Время вышло. Современная русская антиутопия Веркин Эдуард
– Спасибо. – Арсений открыл коробку.
Внутри обнаружился серебряный самописец с золотой инкрустацией. Отличная вещь. Удачный день. Великий день.
– Кроме того, Нюта-Мария открыла вам опцию повышенной лояльности «Пассажир-Соло».
– «Пассажир-Соло»?
– Совершенно верно. – Проводница улыбнулась. – В опцию включены завтрак, ужин и трансфер от места проживания до вокзала. Опция будет активирована со следующей поездки. Спасибо за то, что пользуетесь нашей компанией! Скоро мы прибываем!
Арсений улыбнулся в ответ.
Проводницы предложили воду и монпансье.
Оставшееся до прибытия время он тупо разглядывал самописец.
Когда экспресс остановился, Арсений почувствовал голод и вспомнил, что сегодня вообще не ел, и с перрона отправился к автоматам.
Вокзал был малолюден, автоматы оказались пусты, но у кофейного Арсений купил сэндвичи с сыром. Он устроился на скамейке и съел два сэндвича, запив водой. Сэндвичи оказались неплохими, но после них Арсения потянуло в сон. Нужно было возвращаться домой.
Возле шлюза на полу сидел сострадатель с разбитым лицом. Кажется, без сознания. На шее болтался терминал, Арсений приложил к нему универсальную карточку и пожертвовал тройную лепту.
Прекрасный день. Лучший день. Самый…
Запах. Сначала слабый, потом сильнее, потом вонь. Флоэма. Арсений чувствовал её запах, сладковатый запах шерсти, смешанный с железным и кислым запахом крови, сэндвич шевельнулся в желудке, Арсений бросился в туалет.
Тошнило мучительно и долго, кусками сэндвича, желудочным соком, потом Арсений долго мыл лицо, полоскал горло и старался прийти в себя, его тошнило снова, потом он вернулся в зал ожидания.
Такси. Арсений забыл про такси. Он попробовал вызвать машину, но все были заняты, ближайшая освободится через сорок минут. Арсений не хотел ждать, он не выдержал бы сорока минут. Автобусы ещё ходили, два рейса, он мог успеть. Арсений надел галоши и вышел на пустынную вокзальную площадь. Пластиковые бутылки, масляные пятна, много масляных пятен и ледяных наростов. Он медленно пересёк пространство, стараясь держаться подальше от ледяных нашлёпок, приблизился к лестнице.
Ступени были растоптаны тысячами ног, льда не осталось, и подниматься было гораздо легче, чем спускаться.
Поднявшись до середины, Арсений услышал возню и крики.
Полицейских было двое. Они оттащили лестничего к дереву, кажется, липа, вдоль лестницы росли липы, – и теперь не спеша били его дубинами. Надо признать, лестничий Арсению понравился, лучше прошлого, лестничий звучал, как барабан. Полисмены учили его по рёбрам, звонко и пусто. Лестничий орал сначала громко, потом потише, потом стал булькать, с каждым ударом из него выплескивалась глупая вода.
Полисмены остановились передохнуть. Один стал курить, другой брезгливо закапывал в нос серебристые капли, тот, что курил, заметил Арсения.
– А тебе что надо? – спросил он. – Шагай дальше, поздно уже.
– Отстань от мимохода, – сказал другой. – Иди, мимоход.
И они продолжили бить лестничего.
– Хватит, – сказал Арсений.
Полисмены не услышали его.
– Остановитесь, – повторил Арсений, стараясь придать голосу настойчивость. – То, что вы делаете, абсолютно незаконно…
– Ты что-то сказал, кажется?! – Курящий загасил сигарету о спину лестничего.
– Прекратите! – потребовал Арсений. – Это абсолютно неприемлемо!
Полицейские окончательно оставили лестничего и направились к Арсению. Злость. Арсений нащупал в кармане серебряный самописец. Ярость, о, Нюта-Мария, пойми ярость мою.
Полицейские были тоже разозлены, однако, приблизившись, постарались принять официальный вид.
– Персональную карточку, пожалуйста, – попросил курящий.
– Что у вас с лицом? – осведомился второй.
Арсений сунул руку в карман, достал удостоверение, протянул курящему. Тот с опаской взял.
– Я, кажется, задал вопрос, – произнёс второй угрожающе.
Курящий толкнул его локтем и сунул удостоверение под нос.
– Си-Эй-Ти-талкер… – прочитал второй. – Кэт…
– Кэт-токер, – поправил курящий.
