Собор. Роман с архитектурой Измайлова Ирина

Книга издана по благословению Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского

Варсонофия

© Измайлова И.А. 2017

© ООО «Издательство «Вече», 2017

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020

Сайт издательства www.veche.ru

Кафедральный Собор России

В книге Ирины Измайловой «Собор» подробно и достоверно рассказывается о грандиозной строительной эпопее – проектировании и возведении собора святого преподобного Исаакия Далматского. Отчего главный храм столицы Российской империи, а значит, и всей России был освящён во имя этого византийского святого, знают далеко не все, хотя если открыть любую популярную брошюру, посвящённую собору, там найдётся объяснение. День святого Исаакия Православная церковь отмечает 30 мая (12 июня по новому стилю), а эта дата совпадает с днём рождения первого российского императора – государя Петра Алексеевича. Пётр Первый, основав город на Неве, назвал его в честь своего небесного покровителя святого первоверховного апостола Петра, а во имя второго своего покровителя игумена Исаакия освятил одну из первых церквей нового града.

Маленькая деревянная церковь на берегу Невы, конечно, и близко не походила на будущий величественный храм. Но именно в ней Пётр венчался со своей супругой, будущей императрицей Екатериной Первой. Позднее на месте обветшавшей и разрушившейся церкви была возведена новая, тоже не простоявшая долго, потом началось возведение третьей, которое по многим обстоятельствам затянулось на долгие годы. Впрочем, обо всём этом тоже рассказывается в книге «Собор».

И вот, в 1818 году началось возведение нынешнего храма, которое длилось сорок лет. Многие исследователи утверждают, что это – очень долгий срок. Но, если учесть все сложности, явившиеся при сооружении грандиозного здания на здешнем опасном грунте, если принять во внимание, какой объём работ был проделан, то очевидно: сорок лет – срок недолгий, храм, напротив, выстроили быстро. Для сравнения: храм Христа Спасителя в Москве, который, к слову, начали строить на двадцать лет позже, чем Исаакиевский собор, в 1839 году, возводился 44 года. Само собой, когда его восстанавливали уже в наше время, срок строительства сократился в десять раз, но ведь и материалы, и техника, и принципы строительства использовались уже совершенно другие.

Строительство собора святого Исаакия, как это и показано в книге «Собор», стало настоящей академией проектирования, строительного мастерства, испытательным полигоном для многих новых методов работы, наконец, собрало десятки выдающихся мастеров, от каменотёсов и каменщиков, до великих художников и скульпторов. Да, строили тяжело, с неизбежными в то время жертвами, однако, и здесь, в основном стараниями главного архитектора, главного героя книги, использовались новые приёмы работы, механизмы, облегчающие труд рабочих, для них было построено отапливаемое жильё.

Всё это важно знать, но главное, всё же не это.

И для создателя собора, зодчего Монферрана, и, можно смело сказать, для работного люда, годами съезжавшегося в Санкт-Петербург для участия в строительстве, Исаакиевский собор стал важнейшей целью их жизни: верующие христиане, они сознавали, что возводят для России нерушимую святыню, красота и величие которой призваны укрепить в душах людей Веру.

С 1858 года до роковых событий начала XX века собор был главным кафедральным храмом России. Его всем сердцем любили петербуржцы, им восхищались все, кто приезжал в наш город. Главная архитектурная доминанта столицы Российской империи была видна в городе отовсюду, и по сей день сверкающий купол Исаакия виден даже из Петергофа.

Он был поистине центром русского Православия, душою города, гордостью его жителей.

После октябрьского переворота храм был дочиста разграблен, в 1922 году его насильно передали так называемой обновленческой церкви, а в 1928 и вовсе закрыли, вскоре превратив в музей. Вместо посеребрённого голубя, символа Святого Духа, под куполом собора, под проёмом, ведущим в его барабан, укрепили стальной трос с привешенным к нему маятником Фуко. Очевидно, новые хозяева России посчитали, что доказательство факта вращения Земли станет убедительным антирелигиозным аргументом. Может, думали, что создавая наш мир, Господь позабыл о законах физики, которые, опять же, сам создал?

Бог, как мы теперь видим, не оставил своей милостью Россию, простил многие наши грехи. Милость Его коснулась и града на Неве – ему возвратили подлинное имя, стали возвращаться к жизни и наши храмы.

Исаакиевский собор долгое время возвращать Православной церкви не хотели: это ведь не руины многих поруганных храмов, которые церковь вот уже без малого три десятка лет упорно и неутомимо возрождает, это – великолепное, знаменитое на весь мир здание, символ Великой Православной России. Никто, кстати, не посягает на музей в соборе: как был, так и будет, и служащие его смогут дальше работать – во всём мире известные храмы посещаются туристами, которых лишь просят соблюдать правила поведения в святом месте и не мешать проведению богослужений.

Сейчас, когда, с Божией помощью и по молитвам многих тысяч православных людей, собор святого преподобного Исаакия Далматского возвращается домой, следует, прежде всего, поблагодарить за это Господа и вспомнить, чем собор прежде был и ныне остаётся для каждого русского человека. Это – наша великая святыня, это – исторический, архитектурный и духовный символ нашего Богохранимого града, это – место нашей общей молитвы.

В книге «Собор» один из героев, двенадцатилетний мальчик, в будущем ставший талантливым скульптором, говорит Монферрану: «Если хоть один камень в нём (в этом храме. – о. А.) положу – век гордиться буду».

