Паучиха. Личное дело майора Самоваровой Елизарова Полина

Как только она заворачивала в свой проулок, въездные ворота на участок, как по мановению волшебной палочки, открывались словно сами собой.

В этот вечер все было как всегда: ворота, скрип гравия на площадке для парковки, силуэт Жаруа, спешащего в дом, чтобы заварить для хозяйки вечерний ромашковый чай, запах подмокшей, прелой листвы, редкие шишки на выметенном участке, скупой, серый цвет стен съемного дома, запах человека-животного в прихожей.

— Пакеты из машины вытащи! — плюхнувшись на банкетку, крикнула она.

Послышался сердитый плеск кипятка, заливаемого в заварочный чайник, стук стеклянной крышки, затем — быстрые шаги Жаруа, выходящего на парковку с черного хода.

Разувшись и повесив пальто на плечики, Инфанта прошла в кухню-столовую.

На широком подоконнике неприкаянно и нелепо стояли фото чужих покойников. Со стен глядели разномастные картины — две акварели и два небольших масляных холста.

На полке над обеденным столом сгрудились фарфоровые статуэтки — клоун, пастушка и влюбленная парочка, навеки присевшая поворковать на лавке.

— Сюда все неси! — приказала Инфанта, как только услышала, что пес вернулся в дом.

Проигнорировав обиженный взгляд слуги, Инфанта принялась доставать из пакета сегодняшний улов.

Через несколько минут на полке над столом разместились пять фото незнакомых друг с другом семей, а статуэтки со шкатулками и подсвечником перекочевали на подоконники.

Окинув придирчивым взглядом помещение, она велела Жаруа перевесить картины, а одну из шкатулок и подсвечник забрала в спальню.

Пес пошел в подвал за молотком и саморезами.

Инфанта подхватила новый красный чемодан и увесистый пакет с бельем и понеслась к себе наверх.

Кинув покупки на кровать, она вспомнила про оставленный в машине диск.

В столовой пылился старенький, никому не нужный музыкальный центр.

Включив его в розетку, Инфанта засунула диск и выкрутила ручку громкости на полную мощность. С тех пор как она поселилась в этом доме, музыка здесь зазвучала впервые.

Отчаянно довольная, как взбунтовавшаяся девчонка, Инфанта побежала наверх, насладиться обновками.

Ворвавшись в спальню, оставила дверь открытой, чтобы слышать музыку.

Скинула с себя одежду, выхватила из пакета ярко-красный купальник.

Напялив на себя купальник, она пританцовывала перед зеркальной створкой шкафа и любовалась на свое стройное гибкое тело.

Стянув с себя красный купальник, возбужденная от музыки и собственной наготы Инфанта выудила из пакета белый.

Никогда еще она не чувствовала такого прилива энергии.

Подобно булгаковской Маргарите, ей вдруг мучительно захотелось вылететь в окно, промчаться над мрачным и гордым городом и, разбив окно в телебашне, упасть в объятия Дани, который сейчас, должно быть, монтировал очередную дурацкую программу для глупых, скучающих людишек.

Скинув с себя белый купальник, она схватила в руки коробку с кружевным бюстгальтером.

Торец коробки оказался заклеен. Вцепившись зубами в липкий кружок, она вдруг поймала за спиной какое-то движение.

На пороге стоял Жаруа. Взгляд его был нехорошим.

— Ты че?

Она наконец сообразила, что стоит посреди комнаты совершенно голая.

Глядя на нее, взмокшую и возбужденную, Жаруа высунул изо рта свой мокрый, огромный язык и жадно лизнул им воздух.

— Че встал?! Ну-ка, пошел вон отсюда! — охваченная стыдливым ужасом заорала на него Инфанта.

Пес сверкнул глазами и сделал шаг вперед.

Отвернувшись, она схватила пакет с покупками. Погрузив в пакет руки, зашарила в нем, пытаясь найти новый халат. Как назло, девчонки положили его на самое дно.

Жаруа подошел уже вплотную.

Его зловонное дыхание было тяжелым и сбивчатым.

Он пнул лежавший на полу возле кровати чемодан, выхватил из ее рук пакет и отшвырнул его в угол.

Его сильные, с черной, обильной порослью руки, обхватили ее за талию. Больно надавив на выступающие косточки узких бедер, пес повалил ее на кровать.

