Смерть оловянных солдатиков Ильин Андрей

Здрасьте, не ждали! Но… дождались…

Испуганный охранник от удивления открыл рот. Но быстро все понял. И поднял руки. Ну не с дубинкой же ему кидаться на вооруженных бойцов. Если еще эта дубинка у него есть… Боевики подбежали, выдернули все шнуры из гнезд и выдернули охранника из-за стойки. Сшибли с ног, обмотали поперек головы скотч, залепив рот, чтобы он не кричал.

А он и не собирался. Европейцы они не борцы. Они лишь исполняют должностные инструкции и пункты трудовых договоров. В его договоре не было написано – оказывать сопротивление, численно превосходящим его одного, отрядам вооруженных до зубов боевиков, обезвреживать их всех, отбирать оружие, вязать и сдавать по описи приехавшей по вызову полиции. Ничего такого не было. Такие инструкции могут быть только у героев голливудских боевиков, для которых пятьдесят – сто врагов так – мелочь, небольшая разминка перед спасением мира.

Охранник лег и замер. Боевики разбежались по коридорам и лестницам.

А дальше…

А вот дальше случилось то, что должно было… Кто-то первый, открыл ударом ноги дверь в палату, увидел лежащих на койках пациентов и, подняв оружие, выстрелил.

Раз… Другой… Третий…

И три пациента, не успев проснуться, вскинулись и умерли. А по простынкам поползли черные кровавые пятна. И приборы, присоединенные к ним, стали выдавать вместо ломаных линий одну безнадежную прямую.

Здесь всё кончено. Все кончены…

Боевик прикрыл дверь и сунулся в следующую дверь. Где произвел еще три быстрых прицельных выстрела. И никто ему не мог в том помешать. Потому как пациенты лежали смирно, лежали на своих местах, в ожидании смерти.

Боевик вышел. И снова зашел…

С другой стороны коридора шли еще два боевика, каждый по своей стороне, и заходили в каждую дверь. Каждой палаты. Заходили. И… выходили. И еще два, или три, или четыре пациента умирали, не успев что-либо понять. Не поняв кто, за что и зачем их убивает… Одного за другим.

Двери открывались… И закрывались…

И там, на верхних этажах, по палатам тоже шли боевики. Другие. И тоже стреляли в живых людей, которые переставали быть живыми.

Выстрел!

Выстрел!

Выстрел!..

Выстрелы наконец услышали, потому что кто-то где-то закричал. Но крик оборвался на полуслове. А откуда-то сверху стащили двух медсестер, которые даже не пытались сопротивляться, испуганно косясь на сочащиеся дымом автоматы и на лицах их были испуг и обреченность. Но кто-то все же возмутился. Кто-то из персонала. Закричал: «Как вы смеете, здесь больные!» на непонятном для убийц языке. Его ударили автоматом в лицо. В кричащий рот. Он упал и задергался на полу, скребя пальцами ковролин и выплевывая зубы. Через него переступили и пошли дальше. Убивать.

Выстрел!

Выстрел!

Через десять минут всё было кончено. Со всеми пациентами кончено. Из них даже никто не успел скрыться где-нибудь в подсобках или туалетах. Только несколько смогли сползти с матрасов и забраться под кровати. Где их нашли. Пули…

Командиры еще раз прошли по палатам, чтобы убедиться, что работа исполнена качественно, что все, кто должен был умереть, – умерли. Они шли, распахивали двери, тыкали в тела дулами пистолетов… Тела дергались. Но лишь от ударов.

Но все же, там, на этажах, раздалась пара глухих выстрелов. Значит, кто-то еще жил, дышал, кто-то мог спастись. Но не судьба…

С начала времени «Икс» прошло сорок шесть минут.

– Общий сбор!

Боевики сошлись, сбежались в вестибюле. Быстро пересчитались. Все? Все. Без потерь. Без раненых. Без пропавших без вести. Как будто такие могли быть. Как будто кто-то в этой больнице мог оказать им хоть какое-то сопротивление!

– Уходим через три минуты. Охранника сюда!

Приволокли охранника.

– Где ведется запись с камер?