Принимая участие в духовном возрождении храма, все мы тоже сможем гордиться – мы возвращаем нашей церкви, нашему городу, нашей стране их священное и законное достояние, и нам зачтётся каждый вклад в это доброе и общее дело.

Ключарь Исаакиевского собора

протоиерей Алексий Исаев

16 февраля 2017 г.

Предисловие

Вы держите в руках книгу об Огюсте Монферране (1786–1858). Творчество этого выдающегося архитектора знаменует собой целую эпоху в развитии русской архитектуры и градостроительства. Монферран – зодчий наивысшей стадии развития классицизма, называемого нередко русским ампиром, он же – наиболее значительная фигура эпохи позднего классицизма и первый архитектор эклектики, провозгласивший свободный выбор архитектурных стилей всех времен и народов. Его учеником был крупнейший архитектор периода эклектики – Андрей Иванович Штакеншнейдер.

Наиболее значительные произведения Монферрана широко известны. Это Александровская колонна, или Александрийский столп, и Исаакиевский собор, проектированию и строительству которого архитектор отдал большую часть своей жизни – сорок с лишним лет. Поэтому не случайно автор книги Ирина Александровна Измайлова дала своему роману заглавие «Собор». Но, как узнает читатель из этого увлекательного художественного произведения, Монферран разработал большое количество проектов, многие из которых были осуществлены. Помимо жилых домов в Петербурге и его окрестностях, ему принадлежат постройки грандиозного ансамбля Нижегородской, или Макарьевской, ярмарки, здание Манежа в Москве и многие другие. Не все сохранилось до наших дней, но даже то, что мы можем видеть сегодня, позволяет отнести Монферрана к наиболее выдающимся зодчим не только в русской, но и в мировой архитектуре.

Уже при жизни Монферран получил мировое признание. Помимо русских орденов св. Владимира и св. Анны, он был награжден французскими, прусскими и шведскими орденами. В частности, он дважды был удостоен высшей награды Франции – ордена Почетного легиона – случай чрезвычайно редкий в истории. Римская академия Cв. Луки и Флорентийская избрали его своим почетным членом, а в 1842 году при посещении архитектором Лондона ему был вручен диплом почетного члена и члена-корреспондента Королевского института британских архитекторов.

Об Огюсте Монферране написана масса статей и монографических исследований. Большинство из них носит научный характер и практически неизвестно широкому кругу читателей. Наиболее значительные публикации прошлых лет давно устарели, так как написаны с позиций вульгарной социологии и нередко построены на недостоверных фактах.

В 1986 году, к 200-летию со дня рождения Монферрана, в Ленинграде и Москве были устроены выставки графических произведений архитектора, многие из которых экспонировались впервые. Обширные документальные материалы позволили переосмыслить творчество Монферрана и отвести ему достойное место в русской и мировой архитектуре.

В свете последних научных изысканий и открытий очень своевременно родился роман Ирины Александровны Измайловой. Появление художественного произведения о Монферране обосновано еще и тем, что биография этого архитектора, как никакого другого, насыщена романтическими событиями, начиная с момента его рождения в захолустном предместье Парижа. Монферран окончил Специальную школу архитектуры (так при Наполеоне называлась бывшая Королевская академия архитектуры). Его учеба и начало самостоятельной деятельности неоднократно прерывались наполеоновскими походами, в которых будущий знаменитый архитектор принимал самое деятельное участие. Недаром в 1813 году за проявленное мужество в битве при Арно[1] он был награжден первым орденом Почетного легиона.

Вместе с тем ревностная служба в рядах наполеоновских войск не помешала Монферрану через три года стать придворным архитектором Александра I – противника Наполеона, а еще через пятнадцать лет воздвигнуть Александровскую колонну в честь победы русских войск, против которых он сам когда-то сражался. Не менее фантастическим явилось стремительное продвижение Монферрана по службе и внезапное его падение в связи с, казалось бы, уничтожающей критикой первого утвержденного проекта Исаакиевского собора соотечественником зодчего – архитектором А. Модюи, а затем еще более головокружительный взлет после утверждения переработанного варианта. Все это превосходно описано в романе И.А. Измайловой. К тому же с событиями творческой жизни Монферрана в романе очень умело переплетена не менее романтическая любовная история, не лишенная в своей основе документальной достоверности.

Книга И.А. Измайловой, по сравнению с некоторыми произведениями авторов, пишущих на исторические темы, дает правдивую картину жизни и творчества одного из самых значительных архитекторов прошлого. Любое художественное произведение предполагает определенную долю авторского вымысла, но Ирине Александровне не изменяет чувство меры, оберегающее ее от искажения сути исторической правды.

Основное действие романа разворачивается вокруг проектирования и строительства Исаакиевского собора. Необычная история его сооружения, сопряженная с большими техническими трудностями, с применением передовых по тому времени конструкций и новой технологии, заслуживает подробного освещения. Ирине Александровне Измайловой удалось превратить сухие архивные документы и протоколы заседаний Комиссии построения Исаакиевского собора в увлекательный роман, насыщенный человеческими чувствами и переживаниями оживших на его страницах героев. Она сумела ярко и образно показать, как Монферрану приходилось постоянно преодолевать невероятные трудности, связанные с проектированием и с заготовкой материалов, а также со строительством. Правдиво показаны условия работ на строительной площадке, нередко имевшие следствием увечья и гибель работных людей.

Некоторым читателям может показаться несколько идеализированным образ главного героя. Но Монферран действительно отличался добротой, хотя по натуре он был очень вспыльчивым и не всегда в таком состоянии справедливым.

Убедительно изображено Измайловой и окружение Монферрана. В частности, верная характеристика дана Ф.Ф. Вигелю – человеку необычайно талантливому, но чрезмерно язвительному и желчному, оставившему после себя записки, мимо которых не может пройти ни один историк, изучающий пушкинскую эпоху. Не менее рельефно нарисован и образ архитектора А. Модюи, обосновавшегося в Петербурге значительно раньше Монферрана, а прославившегося лишь скандальной историей с проектом Исаакиевского собора. Удачно даны характеристики крупнейшего инженера и изобретателя А.А. Бетанкура, зодчего К.И. Росси, архитектора А.И. Штакеншнейдера и многих других.

С основной тканью повествования органично сочетаются рассказы о других работах Монферрана. Они не разрушают основного сюжета романа, а лишь помогают его раскрытию. Исаакиевский собор остается стержнем повествования. Сам Монферран считал его главным произведением, своей лебединой песней.

Одновременно с описанием строительства Ирина Александровна дает одухотворенные образы причастных к возведению собора работных людей. Через характеристики отдельных персонажей она воссоздает не только историческую обстановку прошлого, но и всю будничную атмосферу тех лет. Этому способствует превосходное владение автора формой диалога.

Роман Ирины Александровны Измайловой рассчитан на широкий круг читателей, но в особенности будет полезен тем, кто интересуется историей русского искусства и культуры в целом.

В.К. Шуйский,

историк архитектуры,

кандидат искусствоведения,

зав. музеем института им. И.Е. Репина

Анри Луи Огюст Рикар де Монферран

(1786–1858)

Худржник Е.А. Плюшар

Часть первая

Прелюдия

Поступлению в госпиталь новых раненых доктор Готье не удивился.

За год с небольшим существования Неаполитанского королевства волнения и восстания происходили в нем неоднократно, и в том, по мнению доктора, ничего необыкновенного не было. Госпиталем Готье командовал не так уж долго, но до того несколько лет прослужил полковым врачом в разных войсках. Был он и в Египте в пору роковой кампании, стремительно начатой будущим императором французов, героически продолженной генералом Клебером и постыдно законченной генералом Мену, который отчаянно добивался поддержки местного населения, пойдя ради этого даже на унижение[2], но, тем не менее, проиграл кампанию и был изгнан из Каира и Александрии.

Был Готье и в Испании, и от нее у доктора остались самые жуткие воспоминания. Прошел он и по Пруссии, и по Италии, и он хорошо знал, что оккупантов никто и нигде не любит…

– Откуда это? – спросил доктор пожилого офицера, доставившего в Неаполь обоз с девятью ранеными.

Офицер рассказал, что три дня назад отряд повстанцев перебил роту пехотинцев в маленьком городишке, примерно в сорока лье от Неаполя, и захватил большой склад оружия, а также всякие ценности, которые как раз везли через этот городишко из столицы королевства в столицу империи. В погоню за бунтовщиками был выслан отряд гусар из 9-го Конногвардейского полка. За рекою, огибающей городок, гусары наскочили на засаду и после короткого боя были вынуждены отступить, даже не подобрав убитых. Правда, и восставшие отступили в лес, но вели оттуда сумасшедшую стрельбу, так что преследовать их значило для гусар лезть прямо под пули…

– Они тоже потеряли шестнадцать человек, но это, черт возьми, не утешение! – сердито кусая усы, проговорил офицер. – Наших ребят там осталось семеро, да вот еще раненых девять, и не все, может быть, выживут…

– Вот этот выживет едва ли, – проговорил Готье, наклоняясь над носилками, с которых слышалось хрипящее дыхание раненного в грудь солдата. – Этого вы зря тащили так далеко… А этот, кажется, тоже… Тьфу ты, господи! Совсем мальчишка!

Последними в широкий вестибюль госпиталя двое гусар втащили носилки, укрытые широким плащом. Видна была только голова раненого, как облаком окутанная светлыми крупными кудрями. Широкая повязка, наполовину потонувшая в кудрях, справа вся побурела.

– Доктор, у него бедро еще… – сказал державший носилки спереди громадный гусар. – Доктор, его обязательно спасите! Это наш сержант. Храбрый, как дьявол, не смотрите, что с виду он сосунок.

– Поставьте носилки! – приказал Готье. – Не сюда, а вон туда – на скамью. – Ну, и что же мы увидим?

Он скинул с носилок плащ. Правое бедро раненого было обнажено и тоже обмотано окровавленными повязками. Доктор вздохнул и медленно начал снимать повязки. Ему отчего-то хотелось поскорее узнать, что же всё-таки он может сделать. Помимо воли, его слишком тронуло это почти детское веснушчатое лицо с курносым носом.

– Жаль, жаль, – бормотал он, разматывая повязки. – Однако рана почти на лбу, а не на виске, да, да, на лбу, это все-таки лучше… Ну, а нога? О, а с ногой хуже! Рана очень опасна. Слава Богу, что догадались прижечь… Кто прижигал?

Высокий гусар пожал плечами.

– Должно быть, та девчонка.

– Какая еще девчонка?

– Да была одна… Ведь, доктор, это скверно вышло. Сержанта ранило на моих глазах. И еще другие гусары видели. Он упал, и мы решили – убит. Ну, и там его оставили, у реки. Мы смогли увезти только раненых, а не убитых… Но в городке, как там он называется?.. Там была одна девчонка, маленькая, лет тринадцати… Она его нашла, у реки-то, и всю ночь сидела с ним. А до того он полдня один провалялся! Утром девчонка поскакала за нами, ну и мы вернулись за сержантом. Представляете, сколько он вынес, доктор? Неужели умрет?

– Может быть, и нет, – Готье всматривался в рану на бедре юного гусара. – Кто знает, как она глубока?.. Если он выживет, то благодаря прижиганию, не то его уже убило бы заражение: края раны начали воспаляться, воспаление еще не до конца исчезло. Но как же маленькая девочка додумалась до этого?

– Это я ее попросил, – неожиданно тихо, но внятно произнес раненый.

Его припухшие веки дернулись и поднялись. Глаза оказались не голубыми, как предполагал доктор, а утренне-синими, но сейчас их затуманивала боль.

– Девочка прижгла рану каленым железом, потому что я ей сказал… – У юноши был мягкий, довольно низкий голос. – Она решилась, потому что знала: я иначе умру… Я не умру, мсье?

– Это больше зависит от вас, чем от меня, – ответил доктор. – Если у вас крепкая плоть и если крепка ваша вера, мне, возможно, удастся вас вытащить. Как вас зовут?

– Огюст Рикар.

– Знакомое имя, – Готье наморщил лоб, припоминая. – Вы не родственник ли мсье Бенуа Рикара из Оверни? Я знавал такого лет тридцать назад.

– Значит, вы знали моего отца, – голос раненого дрогнул, он, видимо, старался подавить стон, по его лицу прошла мучительная судорога. – Отец умер пятнадцать лет назад…

– Вот как! – доктор закончил осмотр раны и осторожно приложил к ней повязку, не наматывая бинта, чтобы вскоре сменить его новым. – Я помню этого господина, хотя сам был тогда мальчишкой. Мой отец – учитель. Жили мы по соседству с вашим отцом. У него еще было маленькое имение… Позабыл, как оно называется…

– Монферран, – совсем еле слышно проговорил раненый сержант. – Но только оно тогда уже было заложено, и отец продал его до моего рождения… Я-то родился уже в Париже, то есть под Парижем… Доктор, у меня внутри все горит! Скажите честно, я умираю?

– Нет, – Готье нахмурился. – Жар у вас сильный… Сейчас вас отнесут наверх, и я вами займусь. А вы, господа гусары, можете идти. Благодарю вас. Эй, наверху! Я долго еще буду ждать санитаров, или мне тащить носилки самому?!

Гусары, внесшие раненого сержанта в госпиталь, наклонились к нему и стали прощаться, желая ему скорейшего выздоровления.

– Спасибо вам, Даре, – прошептал раненый. – Спасибо, Виктуар…

Ночью у раненого начался сильный жар. Он метался, задыхаясь, сбрасывал с себя тонкое одеяло, бормотал какие-то слова, напрягался, словно пытаясь вытолкнуть из своего тела невыносимую боль.

Под утро Готье подошел к юноше. Тот лежал, стиснув руки в кулаки, хрипло дыша. Глаза были широко открыты, зрачки в них так расширились, что они стали уже не синими, а черными.

– Умираю! – прохрипел он, глядя то ли на доктора, то ли сквозь него. – Не может быть!.. Я не должен… Мне нельзя…

– Так и не умирайте, раз вам нельзя! – сказал Готье.

– Понимаете, я его видел!.. – Рикар приподнял голову, рванулся, чтобы сесть на постели, но застонал и снова упал. – Я видел его, мсье! Но его еще нет…

– Кого?

Раненый не слышал вопроса, он говорил, захлебываясь, отчаянно напрягаясь:

– Я видел реку… широкую, цвета ртути… сильную, холодную реку! Я видел всадника в лавровом венке… а за ним, за его спиной – храм… Светлый мрамор и красные гранитные колонны…

Доктор решил, что раненый бредит.

– Сделайте ему холодные компрессы на лоб, – распорядился он, когда к койке подошел дежурный санитар. – О чем он говорит, я не понимаю… Какой храм? Какой всадник в венке? Бедняга… Я сделал все, что было в моих силах, но если он умрет, буду себя винить!..

Огюст Рикар не умер. Жар и бред мучили его с неделю, затем стали проходить, и сознание раненого прояснилось.

Он настолько ослабел, что иногда у него не хватало сил поднять веки, и, приходя в себя, он подолгу лежал недвижимо, вслушиваясь в постепенно ослабевавшую боль, считая слабые удары своего сердца и пытаясь вспомнить последовательно и отчетливо, как это произошло… Он как будто помнил и не помнил…

Очень яркий солнечный вечер и крохотный городок, опутанный виноградом и хмелем.

Они въехали туда боевым маршем и, въехав, поняли, что уже не застали бунтовщиков – те успели исчезнуть, уйти к реке, что за городком, к лесу.

– Утром догоним их, – решил командир отряда, гусарский капитан Линьер. – С награбленным они далеко не утащатся, а ночью преследовать их опасно…

Отряд занял просторный дом местного виноторговца, который, как выяснилось, был французом: непомерные налоги, введенные в последнее время на торговлю вином во Франции, вынудили его три года назад уехать в Италию. Его звали Эмиль Боннер. Он, казалось, и рад был прибытию соотечественников, и перепугался, когда они, гремя шпорами, не снимая киверов, расползлись по его дому. Они косились на него с презрением и издевкой: как же, сбежал к итальяшкам, и, кто его знает, быть может, был заодно с ними, с теми, кто вчера стрелял из-за каменных изгородей во французских пехотинцев?

Жил виноторговец с женой, племянником, которого по смерти его родителей усыновил, и с дочкой, тринадцатилетней Лизеттой, невысокой и тоненькой черноволосой девочкой.

Гусары опорожнили не один бочонок из запасов господина Боннера. Придя после этого в веселое расположение духа, они отправились на двор погреться на солнце, и им захотелось подурачиться.

Случай представился сам собою. В это время Лизетта, приставив к стене дома длинную деревянную лестницу, взобралась на кровлю, чтобы подвязать огромную виноградную лозу, накануне сорванную ветром. На фоне красной черепицы светлая юбка и желтый платок девочки выглядели очень живописно.

Один из гусар, подмигнув остальным, подобрался к лестнице и потихоньку убрал ее, так что девочка, справившись наконец с лозой, вдруг увидела, что ей придется или оставаться на крыше, или прыгать вниз с высоты второго этажа на посыпанную битым камнем дорожку…

Гусары, столпившись возле стены, хохотали и потешались над растерянностью бедняжки Лизетты, а тот, что убрал лестницу, раскинул руки и крикнул:

– Прыгай в мои объятия, пташка! Ты ведь легкая, что твой пух!.. Ну да, не бойся! Один поцелуй, и я тебя отпущу, – для больших забав ты пока мелковата…

– Поставь лестницу на место! – дрожащим от гнева голоском потребовала девочка.

– Ни за что! – лихой солдат давился от смеха, поощряемый гоготом остальных. – Только через мои объятия, или спи на крыше, моя крошка!

Девочка прикусила губу, молча сделала несколько шажков в сторону, вдоль опасной крутизны черепичного карниза, и затем, пригнувшись, соскочила вниз, минуя собравшихся у стены гусар. Как ни ловко она спрыгнула, но толчок был слишком сильным, и Лизетта упала, ободрав коленки и ладони об острую щебенку. Но хуже того оказалось другое: прыгая, она зацепилась за излом черепицы и сверху донизу разорвала свою юбочку.

Гусары окружили ее и буквально оглушили своим гоготом и насмешками. Один из них не удержался и кончиком сабли пощекотал открывшуюся в прорехе худую исцарапанную ногу.

В первую минуту Лизетта стояла, опустив голову, со съехавшим набок желтым платком, кусая губы, чтобы не расплакаться от обиды, потом вдруг она посмотрела на своих обидчиков, ее черные глаза вспыхнули, она растолкала солдат и, вырвавшись из их кольца, повернулась к ним и закричала:

– Злитесь, что вас ненавидят итальянцы, а сами издеваетесь над своими! Ах вы… Да вас все будут ненавидеть! Все!

И она кинулась было бежать, но здоровенный гусар, тот, что первым над ней подшутил, двумя прыжками настиг ее: ей мешал путавшийся в ногах разорванный подол юбки. Схватив девочку за руку, верзила страшно вытаращил глаза и воскликнул:

– Это уже не те слова, крошка, что можно себе позволять с солдатами императорской армии! Клянусь моими усами, я этого так не оставлю! Сейчас вот сорву самую крепкую лозу и отстегаю тебя по выпуклому месту, мой тощий мышонок!

Трудно сказать, собирался ли шутник осуществить свою угрозу, или ему только хотелось как следует напугать отважную девчонку, однако он и в самом деле свободной рукой ухватился за стебель одной из хозяйских лоз и рванул его так, что оборвалась привязанная к крыше веревка, та самая, которую только что привязывала маленькая Лизетта, и клубок зеленых жгутов и резных листьев упал на землю.

Солдат снова дернул, чтобы отделить один стебель от других, и тут, покрывая общий хохот, раздалась короткая суровая команда:

– Прекратить!

Сержант Огюст Рикар подошел к месту действия как раз в тот момент, когда долговязый гусар предложил хозяйской дочери прыгнуть с края крыши ему на руки, а она в ответ на это совершила свой отчаянный прыжок прямо на острые камни. Помешать ей это сделать, попросту приказав солдатам водрузить на место лестницу, сержант не успел. Все остальное разыгралось так быстро и неожиданно, что он едва не упустил момент, когда его вмешательство стало необходимым…

– Как вам не стыдно, Брель, – проговорил Рикар, когда шутник не без досады выпустил руку отчаянно отбивавшейся девочки. – Вы ведете себя просто по-скотски! И вы все, господа!.. Разве можно обижать ребенка?

– Позвольте заметить, сержант… а вы слышали, что она сейчас нам сказала? – запальчиво воскликнул один из приятелей долговязого Бреля.

– К сожалению, она сказала правду, – совершенно спокойно заметил Огюст. – И если вам не стало стыдно, то вам не дорога честь французской армии. Надо бы рассказать о вашей выходке капитану, но я надеюсь, второй такой не будет…

Солдаты пристыжено молчали. Рикара уважали в полку. Ему исполнился двадцать один год, но он выглядел, по крайней мере, года на три моложе, и некоторые из старших гусар немного подшучивали за его спиною над его безусым веснушчатым лицом и мальчишески вздернутым носом. Но никто и никогда не осмелился бы подшутить над ним в открытую – все помнили, что в походной сумке Рикара лежит коробка с двумя великолепными пистолетами, подаренными ему после одного боя самим генералом Шенье, и что надпись на коробке начинается со слов: «Огюсту Рикару, лучшему стрелку 9-го Конногвардейского полка…» Кроме того, в бою этот юноша, такой невысокий и невзрачный, проявлял иной раз героическую храбрость, и старые вояки только молча удивлялись и восхищались.

Пожимая плечами, подвыпившие гусары стали медленно расходиться со двора. Одним из первых поспешил уйти Брель, однако Огюст остановил его.

– Стойте, мсье! Куда вы? А кто привяжет на место лозы, которые вы сорвали? Извольте поставить лестницу, подняться на нее и закрепить веревку. Вы поняли? И еще я вас прошу извиниться перед этой девочкой. Вы оскорбили ее.

– Дочь негодяя-эмигранта!.. – вырвалось у гусара.

– Француженку, Брель, француженку! А чья она дочь, значения не имеет. Впрочем, будь она итальянкой, ваша вина не была бы намного меньше, разве только оттого, что итальянка не поняла бы ваших оскорблений. Ну! Я не слышу извинения. Или заставить вас извиняться в присутствии капитана, а?

– Извините, мадмуазель! – выдавил гусар, мучительно краснея и отворачиваясь. – Черт возьми, я собирался только слегка пошутить… И не начни вы кусаться…

– Укусить тебя я просто не успела! – выпалила Лизетта, которая все это время стояла, шмыгая носом и зажимая в кулачке края разорванной юбки. – Если бы я укусила тебя, дурак ты эдакий, ты бы сейчас орал на весь двор!

И с этими словами девочка, повернувшись, пошла прочь, чуть-чуть прихрамывая из-за разбитой коленки, но все-таки гордо и надменно, будто принцесса.

– Какова! – вырвалось у Бреля. – Сущая бестия! Осмелюсь заметить, мсье сержант, она вас даже и не поблагодарила…

– Привязывайте лозу, Брель, – усмехнулся Огюст. – Право, это лучшее, что вы можете теперь сделать.

Уже поздним вечером, когда все солдаты улеглись спать, Рикар один вышел во двор, чтобы при свете луны отдохнуть и собраться с мыслями, а мысли его были сумбурны, и на душе у него было тяжело.

Он сидел на деревянной скамье, за день нагретой солнцем, и вспоминал. Ему вспоминалось, как три года назад он проезжал через этот же городок, направляясь в Неаполь, но только не в мундире и кивере, а в обыкновенном дорожном сюртучке, с поношенной походной сумкой; а в ней лежали две чистейшие сорочки, пара шелковых шейных платков, походный несессер и пухлый альбом с рисунками, тогда еще на две трети чистый. Огюст открывал его на каждой остановке. И ему в то время не было дела до Бонапарта, как раз в тот год провозгласившего себя императором, не было дела до будущих боевых походов… Он думал о том единственном, ради чего он сюда приехал, ради чего он жил. Разве мог Наполеон при всей его славе сравниться со спящими в строгом совершенстве развалинами Колизея или молчаливым дворцом Дожей, которые уверенная рука юного Рикара уже зарисовала на страницах альбома? Куда уж было Наполеону до еще не ведомых, незнакомых чудес и шедевров древних итальянских городов, которые Огюст мечтал увидеть, зарисовать, от которых ждал вдохновения, в которых искал источника собственных будущих творений. Архитектура! Хрупкое, могущественное, загадочное слово, мудрое, как камни старинных стен, оплетенное, точно картина трещинками, нитями истории всего человечества…

И вот снова Италия, виноградный городишко среди гор, в зеленой чаше леса. Но теперь все иное, теперь он, Огюст, враг этой страны, ее завоеватель, и она ненавидит его…

Кто-то почти бесшумно подошел к нему, коснулся края скамьи. Он почувствовал возле себя какое-то движение, вздрогнул, рука метнулась к эфесу сабли, в то время, как сознание уже одернуло:

«Фу, трус! Как тебе не стыдно!»

Он обернулся. Возле скамьи стояла Лизетта Боннер.

– Ты почему не спишь? – спросил ее Огюст.

– Я никогда рано не засыпаю…

Ее голос показался Огюсту старше самой девочки. Она выглядела почти ребенком, маленькая, с овальным нежным личиком, с большими черными глазами, то ли овальными, то ли миндалевидными, с пухлыми губами и абрикосовым румянцем на щеках. А голос был как будто сорван, на высоких нотах немного звенел, на низких садился почти до шепота.

Она сбоку пристально смотрела на сержанта, и тому сделалось вдруг неловко от ее взгляда.

– Садись, – проговорил он, указывая на скамью, и не удивился, когда она со смелостью, видимо, ей свойственной, сразу же села с ним рядом, правда, почти на кончик скамьи.

– Чего ты хочешь? – проговорил Огюст, пытаясь скрыть смущение.

– Мсье, – серьезно сказала девочка, – я вас не поблагодарила… Спасибо, мсье!

– Да полно тебе! – усмехнулся сержант. – Забудь об этом и не принимай этого всерьез. Прости наших солдат. Завтра у нас бой. Их могут убить. А убивают тебя, сама понимаешь, не каждый день. Меня тоже могут убить…

Она содрогнулась. В ее глазах появился ужас. Но она тут же мотнула головой.

– Вас не убьют!

– Почему ты думаешь?

– Я стану за вас молиться. Я буду молиться целый день, пока вы не вернетесь… Бог всегда слушает молитвы детей. Вас не убьют!

Рикар улыбнулся. Ее слова пробудили в нем теплую утешительную надежду.

– Спасибо тебе, девочка. Ты очень добра.

Ночь была теплой и недушной. Ему запомнился легчайший ветерок, иногда скользивший, будто в задумчивости, по его лицу, ласкавший его кудри. (Свой кивер он положил на скамью.) В синей-синей мгле, среди крупных, как вишни, звезд, пели свой возвышенный и простой гимн ночи цикады.

Девочка осторожно тронула кончиками пальцев руку сержанта и неожиданно представилась:

– Меня зовут Элиза. Элиза-Виргиния-Вероника Боннер. А вас?

Он рассмеялся:

– О, мадмуазель! Сто тысяч извинений – надо же было дождаться, пока дама назовет себя первой. Анри-Луи-Огюст-Леже Рикар, честь имею!

На лице Элизы появилась застенчивая улыбка, и Огюст подумал, что, пожалуй, девочка очень мила, хотя ее никак нельзя назвать красивой.

– Анри, да? – переспросила она.

– Нет, – он покачал головой, – Огюст. Видишь ли, зовут-то обычно первым именем, данным при крещении, но у меня по-другому. Старший из Рикаров, брат моего отца, погиб во время египетского похода, и меня стали называть в его честь Огюстом. И вот только матушка так и звала меня всегда Анри. Но она тоже умерла…

– Да упокоит Господь Бог ее душу и душу вашего отца! – Элиза перекрестилась – А теперь я буду называть вас Анри… Вам это имя очень идет. Можно мне?

Сержант опять засмеялся.

– Ты выдумщица, а? Идет имя… Ну, может быть. Зови, как хочешь, я не возражаю.

Почему-то ее наивные слова не раздражали его, не казались пустой болтовней. Ему хотелось говорить с нею, ведь он давно ни с кем не говорил по-настоящему. И он рассказал ей за несколько минут все или почти все, о чем сейчас думал. О том, что эта злосчастная война перевернула всю его жизнь, что его призвали в армию с начального курса Специальной архитектурной школы, куда ему, едва ли не нищему парижанину, с большим трудом удалось поступить, да еще вопреки воле своего дядюшки, упрямца Роже Рикара, служившего адвокатом и не желавшего видеть племянника ни кем иным, кроме как тоже адвокатом, либо судьей, и презиравшего «рисование домиков».

Лизетта слушала внимательно, но когда Огюст произнес слово «архитектура», смущенно перебила его:

– Архи… Как вы сказали? Что это такое?

Такое вопиющее невежество его не покоробило. Он объяснил ей, рассказал об архитектуре так, как рассказывают только о заветной мечте. И она улыбнулась.

– Вы станете ар-хи-тек-то-ром. Я это вижу! Нет, не смейтесь, я всегда все вижу заранее. Вот, когда болела моя матушка, это было три года назад… я сразу вдруг поняла, что она умрет. А ведь никто так не думал, ни доктор, ни священник. Но она умерла.

– Значит, жена мсье Боннера не матушка тебе? – спросил удивленно Огюст.

– Нет. Она мне мачеха.

– Значит, и ты сирота… – он вздохнул. – Но, что же поделаешь? Итак, ты думаешь, я смогу выучиться? А война как же? Когда еще мне удастся снять этот проклятый мундир! Вот Тони, тот выкрутился. А меня призвали после двух месяцев учебы!

– А кто такой Тони?

– Антуан Модюи. Мой лучший друг, и единственный, пожалуй. Тоже будущий архитектор и, знала бы ты, какой талантливый! Когда-то я от него и заразился этой страстью… Но ему было, чем откупиться от военной службы, а мне нет.

Лизетта удивленно подняла брови.

– Он богат? Тогда почему же и вам не дал денег?

Это прямое и бескомпромиссное понимание дружбы слегка рассмешило Рикара. Но он ответил без улыбки.

– Богат, девочка, не он, а его отец. Тони – сын одного пройдохи-буржуа. Его папаша и с деньгами, и со связями. Но меня любит. Ему льстит дружба сына с дворянином – он сноб.

Элиза опустила голову и спросила отчего-то тихо и подавленно:

– Вы – дворянин, да?

– Да. А что в том плохого?

– Нет, что вы, ничего! – она резко вскинула голову, – просто я с дворянами еще никогда не разговаривала…

Они помолчали, слушая цикад и все больше проникаясь грустью их песнопения.

Наконец Огюст снова посмотрел на девочку и вдруг ласково взял ее маленькую руку с немного огрубевшей ладонью.

– Иди-ка спать, мадмуазель Элиза-Виргиния-Вероника! У тебя, я думаю, много работы в доме, раз ты живешь с мачехой… И у меня завтра бой. Если меня в нем не убьют, я сюда еще вернусь, наверное.

И опять его поразил недетский, серьезный, почти мудрый взгляд черных Элизиных глаз.

– Вас не убьют, – сказала она. – Я буду молиться. И я знаю: вас не убьют…

Что было потом? Что же было потом? Омерзительный запах пороха, грохот, лязг сабель и взвизгивание пуль. Пушечный выстрел, неожиданно грянувший из-за реки… И второй, последний…

Огюст очнулся, когда было уже заполдень…

Открыл глаза, и огненный меч тут же пронзил их, и мозг запылал от нечеловеческой боли…

Сквозь густо-красный туман проступили очертания поляны, речной берег, узкая полоска блестящей на солнце воды… Вокруг – трупы людей и лошадей, мелькание черных теней – это вороны слетались к богатой добыче.

Юноша хотел приподняться и не смог, не сумел оторвать налитый свинцом затылок от земли. Но не только голова его была наполнена болью, боль поднималась снизу, от правого бедра, проникала в живот, вызывая судороги и приступ тошноты, затем пронзала грудь.

– Умираю! – подумал Огюст, и его охватил ужас.

Он заставил себя напрячься, прогнать дурноту и хотя бы чуть-чуть привстать, чтобы ощупать рукою голову и бедро. Он нашел раны, ощутил, как они кровоточат – кровь потекла по его пальцам, наполняя рукав мундира…

Как ему удалось перевязать платком голову, он потом не мог вспомнить. До бедра он не дотянулся обеими руками – было слишком больно приподыматься, и он каждый раз терял сознание. Пришлось просто прижать к ране обрывок рубашки и придавить сверху найденным рядом камнем. Это, конечно, не остановило кровотечения.

И все-таки настоящие муки ада были впереди. Он умирал от жажды, и вода была от него в пятнадцати шагах, но он не мог подползти к ней – ему даже не удалось со спины перевернуться на живот. А солнце поднялось еще выше, стало палить еще страшнее. Сержант задыхался, ему стало казаться, что тело его наполняет жидкий огонь.

Потом он вспомнил вдруг, вернее даже не вспомнил, а увидел двухэтажный домик в Шайо, сползавшую вниз с холма дорогу, а внизу – Париж, которым он любовался из окна домика, когда был маленьким… Увидел свою тетушку Жозефину с вышиванием на коленях, милую Жозефину, поправляющую очки, ее быстрые ласковые пальцы с иглой, мелькающей подобно маленькой молнии, и ворох цветных ниток на старом мраморном столике… В комнатке Жозефины горели две свечи в серебряном подсвечнике – одном из последних сокровищ рода Рикаров, в графине синего стекла мерцало вино (тетя Жозефина иногда выпивала на ночь глоток, но делала это редко, и графин неделями оставался наполнен на две трети, потом на одну треть и пустел не скоро). Постукивая тростью, в маленькую комнатку часто заходил дядюшка Роже, грозный Роже Рикар, сухой и подчеркнуто надменный, и если заставал у тети маленького Огюста, и если время было после девяти вечера, беспощадно выгонял его, отправляя спать, и если Огюст робко сопротивлялся, мог дать и затрещину. Мальчик не позволял себе заплакать в комнате, только на лестнице, но в свою комнату он входил с сухими глазами, чтобы ничего не заметила мать… Она боялась Роже и никогда не бранилась с ним, но за сына могла бы вступиться, а Огюсту не хотелось, чтобы они ссорились, его мать и брат его отца. Да и подзатыльники дядюшки Роже были не слишком сильны, только жаль бывало в таких случаях сказки, которую не успевала досказать Жозефина, а на другой день она, как правило, безнадежно забывала начатое…

Опять ничего не было, только боль и ужас. Он сознавал, что никто ему не поможет – гусары сочли его мертвым, уехали, бросив его здесь вместе с убитыми. И едва ли они скоро вернутся, если вернутся вообще. От этой мысли он потерял власть над собой и малодушно заплакал. И тут рука его, судорожно ползая по мундиру, нашарила на левом боку пистолет…

Мелькнула страшная и соблазнительная мысль: «Один только миг, одно, правда, нелегкое усилие, и пытка прекратится…» И тут же другая мысль: «Какой грех! Как можно даже думать?.. И я не хочу, не хочу!»

Его пальцы разжались. Он отдернул руку от полированной деревянной рукоятки. Снова повернул голову, в отчаянии посмотрел на сверкающую множеством искр реку.

Ему показалось в это время, что в сознании произошло некое раздвоение, будто кто-то из глубины его существа заговорил с ним. Потом даже показалось, что он слышит какой-то голос, но только исходящий не извне, а из его души. Впрочем, он когда-то слышал, что с тяжело больными и умирающими такое случается…

Этот внутренний голос говорил сначала тихо и невнятно, потом вдруг стал слышнее и зазвучал повелительно.

– Ты не должен слабеть! – твердил голос. – Слышишь, ты не должен слабеть, или ты умрешь! А умереть тебе нельзя…

– Я и сам не хочу! – прошептал он, будто поверив, что кто-то с ним разговаривает. – Но как быть? Кажется, все кончено…

– Нет, тебе нельзя умирать! – упрямо повторил голос. – Ты же хочешь стать архитектором. А разве ты станешь им, если сейчас умрешь? Ты тогда никем уже не станешь, разве это тебе не ясно?

– Послушай, – раненый закрыл глаза, думая, что тогда и увидит незримого собеседника, но перед его закрытыми глазами плясали только разноцветные пятна. – Послушай… Может, ты сам дьявол? К чему ты меня искушаешь?.. Спаси меня, если это в твоей власти! А самому мне не спастись!

Голос вроде бы умолк, вроде бы все кончилось.

Сознание раненого тут же заволокло туманом. Он уже не видел ничего из того, что было вокруг, но увидел совсем иную картину. Перед ним снова оказалась река, но такая широкая и могучая, какой он никогда прежде не видел. Серебряно-холодная, ровная, как морской залив в тихую погоду, она лилась, переливалась, текла в первобытной, дикой красоте, к будущей бесспорной и юной силе.

Огюст увидел всадника, осадившего коня резко и круто, прямо на берегу. Конь высоко занес передние копыта, а всадник, запрокинув гордую голову, обвитую лавровым венком победителя, бесстрашно вперил взгляд во что-то далекое, а правая его рука простерлась к этому далекому, направляя туда бег коня, но левая рука еще покоилась на поводьях, медля давать коню простор для бега…