в Ростове все называли! – вернулась, осторожно подошла к двери, за которой горел мирный свет, и сказала:
– Эй, хозяйка, у вас дверь отперта, как бы вещи не поуносили!
Никто не ответил, и Люсинда вошла в прихожую. Сейчас залает парамоновская собака Тамерлан, скандальная такая собака, даром что слепая и глухая, а чуяла хорошо.
Никто не залаял.
– Хозяйка! Или вы чего? Спите, что ли?!
Люсинда оглянулась на площадку и вошла.
Войдя в комнату, она остановилась как вкопанная, медленно подняла руку и зажала рот.
На крюке от люстры, так, что люстра скособочилась в сторону, висел труп Парамоновой в халате. Одна тапочка болталась на вытянувшейся в судороге ноге, а вторая валялась под трупом. Рядом с тапочкой на боку лежал мертвый Тамерлан.
Олимпиада открыла глаза. Вокруг было черно, совсем ничего не видно, и она решила, что спит и думает, что проснулась. Иногда такие сны ей снились – когда она просыпалась в полной уверенности, что все происходит на самом деле.
Она опять закрыла глаза и решила, что будет спать дальше, пока не проснется окончательно.
– Липа!
– Я сплю, – сказала она.
– Липа!
Она же сказала, что спит! Зачем к ней приставать, когда она спит!
Она поднялась на локтях. Локтям было жестко и неудобно. Олимпиада открыла глаза, поняла, что так и не открыла, – чернота была совершенно одинаковой, что с открытыми, что с закрытыми глазами, – и промычала:
– М-м-м?..
– Липа, приди в себя.
– Я в себе, – пробормотала она, поняв, что очень хочет пить. Так хочет, что во рту все слиплось и сухое небо шелестит о сухой язык. Она сглотнула воображаемую слюну, по горлу прошла судорога, и вдруг сильно затошнило.
– Липа, я здесь. Ничего не бойся.
Голос был очень знакомый и незнакомый одновременно. Только вот она никак не могла вспомнить, кому он принадлежит. Она прилежно вспоминала некоторое время. Так прилежно, что даже тошнота отступила. Откуда-то появился и очень быстро пропал Олежка. Потом еще кто-то, кажется, именовавшийся старшим лейтенантом Крюковым, но он вообще прошел стороной, и наконец явился здоровенный мужик в куртке «кантри кэжьюал» с огромными ручищами. Ручищи взяли ее за бока и подняли из лужи так, как будто она совсем ничего не весила.
Вот бы сейчас обратно в ту лужу – лежать себе и пить из нее, долго, со вкусом, чтобы ледяная вода длинно стекала по горлу, стекала, стекала…
– Я хочу пить, – пробормотала Олимпиада, – сейчас умру.
– Закрой глаза.
Она хотела сказать, что они у нее и так закрыты, но все-таки сделала какое-то движение – может, и вправду закрыла.