Охранник не понял. Наверное, он был слишком напуган, чтобы понимать, что от него требуют эти люди на плохом, не родном ему, языке. Охранник заискивающе улыбался и кивал головой.

– Где хранятся записи? – спросил командир, указав стволом на висящую в коридоре камеру. И ткнул ствол тому под нос.

– Там, – понял, закивал охранник.

Показал на дверь в помещение, куда сходились картинки со всех камер видеонаблюдения. Дверь высадили. Всю аппаратуру расстреляли и раскурочили. Все диски с записями выдернули, чтобы унести с собой.

– Охранника – туда!

Туда, куда всех. Весь персонал согнали в ординаторскую. Всем перетянули скотчем рты и руки. Рассадили по углам. Посредине, на вертящийся медицинский табурет присел бандит с автоматом. И еще один – в стороне. Они просто сели и стали ждать, ни о чем не говоря, никого не пугая. Не с кем им было разговаривать. Те, кто находился перед ними, были неверными и уже не были людьми. Уже были покойниками. Они должны были расстрелять их через час. Или должны были остаться с ними и шантажировать власть, расстреливая поодиночке, отрезая головы и выбрасывая их в окна, если за их «братьями» начнется погоня. Они были смертниками, но они готовы были умереть. И готовы были убивать. Но не теперь. Через час. Вернее, через пятьдесят восемь минут…

– Уходим…

Боевики потянулись к выходу. Побежали к лесу. И бежали еще около километра. До поляны. Где их ждали «братья». Там они сбросили оружие и скинули камуфляж, переодевшись в гражданскую одежду. И сразу стали «туристами». Но в свои автобусы они не вернулись. Они разошлись во все стороны, разбившись на мелкие, по два-три человека группы, каждый по своему маршруту. Вышли по заранее изведанным тропам или напрямую по навигаторам к намеченным точкам, сели в поджидавшие их на стоянках машины, которые повезли их к границам, на вокзалы и в аэропорты.

Через пятьдесят минут оставшиеся с заложниками боевики стали поглядывать на часы. И заложники догадались из-за чего. Потому что нетрудно было догадаться. Часы отсчитывали последние минуты их жизни.

– Не надо, прошу вас, не надо нас убивать! – попросила одна из медсестер. – Мы никому ничего не скажем.

Боевики не ответили ей. Потому что не поняли. Они не знали этот, непонятный им язык.

– Послушайте, вы! – перешел на английский врач. – Если вы отпустите нас, вам сохранят жизнь. У нас гуманные законы и хорошие тюрьмы. У вас будут адвокаты, отличное питание и медицинское обслуживание.

Хотя, если они их тут всех перебьют, у них всё равно будет адвокат, прекрасное трехразовое питание и медобслуживание… Но боевики опять ничего не поняли. Хоть и на английском. Они вообще ни одного языка, кроме своего, не знали. Зато знали, что делать.

Через пять минут один из них набрал номер.

– Все хорошо, «брат». Можете уходить, – сказали ему.

Это значит, что всё идет по плану, что оружие, амуниция и одежда утоплены, а боевики уходят все дальше и дальше от места преступления, а кое-кто уже перескочил границу. И никакого преследования.

Спит городок… Спит страна… Спит Европа… Все еще спят…

С момента наступления времени «Икс» прошло два часа.

А от того, отпущенного заложникам последнего часа, не осталось и минуты. Вышло их время. Время их жизни.

Боевик, который говорил по телефону, встал. И тот второй тоже. Они встали, переглянулись, подняли автоматы. Заложники приготовились к смерти. Если к ней можно приготовиться. В этом здании они видели много смертей, они каждый день их видели, но здесь люди умирали от болезней, что было естественно. А им предстояло умереть от пули. Здоровыми и молодыми. Насильственной смертью.

И каждый прощался с жизнью по-своему. Кто-то зажмурил глаза. Как будто это могло его спасти. Кто-то, закатив глаза к потолку, стал мычать, наверное, творя молитву. Кто-то зарыдал, бесшумно сотрясаясь всем телом. Кто-то закаменел, не сводя глаз с автомата. Кто-то, кому повезло больше других, от страха и напряжения лишился сознания. Его смерть обещала быть самой легкой.

Боевики передернули затворы автоматов, сказали: «Аллах акбар».

