Цезарь, или По воле судьбы Маккалоу Колин

– Этого и не будет, – спокойно заверил его Бибул. – Мы постараемся осчастливить Помпея, привязать его к нам и направить против настоящего врага. Против Цезаря.

Врага, который вдруг вторгся в безоблачный мир Помпея, да еще в такой манере, которая совсем тому не понравилась. В последний день января он получил из Равенны письмо.

Я только что узнал о смерти Публия Клодия, Магн. Это ужасно. К чему идет Рим? Ты должен незамедлительно окружить себя верной охраной. Дело дошло до крайностей, под удар попадает каждый, а ты – в первую очередь, и по многим причинам, которых мне нет надобности перечислять.

Мой дорогой Магн, у меня к тебе есть три дела. Первое: как сообщают мои осведомители, ты уже лично просил Цицерона повлиять на Целия, заставить его перестать причинять тебе неприятности и поддерживать Милона. Я был бы благодарен тебе, если бы ты попросил Цицерона приехать в Равенну. Здесь замечательный климат, он отдохнет, поймет, что нас двое, и заставит Целия замолчать.

Второе дело весьма деликатного свойства. Мы с тобой дружим почти восемь лет. Шесть из них ты провел в обществе нашей любимицы Юлии, но вот уже семнадцать месяцев ее нет с нами. Срок достаточный, чтобы смириться с потерей и, как бы она ни была для нас тяжела, начать устраивать дальнейшую жизнь. Может быть, пришло время подумать об укреплении наших отношений через новые брачные узы. Это лучший способ показать Риму, что мы заодно. Я уже переговорил с Луцием Пизоном. Тот будет счастлив, если я разведусь с его дочерью, выделив ей приличное состояние. Бедняжка Кальпурния полностью замкнута в женском мирке Государственного дома и ни с кем не видится с тех пор, как моя мать умерла. Ей следует дать возможность найти хорошего мужа, пока она молода. С возрастом женщине все труднее найти себе подходящую пару. Фабия и Долабелла тому пример.

Я понимаю, что твоя дочь Помпея несчастлива с Фавстом Суллой, особенно с тех пор, как его сестра-близнец Фавста вышла замуж за Милона. После смерти Публия Клодия Помпея вынуждена общаться с людьми, которые не по нраву ни ей, ни ее отцу. Я бы предложил ей развестись с Фавстом Суллой и выйти замуж за меня. Как ты мог убедиться, я благопристойный и разумный муж при условии, что моя жена будет вне подозрений. В дорогой Помпее есть все, чего я желал бы найти в жене.

А теперь о тебе, вдовеющем уже около полутора лет. Я очень хотел бы иметь еще одну дочь, чтобы предложить ее тебе в жены! К сожалению, второй дочери у меня нет. Есть племянница Атия, но, когда я снесся с Филиппом, пытаясь выяснить, как он отнесется к предложению развестись с ней, ответ был отрицательным, ибо Атия, по его мнению, – драгоценнейший перл. Если бы существовала еще одна Атия, я бы забросил свою сеть и туда, но, увы, счет моим племянницам не идет далее единицы. У нее, правда, имеется дочь от покойного Гая Октавия, но Цезарю и тут не везет. Малышке Октавии всего тринадцать. Однако Гай Октавий оставил после себя еще одну дочь от Анхарии, своей прежней жены, и эта Октавия уже вошла в брачную пору. Она из почтенного рода Октавиев из южной части Лация, а в некоторых ветвях этой семьи имелись консулы и преторы, да ты и сам о том знаешь. И Филипп, и Атия будут рады отдать эту свою родственницу тебе.

Пожалуйста, обдумай мое предложение, Магн. Ты очень нравился мне как зять! Так почему бы и мне, в свою очередь, не побыть твоим зятем? Уверен, я тоже буду неплох в этой роли.

Третье дело попроще. Мое наместничество в обеих Галлиях и Иллирии закончится месяца за четыре до консульских выборов, на которых я намерен выставить свою кандидатуру повторно. Поскольку мы оба не раз подвергались нападкам со стороны boni и не питаем любви к Катону и Бибулу, я не хочу давать им возможности начать против меня процесс, который они раздуют так быстро и энергично, что я проиграю. Едва я пересеку померий, чтобы лично зарегистрировать свою кандидатуру, я автоматически лишусь империя. Из-за Цицерона стать кандидатом на консульскую должность in absentia невозможно, а мне нужно именно это. Сделавшись консулом, я быстро развею все ложные обвинения, которые boni выдвинут против меня.

Тем не менее в эти четыре месяца мой империй нужен мне как воздух. Магн, я слышал, ты скоро станешь диктатором, и по праву. Никто не справится с этой ролью лучше, чем ты. Фактически ты вернешь этому званию, опозоренному Суллой, прежний блеск. При справедливом Помпее Магне Рим свободно вздохнет, не опасаясь насилия и проскрипций! И если ты найдешь способ провести закон, позволяющий кандидатам баллотироваться in absentia, я буду весьма благодарен тебе.

До меня дошла копия отчета Гая Кассия Лонгина сенату о состоянии дел в Сирии. Замечательный документ. И составлен много лучше, чем можно было ожидать от кого-либо из Кассиев, кроме Кассия Равиллы, конечно. Финал похода бедного Марка Красса в Артаксату описан с душераздирающей прямотой.

Будь здоров, дорогой Магн, поторопись с ответом. Знай, что я, как и прежде, твой самый преданный друг.

Цезарь

Помпей отложил письмо в сторону и трясущимися руками закрыл лицо. Нет, как он смеет?! Кем он себя считает, предлагая ему, человеку, который имел трех жен самого высокого рождения в Риме, какое-то ничтожество, существо, перед которым Антистия просто верх благородства? О Магн, у меня нет второй дочери, а Филипп – о боги, Филипп! – не разведется с моей племянницей ради тебя, но моя собака однажды помочилась в твоем дворе, так почему бы тебе не жениться на этой Октавии? В конце концов, она справляет нужду в той же уборной, что и женщины из рода Юлиев!