— Ты охуел, козлина?! В тюрьму хочешь? Это я тебе быстро устрою! У тебя че, последний стояк? Так я тебе блядь сюда привезу, будешь делать с ней, что хочешь! — хрипло выкрикивала, изо всех сил колотя его по спине, Инфанта.

Но когда его шершавый язык начал стремительно перемещаться по ее телу, она, против воли и против разума, почувствовала, как все ее существо накрыла предательская волна — ее животная сущность не просто хотела, но дико желала, чтобы пес ею овладел.

Жаруа переместил свои лапищи на внутреннюю сторону ее бедер и рывком раздвинул ей ноги.

Безумное желание и ненависть к псу слились в одно, непередаваемое словами мощнейшее ощущение.

Над ней склонился победитель — терпеливый и коварный, умело маскирующий свою исполинскую силу под личиной блаженного дурачка.

Когда он вошел в нее, она, уже обмякшая под ним почти до беспамятства, хрипло, всем нутром, застонала от блаженства.

Тело, принадлежавшее уже не ей, изгибалось под ним и раскрывалось навстречу его силе.

Вдруг откуда-то начала просачиваться нестерпимо сильная, похожая на запах мокрой, кладбищенской земли вонь.

«Он же демон, сущий демон! — застучало в голове. — А я — женщина, я — человек!»

Вспомнив про Даню, она почувствовала, как что-то внутри нее ожило и налилось огромной, стремительно прорывавшейся сквозь волну похоти, силой.

Глаза уверенно вершившего свое нехитрое дело пса были закрыты.

Изогнувшись, она осторожным движением нашарила под матрасом нож. Зажав холодную сталь в ладони, она упрямо думала о том, что этот скот, осуществлявший в ее лоне успевшие лишиться для нее своей дьявольской силы телодвижения, не имел ничего общего с человеком — круп его был утыкан гниющими фурункулами, тугие барашки черных кудрей вздымались и мокли на его крепкой козлиной груди, а из угла обветренного рта сочилась тягучая слюна.

Воздух разрезало выскочившее из корпуса ножа лезвие.

Не успев ничего понять, шелудивый, широко распахнув свои угольные глаза, получил безжалостно точный удар в грудь.

Несколько бесконечных минут пес, лежа лицом вниз, подыхал на ее кровати.

«Жаль, не довел меня до оргазма», — глядя на его крупное, подрагивавшее в агонии тело, безразлично думала она.

Эта мысль была единственной, за ней же не было ничего — ни ужаса от содеянного, ни жалости, ни даже радости от победы над воплощением чистого зла.

Прежде чем издать последний вздох, пес сумел повернуть к ней свою отяжелевшую голову. Жидкие, всегда напоминавшие ей свалявшуюся грязную паклю волосы, будто разом приподнялись, а застывший взгляд выражал не вопрос, но утверждение.

И в этот момент ей стало страшно.

«Мы с тобой одной стаи!» — скривился в подобии улыбки его сдувшийся, обескровленный рот.

О полиции не могло быть и не речи.

Допустим, она могла бы хорошенько ранить себя тем же ножом и разыграть самооборону при попытке ограбления проникшего в дом неизвестного лица.

Но…

Начнутся допросы и следственные эксперименты, о поездке на Бали придется забыть. Даже с Петиными связями ее затаскают по мусарням, и, как пить дать, выдадут подписку о невыезде.

Отыскав в шкафу шорты и майку, Инфанта оделась.

Пес будто вырос в два раза, ей с трудом удалось скинуть с кровати его тело.

Схватив мертвого за ноги, она поволокла его из комнаты.

Быстро сообразив, что кровь, сочившаяся из раны, испачкает полдома, она, оставив тело в дверном проеме, перепрыгнула через него и сдернула с кровати простыню.

Обмотав простыню вокруг окровавленного тела, метнулась в ванную, схватила два толстых махровых полотенца, с помощью зажимов для укладки волос закрепила их поверх простыни. Убедившись, что кровь не хлещет, потащила пса по лестнице вниз.

«Повезло, что подох с одного удара…» — думала она, обливаясь потом и проклиная хозяев, которые, сэкономив, сделали лестницу слишком узкой.

«Я попала в правильную точку, а если бы просто ранила, сейчас бы он волочил меня по этой гребаной лестнице!».

Кое-как дотащив тело до первого этажа, Инфанта выдохлась.

Грохот продолжавшей буйствовать на весь дом музыки мог привлечь внимание каких-нибудь особо вредных соседей, о существовании и комфорте которых она никогда прежде не задумывалась.

В одном из кухонных шкафчиков, должна была стоять нетронутая бутылка редкого виски, которую на кой-то черт всучила ей однажды Виолетта Семеновна.

Достав дрожащими от перенапряжения руками бутылку, она заметалась по кухне в поисках стакана или чашки. Взгляд наткнулся на небольшой ящичек с инструментами, брошенный на кухонном острове.

«Картины хоть успел перевесить», — отметила она про себя.

Достав из ящика отвертку, она неумело отковыряла сургуч с бутылочного горлышка. Вспомнив, что чашки и стаканы могут быть в посудомойке, Инфанта рывком открыла ее, прервав выставленную Жаруа программу.

Из посудомойки шел влажный, неприятно пахнущий пар. Выхватив первую попавшуюся чашку, наполнила ее наполовину. Чашка была горячей, старой и облезлой.

Это была чашка Жаруа.

По горлу прокатилась обжигающая волна и, дойдя до желудка, тут же отозвалась голодной отрыжкой.

«Я же сегодня не обедала…»

Инфанта достала из недовольной посудомойки стакан, налила в него воды и, усевшись на пол, стала с ее помощью проталкивать в себя оставшийся в чашке виски.

Через пару минут она наконец почувствовала спасительное опьянение.

Сполоснув под кухонным краном лицо, вернулась к убитому.

Тащить тело еще один лестничный, ведущий к подвалу, пролет, стало полегче.

«Неудивительно, что Виолетка любит прибухнуть… Да и вообще, неудивительно, что люди пьют, всего-то сто грамм — и все, как под наркозом, притупляется. Так они глушат свои страхи, заливают напрасные надежды, затыкают горечь нарывов…»

Прежде чем сбросить тело слуги в подвальный люк, она осмелилась наконец заглянуть ему в лицо.

Ей показалось, что пес ободряюще подмигнул ей своим угольным глазом.

Инфанта перевела взгляд на стену. Истертые цветы на обоях начали перемещаться, будто старухи, которые едва заметно двигали друг друга своими сморщенными телами и шептали:

«Мы все видим! И обязательно об этом, сама знаешь кому, расскажем».

— Да уж, дружище! — Инфанта присела на корточки и похлопала по плечу распластанное перед ней горячее тело. — Не повезло нам с тобой… Мы даже пить не умеем. Мы не умеем быть обычными людьми. Хотя нет — я почти научилась! Я та-а-а-к влюбилась! А ты хотел помешать! Нельзя мне мешать. Нельзя меня предавать. Думаешь, я не знала, что ты хотел сделать? Если бы я не подобрала тебя тогда на вокзале, ты бы вернулся туда, к ней… И убил бы того, кто ее у тебя украл… И гнил бы сейчас в тюрьме. А теперь ты будешь гнить в этом подвале. Не хочешь сказать мне спасибо?! Я продлила твою никчемную жизнь: ты не знал нужды и голода, имел крышу над головой, разок поимел меня… Но сейчас уже было нельзя! Совсем нельзя! Во мне появился свет, а ты хотел его погасить! Хотел, чтобы я навеки осталась с тобой, во тьме?! Так отправляйся в нее один!

Сдвинув крышку люка, Инфанта схватила пса за ноги.

Почувствовав прилив невиданной силы, она в два толчка сбросила тело в подвал. Покатившись по ступенькам простенькой деревянной лестницы, тело с глухим стуком ударилось о бетонный пол.

Инфанта задвинула люк.

До отъезда на Бали ей было необходимо избавиться от трупа.

Как именно — она решила обдумать завтра.

Что на самом деле случилось с Ольгой, так никто и не узнал.

В день трагедии и еще много дней после соседи — их всех разом как прорвало — вспоминали и говорили всякое.

Кто-то, как и Маргарита Ивановна, в то лето встречал Рыбченко в магазине или на улице; кто-то не заострял на этом внимания, а кто-то, как и домушница, поражался неожиданным изменениям в ее речи и внешнем облике.

Одна из соседок, девчонка-подросток, выгуливая по утрам собаку, якобы видела, как Ольга выходила из дома, расположенного от их дома через два двора.

Одна из подъездных мамаш дружила с женщиной, дочка которой училась у Рыбченко в музыкалке.

Узнав о случившемся, та женщина предположила, что строгая педагог в свободное время серьезно выпивала.

Но Варя знала, что это не так. Свободное от работы время, которое она до поры до времени частенько проводила в ее обществе, Ольга ни разу не была замечена ни пьяной, ни с похмелья.

Да и тщательный осмотр трупа, который по просьбе Вари сделали местные коллеги, подтвердил: в момент смерти Ольга была совершенно трезва, а отсутствие при вскрытии характерных для пьяниц признаков говорило о том, что дело было вовсе не в алкоголе.

Водитель, ныне покойный сосед из пятой квартиры, носивший столь не соответствовавшую хмурому обветренно-красному лицу жизнерадостную фамилию Кондитеров, за пару недель до случившегося видел Ольгу с каким-то мужчиной. Поздним вечером они вышли из его пустого троллейбуса на остановке, расположенной как раз через два двора от дома. Кондитеров рассказывал, что не придал этому никакого значения, он даже не был уверен в том, что в троллейбусе была именно Ольга.

— Ржала как сумасшедшая! И все обвивала, как цыганка, того мужика. И одета не по-нашему ярко. Так девки молодые одеваются. Подумал, хохотушка эта очень похожа на мою соседку с пятого. Но Ольга-то, сколько ее помню, молчаливая была и все в учительских тусклых платьях ходила…

Хоронили Ольгу Рыбченко несколько соседей. Варя в тот день, как обычно, работала.

Участники короткой процессии, испытывая какой-то коллективный стыд за ее жуткий поступок, не смотрели друг другу в глаза.

Все без исключения сослались на занятость, а потому поминки собирать не стали.

О покойных либо хорошо, либо — никак. В этом случае «никак» было особенно мрачным.

Организацией похорон занималась Маргарита Ивановна.

У нее же и нашлась телефонная книжка Рыбченко, которую милиция, за отсутствием состава преступления, после короткого расследования отдала Варе.

Пытаясь найти хоть какую-то Ольгину родню, домущница обзвонила тех немногих, чьи номера в ней были записаны. Все эти люди оказались либо родителями учеников, либо людьми-«функциями»: среди них была сотрудница ЖЭКа, два настройщика пианино, бывший и новый директор музыкальной школы.

Большинство номеров принадлежали организациям: «театральная касса», «поликлиника», «ремонт обуви».

Даже Варин домашний, записанный на букву «С» был обезличен — она значилась в Ольгиной книжке как «соседка».

О душевной болезни Ольги много не рассуждали, ведь в те времена никто серьезно не относился к психическому здоровью.

На учет в психушку в основном попадали неудобные режиму асоциальные шизофреники-диссиденты, махровые наркоманы или уж откровенно буйные…

Если ты не убиваешь в парках по ночам, не бегаешь голышом по улицам, исправно ходишь на работу, не ведешь ни с кем подрывающих устои общества разговоров, значит, твоя душа условно здорова.

Из имеющихся фактов и предположений Варя, чаще остальных соседей контактировавшая с покойной, составила собственную версию произошедшего.

В том, что в деле замешан мужчина, она, интуитивно ощущавшая силу болезненной страсти, что до времени дремала, как зверь, в пианистке, даже не сомневалась.

А был ли этот мужчина вновь появившимся в ее жизни Регининым отцом или другим мужиком, не так уж важно.

Ясно было одно: наличие маленького ребенка (существование которого Ольга, имевшая собственную трехкомнатную квартиру, перед случайными знакомыми скорее всего скрывала, предпочитая зависать где-то целыми днями и ночами) стало для нее мощнейшей преградой на пути к личному счастью.

Багровые следы от веревки на запястьях найденной в квартире малышки, чудовищная свалка из отходов того, чем питалась запертая в квартире девочка — рыбные консервы, яблочное пюре, трехлитровые банки сока — все это, как и то, что Ольга не оставила предсмертной записки, говорило в пользу давнего психического заболевания.

Варя отлично помнила идеальный порядок в квартире Рыбченко.

Настолько идеальный, что каждый раз, когда спускалась в свою квартиру, ей становилось стыдно оттого, что она не уделяет чистоте и порядку такого пристального внимания.

За дверью вскрытой в тот августовский день квартиры был даже не бомжатник, там была зловонная помойка, безбожно, беспощадно визуализировавшая Ольгино отношение к вдруг ставшему ненужным хламу в лице собственной дочери.

Вероятнее всего Регина, выдрессированная Ольгой, до определенного момента тихо сидела в квартире, смиренно ожидая загулявшую мать.

Изредка появляясь, та кормила ее, но не считала нужным прибраться.

А затем произошло нечто, заставившее Ольгу, хладнокровно забившую ватой межоконные пространства в детской — чтобы с улицы ничего не было слышно! — привязать дочь к батарее, и, появляясь в квартире все реже и реже, бросать ей, как, собаке, непригодную для ребенка еду.

Судя по количеству мусора во вскрытой квартире, девочка просуществовала в таких условиях довольно долго. А судя по испражнениям — моче и калу, размазанным по полу детской у окна, привязана Регина была лишь в последние сутки-двое.

Перед тем как повеситься Ольга дочь отвязала.

Ни на один вопрос о маме: «Когда она пришла в последний раз? Что говорила? Просила ли о чем-нибудь?» — шокированная, грязная и исхудавшая малышка ответить не могла.

Но и взрослые: одни — без толку суетливые, другие от ужаса открывшейся картины буквально онемевшие, ее особо не расспрашивали.

Экспертиза показала, что Ольга провисела в веревочной петле, закрепленной на крюке от люстры, около суток.

Прежде чем наложить на себя руки она забаррикадировала дверь своей комнаты тяжелым комодом.

И даже в этом решении словно расписалась в своей огромной и страшной нелюбви к мечущемуся за дверью ее комнаты по пустой, загаженной квартире, ребенку.

Невзирая на версии окружающих, Варя была уверена в том, что Ольгу оставил мужчина.

Он мог оказаться женатым, или, как Регинин отец — временно проживающим в городе, мог, в конце концов, просто с ней наиграться.

Душевнобольные живут в искаженной реальности.

В какой-то страшный, возможно, самый страшный момент своей жизни Ольга поняла, что снова оказалась в плену иллюзий. Крупица остававшегося в душе пианистки здравого смысла заставила ее признать полное поражение.

Выход в реальность был один — физическая смерть.

Через несколько дней после похорон Варя ожидала на остановке троллейбус. Подошел Кондитеров. Его худощавое, со впавшими щеками язвенника лицо было привычно неприветливым. Сдержанно кивнув, сосед встал поодаль. Когда подошел троллейбус, ставший в свой выходной обычным пассажиром Кондитеров, войдя в салон, неожиданно сел рядом с Варей.

Несколько остановок они проехали в полном молчании.

— А ведь она даже красивая была, — вдруг тихо сказал сосед.

— Кто? — не желая развивать и без того не оставлявшую ее днем и ночью тему, сухо спросила Самоварова.

— Да ебанашка эта с пятого.

Сглотнув, Варя пожала плечами:

— Мужчине виднее.

— И ведь вспоминать-то о ней спустя годы будут только то, что она самоубийца.

— Она еще и убийца. Сложись все иначе, девочка могла погибнуть, — после тяжкой паузы ответила Варя.

Весь оставшийся до нужной ей остановки путь они проехали в молчании.

Первое, что почувствовала, проснувшись, Инфанта, была нестерпимая головная боль.

От сухости язык прилип к небу. Предметы вокруг — дешевая хозяйская люстра на потолке, дверная ручка, эстамп на стене напротив — то приближались, то удалялись, издевательски не желая занять обычные места.

Она с омерзением вспомнила, что накануне прикончила почти всю бутылку виски.

Давно забытое, откуда-то из бродяжьей юности похмелье, будто поджидало ее все последние условно благополучные годы, чтобы теперь обрушиться со всей своей дьявольской силой.

Почувствовав сильнейшую, необъяснимую тревогу, она нашарила рукой мобильный.

Так и есть…

В ночи она переписывалась с Даней!

Ее длинные сообщения с кучей смысловых ошибок — слов, которые додумал и подставил за нее телефон были полны страстных интимных признаний.

Давя в себе глубокий стыд, она старалась не читать свои послания, попытавшись сосредоточить внимание на Даниных ответах.