И тут же вежливо вернул карточку Арсению.
– Благодарю вас, мастер. Произошла досадная ошибка, приносим вам извинения.
Арсений демонстративно достал перчатки, натянул их и брезгливо принял карточку. Достал из кармана портативный дезинфектор, с ещё большей демонстративной брезгливостью обработал персональную карточку и только после этого вернул её в карман.
Полисмены поморщились.
– Предъявите идентификационные номера, – потребовал Арсений.
– Эй, ты чего… – Некурящий полисмен надулся.
– Вы отказываетесь предъявить идентификационные номера?
Полисмены быстро переглянулись.
– Я могу набрать. – Арсений похлопал себя по карману. – Набрать? – спросил он усталым голосом. – Я наберу, и вы поговорите с Нютой-Марией?
– Не стоит, – быстро сказал некурящий.
Он отстегнул экранирующий клапан над правым нагрудным карманом и предъявил номер. Его коллега поморщился и тоже поднял клапан. Арсений поднял телефон и зафиксировал номера и личности.
– Ещё раз извините, – сказал некурящий. – Всего хорошего!
Полицейские сделали слаженный шаг назад, развернулись и стали быстро спускаться по лестнице. Арсений же пошёл с трудом вверх.
И пылок был, и грозен день, Нюта-Мария, прекрасен и сладок вид твой, из груды мусора выставился лестничий.
– Мастер! – кричал вслед лестничий. – Мастер, спасибо, мастер! Я запомнил тебя, мастер!
Арсений поднимался по лестнице, пытаясь понять, думает ли он о чём-то. Это было сложно понять. Слишком много всего произошло, слишком много.
Шагать получалось тяжело. Сердце словно распухло, давило на горло и мешало дышать, почти в самом верху лестницы Арсений обернулся. Лестничий забрался в палатку и теперь радостно разводил костёр в железной банке.
Арсений болезненно улыбнулся и поковылял к остановке.
Такси разъехались, и последний автобус ушёл, возле остановки дежурил моторикша. Тридцать токенов. Арсений заплатил и устроился в люльке.
Рикша был паршивый, люлька не отапливалась и громыхала, готовая вот-вот оторваться от мотоцикла, но Арсений не боялся. Примерно через десять минут он почувствовал, что мир стал мутнеть и покрываться морозной сеткой, Арсений попросил остановиться, они остановились возле отбойника. Арсений послюнявил пальцы и вынул линзы, хотел выкинуть, но водитель забрал их себе. Поехали дальше. Мотоцикл гулял по обледенелому асфальту, колёса переставляло на поворотах, люльку заносило, рикша хохотал.
Рикша пришёл в хорошее настроение, и каждый раз, когда мотоцикл опасно поднимался на два колеса и люльку отрывало от дороги, он хохотал. Он кричал о том, что всё катится к чёрту, весь мир, нормальных свечей не найти, что этанол дорожает, что с вокзальной площади утром убрали семнадцать мертвецов, и эти семнадцать – единственные счастливые люди в этом сраном городе и в этом сраном мире, что ещё только декабрь и шансов переждать эту зиму мало, так мало.
Арсений пытался закутаться в пальто. Лицо болело, но Арсению было хорошо.
Флоэма.
Флоэма, думал Арсений, ощущая глазами набегающий холод. Флоэма.
Александр Снегирёв
Человек будущего
Я уже в том возрасте, когда у друзей всё сложилось. Жёны, дети, квадратные метры жилплощади.
Среди моих знакомых есть один особенно целеустремлённый, всё у него безупречно, как в каталоге: жена увлечена дизайном и уходом за собой, старшая дочь учится в Америке, двухлетний сын осваивает айпад, модная собака корги грызёт игрушку, квартира радует планировкой, отделкой и панорамным видом.
Любимое место моего приятеля – застеклённый балкон.
Уже не квартира, ещё не улица. Промежуточное пространство истины, чистилище между мирами.
С балкона он обозревает покорённый город, словно император. На балконе он позволяет себе слабости: сигаретку, а иногда и рюмочку. Жизнь его была бы безупречна, если бы не одна деталь.
Мама.
Нет, не её мама, его мама.
Пожилую иногороднюю даму перевезли в столицу, поближе к сыну и платной медицине. Тем более места в квартире всем хватает, можно даже не видеться друг с другом. Простор.
Только не для мамы.