Он скрипнул зубами, нервно сжал кулаки. Потом разжал их и снова сжал, и через какое-то время до слуха его домочадцев донеслись звуки, которые все безошибочно опознали. И пришли в ужас, ибо при Юлии никогда не слышали их. Знаменитый приступ гнева у Помпея. Все металлическое в его кабинете будет покорежено, смято. От сосудов останутся лишь черепки, от одежды – жалкие лоскуты. Будет кровь, будут клочья волос на полу. О боги! Что же произошло? Что написал ему Цезарь?

После того как вспышка угасла, Помпею сделалось легче. Он сел за стол, залитый чернилами, нашел перо, целый лист бумаги и набросал черновик ответа. «Извини, старина, я тоже тебя люблю, но в обозримом будущем жениться не собираюсь. Впрочем, если и соберусь, то у меня на примете другая невеста, а Помпея счастлива с Фавстом Суллой. Сочувствую твоей проблеме с Кальпурнией, но помочь ничем не могу, зато с удовольствием пошлю Цицерона в Равенну. К тебе он прислушается, куда ему деться? Ведь всем своим богатством он обязан тебе. А я в его счете – всего лишь Помпей из галльских гнездовий Пицена. Постараюсь помочь насчет маленького закона in absentia. Сделаю, как только представится возможность, будь уверен. Будет здорово, если смогу убедить всех десятерых плебейских трибунов, а?»

Кровь ручейком текла по лицу. Хлопнув в ладоши, Помпей вызвал слугу.

– Убери здесь! – приказал он, не глядя на потупившегося Дориска, которого никогда не называл по имени. – И кликни секретаря. Пусть снимет копию с этой бумаги.

В самом начале февраля Брут вернулся из Киликии в Рим и, конечно, прежде всего навестил свою мать Сервилию и свою жену Клавдию. Правда, сама Клавдия интересовала его очень мало. Он предпочитал общество ее отца, однако у Брута и Скаптия вдруг завертелись в Киликии такие дела, что он твердо решил отклонить предложение Аппия Клавдия остаться у него квестором еще на один срок. Поскольку гнусный подлец Авл Габиний провел закон, по которому римлянам стало весьма затруднительно давать деньги в рост провинциалам-негражданам, отныне место Брута в Риме. Теперь он – сенатор, и по крайней мере половину сената составляют его родственники, так что ему не составит труда провести с их поддержкой декрет, выводящий фирму «Матиний и Скаптий» из-под действия lex Gabinia. Фирма эта на бумаге являлась старой доброй компанией ростовщиков и финансистов, хотя более точным ее названием было бы «Брут и Брут». Сенаторам не разрешалось вести дела, не относящиеся к землевладению. Пустяк, который многие хитроумцы обходили с легкостью, и виртуозом в этой области слыл покойный Марк Лициний Красс. Но Рим просто ахнул бы, узнав, что молодой Марк Юний Брут мог бы дать ему фору. Благодаря усыновлению по завещанию Квинта Сервилия Цепиона Брут был наследником золота Толозы. Впрочем, золота этого уже добрых полвека не было и в помине, оно полностью ушло на покупку коммерческой империи, ставшей наследством единственного кровного брата Сервилии. Он умер без наследника по мужской линии пятнадцать лет назад, и все досталось Бруту.

В отличие от злосчастного Красса Брут, как и Цезарь, любил не столько деньги, сколько то, что они могли ему дать. Власть, например. Все его помыслы были устремлены только к власти, что вполне извинительно для человека, чья блистательная родословная не добавляла ему блеска. Ибо Брут не был ни красивым, ни рослым, ни красноречивым и не обладал иными талантами, способными очаровать пресыщенный Рим. Вдобавок к этому ужасные прыщи, так уродовавшие его в юности, с возрастом не пропали. Бедная кожа его лица не выносила бритвы в тех местах, где все были тщательно выбриты. Брут старался покороче стричь густую черную бороду, но его лицо было изрыто гнойниками, а большие карие глаза печально смотрели на мир из-под тяжелых век. Зная об этом и ненавидя свои недостатки, он старался избегать ситуаций, где его подстерегали бы насмешки, жалость или сарказм. В результате Сервилия, сострадая своему отпрыску, добилась для него освобождения от воинской службы. Правда, на Форуме он все-таки появлялся, чтобы быть в курсе событий. От этого он не мог отказаться. Все же он был Юнием Брутом, прослеживающим свою родословную до основателя Римской республики Луция Юния Брута, а через мать – до Гая Сервилия Ахалы, убившего Мелия, который пытался восстановить царское правление в Риме.

Первые тридцать лет его жизни были потрачены на ожидание. Сенат и консульство – вот что манило до дрожи в руках. В сенате уютно, там не смотрят на внешность. Там в цене почтенные предки, семейные связи и капитал. Власть принесет то, чего ему не могут дать ни лицо, ни тело, ни претензии на интеллектуальность, сравнимую по глубине с пенкой на овечьем молоке. Но он не глуп. Отнюдь не глуп, невзирая на свое имя. Основатель Республики пережил тиранию последнего царя Рима, притворяясь глупцом. Это весьма важный нюанс. Он горд своим именем – Брут.

К жене он не чувствовал ничего, даже отвращения. Клавдия была хорошей малышкой, очень нетребовательной и спокойной. Каким-то образом она отыскала свою нишу в доме, которым заправляла свекровь с хладнокровием и жестокостью Лукулла, беспощадного и к своим и к чужим. К счастью, дом был довольно большим, и Клавдии выделили в нем собственную гостиную, где хорошо разместились ткацкий станок, прялка, горшочки с красками и дорогая ее сердцу коллекция кукол. Поскольку Клавдия обладала поистине золотыми руками, даже Сервилия не могла не признать этот факт и снисходительно позволяла невестке время от времени подносить ей образчики своего рукоделия, особенно ценя сотканные полотна для ее платьев. Но Клавдия также мастерски расписывала тарелки и отсылала на Велабр, где их покрывали глазурью. Расписанные птицами, бабочками и цветами, эти подарочные наборы весьма выручали Клавдию Пульхру, у которой было великое множество тетушек, дядюшек, кузин, племянников и племянниц и весьма тоненький кошелек.

