Кирза Чекунов Вадим

«Все это моя среда, мой теперешний мир, — думал я, — с которым хочу не хочу, а должен жить.»

Ф. М. Достоевский. «Записки из Мертвого дома»

В поезде пили всю ночь.

Десять человек москвичей — два плацкартных купе.

На боковых местах с нами ехали две бабки. Морщинистые и улыбчивые. Возвращались домой из Сергиева Посада. Угощали нас яблоками и вареными яйцами. Беспрестанно блюющего Серегу Цаплина называли «касатиком». В Нижнем Волочке они вышли, подарив нам три рубля и бумажную иконку. Мы добавили еще, и Вова Чурюкин отправился к проводнику.

Толстомордый гад заломил за бутылку четвертной.

Матюгаясь, скинулись до сотки, взяли четыре. Все равно деньгам пропадать.

Закусывали подаренными бабками яблоками. Домашние припасы мы сожрали или обменяли на водку еще в Москве, на Угрешке.

Пить начали еще вечером, пряча стаканы от нашего «покупателя» — белобрысого лейтенанта по фамилии Цейс. Цейс был из поволжских немцев, и в военной форме выглядел стопроцентным фрицем. Вэвээсные крылышки на тулье его фуражки напоминали фашистского орла.

Лейтенант дремал в соседнем купе.

К нам он не лез, лишь попросил доехать без приключений. Выпил предложенные сто грамм и ушел.

Нам он начинал даже нравится.

Вагон — старый, грязный и весь какой-то раздолбаный. Тусклая лампа у туалета.

Я пытаюсь разглядеть хоть что-нибудь за окном, но сколько ни вглядываюсь — темень одна. Туда, в эту темень, уносится моя прежняя жизнь. Оттуда же, в сполохах встечных поездов, надвигается новая.

Сережа Патрушев передает мне стакан. Сам он не пьет, домашний совсем паренек. Уже заскучал по маме и бабушке.

— Тебе хорошо, — говорит мне. — У тебя хоть батя успел на вокзал заскочить, повидаться. Я ведь своим тоже с Угрешки позвонил, и поезда номер, и время сказал. Да не успели они, видать: А хотелось бы — в последний раз повидаться.

Качаю головой:

— На войну что ли собрался?.. На присягу приедут, повидаешься. Последний раз: Скажешь, тоже:

Водка теплая, прыгает в горле. Закуски совсем не осталось.

Рассвело рано и потянулись за окном серые домики и нескончаемые бетонные заборы.

Зашевелились пассажиры, у туалета — толчея. Заглянул Цейс:

— Все живы? Отлично.

Поезд едва тащится.

Приперся проводник, начал орать и тыкать пальцем в газету, которой мы прикрыли блевотину Цаплина. Ушлый, гад, такого не проведешь.

Чурюкин посылает проводника так длинно и далеко, что тот действительно уходит.

Мы смеемся. Кто-то откупоривает бутылку «Колокольчика» и по очереди мы отхлебываем из нее, давясь приторно-сладкой дрянью. «Сушняк, бля! Пивка бы:» — произносит каждый из нас ритуальную фразу, передавая бутылку.

Состав лязгает, дергается, снова лязгает и вдруг замирает.

Приехали.

Ленинград. Питер.

С Московского вокзала лейтенант Цейс отзвонился в часть.

Сонные и похмельные, мы угрюмой толпой спустились по ступенькам станции «Площадь Восстания».

Озирались в метро, сравнивая с нашим.

Ленинградцы, уткнувшись в газеты и книжки, ехали по своим делам.

Мы ехали на два года.

Охранять их покой и сон.

Бля.

В Девяткино слегка оживились — Серега Цаплин раздобыл где-то пива. По полбутылки на человека.

Расположившись в конце платформы, жадно заглатывали теплую горькую влагу. Макс Холодков, здоровенный бугай-борец, учил пить пиво под сигарету «по-пролетарски». Затяжка-глоток-выдох.

Лейтенант курил в сторонке, делая вид, что не видит.

Лучи июньского солнца гладили наши лохматые пока головы.

Напускная удаль еще бродила в пьяных мозгах, но уже уползала из сердца. Повисали тяжкие паузы.

Неприятным холодом ныло за грудиной. Было впечатление, что сожрал пачку валидола.

Хорохорился лишь Криницын — коренастый и круглолицый паренек, чем-то смахивавший на филина.

