Тайная страсть Гойи Лесина Екатерина

– Тогда почему он не позовет лекаря? – Диего нахмурился. Матушке тоже доводилось болеть, и тогда в доме становилось тесно от лекарей, их помощников и многочисленных учеников, которые до хрипоты спорили друг с другом, а порой норовили сойтись в кулачном бою, выясняя, чей же наставник более прославлен.

– Лекари не способны помочь ему, только Господь. – Каэтана погладила Диего по щеке. – Вот Хосе и молится…

Отвернувшись, она тихо добавила в сторону.

– Только Господь не слышит его…

О чем она говорила, Диего понял через несколько лет.

Другим мужчиной, с которым в доме считались, был Франсиско Гойя…

– По малолетству я плохо понимал, что происходит между мужчиной и женщиной, что помимо брачных уз, которые благословлены свыше, встречаются иные… – Диего расхаживал по комнатушке, слишком тесной для него. Казалось, он больше не замечал ни этой тесноты, ни неуместности своего нахождения в месте столь убогом. Ни единственного своего слушателя. – Конечно, я слушал разговоры… Слуги везде болтливы. Поначалу меня возмущало, что многие из них смеют осуждать Каэтану, другие же сочувствовали ей. Молодая и красивая, а супруг в спальню ее и не заглядывает. Разве удивительно, что двери этой спальни открылись для другого… Находились и те, которые утверждали, будто бы это истинная любовь, будто сам Господь соединил две души. Мечтатели, если хотите знать, я уже тогда видел, что Франсиско не способен любить никого, кроме себя…

– Каким он был?

– Что? – Этот вопрос заставил Диего вздрогнуть, очнуться, понять, что только что он исповедовался и отнюдь не священнику, обязанному тайну исповеди хранить.

– Каким он был тогда? – повторил вопрос Альваро.

– Самовлюбленным, амбициозным, болезненно самовлюбленным и амбициозным, – с расстановкой произнес Диего. – Он… сейчас мне кажется, что он прекрасно понимал, что в доме этом является никем, что в любой миг двери могут закрыться для него, и это понимание, оно заставляло его… Не знаю, как это назвать… Он требовал от слуг, чтобы те кланялись, приветствуя его, чтобы называли господином, хотя не имел титула. Ведь его отец был баском, а сам он и образования приличного не получил. Читал вслух, по слогам, писал и то с ошибками.

– Вы его не любите.

– Не люблю, – признался Диего. – И никогда не любил. Впрочем, взаимно… Мне было десять, когда я стал свидетелем их ссоры и слез Каэтаны. Моя тетушка, чтобы вы знали, редко плакала…

Каэтану Диего нашел в саду.

Он играл, когда услышал рыдания. Сперва Диего решил даже, что плачет служанка, которую отчитали за леность или нерасторопность. Но пробившись сквозь колючую стену розовых кустов, он увидел тетушку.

– Что произошло? – Диего разом позабыл про игру и про то, что он не только играет, но и прячется от наставника, который грозился Диего выпороть, и про прочие беды свои, что и бедами-то не были. – Кто посмел обидеть прекрасную донну? Я его заколю!

Шпага у Диего уже имелась, и пусть была мала, по его возрасту, но владел он шпагой неплохо. Так ему казалось.

– Это ты, малыш… – Каэтана вымученно улыбнулась. – Ничего, ничего не случилось…

– Вы плачете.

– Плачу. Женщины иногда дают волю слезам.

Быть может, другие женщины и дают, но Каэтана не похожа на других! Она особенная. Так Диего и сказал. И еще розу подарил, которую сорвал с куста, не испугавшись колючек.

– Ты милый мальчик…

Диего нахмурился.

Он себя полагал уже взрослым, а она – «милый мальчик»…

– Все хорошо, малыш. – Каэтана погладила его по волосам и, наклонившись, поцеловала в лоб. Диего запомнил прикосновение ее холодных влажных губ на всю жизнь. – Все хорошо. Это просто нервы…

Она наклонилась и подняла лист, скомкала и отшвырнула. Вновь подняла. Убрала в кошель. Отерла влажное от слез лицо платком.

– Все хорошо, – уже спокойно повторила она. – Спасибо тебе, малыш…

– За что?

– За то, что у меня есть ты, мой маленький рыцарь. Ты же никогда меня не предашь? Не предашь, – ответила Каэтана самой себе. – И не обманешь. А остальное не имеет значения.

Диего почти ей поверил. И поверил бы, если бы чуть позже не стал свидетелем иной сцены, которая многое прояснило. Все же в десять он понимал много больше, чем в пять…

На сей раз не в саду – в доме.

В мастерских Гойи.