К сожалению, она была очень застенчива, а из Киликии возвратился почти незнакомый ей человек, ибо Брут уехал вскоре после свадьбы, поэтому Клавдия не сумела отвлечь его от матери. Ночью он не приходил в ее спальню, отчего ее подушки под утро промокали от слез, а за столом Сервилия не давала ей шанса вставить в беседу хоть слово, даже если бы вдруг оно у нее и нашлось.

Вследствие всего этого мать бесцеремонно и безраздельно завладевала вниманием сына всякий раз, когда тот приходил в ее дом. Собственно, в свой дом, хотя он никогда таковым его не считал.

Сервилии уже стукнуло пятьдесят два, но ее роскошное тело оставалось по-девичьи стройным, и ее талия отнюдь не свидетельствовала о том, что она четырежды родила. Длинные пышные волосы были по-прежнему черны и густы, а на лице стали резкими только две линии, спускавшиеся от крыльев носа к уголкам маленького надменного рта. Но лоб оставался гладким, а кожа под подбородком была туго натянута на зависть другим женщинам. Цезарь, пожалуй, не нашел бы в ней перемен.

Он все еще властвовал над ней, хотя она даже внутренне этого не признавала. Но иногда до боли хотела его, корчась в приступах неутолимой, иссушающей жажды. А иногда проклинала, обычно когда писала ему свои редкие письма. Или когда кто-то при ней упоминал его имя. А в последние дни это случалось все чаще. О Цезаре говорили. Цезарь был знаменит. Цезарь был героем и человеком, не стесненным общественными условностями, которые Сервилия, подобно Клодии и Клодилле, считала направленными на подавление личности, но преступить никогда не решалась. А они преступали. Легко, каждый день. И в то время как Клодия прогуливалась с притворной скромностью по берегу Тибра напротив Тригария, где купались мужчины, в ожидании, когда посланная ею шлюпка отловит для нее очередного отзывчивого и нагого красавца, Сервилия одиноко сидела среди затхлых бухгалтерских книг, строила тайные планы, злилась и жаждала действий.

Но почему действия ассоциировались у нее с возвращением единственного сына? А он был невыносим! Он так и не похорошел, не окреп и не вышел из-под влияния ее сводного братца. Если на то пошло, Брут стал даже хуже. В тридцать лет у него появилась нервозная суетливость, слишком болезненно напоминавшая Сервилии дурно воспитанного выскочку из Арпина Марка Туллия Цицерона. Кроме того, человек в тоге должен вышагивать медленно, расправив плечи. А Брут ходил быстро, бочком, семенил. Плюгавый педант, недомерок. Сервилии делалось стыдно за сына, и перед ее внутренним взором вдруг появлялся Гай Юлий Цезарь, такой высокий, осанистый, такой бесстыдно красивый, излучающий силу, что она раздражалась на Брута и прогоняла его искать утешения у этого страшного потомка рабыни, Катона.

Счастливым это семейство назвать было трудно, и через три-четыре дня Брут стал бывать дома все меньше и меньше.

Очень не хотелось платить такие деньги за охрану, но один взгляд на Форум и последующая беседа с Бибулом заставили его раскошелиться. Что делать, когда даже неустрашимый Катон, которому не раз ломали в стычках одну и ту же руку, теперь без телохранителей никуда не совался.

– Настало время бывших гладиаторов, – истошно вопил Катон. – Они вертят нами. Хороший охранник стоит пятьсот сестерциев в нундину. А к тому же им нужно время на отдых. Я завишу от слабоумных, но мускулистых солдат, которые объедают меня и диктуют, когда мне идти на Форум!

– Я не понимаю, – сказал, морщась, Брут. – Если у нас действует военный закон, за исполнение которого отвечает Помпей, то почему волнения не прекратились? Что для этого делается?

– Совсем ничего.

– Почему?

– Потому что Помпей метит в диктаторы.

– Это меня не удивляет. Он стремится к абсолютной власти с тех пор, как без суда казнил моего отца. И бедного Карбона, которому перед казнью даже не разрешили уединиться, чтобы освободить кишечник. Помпей – дикарь.

Страшно изменившаяся внешность Катона ошеломила Брута. Ведь он был моложе Катона всего на одиннадцать лет. Катон никогда не казался ему дядей, скорее старшим братом, умным, храбрым и безоглядно уверенным в своих силах. Конечно, в детстве и юности Брута они не знались. Сервилия не разрешала им водить дружбу. Все изменилось с того дня, когда Цезарь пришел к ним в регалиях великого понтифика и спокойно объявил, что разрывает помолвку Юлии с Брутом, чтобы выдать дочь замуж за человека, убившего отца Брута. Потому что ему, Цезарю, нужен Помпей.

В тот день сердце Брута разбилось и больше уже не срослось. О, как он любил Юлию! Как терпеливо ждал, когда она подрастет! А потом вынужден был смотреть, как она идет к человеку, недостойному отирать с ее обуви пыль. Но со временем она должна была это понять. Брут опять приготовился ждать. А она умерла. Он месяцами не видел ее, а она ушла из жизни. Но ему верилось, что где-то в другом времени они опять встретятся и она все же полюбит его. После ее смерти он с головой ушел в Платона, самого одухотворенного и самого чуткого из всех философов. Пока Юлия не умерла, Брут по-настоящему не понимал его сочинений.

А теперь, с изумлением глядя на Катона, Брут, как никто, ощущал, через что тот прошел. Он видел перед собой человека, чья любовь ушла к другому, человека, который не знал, как разлюбить. Жалость, охватившая Брута, заставила его склонить голову. «О дядюшка, – хотел он крикнуть, – я понимаю тебя! Мы с тобой – потаенные близнецы, мы оба не можем найти вход в сад покоя. Интересно, будем ли мы и в момент смерти думать о них? Ты – о Марции, я – о Юлии. Уйдет ли когда-нибудь эта боль?»