— Москвичей нигде не любят! — авторитетно заявил Криницын.

— Все зачморить их пытаются. Мне пацаны служившие говорили — надо вместе всем держаться. Ну, типа мушкетеров, короче: Кого тронули — не бздеть, всем подниматься! В обиду не давать себя! Как поставишь себя с первого раза, пацаны говорили, так и будешь потом жить…

До Токсово добирались электричкой.

Нервно смеялись, с каждым километром все меньше и меньше.

Курили в тамбуре до одурения. Пить уже никому не хотелось.

Там, на маленьком пустом вокзальчике, проторчали до вечера, ожидая партию из Клина и Подмосковья.

Не темнело непривычно долго — догорали белые ночи.

Под присмотром унтерштурмфюрера Цейса пили пиво в грязном буфете. Сдували пену на бетонный пол. Курили, как заведенные.

Сгребали последнюю мелочь. Чурюкин набрался наглости и попросил у Цейса червонец.

Тот нахмурился, подумал о чем-то и одолжил двадцатку.

Ближе к темноте к нам присоединились две галдящие оравы — прибыли, наконец, подмосковные и клинчане.

Пьяные в сиську. Некоторые уже бритые под ноль. С наколками на руках. Урки урками.

Два не совсем трезвых старлея пожали руку нашему немцу.

Урки оказались выпускниками фрязинского профтехучилища. Знали друг друга не первый год. Держались уверенно.

Верховодил ими некто Ситников — лобастый, курносый пацан с фигурой тяжеловеса. В каждой руке он держал по бутылке портвейна, отпивая поочередно то из одной, то из другой.

Ожидая автобус из части, мы быстро перезнакомились и скорешились.

Кто-то торопливо допивал водку прямо из горла.

Кто-то тяжко, в надрыв, блевал.

Измученные ожиданием, встретили прибывший наконец автобус радостными воплями.

В видавший виды «пазик» набились под завязку. Сидели друг у друга на коленях.

Лейтехи ехали спереди. Переговаривались о чем-то с водилой — белобрысым ефрейтором. Тот скалил зубы и стрелял у них сигареты.

По обеим сторонам дороги темнели то ли сосны, то ли ели.

Изредка виднелись убогие домики. Мелькали диковинные названия — Гарболово, Васкелово, Лехтуси…

Карельский перешеек.

Приехали.

Лучами фар автобус упирается в решетчатые ворота со звездами.

Из двери КПП выныривает чья-то тень.

В автобус втискивается огромный звероподобный солдат со штык-ножом на ремне. Осклабился, покивал молча, вылез и пошел открывать ворота.

Все как-то приуныли.

Даже Криницын.

Несколько минут нас везут по какой-то темной и узкой дороге. Водила резко выворачивает вдруг руль и ударяет по тормозам. Автобус идет юзом. Мы валимся на пол и друг на друга. Лейтенанты ржут и матерят водилу.

— Дембельский подарок! — кричит ефрейтор и открывает двери. — Добро пожаловать в карантин! Духи, вешайтесь! На выход!

Вот она — казарма. Темная, будто нежилая. Лишь где-то наверху слабо освещено несколько окон.

Мы бежим по гулкой лестнице на четвертый этаж.

Длинное, полутемное помещение. Пахнет хлоркой, хозяйственным мылом, и еще чем-то приторным и незнакомым.

Цейс и другие лейтехи куда-то пропали.

Мы стоим в одну шеренгу, мятые и бледные в свете дежурного освещения. Я и Холодков, как самые рослые, в начале шеренги.

Справа от нас — темнота спального помещения.

Там явно спят какие-то люди. Кто они, интересно:

Сержант — человек-гора. Метра под два ростом. Килограммов за сто весом. Голова — с телевизор «Рекорд». Листы наших документов почти исчезают в его ладонях.

Сонными глазами он несколько минут рассматривает то нас, то документы.

Наконец, брезгливо кривится, заводит руки за спину и из его рта, словно чугунные шары, выпадают слова:

— Меня. Зовут. Товарищ сержант. Фамилия — Рыцк.

Мы впечатлены.

Сержант Рыцк поворачивает голову в темноту с койками:

— Зуб! Вставай! Духов привезли!

С минуты там что-то возится и скрипит. Затем, растирая лицо руками, выходит тот, кого назвали Зубом.

По шеренге проносится шелест.