Маме стало тесно, и она осуществила экспансию сразу по трём направлениям: курение, алкоголь и…
Сначала о первых двух.
Обжившись, мама очень скоро стала подстерегать своего сына на балконе, лишая его возможности уединяться с упомянутыми сигареткой и рюмочкой. Мама принялась отыскивать тайники и нычки, стала предъявлять пепельницы, тяжко вздыхать, укоризненно смотреть, вспоминать деда Серёжу-алкоголика и выкладывать на видное место статьи о летальном исходе с рекламой реабилитационных центров.
Очень скоро вместо одной сигареты в день мой приятель перешёл на две, а воскресная рюмочка сделалась и субботней, и пятничной. Предаваться любимым удовольствиям вне балкона приятель не желал, противостояние нарастало.
Тут и возник третий, последний пункт списка материнских экспансий – компост.
Уроженка райцентра, расположенного среди полей, рек и заброшенных предприятий, она просто не могла жить без компоста. На балконе, да, именно там, было установлено ведро с крышкой. В ведро мама принялась складывать объедки, шкурки и скорлупу.
Ведро начало пованивать. То и дело его разоряла упомянутая корги, растаскивая гниль по полам из кавказского дуба.
Компост рос, как здоровый малыш, и скоро потребовал утилизации. Мама легко нашла выход – устроила рассаду. Ладно бы цветы, нет, петрушка, помидоры, лук.
Урожай не заставил себя долго ждать, и мама начала закатывать банки.
Модный интерьер пропах соленьями, на балконе теперь хранились мешки с грунтом и садовый инвентарь, младший отпрыск освоил прополку, корги охотилась на жуков, заготовительные излишки раздаривались близким. Мне тоже досталась банка.
Приятель мой стал плохо спать, ему снилось, что мать сливает в ведро не только помои с их кухни, но и собирает по соседям. От мысли, что в компост идут не одни объедки, но и что похуже, он просыпался в холодном поту.
Наступили каникулы, приехала дочь.
Такая близкая, родная и вместе с тем заокеанская, новая.
После первых расспросов и ответов, в которых посторонний наблюдатель мог бы разглядеть снисходительность юной американки к местным предкам, она деловито свернула самокрутку и спросила, где тут курят.
– На балконе! – воскликнул отец, несказанно обрадовавшийся тому, что дочь курит. – Скрути и мне, пожалуйста.
Старушка-мама поджала губы, мудрая жена перенесла своё внимание в инстаграм, мелкий и корги с любопытством последовали за курильщиками.
Идиллия, однако, продлилась недолго. Не успел радостный отец чиркнуть зажигалкой, как дочь спросила:
– Это огород?
– Да, – вздохнул мой приятель. – Бабушка совсем того, старость не радость, повсюду помидоры, и самое стрёмное – чувствуешь запах? Компост, она развела тут компост. Прямо здесь, на моём балконе.
Он сорвал крышку с ненавистного ведра и продемонстрировал отвратительную картину плодородного разложения.
– О май гад… – воскликнула дочь. – Как это прекрасно.
Нет, ни мой приятель, ни вы, друзья мои, не ослышались.
Юная американка была восхищена. Возвращаясь на родину, она ожидала встретить милитаризм, гомофобию и нерациональное обращение с отходами.
Компост вернул ей веру в Россию.
Бабушка оказалась не сбрендившей старухой, а человеком будущего.
В квартире наступили стремительные перемены: мусор начали разделять и возить в пункты приёма; возить, естественно, предписали отцу, причём попытки выбросить всё вперемешку в первую попавшуюся помойку строго отслеживались и наказывались штрафами – у него отбирали сигареты. Матери запретили эпиляцию, потому что женщина должна быть естественной, духи и дезодоранты были реквизированы, потому что разрушают озоновый слой, спускать в туалете предписали не чаще одного раза в день – нечего разбазаривать водные ресурсы.
– В Нью-Йорке мы снимаем комнату в пятикомнатной квартире, в каждой комнате по двое, а туалет один, но мы всё равно спускаем только в крайнем случае, – назидательно сказала дочь.
Мой ошалевший приятель почувствовал себя пузырьком кислорода в навалившейся толще плодородного гумуса.
Последние дни каникул своей дочери он провёл у меня. Придумал себе простуду и, чтобы не заразить домашних, иммигрировал ко мне.
Мы сидели на кухне за бутылкой и курили.
– Будущее мне не нравится, – сказал приятель.
– Хорошая закуска, – ответил я, пережёвывая маринованный помидор из той самой банки.