Но ничего этого он не сказал, а только смотрел на складки тоги, пока не ушли слезы. Он сглотнул ком, подкатившийся к горлу, и еле слышно проговорил:

– Что же дальше будет?

– Одного не будет, Брут. Помпей никогда не станет диктатором. Я скорее проткну свое сердце мечом посреди Форума. Для таких, как Помпей… или Цезарь, не важно… места в Римской республике нет. Они хотят быть выше других, они хотят превратить нас в пигмеев, прячущихся в их тени, сравняться могуществом с Юпитером. Чтобы свободные римляне поклонялись им, как богам. Но только не я! Скорее я умру. И я не шучу, – сказал Катон.

Брут снова сглотнул:

– Я тебе верю. Но если мы не способны справиться с этой напастью, можем ли мы хотя бы понять ее причины? Недоброе предчувствие сопровождает меня всю жизнь, а сейчас оно крепнет.

– Все началось с братьев Гракх, особенно с Гая. Потом были Марий, Цинна с Карбоном, Сулла, а теперь вот – Помпей. Но я боюсь не Помпея, Брут. И никогда его не боялся. Я боюсь Цезаря. Да.

– Я не знал Суллу, но, по слухам, Цезарь очень похож на него, – медленно проговорил Брут.

– Вот именно, – сказал Катон. – Сулла. Нам страшен лишь тот, кто выше нас по рождению. Поэтому в свое время никто не боялся Мария, а сейчас никто не боится Помпея. Нас устрашают высокородные. Мы не можем искоренить этот страх. Разве что поступить так, как мой прадед Цензор справился со Сципионом Африканским и Сципионом Азиагеном. Сбить с них спесь!

– Но я слыхал от Бибула, что boni обхаживают Помпея.

– О да. И я это одобряю. Если хочешь поймать царя воров, Брут, сделай приманкой их царевича. А мы используем Помпея, чтобы свалить Цезаря.

– Я еще слышал, что Порция выходит замуж за Бибула.

– Да, это так.

– Мне можно увидеться с ней?

Катон кивнул, теряя интерес к разговору. Рука его потянулась к графину с вином, стоявшему на столе.

– Она в своей комнате.

Брут поднялся и покинул кабинет через дверь, выходящую в небольшой, строгого вида внутренний сад. Дорические колонны. Ни бассейна, ни фонтана. Стены без фресок и картин. По одной стороне перистиля шли комнаты Катона, Афинодора Кордилиона и Статилла, по другой – комнаты Порции и ее младшего брата Марка. Далее помещались ванная комната, отхожее место и кухня. В самом дальнем конце находились комнаты слуг.

Последний раз он виделся с Порцией до отъезда с Катоном на Кипр. Это было шесть лет назад. Отец не поощрял встреч дочери с его гостями. Брут попытался представить себе тоненькую, долговязую девочку, но тут же махнул на это рукой. Зачем? Сейчас он снова ее увидит.

Комната была маленькая и ужасно неопрятная. Свитки, книги, бумаги везде, где только можно. Никакого намека на порядок. Кузина сидела, склонившись над книгой и бормоча что-то себе под нос.

– Порция?

Она подняла голову, ахнула, неуклюже вскочила. Листы полетели на пол. Упала чернильница. Четыре свитка, скатившись со стола, забились в какую-то щель. Это было убежище стоика – угнетающе простое, леденяще холодное, абсолютно не женское. Без ткацкого станка, рукоделий и безделушек.

Но и сама Порция не казалась особенно женственной, хотя в холодности ее нельзя было упрекнуть. Очень высокая! Ростом с Цезаря, подумал Брут, склоняя голову набок. Копна огненно-рыжих волос в мелких кудряшках, бледная, совершенно чистая кожа, ясные серые глаза и не уступающий отцовскому нос.

– Брут! Дорогой, дорогой Брут! – вскричала она, стискивая его в столь горячих объятиях, что он задохнулся, отрываясь от пола. – Отец говорит, что любить того, кто добродетелен и к тому же родственник, – весьма правильно, так что я могу выказать тебе свои чувства! Входи же, входи!

Снова ощутив под ногами пол, Брут смотрел, как его кузина с трудом пробирается по заваленной комнатенке, скидывает со старого кресла груду свитков и книг, потом ищет тряпку и обмахивает ею сиденье, чтобы на тоге гостя не осталось пыльных разводов. И постепенно в уголках его всегда скорбного рта стала появляться улыбка. Она же… ну просто вылитый слон! Хотя не толстая и даже не пышная. Узкие бедра, широкие плечи, плоская грудь. Одета во что-то отвратительное, что Сервилия назвала бы холщовой палаткой.

И все же, решил он к тому времени, как им обоим удалось устроиться в креслах, облик Порции его вовсе не удручал. Несмотря на мужскую фигуру, она не казалась мужеподобной. И была полна жизни, что придавало ей странную привлекательность, которую после первого потрясения оценят, конечно же, весьма многие из мужчин. Волосы фантастические… как и глаза. И рот очень славный, его так и хочется поцеловать.

Порция громко вздохнула, хлопнула себя по коленям (широко расставленным, что ничуть ее не смущало) и посмотрела на него, сияя от удовольствия:

– О Брут! Ты нисколько не изменился!

Выглядел он плоховато, но здесь это не имело значения. Для Порции Брут был тем, кем всегда был. Очень странно воспитанная, с шестилетнего возраста лишенная матери и с тех пор не знавшая женской руки (кроме двухлетнего сосуществования с Марцией, которая ее просто не замечала), эта девушка не имела затверженных представлений о красоте, равно как и об уродстве и о прочих абстрактных понятиях. Брут – ее горячо любимый двоюродный брат, поэтому он красив. Любой ценитель греческой философии согласится с таким рассуждением.

– Ты выросла, – заметил он и вдруг осознал, как это звучит.

Брут, думай, что говоришь! Она ведь, как и ты сам, несуразная шутка природы!

Но конечно, она все моментально поняла. И издала то же ржание, что вырывалось из горла Катона в минуты веселья, так же, как он, показывая большие, немного выдвинутые вперед зубы. И голос ее был похож на голос отца – резкий, громкий, ужасно немелодичный.

– Отец говорит, я скоро продырявлю потолок! Я даже чуть выше его, хотя он тоже дылда. Должна заметить, – сквозь ржание проговорила она, – мне очень нравится быть такой высокой. Это придает мне авторитета. Странно, что люди заискивают перед теми, кто их выше, не правда ли? Тем не менее это так.

В голове Брута стала вырисовываться фантастическая картина: маленький холодный Бибул пытается покрыть этот огненный столб. Приходит ли ему в голову мысль об их полнейшей несопрягаемости?

– Твой отец сказал мне, что ты выходишь замуж за Бибула.

– О да, это замечательно, правда?

– Ты рада?

Красивые серые глаза сузились, скорее от удивления, чем от гнева.

– А почему я должна быть не рада?

– Ну… он намного старше тебя.

– На тридцать два года, – уточнила она.

– Не слишком ли? – осторожно спросил Брут.

– Не имеет значения, – отрезала Порция.

– И… и тебя не смущает, что он на целый фут тебя ниже?

– Тоже не имеет значения, – повторила она.

– Ты любишь его?

«А уж это-то и подавно не имеет значения», – могла бы сказать она, но не сказала.

– Я люблю всех хороших людей, а Бибул из таких. Я с нетерпением жду нашей свадьбы. Правда-правда. Вообрази только, Брут! У меня будет комната гораздо просторней, чем эта!

«Боже, – подумал он, ошеломленный, – она так и не повзрослела! Она вообще не имеет понятия, что такое брак!»

– И тебе все равно, что у Бибула уже есть три сына? – спросил он.

Снова веселое ржание.

– Зато у него нет дочерей! – ответила она, отсмеявшись. – Я не умею ладить с девочками, они такие глупышки. Двое старших, Марк и Гней, замечательные ребята. А маленький Луций – о, он меня вообще покорил! Мы чудесно проводим время. У него восхитительные игрушки!

Брут шел домой, тревожась за Порцию, но когда он попытался поговорить о ней с матерью, то получил короткую отповедь.

– Полная идиотка! – отрезала та. – А чего ты хотел? Ее воспитывал пьяница с выводком олухов-греков! Они начинили ее презрением к хорошему платью, хорошим манерам, хорошей еде и хорошей беседе. Она ходит в волосяной рубашке, голова ее забита Аристотелем. Мне жаль Бибула.

– Не трать зря свое сочувствие, мама, – сказал Брут, знавший теперь, как ей досадить. – Бибулу очень нравится Порция. Он получит неоценимую награду – девушку, которая абсолютно чиста и непорочна!

– Тьфу! – плюнула Сервилия. – Тьфу!

Волнения в Риме не утихали. Прошел февраль, короткий месяц, потом наступил мерцедоний – те двадцать два дня, что были внесены в календарь коллегией понтификов по настоянию Помпея. Через каждые пять дней новый интеррекс вступал в должность и пытался организовать выборы, однако безуспешно. Все жаловались, но жалобы ни на что не влияли. Изредка Помпей демонстрировал всем, что когда он хочет, чтобы что-то было сделано, это делается, как, например, с его законом десяти плебейских трибунов. Принятый в середине февраля, он позволил Цезарю зарегистрировать свою кандидатуру in absentia. Ему не придется слагать с себя империй, Цезарь мог быть спокоен.

Милон продолжал собирать голоса в свою поддержку на консульских выборах, но в массах усиливалось брожение. Его нагнетали два младших Аппия Клавдия, требующих суда над Милоном за убийство их родственника Публия, которое, по их мнению, было доказано тем, что Милон освободил участвовавших в роковой стычке рабов и помог им бесследно исчезнуть. К сожалению, на Целия больше нельзя было опираться: Цицерон, вернувшийся из Равенны, заставил его замолчать. Нехороший знак для озабоченного Милона.

Помпей тоже был озабочен. Сенатская оппозиция против его назначения на пост диктатора набирала силу.

– Ты – один из самых видных boni, – говорил Помпей Метеллу Сципиону, – и я знаю, что ты не против того, чтобы я стал диктатором. Учти, сам я этой должности не хочу! Но меня удивляет другое. Не могу понять, почему Катон и Бибул не займут этот пост. Или Луций Агенобарб. Или кто-то еще. Не лучше ли любой ценой добиться стабильности в Риме?

– Почти любой, – осторожно поправил Метелл Сципион.

Он выполнял миссию, произнося свою речь, которую часами репетировал с Катоном и Бибулом. Но намерения его самого не были такими чистыми, как полагали Катон и Бибул. Метелл Сципион был еще одним озабоченным человеком.

– Что значит «почти»? – сердито спросил Помпей.

– На этот вопрос есть ответ, и я должен довести его до твоего сведения, Магн.

Чудо произошло! Метелл Сципион назвал его Магном! О радость! О сладость победы! Помпей поневоле заулыбался:

– Тогда ответь мне, Сципион.

Да, отныне лишь Сципион, не Метелл.

– Что, если сенат согласится сделать тебя консулом без коллеги?

– Ты хочешь сказать, единственным консулом? Без младшего консула?

– Да. – Хмурясь в попытках вспомнить, что ему велено передать, Метелл Сципион продолжил: – Почему все стоят против диктатуры? Из-за неуязвимости диктатора, Магн. Его нельзя впоследствии привлечь к ответственности за все его действия. А после Суллы диктатуры не хочет никто. Возражают не только boni, но и всадники восемнадцати старших центурий, поверь. Они пострадали гораздо больше других. Сулла внес в проскрипционные списки тысячу шестьсот всадников, и все погибли.

– Но я-то вовсе не собираюсь вносить кого-либо в списки, – удивленно сказал Помпей.

– Для меня это очевидно. К сожалению, многие со мной не согласны.

– Почему? Я ведь не Сулла!

– Да, я это понимаю. Но существуют люди, убежденные, что дело не в человеке, а в самой должности. Ты понимаешь, что я имею в виду?

– О да. Любой сделавшийся диктатором должен свихнуться от власти.

Метелл Сципион откинулся в кресле.

– Вот именно.

– Но я не такой человек, Сципион.

– Я знаю, я знаю! Не кори меня, Магн! Всадники всех центурий не хотят иметь над собой очередного диктатора в той же степени, что и Катон с Бибулом. При одном слове «проскрипция» люди белеют от страха.

– В то же время, – задумчиво проговорил Помпей, – единственный консул так или иначе ограничен в своих действиях системой законов. И потом, его могут призвать к ответу.

По инструкции следующий комментарий следовало высказать словно бы вскользь, как само собой разумеющийся пустяк, и Метелл Сципион отлично справился с этим.

– Для тебя, Магн, это не имеет значения. Ты ведь не сделаешь ничего противозаконного.

– Это правда, – просиял Помпей.

– Кроме того, консульство без коллеги – очень неординарный пост, и мало кто его занимал. Например, когда кто-то из консулов умирал, а знамения не благоприятствовали выборам нового консула. Так было с Квинтом Марцием Рексом.

– И в год консульства Юлия с Цезарем! – засмеялся Помпей.

Поскольку коллегой Цезаря тогда избрали Бибула, а тот отказался исполнять свои обязанности, это замечание не понравилось Метеллу Сципиону. Но он стерпел, промолчал. Потом кашлянул и продолжил:

– Можно сказать, что единоличное консульство – это самое необычное из всех сделанных когда-либо тебе предложений.

– Ты и вправду так думаешь? – оживился Помпей.

– О да. Несомненно.

– Тогда почему бы и нет? – Помпей протянул правую руку. – Договорились, Сципион. Я согласен!

Рукопожатие, и Метелл Сципион быстро встал, испытывая огромное облегчение. Миссия выполнена, Бибул будет доволен. А теперь надо поскорее уйти, прежде чем Помпей задаст какой-нибудь новый вопрос, которого нет в затверженном списке.

– Что-то ты не выглядишь особенно радостным, Сципион, – сказал Помпей, двигаясь за ним к двери.

Что ответить на это? Попросту промолчать? Ведь возможен подвох. Отделаться ничего не значащей фразой? Метелл Сципион хмурился, напрягая мозги, но потом решил, что следует быть откровенным.

– Есть причины, – сознался он.

– В чем же дело?

– Планк Бурса всем говорит, что намерен привлечь меня к суду за взятки в период моего консульства.

– Неужели?

– Боюсь, это так.

– О боги! – воскликнул Помпей с преувеличенным беспокойством. – Нет, мы этого не допустим! Если я стану консулом, Сципион, все уладится, и очень скоро.

– Это правда?

– С легкостью, уверяю тебя! У меня есть на него кое-что. Полагаю, ты меня понимаешь.

Огромный груз упал с плеч Метелла Сципиона.

– Магн, я буду твоим другом навеки!

– Хорошо, – сказал довольный Помпей, открывая входную дверь. – Кстати, Сципион, может быть, ты придешь завтра ко мне отобедать?

– С удовольствием.

– А малышка Корнелия Метелла не захочет составить тебе компанию?

– Думаю, с радостью. Да.

Помпей закрыл дверь за посетителем и медленно прошел в кабинет. Как полезно иметь ручного плебейского трибуна, когда никто не подозревает, что он приручен! Планк Бурса стоит каждого сестерция, потраченного на него. Отличный человек! Просто отличный!

Перед его глазами возник образ Корнелии Метеллы. Он подавил вздох. Она не Юлия. И действительно имеет сходство с верблюдом. Но это не значит, что она некрасива. Просто очень заносчива! И без умолку трещит. Если на устах у нее не Зенон или Эпикур (философию которых она не одобряет), то обязательно Платон или Фукидид. Презренные мимы, фарсы, даже комедии Аристофана. Да… она подойдет. Не то чтобы он намерен просить ее руки. Метелл Сципион сам все устроит. Что хорошо для таких, как Юлий Цезарь, хорошо и для таких, как Метелл Сципион.

Цезарь. У него, видите ли, нет второй дочери или племянницы. О, этот умник мнит о себе слишком много! А консул без коллеги – как раз тот человек, что может сбить с него спесь. Цезарь получил нужный ему закон десяти плебейских трибунов, но это не значит, что жизнь его будет гладкой. Закон можно аннулировать. Или заменить другим. Но на данный момент пусть Цезарь считает, что ему теперь ничто не грозит. Да. Пусть считает.

На восемнадцатый день мерцедония Бибул внес в сенате, собравшемся на Марсовом поле, предложение зарегистрировать Гнея Помпея Магна кандидатом на должность консула, без коллеги. Интеррексом в тот раз был знаменитый юрист Сервий Сульпиций Руф. Он вслушивался в поднявшийся гомон с серьезностью и достоинством, подобающими такому выдающемуся человеку.

– Это абсолютно незаконно! – закричал Целий, не потрудившись даже привстать. – Что значит консульство без коллеги? Где это видано? Тогда почему бы просто не сделать Помпея диктатором – и все дела!

– Любой вид законного правления предпочтительнее отсутствия правительства, – возразил Катон. – Я одобряю внесенное предложение.

– Я призываю собравшихся разделиться, – сказал Сервий Руф. – Кто за то, чтобы разрешить Гнею Помпею Магну выставить свою кандидатуру на должность консула без коллеги, встаньте, пожалуйста, от меня по правую руку. Кто против, прошу занять место слева.

Среди немногих, кто встал слева от Руфа, был Брут, впервые присутствовавший на подобном собрании.

– Я не могу голосовать за человека, убившего моего отца, – громко заявил он и вскинул голову.

– Очень хорошо, – сказал Сервий Руф, оглядывая сенаторов. – Я начинаю созыв центурий для выборов.

– Стоит ли беспокоиться? – выкрикнул стоявший слева Милон. – Разве другим кандидатам будет позволено баллотироваться на этот пост?

Сервий Руф поднял брови:

– Конечно да, Тит Анний.

– Стоит ли тратить время, деньги, зачем тащиться голосовать на септу? – с горьким сарказмом продолжил Милон. – Ведь результат нам известен.

– Я не приму назначения по решению одного лишь сената, – веско возразил Помпей. – Пусть пройдут выборы.

– Но существует lex Annalis! – выкрикнул Целий. – Закон, гласящий, что человек не может баллотироваться в консулы, если со времени его последнего консульства не прошло десяти лет. Помпей вторично был консулом всего два года назад.

– Правильно, – подхватил Сервий Руф. – Отцы, внесенные в списки, поступило предложение. Сенат должен рекомендовать народному собранию принять lex Caelia. Закон, позволяющий Гнею Помпею Магну баллотироваться в консулы. Прошу голосовать.

И Целий был побит его же оружием.

К началу марта Помпей Великий стал единолично правящим консулом, и все завертелось. В Капуе стоял легион, предназначавшийся для Сирии. Помпей отозвал его в Рим, чтобы прекратить уличные войны. Все мгновенно разрешилось. Как только центурии избрали Помпея, Секст Клелий придержал своих псов, требуя за то щедрого вознаграждения. Ему с удовольствием заплатили.

Были проведены и другие выборы. Марк Антоний сделался квестором Цезаря. Избрали преторов, наконец-то открывших суды. Начались разбирательства дел, накопившихся за пять месяцев вынужденного бездействия. Так что без проволочек привлекли к ответу таких деятелей, как экс-наместник Сирии Авл Габиний, ранее с него сняли обвинение в оскорблении величия римского народа, но дело о вымогательстве закрыто не было.

Габиний взялся восстановить на троне Птолемея Авлета Египетского, свергнутого разгневанными александрийцами. Но действовал он не по поручению сената, а просто воспользовался удобным моментом. Поговаривали, что за десять тысяч талантов серебром. Может быть, ему что-то такое и обещали, но на деле он ничего не получил. Однако суд не принял это во внимание. После малоубедительного выступления Цицерона Габиния обвинили и назначили штраф в десять тысяч талантов. Не в состоянии заплатить и десятой доли такой огромной суммы, Габиний отправился в ссылку.

Но Гая Рабирия Постума, маленького банкира, реорганизовавшего при восстановленном Птолемее финансовую систему Египта, Цицерон защитил успешно. Рабирию Постуму было поручено выжать деньги из Птолемея Авлета, который был должен некоторым римским сенаторам за оказанные услуги (Габиний был одним из них) и римским ростовщикам за ощутимую поддержку во время ссылки. Возвратившись в Рим без единого сестерция, Рабирий Постум занял у Цезаря изрядную сумму и поправил свои дела. Его оправдали, поскольку речь Цицерона в его защиту была столь же насыщена убедительными фактами, как его же обвинительная речь против Гая Верреса несколько лет назад, и теперь Рабирий Постум мог целиком посвятить себя Цезарю и отстаиванию его интересов.

Размолвка между Цицероном и Аттиком, разумеется, длилась недолго. Они вновь сошлись, переписывались, когда Аттик уезжал по делам, и встречались всякий раз, когда появлялась такая возможность. В Риме или в каких-то других городах.

– Целый шквал законов, – мрачно сказал Аттик, недолюбливавший Помпея.

– Некоторые из них никому не нравятся, – заметил Цицерон. – Даже бедный старый Гортензий сопротивлялся как мог. Понятно, что против них ополчились и Бибул, и Катон. Удивительно то, что они-то и предложили сделать Магна единовластным консулом Рима.

– Возможно, – задумчиво произнес Аттик, – они опасались, что Помпей захватит власть незаконно. Как в свое время Сулла.

– Ну, во всяком случае, – просиял Цицерон, – мы вместе с Целием устроим все так, что главным виновникам этого фарса придется несладко. Как только Планк Бурса и Помпей Руф выйдут из состава плебейских трибунов, мы обвиним их в разжигании беспорядков. Поскольку Магн записал на таблицах новый закон о насилии, мы обернем его в нашу пользу.

– Я знаю одного человека, которому не понравится то, что сейчас у нас происходит, – сказал Аттик словно бы вскользь.

– Ты имеешь в виду Цезаря? – широко улыбнулся Цицерон, который терпеть не мог Цезаря. – О, это замечательный ход! За него я готов целовать Магну руки и ноги!

Но Аттик, мыслящий более трезво, покачал головой.

– И вовсе не замечательный, – возразил он сурово. – Все мы, возможно, однажды поплатимся за него. Если Помпей не хотел, чтобы Цезарю было дозволено баллотироваться in absentia, почему он тогда настроил десять плебейских трибунов провести разрешающий это закон? А теперь он проводит новый закон, запрещающий регистрировать кандидатов в их отсутствие. Без какой-либо оглядки на Цезаря.

– Хм! Неудивительно, что сторонники Цезаря подняли жуткий крик.

Поскольку Аттик и сам кричал, он чуть было не ответил на замечание колкостью, но прикусил язык. Что толку? Ни один, даже самый красноречивый, оратор не смог бы убедить Цицерона взглянуть на вещи с позиции Цезаря. Особенно после истории с Катилиной. Цицерон обладал твердолобостью селянина, и если имел зуб на кого-то, то уже навсегда.

– Ну хорошо, – сказал со вздохом Аттик. – Кричат на Форуме все. Каждый лоббирует свои интересы. Но дать Цезарю привилегию, а потом о ней словно бы забыть – это позорный поступок! Коварный удар, нанесенный исподтишка. Мне бы Магн понравился больше, если бы он пожал плечами и сказал: «Но Цезарь пусть баллотируется!» У него слишком задран нос при огромной власти. И власть эту он использует неумно. Да умно он никогда и не поступал. Вспомни, это ведь он – в свои двадцать два! – вел три легиона по Фламиниевой дороге, чтобы помочь Сулле взять Рим. Помпей с тех пор не переменился. Он просто стал старше, жирней и хитрей.

– Хитрость необходима, – упрямо сказал Цицерон, всегда стоявший за Помпея.

– При условии, что жертва попадется в расставленные сети. Цицерон, я не верю, что Цезарь согласится на роль беззащитной мишени. У него в одном мизинце хитрости больше, чем у Помпея во всем теле, однако он очень разумно ее использует. Беда Цезаря в том, что он самый прямой человек из всех, кого я знаю, и никогда не хитрит без нужды. А Помпей вечно плетет паутину. Да, он хорошо умеет дергать за ниточки. Но это лишь паутина. А Цезарь ткет ковер. Я еще не знаю, каким будет рисунок, но я его опасаюсь. И по причинам совсем иного рода, чем ты.

– Чепуха! – выкрикнул Цицерон.

Аттик закрыл глаза, вздохнул.

– Похоже, Милона все-таки будут судить. Чью сторону ты возьмешь? – спросил он.

– Сторону невиновного.

– Но Магн вряд ли захочет, чтобы Милон был оправдан.

– Не думаю, что его это дело волнует.

– Цицерон, перестань! Конечно волнует! Ты должен понять, что Милоном манипулировал именно он!

– Я так не думаю.

– Ну, как хочешь. Ты будешь его защищать?

– Даже парфяне с армянами, вместе взятые, не остановят меня! – объявил Цицерон.

Суд над Милоном состоялся в самом конце зимы, что по календарю (с учетом вставленных двадцати двух дней) приходилось на начало апреля. В председательском кресле сидел консуляр Луций Домиций Агенобарб, обвинителями являлись два молодых Аппия Клавдия, им помогали два патриция из Валериев (Непот и Леон) и старый Геренний Бальб. Защита была внушительной: Гортензий, Марк Клавдий Марцелл (из Клавдиев-плебеев, а не из рода Клодия), Марк Калидий, Катон, Цицерон и Фавст Сулла, шурин Милона. Гай Луцилий Гирр, будучи двоюродным братом Помпея, засомневался и в этот состав не вошел. Брут предложил свою помощь в качестве консультанта.

Помпей очень тщательно продумал, как обставить этот важный процесс, проводимый в соответствии с новыми, утвержденными им законами о насилии (обвинять Милона в убийстве было нельзя, ибо самого убийства никто не видел). В ход судебного разбирательства было введено несколько новых правил. Например, состав присяжных не будет определен до последнего дня работы суда – в этом случае на подкуп присяжных просто не хватит времени, – а в последний день Помпей лично вытянет жребии. Из восьмидесяти одного кандидата останется пятьдесят один. Слушания свидетелей по делу продолжатся в течение трех дней, а на четвертый день у них будут взяты письменные показания. Каждый свидетель будет подвергнут перекрестному допросу. К вечеру четвертого дня весь суд и восемьдесят один кандидат в присяжные будут наблюдать, как их имена напишут на маленьких деревянных шарах, которые потом запрут в подвалах под храмом Сатурна. А на рассвете пятого дня вынут пятьдесят один шар. Обвинению и защите будет дано право отвести по пятнадцать кандидатов.

Свидетелей-рабов почти не было, а со стороны Милона – и вовсе ни одного. В первый день слушали главных свидетелей обвинения: Помпония (кузена Аттика) и Гая Кавсиния Схолу – друзей убиенного Клодия, сопровождавших его в той поездке. Марк Марцелл со стороны защиты стал проводить перекрестный допрос. Делал он это очень напористо, но шайка Секста Клелия подняла дикий шум, и судьи почти не слышали, что отвечает Схола. Помпея на суде не было: он находился на дальнем конце Нижнего форума, разбирая дела о финансовых нарушениях. Агенобарб послал ему сообщение, что не может работать в такой обстановке, после чего объявил перерыв.

– Позор! – сказал позже Цицерон своей жене Теренции. – Я искренне надеюсь, что Магн пресечет безобразия.

– Уверена, что пресечет, – рассеянно отозвалась Теренция, явно думавшая о чем-то другом. – Марк, Туллия наконец-то решилась. Она начинает бракоразводный процесс.

– О боги! Ну почему все должно валиться в одну кучу? Я даже и помыслить не могу о переговорах с Нероном, пока не закончится суд! А приступить к ним необходимо, и срочно. Я слышал, что он подумывает жениться на ком-то из выводка Клавдия Пульхра.

– Давай решать проблемы по очереди, – подозрительно миролюбиво сказала Теренция. – Вряд ли Туллию можно будет убедить выскочить замуж сразу же после развода. К тому же не думаю, что Нерон ей по нраву.

Цицерон рассвирепел.

– Она будет делать то, что ей скажут! – отрезал он.

– Она поступит так, как захочет! – прорычала Теренция, вмиг растеряв все свое миролюбие. – Ей уже двадцать пять, а не восемнадцать лет, Цицерон. Тебе не удастся толкнуть ее на новый брак без любви в угоду своим амбициям и дальнейшей карьере!

– Мне надо написать речь в защиту Милона! – заявил Цицерон и отправился в кабинет, так и не пообедав.

Вообще-то, Цицерон, превосходный юрист-профессионал, обычно не тратил много времени на подготовку к очередному процессу. Но речь в защиту Милона требовала повышенного внимания. Даже в набросках она обещала стать в ряд лучших его речей. Да и как могло быть иначе, ведь остальные защитники подсудимого единодушно отказались от выступлений в пользу прославленного оратора. Поэтому вся ответственность за благополучный исход дела теперь целиком лежала на нем. Он должен был убедить жюри склониться к вердикту ABSOLVO. И Цицерон с удовольствием корпел над бумагами до позднего вечера, торопливо хватая с принесенного слугами блюда оливки, яйца и фаршированные огурцы. После чего отправился спать, удовлетворенный хорошей работой.