Конечно, он был на работе…

И что-то его постоянно отвлекало….

Ответы были коротки и ироничны.

Но, черт побери, он же ее не послал!

Отвечал на каждый ее новый пьяный выкрик!

Несколько раз перечитала последнее, прилетевшее в три часа ночи:

«Спи уже, пьянчужка) Подружкам привет! Завтра буду дрыхнуть, наберу как проснусь». Инфанта немного выдохнула.

Еще раз промотав историю их переписки, она удостоверилась в том, что, к счастью, сообразила соврать, будто собрала у себя компанию школьных подруг.

Первым делом она решила доковылять до ванной и прочистить желудок.

В голове пролетел образ одной детдомовской девчонки, которая после совместного распития украденной из сумки воспитательницы водки, научила ее засовывать два пальца в рот, чтобы «протрезветь и прочиститься».

Та бутылка объемом 0,33 л была в нетипичной для национального напитка таре — в таких бутылках когда-то ее мать, по особым случаям, приносила в дом дефицитную газировку.

Какой же это был год? Наверное, девяносто третий…

Первый опыт алкогольного опьянения она получила в неполных тринадцать.

Встав с кровати и сделав пару шагов, она обо что-то запнулась. Мизинец правой ноги пронзила острая резкая боль.

Под ногами лежал красный чемодан. Рядом валялись трусы и лифчики, а из угла комнаты глядел помятый, большой фирменный пакет с оторванными ручками.

Вспомнив о содеянном, Инфанта осела на пол.

Сцены, замелькавшие перед глазами, были похожи на жуткий, не имевший права на существование сон.

— Или все-таки сон? — шепнула она своим трясущимся, как у древней старухи, пальцам.

Откинув ногой чемодан, она выскочила из комнаты.

Склонившись над лестничным пролетом, что есть мочи заорала:

— Жару-а-а!!!!

Ответом ей была одуряющая, до звона в ушах, тишина пустого дома.

По лицу ручьями стекал пот.

Она вернулась в комнату — и не обнаружила следов крови.

Затем чуть было не спустилась вниз, чтобы проверить, где шляется этот пес.

Но тут же поняла, что проверять не стоит.

Она прекрасно знала, где он.

Вернее, его тело.

Инфанта едва добежала до унитаза — ее вырвало.

И еще долго рвало, до желчи, до хрипов и удушающего спазма в горле.

Приказав себе не думать, она залезла в душевую кабину.

В ней пахло хлоркой, а на полочке стоял почти полный гель для душа с ароматом пачули.

Может, все-таки, сон?!

Усевшись на пол под «тропическую» лейку душа, недавно установленную слугой взамен старой и неудобной, она заставила себя до мельчайших деталей вспомнить подробности вчерашнего вечера.

Господи, как же такое могло произойти?!

Она всего лишь хотела, чтобы убогий прекратил, хотела хорошенько его проучить, но не лишать жизни!

— Это ты, тварь, во всем виновата! — завыла она. — Ты поставила на мне клеймо! Внушила, что я всего лишь животное, бездомный щенок, которого можно приласкать, а потом, за ненадобностью, выбросить на помойку!

Не в силах справиться с раздиравшими ее ненавистью и страхом, Инфанта молотила кулаками по плитке в ванной и, выкрикивая сдавленным голосом проклятия, исступленно рыдала.

Через час она кое-как успокоилась.

От тела нужно было избавиться, не привлекая внимание соседей.

Но в ее растерзанную, отупевшую от боли голову ни приходило ничего путного.

Дабы окончательно не замусоривать свое биополе перед грядущей поездкой в «рай», она решила не прикасаться к мертвецу до возвращения из отпуска.

Выпив с пол-литра кофе, пакет с которым она с трудом отыскала в кухонных ящиках (порядок в них, так же, как и во всем доме, поддерживал покойный слуга) Инфанта сделала три звонка.

Первый — хозяйке дома, которой сообщила, что сегодня переведет деньги за жилье до конца года. Риск того, что в ее отсутствие эта суперзанятая толстая баба, на шее которой сидела вся ее семья, появится в доме, был сведен почти к нулю. До сегодняшнего дня она еще не показывалась здесь ни разу. Хозяйку интересовала только своевременная оплата коммуналки и арендная плата за жилье в обход налогов.