Сюда не дозволялось заглядывать никому, дабы не побеспокоить Франсиско, и он ревниво следил за тем, чтобы правило это, им же придуманное, соблюдалось. Но Каэтана – хозяйка, и нет дверей в доме, которые были бы заперты для нее.

Что же касается Диего, то он уже давно научился обходить запертые двери.

И в мастерские он последовал за Каэтаной. Почему-то не хотелось выпускать ее из виду.

– Ты обещал! – Голос Каэтаны, нервный, дрожащий от гнева, проникал сквозь двери. – Ты клялся мне, что больше никогда к ней не вернешься!

Диего сумел подобраться к двери, уже не запертой, приоткрытой – и встал у створки. Его не было видно, да и Каэтана, как и Франсиско, слишком увлечены были ссорой, чтобы обращать внимание еще на что-то, на кого-то…

– Ты говорил, что любишь меня! – Она швырнула в лицо Франсиско комок бумаги. – А меж тем твоя жена снова беременна!

– С женщинами это случается. – Франсиско не стал уклоняться от обвинений, лишь сделал шаг и наступил на злосчастное письмо. – Не понимаю причины твоего гнева.

– Не понимаешь?! Хочешь сказать, что не ты отец ребенка!

– Надеюсь, что все-таки я…

– Значит, ты не отрицаешь, что вновь… Что ты… – Она задохнулась от возмущения, и Диего с трудом удержался, чтобы не броситься к своей донне.

– Каэтана. – Франсиско, напротив, был оскорбительно спокоен. – Не понимаю, что именно тебя столь возмутило? Она моя жена перед людьми и Господом. И вполне естественно, что он благословляет наш брак…

– Ненавижу! – Это слово она выдохнула ему в лицо.

– Разве?

– Ты…

– А ты, моя возлюбленная? Свет моей души? Скажи, могу ли я упрекать тебя за то, что ты состоишь в браке с этим… существом?

Голос Франсиско сочился ядом.

– Хосе…

– Распутник. И содомит. И если об этом узнают…

– Ты не посмеешь!

– Конечно, я не посмею. Я и в мыслях далек от того, чтобы навредить тебе, моя любовь. Я живу от встречи до встречи с тобой. Я дышу тобой, зная, что никогда не сумею надышаться. Я существую единственно, чтобы восхищаться твоею красотой…

– Но твоя жена…

– Всего-навсего женщина, перед которой у меня имеются обязательства. И, дорогая моя Каэтана… Ты же позволишь называть тебя своею? Я знаю, что не имею на то права, но видит Господь, мечтаю, чтобы ты принадлежала мне, и только мне!

Он был страстен и пылок, и уши у Диего загорелись, потому как этот разговор совершенно точно не был предназначен, чтобы он его слышал.

– Я забочусь о тебе…

– Это как же?

– Разве тебя не пугают слухи, которые, подобно крысам, расползаются по Мадриду? Злые языки порочат твое имя, твой светлый образ… Они готовы обвинить тебя в супружеской неверности.

– И что мне до слухов?

– Быть может, и ничего. Но ты сама знаешь, сколь завистливы твои так называемые друзья. Они готовы вот-вот отвернуться… И королевская чета… Королева ненавидит тебя за красоту.

– Пускай.

– Ты не должна давать и малейшего повода усомниться в твоем благочестии. Нет, Каэтана, я беспокоюсь о тебе, и только о тебе… Моя жена – лишь средство, она никчемная пустая женщина, только и способная, что рожать детей. И пока она рожает, все думают, будто я верен ей, и только ей…

– Теперь вы понимаете, что за человек он? – Диего устал ходить, он присел на кровать и сгорбился. – Ему удалось уговорить тетушку, уверить ее в своей любви. Нелепость какая! Но она, ослепленная им, готова была верить всему. Их роман длился многие годы, особенно после смерти тетиного мужа, но…

– Герцог и вправду был содомитом?

Альваро прикусил язык. Вряд ли смерть герцога, случившаяся годы тому, имеет отношение к делу. И Диего вполне способен разгневаться на этакое любопытство, но тот лишь вздохнул:

– Да и, понимаете, в его смерти отчасти виновен я… Я не был красивым ребенком в том смысле, в котором понимают красоту – волосы кучерявые, лицо чистое… Я уже упоминал, что переболел оспой, и она оставила на лице следы. Сейчас отметины тоже заметны, но куда меньше, чем в детстве. Пожалуй, многих удивляло, что тетушка держит при себе столь некрасивого пажа. Франсиско и вовсе не мог смотреть на меня без отвращения. У него же очень развито чувство прекрасного. И я это чувствовал…

Диего щелкнул пальцами.