Дмитрий Захаров
Сучий потрох
День был тухловатый. Один из тех, когда диктор старшего канала только кривит губы и трещит про Америку. Когда без календаря ясно, что это вторник – такой же как вчера, такой же как завтра, в котором ничего не водится, а если что и было, то сдохло со скуки.
Хотя если сдохло – это всё же новость. Прогресс. А тут одна квартирная кража и два вялых суда по оскорблению памяти.
Вот и стоило идти в кримкоры?
Вика думала, что уж им-то точно не надо фигачить себя с утра отвёрткой – у них каждый день адреналиновый коктейль: жмуры, омоновские сафари, падучая на заседаниях окружного. А здесь та же бодяга, что снаружи: опера бабятся, источники ссутся даже под эмбарго, и ещё народец поизвёлся, максимум может соседа газом уморить – и то по пьяни.
В общем, хуерга плюшевая.
Целыми днями лазаешь по всем щелям, стараешься выковырять что-нибудь стоящее, а находишь только грязь под ногтями.
Вика даже позвонила своему экс-милому в приёмный покой, нет ли чего, даже какого-нибудь бытового ножевого. Нет. Два дня тихо, только «иная пневмония».
– Вот всю дорогу у тебя так, – сказала Вика Серёге со вздохом.
Тот даже сделал вид, что обиделся. Но так-то ему приятно, что она продолжает. Звонит вот, а то даже зайдёт. Она знает. Про серёг Вика всё знает.
Грянуло ближе к четырём, когда она уже готовилась идти в монтажку – начитывать областную сводку. Раз своего нет, придётся занимать у старших.
Не пришлось.
Телефон заныл редким голосом – она и забыла об этом рингтоне: Фиона Эппл со своим главным хитом. Вика недоверчиво посмотрела на имя звонившего. Неужто у нас сегодня Рождество?
– Да, – сказала она дурашливым мультяшным голосом, – что-что у нас сегодня?
И тот, что на другом конце (что за дичь в самом деле, какой ещё другой конец?!), сказал, что, похоже, началось. Что пошло. Поехало.
– Пошли! Поехали! – заорала Вика оператору, ворвавшись в подвальную «комнату релакса», где посреди бытового хлама, банных веников и микрофонных стоек лежал на диване Лёха Тунец.
Тунец втыкал в планшет, и появление Вики его ни фига не обрадовало. Он состроил кислую рожу, кряхтя приподнялся, оперевшись на локоть, и спросил:
– В морге опять что-то срочное?
– Иди ты! – огрызнулась Вика. – Ну давай уже бегом! Упустим!
– Игоря возьми.
– Нет Игоря.
– Игорь есть, – не согласился Тунец, – просто ты всех уже достала со своей ебаниной. А я дядя пожилой, мне вредно скакать по огородам.
Вика сказала «сука», а потом ещё «блядь» и «пиздец». Тунца это всё не заинтересовало.
Он снова улёгся на диван, сложил на груди руки и стал показательно разглядывать потолок.
– Смена кончилась два часа назад, – озвучил своё алиби Тунец.
И не врёт, гад. Кончилась. А два других оператора на выездах.
– Лёша, ну пожалуйста! – Вика даже нырнула внутрь «релакса», чего предпочитала никогда не делать, чтобы не наступить на что-нибудь неприятное или не схватиться за что-нибудь подозрительное. Конечно, тут же зацепила какую-то плошку, кастрюлю или что оно там – гремящая хренотень со звяком отлетела в груду другой металлической ерунды.
Тунец, слушая эту музыку апокалипсиса, состроил рожу-улыбаку, точно у какого-нибудь клоуна-людоеда. Высунул припухший белёсый язык, почавкал.
– С тебя ужин, – объявил он цену своей благосклонности.
– Блин, ну что ещё за подкаты-то?!
– Подкаты! – забулькал, подавившись смехом, Тунец. – Всё у тебя весна в одном месте. Жрать дома нечего. Купишь, короче.
Центральный проезд – это одно название. Никакого проезда, ничего центрального. Старый дом быта, кое-как перелицованный в торговый центр, точнее в «торговый центр». Плюс пара хрущёвок, парк вокруг холма, разрезанный напополам ступенями непонятно куда, вот, собственно, и всё.
Здесь есть аллея с вечно молодыми ёлками, которые то и дело торжественно высаживают разные депутаты. Ёлкам место не нравится, и они мрут: сохнут, рыжеют и наносят аллее репутационный ущерб. Их выкапывают и меняют на точно такие же, только ещё зелёные. После этого всё повторяется.