Зуб по званию на одну лычку младше Рыцка. И на голову его выше. Носатый и чернявый, Зуб как две капли воды похож на артиста, игравшего Григория Мелихова в «Тихом Доне». Только в пропорции три к одному.

Мы с Холодковым переглядываемся.

— Если тут все такие… — шепчет Макс, но Рыцк обрывает:

— За пиздеж в строю буду ебать.

Коротко и ясно. С суровой прямотой воина.

— Сумки, рюкзаки оставить на месте. С собой — мыло и бритва.

— А зубную пасту можно? — кажется, Патрушев.

— Можно Машку за ляжку! Мыло и бритва. Что стоим?

Побросали торбы на дощатый пол.

— Зуб, веди их на склад. Потом в баню.

— Нале-во!

— Понеслась манда по кочкам! — скалится кто-то из подмосковных и получает от Зуба увесистую оплеуху.

На складе рыжеусый прапорщик в огромной фуражке тычет пальцем в высокие кучи на полу:

— Тут портки, там кителя! Майки-трусы в углу! Головные уборы и портянки на скамье! За сапогами подходим ко мне, говорим размер, получаем, примеряем, радостно щеримся и отваливаем! Хули их по ночам привозят? — это он обращается уже к Зубу.

Тот пожимает плечами.

— Ни хера себе ты ласты отрастил! — рыжеусый роется в приторно воняющей куче новеньких сапог. — Где я тебе такие найду?!

У Макса Холодкова, несмотря на мощную комплекцию, всего лишь сорок пятый размер ноги. Он уже держит перед собой два кирзача со сплющенными от долгого лежания голенищами.

Я поуже Макса в плечах, но мой размер — сорок восьмой.

— На вот, сорок семь, померяй! — отрывается от кучи вещевик. — Чегой-то он борзый такой? — обращается он к Зубу, видя, как я отрицательно мотаю головой.

Младший сержант Зуб скалит белые зубы:

— Сапоги, как жену, выбирать с умом надо. Тщательно. Жену — по душе, сапоги — по ноге. Абы какие взял — ноги потерял!.. Ваши слова, товарищ прапорщик?

Рыжеусый усмехается. Нагибается к куче.

Связанные за брезентовые ушки парами сапоги перекидываются в дальний угол.

Все ждут.

Наконец нужный размер найден. Все, даже Зуб, с любопытством столпились вокруг и вертят в руках тупоносых, угрожающе огромных монстров.

— Товарищ младший сержант, а у вас какой? — спрашивает кто-то Зуба.

— Сорок шесть, — Зуб цокает языком, разглядывая мои кирзачи. Протягивает мне:

— Зато лыжи не нужны!

Кто-то угодливо смеется.

«Как я буду в них ходить?!» — я взвешиваю кирзачи в руке.

Вовка Чурюкин забирает один сапог и подносит подошву к лицу.

— Нехуево таким по еблу получить, — печально делает вывод земляк и возвращает мне обувку.

Со склада, с ворохом одежды в руках, идем вслед за Зубом по погруженной в какую-то серую темноту части.

Ночь теплая. Звезд совсем немного — видны только самые крупные. Небо все же светлее, чем дома.

Справа от нас длинные корпуса казарм.

Окна темны. Некоторые из них распахнуты, и именно из них до нас доносится негромкое:

— Дуу-у-ухи-и! Вешайте-е-есь!

Баня.

Вернее, предбанник.

Вдоль стен — узкие деревянные скамьи. Над ними металлические рогульки вешалок. В центре — два табурета. Кафельный пол, в буро-желтый ромбик. Высоко, у самого потолка, два длинных и узких окна.

Хлопает дверь.

Входит знакомый рыжий прапорщик и с ним два голых по пояс солдата. Лица солдат мятые и опухшие. У одного под грудью татуировка — группа крови. В руках солдаты держат ручные машинки для стрижки.

— Все с себя скидаем и к парикмахеру! — командует прапорщик. — Вещи кто какие домой отправить желает, отдельно складывать. Остальное — в центр.

На нас такая рванина, что и жалеть нечего. Куча быстро растет. Но кое-кто — Криницын и еще несколько — аккуратно сворачивают одежду и складывают к ногам. Спортивные костюмы, джинсы, кроссовки на некоторых хоть и ношеные, но выглядят прилично.

Банщики лениво наблюдают.

Голые, мы толчемся на неожиданно холодном полу и перешучиваемся.

Клочьями волос покрыто уже все вокруг.

Криницына банщик с татуировкой подстриг под Ленина — выбрил ему лоб и темечко, оставив на затылке венчик темных волос. Отошел на шаг и повел рукой, приглашая полюбоваться.

Всеобщий хохот.

И лицо Криницына. Злое-злое.

Обритые проходят к массивной двери в саму баню и исчезают в клубах пара.

Доходит очередь и до меня.

— Ты откуда? — разглядывая мою шевелюру, спрашивает банщик. Мне достался второй, поджарый, широкоскулый, с внешностью степного волка.

— Москва, — осторожно отвечаю я.

— У вас мода там, что ли, такая? Как с Москвы, так хэви-метал на голове!

Вжик-вжик-вжик-вжик…

Никакая не баня, конечно, а длинная душевая, кранов пятнадцать.

Какие-то уступы и выступы, выложенные белым кафелем. Позже узнал уже, что это столы для стирки.

Груда свинцового цвета овальных тазиков с двумя ручками — шайки.

Серые бруски мыла. Склизлые ошметки мочалок.

Вода из кранов бьет — почти кипяток.

Из-за пара невидно ничего дальше протянутой руки.

Развлечение — голые и лысые, в облаках пара, не можем друг друга узнать.

Ко мне подходит какое-то чудище с шишковатым черепом:

— Ты, что ль?

Это же Вовка Чурюкин!

— По росту тебя узнал!

— А я по голосу тебя!

Надо будет глянуть на себя в зеркало. Или не стоит?

Выходим в предбанник веселые, распаренные.

Вещей наших уже нет.

Зуб сидит на скамейке и курит. Банщик — Степной волк — подметает пол. У его совка скапливается целая мохнатая гора.

Татуированного и прапорщика не видно.

Мы разбираем форму.

Поверх наших хэбэшек кем-то положены два зеленых пропеллера для петлиц и колючая красная звездочка на пилотку.

— А мои вещи?!

Криницын смотрит то на Зуба, то на Степного волка.

Зуб пожимает плечами.

Степной волк прекращает подметать и нехорошо улыбается:

— А уже домой отправили. Все чики-поки!

Криницын таращит глаза и озирается на нас:

— Мужики! Ну поддержите! Это ведь беспредел!

Зуб поднимается со скамейки и неторопливо выходит наружу.

— Пойдем. В подсобке твои вещи. Заберешь, — говорит Степной волк в полной тишине.

— Да не, я так… — Криницын заподозрил неладное. — В общем-то… Хотя нет. Идем! — лицо его искажается решительной злобой.

Банщик выходит.

Криницым мнется пару секунд, натягивает трусы-парашюты и следует за ним. На выходе, не оборачиваясь, он делает нам знак — Рот Фронт!

— Совсем ебанулся, — роняет Ситников.

Голубая майка, синие безразмерные трусы, хэбэшка, сероватые полотна портянок — все выдано новехонькое, со стойким складским запахом. Смутное ощущение знакомости происходящего. Не могу вспомнить, где об этом читал. Длинным выдается все маленькое и кооткое, а коротышкам — наоборот, пошире и подлинней. У Гашека, в «Швейке», по-моему, так и было.

Влезаем в форму, на ходу меняясь с соседями, кому что лучше подходит.

Негромко переговариваемся. Все заинтригованы судьбой бунтовщика.

Открывается дверь.

Входит Зуб.

Ставит табурет перед нами. Снимает сапог.

— Сейчас будем учиться мотать портянки. Научитесь правильно — останетесь с ногами. Нет — пеняйте на себя. Показываю первый раз медленно и интересно…

Все напряженно наблюдают.

— Теперь повторяем за мной… Еще раз…

Зуб осматривает наши ноги.

— Что это за немцы под Москвой?.. Еще раз!.. Наматывать правильно!

Около меня Зуб удивленно крякает.

За неделю до призыва отец принес из ванной полотенце для рук и неплохо натаскал меня в премудростях портяночного дела.

Спасибо, батя.

Зуб выделяет мне полпредбанника. Приносит второй табурет.

— Показывай этим. А вы смотрите и всасывайте.

Я второй раз в центре внимания.

Невольно я начинаю копировать движения и интонации Зуба:

— Показываю еще раз. Ставим ногу вот так. Этот краешек оборачиваем вокруг ступни. Но так, чтобы…

В один момент все поворачивают головы в сторону двери.

Входит Криницын. С пустыми руками.

За ним входят Степной волк и татуированный.