– Я его оскорблял. Одно мое присутствие в доме его оскорбляло. Пожалуй, что так. В то же время дон Хосе… Когда я был совсем мал, он не обращал на меня внимания вовсе. И он и тетушка покровительствовали не только Франсиско. В их доме находилось место для многих молодых живописцев или скульпторов, поэтов… Каэтана устраивала творческие вечера, представляла тех, кому посчастливилось попасть под ее крыло, обществу. А это означало успех… Так вот, в доме было изрядно молодых людей самого разного возраста.

Он потер подбородок, потом коснулся щеки.

– И многие были красивы. Каэтана как-то сказала, что красота творцов идет изнутри, это как огонь, пылающий в сосуде… Он влечет многих. Хосе, о нем даже не шептались. Боялись. Не могу сказать, чтобы он был жесток. Отнюдь. Вежлив. Холоден. И потому мне было удивительно, когда он вдруг обратил свой взгляд на меня. Мне было тринадцать, в тот год я сильно вырос, вытянулся и, кажется, гляделся старше своих лет, и как-то на тренировке, я ежедневно занимался фехтованием, ибо таково было пожелание Каэтаны, он задержался. А потом… Потом попросил учителя уйти и сам взялся меня учить. И да, он был отменным фехтовальщиком. Лучшим, кого мне удалось узнать.

Диего замолчал.

Под окном раздавались пьяные крики. Песня, которая оборвалась, собачий лай, чей-то вой – не понятно, звериный или человеческий. Мадрид жил собственною жизнью.

– Герцог стал заниматься со мной ежедневно. И не только фехтованием. Верховая езда и чтение… Он давал мне книги, а потом расспрашивал о прочитанном. И эти разговоры, я внезапно проникся ими. Я стал понимать многое, как мне казалось, доселе скрытое от меня. А еще я осознал, насколько Хосе одинок. О да, его окружали друзья, но они не были друзьями, даже мальчики, которые с готовностью отвечали на его любовь, – в какой-то момент мне открылась и эта сторона его жизни – делали это не искренне. Они продавали себя. За право находиться в доме, за милости герцога, за… да не важно. А я полюбил Хосе.

Это признание далось Диего нелегко, и он тотчас вскинулся, ощерился:

– Осуждаете?

– Не мое это дело, осуждать, – миролюбиво отозвался Альваро.

В жизни своей ему доводилось видывать всякое, и таких вот молодцев, которые искали запретной любви. И если поначалу она казалась ему извращением, богоотвратным действием, требующим немедленного наказания, то, повзрослев, Альваро увидел, что в мире есть куда более богоотвратные поступки.

– Я сказал Хосе о том, что знаю и что люблю его… – Диего запнулся, он наверняка покраснел, хотя темнота милосердно скрывала его лицо. – И он ответил мне взаимностью… и мы были счастливы. Два месяца мы были счастливы. Хосе стал тем отцом, которого я был лишен. И другом. И наставником. Пожалуй, тогда я впервые понял Каэтану с ее желанием во что бы то ни стало удержать любовь. Я был молод и ревнив и порой терял голову… И вскоре… Это из-за меня произошло. Она узнала. Думаю, не только она… Кто-то донес, пожалуй, кто-то из бывших любовников, оскорбленных равнодушием. Или из тех, кто надеялся привлечь внимание Хосе, а тут я разрушил планы и надежды.

– Герцогиня не обрадовалась?

– Она была в ярости. Кричала на мужа, обвиняла в том, что он не только погубил собственную душу, которую теперь не спасет никто и ничто, но и мою тоже. Она ударила его, он, конечно, не ответил. Он… Он тоже был глубоко верующим человеком. И на следующее утро сказал, что мы должны расстаться. Что он действительно любит меня и не желает портить мне жизнь.

Что ж, пожалуй, этот Хосе не был дрянным человеком.

– Что я пока не понимаю, сколь опасна для меня, моего разума и тела, наша с ним связь, что если слухи выйдут за пределы дома, то я рискую предстать перед судом, и суд не будет ко мне милостив… Я не боялся инквизиции. Так и сказал. А он рассмеялся в ответ. И назвал меня чистым мальчиком, у которого вся жизнь впереди. И он, Хосе, не имеет права эту жизнь портить. Мы впервые поругались… Я умолял, требовал, грозился, а он только слушал. И потом сказал, что настоящая любовь в том, чтобы делать так, как будет лучше для того, кого любишь… Меня отослали домой.

Диего стиснул кулаки.

– Родственники мне обрадовались… Впрочем, не столько мне, сколько деньгам, которыми меня снабдил Хосе. Он сказал, что разлука будет недолгой. Когда Каэтана остынет, она позволит мне вернуться, и я смирился. Обещал не убегать. Дождаться. Если бы я знал, что он задумал! Но как бы там ни было, я мучился дома. Мои родные давно уже не были мне близки. Более того, эти люди меня раздражали. Глупостью, откровенной низостью, любопытством. Меня расспрашивали, но… как бы это сказать, мою матушку интересовали любовники Каэтаны, а моего отца – сколько денег герцог спускает за игорным столом. Мой брат желал знать, смогу ли я устроить его в доме пажом или хоть кем-нибудь, а сестрица, которой только-только седьмой год исполнился, заявила, что готова подарить герцогу невинность, если он купит ей дом в Мадриде. Это было так… неправильно!

Обыкновенно.

По-человечески даже, только паренек до сих пор не научился видеть в людях людей, ждет чего-то возвышенного, а потому истинная натура пугает и отвращает его.

– Две недели, две долгие недели я молился о том, чтобы Хосе сдержал слово. А потом прибыл слуга. И письмо от Каэтаны, в котором она просила меня вернуться. И… она писала, что Хосе умер. Вскоре об этом все в Мадриде узнали, все же пятнадцатый герцог Медина-Сидония – значимая персона… Я сбежал. Я не помню, как долетел до дома… Я был вне себя от гнева и горя. И меня встретила Каэтана.

Теперь Диего говорил едва ли не шепотом.

– Она отвела меня в комнату, где… Его тело еще не забрали, она не позволила, хотя и пришло уже время готовить его к погребению, но Каэтана разрешила мне попрощаться. Нам попрощаться. А потом отдала мне письмо. Хосе… Он обращался ко мне. Называл сыном и еще… возлюбленным. И писал, что слишком долго был одинок, а потому не устоял перед искушением, хотя и не имел права совращать меня, что этот грех окончательно сгубил его душу, а потому ему нечего терять. И что он боится, если я вернусь, он вновь не сможет справиться с проклятой своею страстью. Он желал мне счастья. А потому уходил. И… да, в его завещании я был назван наследником огромного состояния. Но мне не нужны были его деньги! Верите?!

– Верю.

– Я бы отдал все, чтобы вернуть его! – Диего стиснул голову руками. – Я стараюсь, чтобы не зря все… Я начал встречаться с женщинами, и к мужчинам влечения больше не испытываю. К женщинам, впрочем, тоже… Я все еще люблю его и, быть может, буду любить до конца жизни?

На этот вопрос у Альваро ответа не было.

– Я заболел от горя. И Каэтана осталась со мной, она проводила день за днем у моей постели, говорила, убеждала жить, обещала, что боль со временем утихнет… Солгала. Но я готов простить ей эту ложь из благих побуждений. А может, она и вправду верила, что наша любовь иная, ненастоящая… Как бы там ни было, я поправился. Тут-то оказалось, что семья моя, прознав о последнем волеизъявлении Хосе и моем внезапном богатстве, возжелала сама распорядиться состоянием. Как же, я ведь был еще мал. Но Каэтана и здесь проявила неженский ум и немалую твердость духа. Впрочем, и мой благодетель оказался прозорлив. Надо мною, и над состоянием, которое должно было мне отойти, назначен был опекун. Человек крайне порядочный, неподкупный. Единственное, чего они добились, – это разрешения моей матушке с детьми поселиться в доме герцогини. Благо, отец мой скоропостижно скончался. И как было отказать благочинной вдове в нижайшей просьбе ее? Мой младший братец был взят на службу, ему и моей сестрице наняли учителей… Тогда же Каэтана решила оставить Мадрид.

Диего потер плечи, будто замерз. Впрочем, в комнатушке было прохладно, сам Альварес к этой прохладе привык, но вот гость его явно был приучен к иному.

– Она отбыла в Андалузию, в уединенное имение, лишенное той роскоши, которою славился ее дом в Мадриде. Она взяла с собой матушку, ибо того требовали приличия, и та уверилась, что является сердечной подругой Каэтаны. – Диего вздохнул. – Естественно, и я отправился с тетей, и мои брат с сестрой. И Гойя… Там их роман, остывший было, вспыхнул с новой силой. Они, уверившись, что вдали от Мадрида могут быть свободны, потеряли всякую осторожность. Часто он входил в ее покои безо всякого сопровождения и оставался до утра… Порой они уезжали вместе на целый день, не взяв никого с собой. И это было… непристойно. Мне стоило многих усилий пресечь сплетни, тем паче что матушка моя сама способствовала их рождению. Но хуже того, что Франсиско удалось уговорить тетушку позировать… Не просто позировать, а… Эта картина – позор для всего семейства. И когда Каэтана показала мне ее, я пришел в ужас.

– Погоди, – прервал рассказ Альваро. – Какая еще картина?

– Франсиско изобразил мою тетушку обнаженной, – едва различимым шепотом произнес Диего.

– Что?

– Вы не ослышались. Это возмутительно! Да, у женщины на полотне иное лицо, будто бы эта хитрость способна кого-то обмануть… Тетушке же это казалось забавным. Она… Нет, не от любви обезумела, хотя, возможно, и от любви тоже… Здесь не мне судить ее, но я до сих пор не понимаю, что же сподвигло ее согласиться. Гойя создал две картины… Вторую исключительно потому, что поползли слухи о существовании первой. Вы же понимаете, сколь это недопустимо – писать обнаженное женское тело! Да если правда станет известна Святой Церкви, то Франсиско ждет суд. И поверьте, я бы первым донес на негодяя, если бы в деле не была замешана моя тетушка.

Ложь. Не донес бы.

Такие не доносят. Терпят, стиснув зубы. Давят в себе бессильную злость. Ярятся, но не доносят.

– Кто-то увидел полотно. Быть может, слуга, который убирался в мастерской. Или мой младший братец, или сестра. Она злилась на тетушку, и на меня тоже. Ей не нравилось в Андалузии. Как бы там ни было, никто не знал, существует ли картина на самом деле, но говорили о ней, как о свершившемся факте. Говорили, что Каэтана не просто обнажена, что она занимается развратом и, конечно, не с кем-нибудь, а с Франсиско. И это было больше, чем способно вынести приличное общество… Поэтому он создал «Маху одетую». Та тоже похожа на тетушку, но сходство кажется случайным… Но и эта картина вызывающая. Он изобразил женщину в одной нижней рубашке, столь тонкой, что сквозь нее просвечивает тело. Гойя словно издевался, наглядно демонстрируя ее наготу под условным покровом одеяний, и это полотно породило очередной скандал. Но хотя бы о первой картине забыли… На время забыли. Мне кажется, что она причастна к тетиной смерти, что после того, как он создал эту картину, его интерес к Каэтане угас. Он словно бы перенес все на холст и сделался равнодушен. А она… Она тонко чувствовала ложь, и притворство тоже, и не могла снести… Ненависть бы приняла. Ревность. Да что угодно, только не равнодушие. Франсиско стал отлучаться из поместья. Его супруга, которую он так же регулярно навещал, оказалась в очередной раз беременна, и тетушка не сдержалась, устроила скандал, свидетелем которому стали многие. Он же высказался резко… Сказал, что годы не прибавили, а убавили ей ума.

Диего вновь поднялся и прошелся по комнате.

– Моя тетушка, она очень боялась приближающейся старости. Она не хотела стареть, не хотела признавать, что годы властны и над нею. Ее окружали целители и шарлатаны, уверяющие, что открыли зелье долгой жизни. Каждое утро она садилась перед зеркалом и разглядывала свое отражение, искала морщины и седые волосы. Когда обнаружила первый, то весь день провела в слезах… Так что слова Франсиско сильно ее ранили. За этой ссорой последовала другая, и третья, и все закончилось тем, что однажды Франсиско швырнул ей в лицо наброски. Это были очень злые наброски. Он рисовал мою тетушку, и сходство было удивительным, но Господи, как он преобразил ее лицо! Он умудрился обратить ее несомненную красоту в уродство. Представить ее старухой, которая молодится. Горделивой и напыщенной, самолюбивой… Это был конец их любви. Каэтана пересмотрела наброски и вернула их Франсиско. Молча. Ушла. А я за ней… Я не хотел оставлять ее одну. Боялся… Я помнил, что любовь сделала с Хосе, а тетушка по-настоящему любила этого ублюдка.

Он выдохнул резко и тряхнул головой.

– Я сам готов был избавить мир от него, но тетушка слишком хорошо меня знала. Она потребовала дать слово, что я не трону ее драгоценного Франсиско… Представляете, после всего она продолжала его любить? Несколько дней тетушка пребывала будто во сне. Моя мать спешила утешить ее. Моя сестрица вилась рядом, уговаривая не запирать себя в глуши… И им удалось уговорить Каэтану вернуться в Мадрид. А может, не им, и она сама больше не желала оставаться в поместье. В Мадриде же… В Мадриде помнили великолепную герцогиню, и она вновь собиралась потрясти свет своим возвращением, которое мыслила триумфальным.

Диего вновь замолчал, переводя дух. Махнул рукой.

– Я вам, верно, надоел, но осталось уже недолго… В Мадриде Каэтана с головой окунулась в светскую жизнь, на радость моей сестрице и матушке. Я сопровождал их повсюду и, волей-неволей, слышал, о чем говорят. Да, Каэтаной по-прежнему восхищались, но время безжалостно ко всем. И Мадрид волновали новые красавицы… А Каэтана… Она была скандальна. И окружена множеством слухов. И так или иначе ее имя связывали с именем Франсиско. А он не спешил отрицать, напротив, будучи достаточно известным, обласканным королевскою семьей, он вел себя так, что люди поневоле уверялись, что в этих слухах есть немалая доля истины… Более того, он бесстыдно обзавелся новой любовницей, которую демонстрировал всем, и злые языки шептались, что ее молодость влечет куда сильней утомленной красоты Каэтаны… Тетушка знала, не могла не знать, ведь матушка моя с преогромной радостью собирала все эти сплетни, дабы представить их Каэтане. А потом тетушка умерла.

– Как?

– Она не совершала самоубийства. Вы же читали письмо, что я вам показывал?

– Читал.

– Ее убили, я совершенно уверен… И это сделал Франсиско!

– Но зачем ему убийство вашей тети?

– Затем, что слава славой, но Каэтана… Возникни у нее желание, могла бы уничтожить его. О да, он знал о тетушке много, но и ей было немало известно о любовнике. Да и не только это. Она ведь и была, и оставалась герцогиней Альбы, а это куда больше, чем какой-то живописец… Она тоже умела быть едкой. Злоязыкой даже. Несколько слов, пара фраз, шутка, которая разнесется по Мадриду… И вот уже на картины, которыми недавно восхищались, станут смотреть иначе. Художники, как и герцогини, тоже выходят из моды.

– То есть полагаете, она собиралась…

– Думаю, она с преогромным удовольствием открыла бы свету новые таланты, а если бы стали известны некие не очень достойные факты из жизни Франсиско, многие дамы отказались бы от его услуг. Злосчастная картина, опять же… Она осталась у Каэтаны, и вполне могла попасть в руки Церкви. Установить авторство было бы несложно. Да, скандал разразился бы огромный. Каэтану, несмотря на отсутствие доказательств, ждало бы всеобщее осуждение, и стоило бы оно дорого, но Франсиско вовсе грозил бы костер, не говоря уже о том, что все имущество его было бы арестовано… Возможно, он решил, что разгневанная Каэтана не побоится скандала, а может…

Вздох был тихим.

– Мне неприятна эта мысль, но… домашние недолюбливали тетушку. Моя мать, мой брат, моя сестра… Все они желали одного – денег. А Каэтана пусть и содержала их, но тех сумм, которые она выделяла по доброте своей, им вечно не хватало. Накануне она устроила помолвку моей сестры. Была так добра, что отыскала ей супруга и знатного, и весьма состоятельного, но сестра все равно была недовольна. Ей казалось, что будущий муж слишком стар. Мой брат вновь проигрался, он порой бывал не сдержан… Матушка же, она беззаветно любила его.

– Не вас?

– Я слишком похожу на отца. А он доставил ей много огорчений. Как бы там ни было, но накануне моя сестра умоляла тетушку отменить бал, разорвать помолвку. Говорила, что готова сделать что угодно, лишь бы брак этот не состоялся.

– И убьет?

– Не знаю. – Диего покачал головой. – Порой мне кажется, что я не знаю никого из людей, которые живут рядом и зовутся моими родными. Моя сестра и убийство… Невозможно! И все-таки…

– Сомнения не отпускают?

– Именно. Я поэтому еще хочу понять, что же произошло на самом деле. Мой брат просил денег, но ему было отказано. И этот отказ вверг его в такую ярость, что он стал угрожать тетушке… Он сказал, что прекрасно знает о картине…

– И что ваша тетушка?

– Велела ему убираться. Сразу после бала. Она бы выставила его и раньше, но не желала, чтобы поползли слухи о раздоре в семействе. Главное, что Каэтана не потерпела бы шантажа. А моему брату, коль он дошел до подобного, деньги нужны были отчаянно.

Альваро кивнул: видал он подобных молодчиков, храбрых за карточных столом и отчаявшихся, дошедших до грани.

– И еще она пригласила Франсиско… Зачем? Я спросил. А Каэтана ответила, что у нее есть к нему разговор, что она готова простить его, если Франсиско покинет Мадрид, уедет к своей супруге и детям. Если же нет, то она сделает все, чтобы его уничтожить. Конечно, у Франсиско имелись покровители, однако стали бы они препятствовать Каэтане? Сомневаюсь.

Диего погладил кошель с письмом.

– Тот вечер… Она блистала… Она вновь была молода и прекрасна, как будто не прошло и дня с той поры, когда я впервые переступил порог ее дома. И все гости восхищались именно Каэтаной, а не моей сестрицей.

Для Диего подобные вечера были мучительны.

Он остро начинал ощущать собственную несуразность. Дожив до двадцати пяти лет, он сохранил обличье шестнадцатилетнего юнца. И пусть Каэтана смеялась, повторяя, что этот недостаток скоро минет, но Диего больше ей не верил.

Он смотрелся в зеркало и видел отнюдь не состоятельного идальго, быть может, одного из самых состоятельных в Мадриде. Не завидного жениха, по которому вздыхали если не юные доньи, то их дуэньи, не ведая, каким образом завлечь его в брачные узы. Он видел мальчишку с узким некрасивым лицом, на котором остались многочисленные следы от оспы. Он ненавидел что свои синие глаза, что пушистые ресницы, из-за которых лицо казалось детским. Мягкую линию подбородка, на котором волос рос редко, а потому все попытки отпустить бороду оканчивались провалом.

Субтильность свою.

И тщедушность.

Мануэль, вот он был истинным мужчиной. Высокий. Статный. Широкоплечий. И лицо его, несколько грубоватое, меж тем было привлекательно.

Он и держался-то с осознанием собственной значимости, чего у Диего никогда не получалось.

– Дорогой, ты опять печален. – Каэтана заглянула в комнаты Диего и дверь за собой прикрыла. – Мне жаль, что зеркала слепы и не видят того, каков ты есть.

Она всегда умела понять, что именно было у него на душе.

– У меня предчувствие нехорошее, – признался Диего, отворачиваясь от зеркала.

– Глупости, – слишком уж поспешно отозвалась Каэтана.

– Зачем ты позвала его?

– Почему нет? – Она не стала уточнять, о ком же из гостей идет речь, а ведь гостей ныне в доме будет множество.

– Потому что тебе ведь тяжело его видеть. Неприятно.

– Милый мой мальчик. – Каэтана погладила Диего по щеке. – Разве ты еще не понял? В этой жизни нам часто приходится делать то, что тяжело и неприятно. А Франсиско… Я просто хочу убедиться…

– В чем?

– В том, что остыла к нему. Любовь, она тоже проходит, как и молодость.

– И ты… убедишься?

– Быть может, да. Быть может, нет. – Каэтана улыбнулась, и улыбка эта была печальна. А еще сейчас она не выглядела ни ослепительной, ни юной. Перед Диего была женщина, которая безмерно устала. – Я должна решить, что мне делать дальше. Так, как есть, продолжаться не может. Мальчик мой, я пришла попросить об одном… Что бы ни случилось – не вмешивайся. Сегодня особенный вечер.

– Почему?

– После поймешь. А теперь, будь добр, побеседуй со своей сестрой. Она вовсе не похожа на счастливую невесту. Люди могут подумать, что она не рада…

– Конечно. – Диего поцеловал тетину руку и удивился тому, как она холодна. – Сестра будет вести себя должным образом…

…Лукреция рыдала.

Она восседала посреди роскошной комнаты, о которой, сложись ее жизнь иначе, и мечтать не смела бы, и рыдала. Вокруг суетились служанки, и матушка хлопотала, совала то флаконы с солями, то носовые платки, то молитвенник.

Лукреция вещи брала, но лишь затем, чтобы со злостью отшвырнуть.

– Прочь, – велел Диего, и сам удивился тому, до чего жестко прозвучал приказ. Служанки выскользнули из комнаты, причем показалось, с немалым облегчением. Матушка помедлила, но, столкнувшись взглядом с Диего, тоже поспешила подчиниться.

– Т-тебя… она п-прислала. – От рыданий лицо Лукреции опухло. Она, его сестрица, и без того не отличалась красотой, а ныне и вовсе сделалась уродлива.

– Да, – не стал отрицать очевидного Диего.

– Я… я… н-не выйду за него!

– Почему?

– Он… он… с-старый!

– Старше тебя. – Диего присел на пуфик. – Намного старше тебя. И в том нет ничего необычного. Многие женихи старше невест…

– Н-не н-на с-сорок лет! – Лукреция шмыгнула носом и вскочила. – Ты не понимаешь! Она это нарочно! Она меня ненавидит!

– Неужели? Оглянись… Она ненавидит тебя настолько, что взяла в своей дом? Подарила тебе эти покои? Или ты забыла, где жила прежде? Твои наряды, твои украшения, твои капризы! Тетушка дает тебе все, хотя вовсе не обязана этого делать.

– Ты всегда за нее заступаешься! – Слезы Лукреции высохли. – Она… она мне завидует! Я молода, а она стареет… Я хочу жить!

– Живи, кто тебе мешает?

– Она!

– Лукреция. – Диего подошел к сестре и встряхнул ее. – Очнись. Да, ты можешь отказаться от этого брака. Можешь вообще оставить тетушкин дом. И куда ты денешься? В наше старое имение? Помнишь его? Конечно, помнишь… Наш дом еще существует. Правда, там нет прислуги, которая будет нянчиться с тобой. И платья твои придется оставить. И драгоценности. И кому ты будешь нужна?

– Ты злой! – Лукреция топнула ножкой.

– Пускай. Если думаешь, что я стану тебя обеспечивать, то… Да, стану. Но не так, как Каэтана… И мужа найду, если после сегодняшнего скандала найдется хоть кто-то, кто захочет взять тебя в жены. А нет, то и в монастырь отправлю…

– Ты… ты не посмеешь!

– Почему?

Она замолчала, прикусив губу, а потов внось закричала:.

– Он старый! И отвратительный! Да меня от одного его вида мутит… И если он ко мне прикоснется…

– Прикоснется. И ты не просто снесешь это прикосновение. Ты будешь делать вид, что любишь своего супруга и господина.

Диего закрыл глаза.

Нет, ему не нравилось то, что приходилось говорить. Но дорогая сестрица слишком долго жила, не задумываясь о том, как живет и что ждет ее в будущем.

– Послушай… Каэтана вовсе тебя не ненавидит. Но что ты будешь делать, если завтра нас попросят оставить этот дом? Да, у меня есть немалое состояние, однако я вовсе не собираюсь тратить его на наряды. Или на карточные долги. Я… Когда-нибудь я все же женюсь. – Это Диего произнес неуверенно, ибо перспектива грядущего брака вовсе его не радовала. – И надеюсь, что моя супруга подарит мне детей, которые и унаследуют эти деньги…

…так будет правильно.

– Поэтому, Лукреция, я, конечно, не брошу свою семью вовсе без средств, но…

– Я поняла, – ответила она иным, сухим тоном.

– Хорошо. Тогда ты, быть можешь, поймешь, что твой будущий супруг, который столь тебе ненавистен, очень и очень богат. И наследников не имеет… Возьми себя в руки, Лукреция. И постарайся вести себя так, чтобы он полюбил тебя. Тогда ты ни в чем не будешь знать отказа. А когда супруг умрет, ты унаследуешь его состояние. Если сподобишься родить сына, то точно унаследуешь.

Лукреция прикусила губу.

– Послушай. – Диего присел рядом и обнял сестру. – Вдовы, как ты знаешь, куда более свободны в своих поступках и действиях. Да, сейчас ты можешь позволить себе многое, а сможешь – еще больше… И всего-то нужно – потерпеть.

– Тебе легко говорить! Терпеть придется не тебе, – зло ответила сестрица и тут же, вскинувшись, добавила: – Хотя, дорогой Диего, ты же в свое время вытерпел немало. Ради наследства. Так говорят!

– Кто?

Кровь прилила к щекам Диего, и он, никогда не поднимавший руки на женщину, испытал огромное желание залепить сестрице пощечину.

– Какая разница? Диего, не хмурься… – Лукреция странным образом повеселела. – В конце концов, оно ведь того стоило, верно?

Отвечать Диего не стал.

Мануэль сам отыскал Диего.

– Здравствуй, братец, – сказал он нарочито бодрым тоном. – Вижу, ты уже готов… предстать.

Он был слегка пьян, а потому хамоват больше обычного. И приобняв Диего, Мануэль сдавил его плечо.

– А у меня к тебе дело… важное.

– Денег не дам.

Мануэль скривился.

– Послушай… в последний раз!

– Прошлый раз был последним. И позапрошлый. И до того каждый раз, когда у тебя случаются долги, Мануэль, ты клянешься, что это в последний раз. Но мне надоело. И Каэтане надоело, что ты тратишь ее деньги, будто собственные.

– Вот, значит, как?! – Темные глаза Мануэля нехорошо блеснули. – Нажаловалась? Старая стерва! Значит, ее деньги? А по какому праву она считает эти деньги своими? Распоряжается, тратит. Ты говоришь, что я трачу много? Но мои долги – это мелочь по сравнению с тем, что тратит она! Того и гляди вовсе нас без наследства оставит!

И в голосе его было столько искреннего возмущения, что Диего поразился: неужели брат и вправду полагает, будто имеет какие-то права на состояние Каэтаны?

– И не сдохнет никак… Вот посмотришь, мы останемся ни с чем!