Вот между этой аллей и ТЦ они и произрастали – ментовские. Семь-восемь сине-зелёных теней. Почему зелёных? Игры закатного солнца. Или, может, ёлки так шутят.
Вика и Тунец подбирались к ним аккуратно, можно сказать, с подветренной – хоть общие виды взять, и то хлеб. Но вообще нужно поближе – а то мертвец почти неразличим. Кулёк в ссаной луже какой-то.
На полусогнутых, как будто это могло сделать их более незаметными, Вика и Тунец – камера и манипулятор – крались к спорящим ментовским. Потом наверняка выяснится, что один из них фээсбэшник, другой – эмчеэсовец, а двое, например, вообще секьюрити из ТЦ, но пока все они единый прихват.
Вика чувствовала, как стук сердца переползает в кончики пальцев: руки подрагивают от предвкушения мгновенного гибельного счастья за секунду до того, как сине-зелёные наведут на неё антенны и растопырят жвалы. В этот момент и откроется спрятанное за их брюшками тело. Сенсационный мертвец. Убийство века.
Страшный кулёк будет схвачен камерой и утянут. Распотрошён. Переварен и отрыгнут кричащим птенчикам. Наши птенчики заждались.
Менты начали оборачиваться, и Вика тоже быстро оглянулась на Тунца – не провафлил ли момент. Нет, хоть в этот раз работает нормально. Вика развела руки и нарисовала на лице блядскую улыбку превосходства. Так можно попробовать выкружить у сине-зелёных ещё секунд пять.
– Так! Отойдите! – Но Вика уже увидела всё, что ей было нужно. Камера наверняка тоже.
У трупа не было изогнутой шеи или разбросанных в стороны ног и рук. Мешок и мешок. Вика даже не сразу сообразила, что это плащ-палатка так облепила тело и трудно разобрать, где теперь что. Вот пятно крови – да, пятно большое, интересное.
– Ещё один?! – крикнула Вика в ответ.
Ближайший ментовской зло скривился. Из-за него показалась красная рожа замначальника УВД.
– Михал Семёныч!
Майор Вику явно узнал, но сделал вид, будто о чём-то срочно задумался, и срулил в сторону.
Ментовские, вопреки ожиданиям, не бросились всей толпой к журналистам: трое стали забирать вправо вслед за майором, ещё двое тупо топтались на месте и только пара сине-зелёных попробовала даже не бежать, а идти навстречу Вике, делая какие-то невнятные преграждающие знаки.
– Зона закрыта!
– Отойти!
Вика тоже вильнула в сторону майора. Пока она была быстрее этих туповиков. Может, и дальше…
– Господи! – выдохнула Вика.
Хвост, который они теперь спешно пытались накрыть курткой, был большой, рыже-белый. Опрятный, почти игрушечный. Даже непонятно, как его так деликатно отрезали. Может, мыли потом? Или это сейчас уже отработано – как скальпирование, например?
Вика тряхнула головой. А у двух ранешних трупов хвостов не было? Вот это, чёрт, история!
– Лёша, снимай!
Но и без руководящего указания Тунец уже обошёл ментовских с фланга. Всё же профессионализм пропьёшь, но не сразу.
Тунец менял планы, чтобы поймать сразу хвост (его уже закрыли, но краешек всё равно высовывался), размахивающих руками ментовских, труп, урну, два кирпича и тряпку, которыми «огородили» место убийства. Кровавая лужа. Хвост. Лужа и хвост. Урна и менты.
Может, Лёха даже оправдается этой съёмкой за свои постоянные проёбы в последний месяц. Может, его даже вынут из подвала снимать что-нибудь для краевых старших. И Вику тоже. Такую картинку и старшие запросят. И может, даже будет спецреп. Да наверняка.
– Та-а-ак! – раздалось справа.
Тунец полетел на землю, прижав к груди камеру. Несколько раз получил с ноги по рукам и в корпус, продолжая прикрывать бесценное фоторужьё. Откатился, вскочил и понёсся на фиг – зигзагами.
– Что за хрен! – заорала Вика, отшатнувшись от двоих сине-зелёных, напавших на оператора. – Не трогайте меня!
Её никто и не трогал.