И… Раздались быстрые выстрелы. Короткая, на три пули очередь. И вслед ей еще одна. Выстрелы громыхнули оглушительно. Но… откуда-то из-за двери.

Боевики удивленно вскинулись и стали заваливаться на бок. Стали падать. Одному короткая очередь перерубила череп, отчего голова его развалилась надвое. Другой принял пули вбок и умер не мгновенно, а даже успел нажать на спусковой крючок, отчего по стене и потолку хлестанула очередь. На заложников посыпались штукатурка и осколки бетона. Боевики рухнули и замерли. Из-под них по хорошо вымытому полу потянулись ручейки парящей крови.

Заложники ничего не поняли. Только что их расстреливали, а теперь их палачи сами мертвы. По ходу не будет у них адвоката. И трехразового питания… Никто ничего не понимал. И даже не считали еще себя спасенными.

В проем двери сунулась чья-то фигура. Фигура полицейского. В руках у него был пистолет – штатный «Глок». Полицейский был очень профессионален, но еще более дисциплинирован, потому что держал пистолет двумя руками, но уставив ствол в потолок. Хотя не был уверен, что боевики убиты. Но он увидел заложников и ткнул дуло вверх и выдернул палец из спусковой скобы, как предписывала ему инструкция. Чтобы случайно не застрелить гражданских людей. Он осмотрелся… Отпихнул ногой от трупов застреленных боевиков оружие. Быстро оглядел заложников. Целых и невредимых. Поднял указательный палец, мол: всё о’кей?

Ему закивали. Он еще раз показал – о’кей. Махнул ободряюще рукой. И… ушел. Совсем. И даже заложников не развязал. Такой вот незаметный и скромный герой. Только непонятно, чего он ушел? Наверное, его инструкция не позволяла ему стрелять по живым людям, даже если это преступники. Наверное, он нарушил инструкцию и не хотел писать отписки, лишаться премий, а то и вылететь с работы. Наверное – так. Иначе как еще можно объяснить его поведение?

Хотя многие после пытались. Неизвестному спасителю предлагали явиться в полицию. Обещали денежный приз и отпущение всех, за нарушение инструкций, грехов. А спасенные заложники, рыдая перед камерами, умоляли его сообщить свое имя, чтобы они помнили его и поминали всю оставшуюся жизнь добрыми словами. Но герой не пришел за премиями и наградами. И вообще никак не проявил себя. Возможно, он боялся преследования боевиков. Или их родственников, потому что слышал про кровную месть. Скорее всего, так. Версий было много. Кто-то даже предположил, что это был не полицейский, а какой-то местный доброволец, который обрядился в полицейскую форму, где-то раздобыл табельный «Глок» и разобрался с бандитами в стиле героев любимых им вестернов. И тогда понятно, что после чествования и наград его упекут лет на пять за решетку за переодевание, ношение оружия и стрельбу в общественном месте.

Соответственно, полицейские, которых возили мордой по всем телевизионным столам, аккуратно намекали, что, может, они и прохлопали террористов, но заложников тем не менее спас кто-то из их рядов. Но это все было потом.

А в тот день… все считали трупы. Их выносили и складывали в морге. Рядами, прямо на пол, потому что мест в холодильниках и на столах не хватало. А их все носили и носили… И все складывали и складывали… И уже складывали в вестибюле и на крыльце, чтобы развести по другим моргам.

Спасенный персонал и тех, кто первым увидел картину побоища, отпаивали кофе и с ними беседовали психологи. И приехавших родственников убитых пациентов отпаивали. И с ними беседовали. И вообще по больнице бродила масса народа. Хотя все подходы к ней были перемотаны предупреждающими лентами.

Многочисленные полицейские и криминалисты собирали по этажам и палатам гильзы, снимали отпечатки пальцев и показания.

Журналисты и телевизионщики лезли через оцепление, чтобы взять интервью.

Прибывшие на место трагедии политики обещали разобраться, найти и примерно наказать преступников.

А люди… Люди несли к больнице цветы. Очень много живых цветов. Живых цветов – мертвым людям. Но все, кем бы они ни были, осознали масштаб трагедии и поняли, что никто из них не защищен. Никто не может чувствовать себя в безопасности. Даже в центре Европы. Даже в маленьком, удаленном от столиц, казалось бы никому не нужном, городке.

Потому что смерть не выбирает.

И террористы тоже. Хотя, почему не выбирают?

Утренние, вечерние и все последующие – на следующий и через день – газеты вышли с траурными заголовками: «Массовое убийство в центре Европы», «Беспрецедентная жестокость», «Террористы захватили больницу»…

Требуемый эффект был достигнут… Были трупы. Много трупов. Гражданских трупов. Европейских трупов… Имел место особый цинизм преступления, потому что погибшими были больные люди, которые не могли защитить себя… Был испуг по причине того, что массовое убийство случилось не где-нибудь в третьих странах, а в Европе… Была озабоченность тем, что преступник был не один, а что действовал целый боевой отряд, который просочился мимо пограничников и полицейских. И что теперь ни один город в Европе не может чувствовать себя в безопасности. Были траурные церемонии… Слова соболезнования семьям погибших… Были заверения и обещания министров и депутатов… И телеграммы Глав государств. Потому что – масштабы. Особый цинизм. И жестокость.

Под которою подписался мало кому известный в Европе главарь террористической группировки – Галиб. Теперь уже известный! Потому что именно он взял на себя ответственность за происшедшее.

Все так и было. И не могло быть иначе! Потому что «грязный образ» «чистыми руками» не слепить. Не получится! Для дальнейшего продвижения, для политической раскрутки образа удачливого террориста нужны жертвы. Много жертв. А не много слов. Или даже денег. Террорист, который никого не убивает, становится подозрительным. И никого не пугает. К его голосу не будут прислушиваться. С ним не сядут за стол переговоров. Не захотят вступать в союзы и объединяться.

Галиб никого не убивал. О чем уже начали шептаться на базарах. Не убивал до того. А теперь… Теперь Галибу нельзя было не поверить. Нельзя было его не признать. Потому что Галиб был герой. Он убил много неверных. Убил там, у них. И имя его было на устах многих известных политиков и военных. Галиб в одночасье стал главным врагом неверных! И значит, другом всех правоверных мусульман.

Он убил очень многих. Но совесть его была чиста. Перед Аллахом. И тем, другим богом. Ну или почти чиста… Потому что у него были свои, перед собственной совестью и своим богом оправдания. Например, что, убив этих, он спас других. Что, убив многих, сохранил жизнь гораздо большему числу потенциальных жертв. Что убил именно тех, кого убил. И именно там.

Убил…

Но…

Не убил…

– Кто выбрал эту больницу? – грозно спросил Галиб чужими устами одного из помощников.

– А что? Ведь всё прошло очень хорошо. Мы застрелили много неверных.

– Кто выбрал больницу? Кто принимал окончательное решение?

– Бурхан.

– Где он?

– Погиб. Вчера. Его машина переехала.

Неудачно. Или наоборот – очень удачно. И очень вовремя. С него взятки гладки. И кто ему дал наводку, кто подсказал это решение, теперь не узнать. И отвечать за это решение уже не ему.

А кому? Вот этому? Да хоть кому. На кого палец укажет. Пусть – на этого одноглазого.

– Бурхан виновен. Но он ушел от нас. Но почему ты не доглядел?

Может, потому, что одним глазом? По причине того, что другой у него уже вырезали. Раньше. За неудачно проведенную операцию. Где он там чего-то не заметил. Одноглазый испуганно заморгал последним своим оком.

– Бурхан сказал «больница»… Сказал, что лучше, если дети или старики. Там были старики. Много стариков. Одни старики. Он сказал, я подумал… что это хорошо. Что это-то и нужно.

Одноглазый не понимал и никто не понимал, почему сердится Галиб. Ведь все прошло так хорошо! Так удачно! Они постреляли неверных. Много неверных. И потеряли всего двух воинов. Почему Галиб недоволен ими? В чем они виновны?

Галиб внимательно посмотрел на всех. И на каждого. И каждый, на кого он смотрел, не выдерживал – отводил взгляд. Наконец Галиб кивнул. А помощник спросил:

– Галиб хочет знать, как называлась эта больница?

– Не помню. Каким-то именем. Какой-то их святой. У них такие трудные имена…

– А ты вспомни! Как она точно называлась?!

– Сейчас, сейчас, я посмотрю.

Одноглазый вытащил откуда-то бумажку, прочитал вслух:

– Больница… Святой Терезы.

– Дальше!

– Хос-пис.

– Ну?

– Что? Больница Святой Терезы… Хос-пис…

– Скажи, что такое хоспис?

Откуда на Востоке знать, что такое хоспис, когда здесь каждый умирает в своем доме, на своей кровати, в кругу своей семьи, на руках своих детей и родственников?

– Не знаю, – честно признался одноглазый.

– Кто знает?

Никто не знал.

– Хоспис – это больница для неизлечимо больных, которым уже нельзя помочь! Умирающих!

Страшная пауза.

– Вы убили покойников. Тех, кто всё равно умер бы через день или два. Или через неделю. Это были обреченные люди! Мертвецы! Убив их, вы лишь облегчили их страдания. Помогли им! Милость проявили! Милость к неверным!

Милость? Помогли? Тем, что убили? Все потрясенно молчали. Как же так? Это же больница. Больные… Зачем европейцы отдают своих умирающих чужим людям, когда, наоборот, их нужно в последние дни окружить заботой, вниманием и лаской? Нужно, чтобы рядом были дети, и внуки, и братья. Ведь это очень важно – уйти к Аллаху, не оставшись в одиночестве. Нужно призвать всех и простить всех. И чтобы тебя простили все! И чтобы с тобой попрощался каждый, потому что больше тебя они не увидят! Как же так, ведь смерть это так же важно, как рождение! И нельзя нарушать традиции. Нельзя бросать младенцев и оставлять без внимания умирающих! Этого Аллах не простит!

А они… Хос-пис. Как так можно?

Галиб встал. Поднял руку. Помощник «перевел».

– Вы убили неверных. Это хорошо! Вы показали свою силу. Вы доказали всем, что способны найти своих врагов везде. Даже в их доме! Найти и наказать! Вы победили… Но вы убили тех, кто умер бы и без нас. Кто уже почти умер. Вы можете обмануть своих врагов, ибо они испугались вашей мести. Вы можете обмануть своих друзей, которые поют вам хвалу за содеянное. Вы можете обмануть себя, посчитав, что совершили подвиг. Но нельзя обмануть Аллаха, который все видит и все знает. И который не может принять от вас эти жертвы… Вы победили, но вы не добыли славы. Славы настоящих воинов. И вы должны ответить за это перед Аллахом…

Все замерли в ожидании. А одноглазый испуганно заморгал последним, которого мог лишиться, глазом. Вместе с головой. И эта пауза была страшной, ибо за ней могло последовать всё что угодно.

Галиб встал. И замер. Как судья, выносящий приговор.

И помощник встал. И, воздев руку, торжественно произнес:

– Галиб сказал, что вы виновны… – Пауза. – Вы виновны перед Аллахом, своими «братьями» и Галибом. – Еще пауза. – Вы виновны! Но вы победили! Галиб не станет никого наказывать, ибо все не могут отвечать за ошибку одного. Вы сделали все как надо. Но вы не ведали того, что творили. Галиб не будет никого наказывать. Но… он не станет никого награждать, ибо эта победа сомнительна и недостойна настоящих воинов. Воинов Аллаха. Ступайте с миром! И пусть будет для вас уроком! Слава Аллаху!

И Галибу тоже… И все дружно пошли. Очень довольные, потому что отделались легким испугом. А могли головами, глазами и руками, потому как Галиб суров, но справедлив. И прав, сказав, что Аллаха не обмануть. Ибо тот всё видит, всё слышит и всё знает.

И Галиб – знает. Он слуга Аллаха здесь, на Земле…

Всё было правильно! Потому что жертвы, потому что многочисленные, в Европе, и потому что больница… Но все было не правильно, все было не так, потому что не больница, а хоспис и не пациенты, а безнадежные больные, считай без пяти минут покойники.

Операция вызвала резонанс… Но могла вызвать и подозрения… Он пошел на убийство. Но он оставил лазейку для своей совести. Он убил… Но тех, кто был обречен умереть в ближайшее время. И это могло обратить на себя внимание. Он убил пациентов… Но спас персонал. И это было еще большей ошибкой. Еще большим риском. Персонал тоже должен был умереть! Умереть в первую очередь! Все это было неправильно. Ибо это было слабостью.

В последнее время он стал сентиментален. Чего раньше не наблюдалось. Раньше он убивал, когда нужно было убивать. Того, кого следовало. Или кого приказали. Невзирая на лица, пол, возраст и личные к обреченному отношения. Убивал по «производственной необходимости», не беря во внимание эмоции. Не пытаясь увильнуть от черной работы. Не пытаясь выкрутиться. Он убивал как палач, который исполняет приговоры, каждодневно рубя головы, не спрашивая имен и фамилий, не заглядывая приговоренным в лица. Просто рубит. Как дрова.

Так было раньше.

И так должно быть. И вместо этой больницы должна была быть другая больница, с обычными пациентами. И персонал той больницы должен был умереть. И все, кто находился в больнице, и все, кто мог оказаться рядом с ней. И никаких угрызений совести в отношении них быть не могло. Потому что, идя к цели, не выбирают средства!

Почему же он дал слабину?

Может, потому, что ослабло давление его Организации? Что не дышат ему в затылок его коллеги, которые, в отличие от него, не будут испытывать сомнений, если он оступится. А сделают свою работу как положено. Слишком долго он работает один. И слишком далеко от родины. Что расслабляет. Если бы он был не один, если бы их было хотя бы двое, все выглядело бы иначе. Если бы рядом с ним был, к примеру, Серега. Тот, который, не задумываясь, вычищал свидетелей, которые видели или предположительно могли видеть «шефа». И чуть не вычистил его самого, желая перерубить потянувшуюся к Организации ниточку. Тот не сомневался. Не жалел. Не рефлексировал. Не изобретал «сложных путей». Не ублажал свою совесть. Потому что понимал, что сомнения и рефлексии сильно убыточны. Что если не он, то – его. Тот, у кого сомнений уже не будет.

Вот почему возник хоспис… Потому что нет Организации. Той, прежней, безжалостной и беспощадной. Карающей отступников и их семьи за любое отхождение от правил. Может, так? Может, потому, что длинные руки «товарищей по оружию» стали короче. И можно чуть расслабиться. И немного соврать – не написать про хоспис, а лишь про больницу. Хотя раньше написал бы все как есть, сам себя вложив по полной. Ибо искажение информации есть самое серьезное в их Конторе нарушение. А теперь он и не пишет никому. Потому что – сам по себе…

Хотя… Ведь приехал же тогда Серега. Откуда-то. С ревизорскими функциями. С правом разбираться и карать. Без суда и следствия. На месте. Собственноручно. И разобрался. И вычистил. Обрубив все каналы. И тем спас его, потому что, не сумев обрезать все периферийные ниточки, он бы убрал его. Как главного носителя информации. Вырубил бы главное звено…

Значит, организация есть? Есть Серега. Есть Куратор. И он. Наверное, кто-то еще, кого нашел и поставил под ружье Куратор. Своим единовластным решением. И значит, за тот хоспис еще придется держать ответ. Перед Куратором. Перед Серегой. Да и перед самим собой. И придется ответить. По всей строгости. По законам военного времени. Если вдруг кто-нибудь зацепится и начнет разматывать и спрашивать – а почему хостел и отчего так счастливо спаслись врачи и медсестры? Что это за балаган такой? И кто его устроил?

И придется ответить. За себя самого. Перед самим собой. И принять решение. Единственно верное. И выбить слабое звено. Выбить – себя. Чтобы оборвать все вопросы. И эта слабость, эта попытка сговориться с собственной совестью выйдет боком. Ему – потому что придется самого себя приговорить и привести в исполнение. И выйдет боком тысячам жертв, которых будут убивать боевики. Теперь. И потом. Потому что долго и тщательно создаваемая схема рассыплется. И не станет Галиба. И прекратятся междоусобные войны, ежемесячно уносящие жизни десятков террористов. И сойдет на нет кровная месть, которую нужно постоянно подогревать и поддерживать. И никто не станет отстреливать и взрывать главарей бандформирований. И все эти выжившие боевики продолжат свое дело. Продолжат убивать. И счет жертв пойдет на тысячи, потому что он пожалел десятки.

Такая печальная арифметика… За которую ответствен один человек. Тот, что хотел быть добрым за чужой счет. За счет будущих жертв.

Такая правда. Неудобная и жестокая. Ибо сегодняшняя слабость всегда оборачивается завтрашним злом! А жалость – жестокостью.

Почему? Потому, что благими намерениями вымощена дорога в ад!

В ад!

Беседа была с глазу на глаз. Без свидетелей. Без фиксации. Без имен.

– Этот Галиб, кто он? Откуда?

– Неизвестно. Его лица никто не видел. Его голоса никто не слышал. Рассказывают про него разное, но фактического материала нет. Одно можно сказать точно – за очень короткое время он смог сколотить небольшую армию. На сегодня это, пожалуй, самая боеспособная группировка. Спаянная железной дисциплиной. Его методы…

– Что за методы?

– Жесткие. Очень. Если боевик что-то не услышал или услышал не так, он отрезает ему ухо. Если что-то не заметил – вырывает глаз.

– Однако! И от него не разбегаются?

– Нет. Наоборот, к нему идут. Он щедро платит. И потом Восток любит силу. Галиб ее удачно демонстрирует. Одной рукой он карает, другой – милует. Под него легло уже несколько мелких группировок. Боюсь, скоро он начнет влиять на расклад сил в Регионе.

– Откуда у него деньги?

– Говорят, наехал на один из европейских банков, припугнул взрывами, и те отстегнули ему кругленькую сумму. Речь идет о десятках миллионов долларов.

– Интересно, очень интересно. Новая фигура на доске? Пешка, рвущаяся в ферзи?

– Уже не пешка. После больницы уже не пешка.

– Надо к нему присмотреться. И с ним подружиться. Новые лошадки иногда очень шустро бегают. И могут неожиданно обскакать опытных рысаков. Соберите о нем дополнительную информацию. Кто он, откуда, кто за ним стоит, чего он добивается. Ну и привычки, слабости, пороки, окружение… Как обычно. Организуйте встречу с нашими людьми. Пусть поговорят, присмотрятся, примерятся. Новые фигуры это всегда новые возможности. И новые решения, которых нам так не хватает.

Журналист был из Америки. Переводчик – местный.

– Мне нужно встретиться с Галибом, – сказал журналист на английском.

– Он хочет Галиба, – перевел переводчик.

– А он кто?

– Вас спрашивают, кто вы такой?

– Я? Известный репортер. Я работал с «Си-эн-эн», «Нью-Йорк таймс», «Дейли ньюс»… Я брал интервью у президентов Соединенных Штатов Америки и у голливудсих звезд. Таких, как Брюс Ли, Шварценеггер…

– Похоже, он крутой мэн, – удивился переводчик. – Он Шварценеггера видел! Как нас с тобой.

– Мне нужен Галиб. Я хочу взять у него интервью для американских каналов. Его увидит и узнает вся Америка.

– Он Галиба американцам по телеку показать хочет.

– Скажи ему, что Галибу не нужна его Америка. Что он воин и не любит янки.

– Галибу тьфу на твои Штаты! – радостно сообщил переводчик. – И на твоего президента – тьфу! Галиб круче вашего президента! – Это он уже добавил от себя.

Журналист забеспокоился.

– Вы не поняли. Мне есть, что передать Галибу. Это важно для него… Если вы поможете, я заплачу. Я могу хорошо платить.

– Он нам баксы обещает. За встречу.

Ну это другое дело. Баксы они везде – баксы. Универсальная договорная валюта.

– Я передам людям Галиба вашу просьбу. А они передадут ее Галибу. Только они не захотят просто так.

Переводчик перевел по-своему, но близко по смыслу.

– Считай, мы договорились. Если жадиться не будешь. Ты платишь нам, мы – им, они передают Галибу. И всё будет, как надо! Как тебе надо! Согласен?

– Yes!

– Он согласен.

– Как его зовут?

– Как тебя кличут?

– Можете звать меня Гарри Браун.

– О’кей, мистер Браун! Всё будет хорошо, мистер Браун!

Предложение по цепочке заинтересованных лиц слили Галибу. Галиб услышал и… передал его дальше. Передал Посреднику. Между собой. И человеком, от которого зависел, но никогда не видел, не встречался, не разговаривал.

– Как, говоришь, зовут того американца?

– Гарри Браун.

Никакого Гарри Брауна ни в каких «Си-эн-эн» никогда не было. Никаких интервью у президентов Соединенных Штатов он не брал. И у голливудских звезд тоже. И со Шварценеггером за ручку не здоровался. То есть этот журналист был самозванец. Чем был… интересен. Очень!

– «Дайте добро на встречу…»

– «Галиб согласен принять американского журналиста…»

– Слышь, мистер… Мы уговорили Галиба, так что гони свои зеленые, как обещал…

Встреча состоялась в узком кругу, в неизвестном месте. «Журналисту» завязали глаза, повели под локоток по ступенькам вверх, потом сняли повязку.

– Добрый день.

– Добрый, – ответил очередной помощник.

Гарри Браун огляделся, приветливо взмахнул рукой.

– Передайте, что я очень уважаю Галиба, что я восхищен его мужеством и организационными способностями! Что он новая звезда на восточном небосклоне, которая затмит многих.

Ну, такие уж речевые обороты на Востоке. Цветастые.

Помощник перевел. Галиб кивнул.

– Я бы хотел взять у многоуважаемого Галиба интервью для своей газеты.

– Берите.

– Но я бы хотел это сделать тет-а-тет.

– Как? Галиб не знает вашего языка.

Журналист улыбнулся.

– Это не есть большой проблема. Я могу говорить и хорошо понимать на его родном языке. У нас не будет препятствий.

Вот те раз! А там ему переводили… Хотя препятствие будет. Не языковое.

– О, не беспокойтесь. Уважаемый Галиб может молчать. Я уважаю его решение. Если он поклялся молчать, он должен держать свою клятву! Но он может слушать! Он может слушать, что стану говорить ему я. Он может только слушать. Это важно, что я буду говорить ему.

Галиб выслушал. Подумал и кивнул телохранителям. Те подошли, обступили, общупали, обхлопали журналиста, проверили ручными металлодетекторами… Всё в порядке – чист.

Галиб кивнул еще раз. И все ушли, притворив за собой дверь.

Галиб указал на стул. Журналист сел и начал говорить о том, зачем пришел. Потому что пришел не за интервью. Точно, не за ним.

– Я рад говорить с Галибом честно, чтобы что-то не скрывать. Меня послать сюда большие люди из высоких кабинетов. Самых высоких. Они много слышать про Галиба и его борьбу. Они хотеть поддержать ее. Они понимать ваши религиозные убеждения! И хотеть увеличить ваш вес. То есть вашу знаменитость. Вы очень известны здесь. Но вы станете более известным всем, если вам будет помогать моя страна. Мы можем помогать вам. Много помогать! Хорошо помогать! Мы желать, чтобы вы побеждать своих врагов. Чтобы быть самый сильный… Вы понимать меня?

Галиб кивнул.

– Я рад искать взаимопонимание! Мы нужны друг другу. Вы – нам. Мы – вам. Наша страна имеет много, чем помочь вашей борьбе. Мы иметь оружие и особые возможности техники. Мы готовы дать вам это бесплатно.

Галиб мотнул головой.

– Вы хотеть спросить, что мы просить взамен?

Галиб наклонил голову.

– О, чуть-чуть, пустяк. Мы хотим знать ваши планы и просить не трогать Америку и наших граждан! Мы должны оберегать жизнь наших граждан. Мы должны знать, где их стережет опасность, чтобы предупреждать. Мы можем просить вас делать вашу работу там, где не будет американцев! Мы будем говорить, где их нет, и помогать вам там, где их нет. Мы имеем много нужной информации. Мы можем смотреть землю сверху из космоса и слышать переговоры. Мы можем предупредить вас про опасность. Мы будем помогать вам, чтобы спасти наших граждан от смерть! Надеюсь, вы понимать, о чем я говорил?

Галиб кивнул.