Заявку на сюжет сбросила по пути. Теперь главное – быстро отмонтироваться и чтобы Вителло до этого не захотел смотреть материал, а то можно завязнуть и не попасть в восьмичасовой выпуск. Директорское трусло ещё, чего доброго, будет ждать согласования с ментовскими, и тогда историю вообще заберут в крае. А история-то приличная. ТЭФИ не ТЭФИ, но мало ли как развернётся.
Не хрен собачий.
«Хонда» с перебитым крылом, дверь, которая не хочет открываться, лестница: двенадцать, восемь и ещё четыре ступени. Пыхтящий за спиной Тунец, который беспрерывно ноет про пострадавшие ребра. Это он довольный. Недовольный бы он орал.
Дверь монтажки, вторая дверь монтажки. Да, Игорь, прямо сейчас. Ну останови Катин сюжет. Я сказала, останови! Сейчас увидишь!
– Прямо то же самое? – спросил заглянувший Вителло, а Вика услышала: «Тебе твои мудаки не пытаются продать ещё одну туфту?»
– Близнецовый жмур, – подтвердила Вика значительно.
– Надо же, – то ли недоверчиво, то ли просто удивлённо отозвался Вителло, – в самом деле маньячило, значит. А ты говорила, день фиговый.
– День без трупа по-любому тухловатый.
Вителло начальственно ухмыльнулся.
– Ну вот видишь, стал поживее. А я вот на твоём убивателе бутылку проспорил, – пожаловался он.
– Думал, два прежних случая – не в связке?
Вителло ничего не сказал. Он только многозначительно приподнял бровь, что можно было трактовать как угодно: от «Ну думал – и что?» до «Маловато знаешь, Викуля. А то, что тебе кажется связными выводами…».
– Про маньячилу говорить в эфир даже не думай, – предупредил Вителло.
– А я и не думаю.
– Отсмотрю, – пообещал директор и исчез.
Начитала текст быстро, но режиссёр Игорь долго возился с нарезкой, жаловался на прыжки Лёхиной камеры и фиговый свет.
– Наоборот, аутентично вышло, – взялась спорить Вика. Ей правда понравилась картинка прифронтовых съёмок, которая внезапно вылезла на монтаже.
Вителло позвонил за девять минут до эфира.
– Сюжет мы снимаем, – безо всяких прелюдий сказал он.
– Ты спятил?! – завопила Вика.
Вителло вздохнул. Подождал, пока Вика проорёт первую порцию проклятий. Чем-то там (зажигалкой, наверное, у него всё время под рукой эта негорящая зажигалочка) пощёлкал и вдруг, очень чётко поймав паузу, врезал:
– А ты в курсе, чьей собаки это хвост?
Она снова разложила фотографии – теперь не по годам, а по выразительности. Конечно, кадр в детской военной форме (сколько ему тут – девять, одиннадцать?) – лучший с огромным отрывом. И как он здесь хохочет! Прямо слышно.
– Школу надо его именем, – сказала она, разглядывая руки, обнимающие на фото самодельную винтовку.
– Думаешь, так серьёзно? – охнула Галка.
Вера даже не удостоила её ответом. Куда уж серьёзнее. Такая история не просто так даётся.
– Может, не надо пока накалять? – попробовала вильнуть Галка, но Вера на неё так зыркнула, что та вздохнула и закивала:
– Да, надо, наверное, надо…
Жертва – их выпускник, и именно из бывшего Вериного класса. Кишки наружу, как у какой-нибудь собаки. Подарочек.
Она помнила его: ушастый мальчишка со шрамом на щеке. В хоре пел. Не то чтобы хорошо, но самозабвенно, высоким таким голоском. Кастрат. Она про себя звала его «кастратик». Приятный пацан. Вроде даже не хамил никогда. Сейчас таких не делают.
– Начали делать газету? – спросила Вера, гладя пальцами заломанный по краям снимок классного построения.
– Газету?
– И вообще оформить надо при входе. Чтобы было куда цветы положить. Захотят же положить. В 96-й, когда погиб их доброволец, не догадались…
Она осеклась. Это лишнее или нет? Сейчас уже так говорят – доброволец? Пора бы уже говорить, в самом деле-то! Стыдятся всё, а чего стыдиться-то? Но, может, и есть причина. Вера внимательно смерила подшефную (это она так про себя её называет – «подшефная», пусть и директор). Галка вроде даже не заметила. Или сделала вид, что не заметила. Главное, чтобы не побежала докладывать.
«Это я про неё сначала всё расскажу», – подумала Вера.
– А-а, – прорезалась Галка, – мемориал.
Читать бесплатно другие книги:
