Тэмуджин. Книга 1 Гатапов Алексей

I

Молочный месяц подходил к концу. Ночи становились все длиннее, а к рассвету по-осеннему жухлая трава покрывалась белесым инеем. По утрам над Ононом расплывался густой туман, тяжело наползал на курень, и расходился лишь после того, как солнце поднималось на локоть высоты. Добравшись до зенита, солнце ненадолго давало слабую дневную жару и, остывая, спускалось к горам Хэнтэя, оставляя степь в долгой предвечерней прохладе.

По большим и малым озерам собирались неведомо откуда взявшиеся огромные косяки уток и гусей. С оголтелым кряканием селезни и матки сбивали свои выводки в большие стаи, поднимали в воздух и кружили над камышами с утра до вечера. Старики выходили посмотреть на них, обсуждали приметы:

– Слишком жирные на этот раз…

– И летят низко…

– Все изобилие забрали…

– Счастье уносят…

– Значит, зима будет трудная.

А в далеких горах среди темной зеленой тайги небольшими островками желтели принарядившиеся, будто на прощальный пир, березы. Окруженные холодным сумраком дебрей, грустно смотрели они на степь, словно невесты, взятые пришлыми сватами и навсегда увозимые из родного племени.

Борджигинские курени один за другим укочевывали с опустошенных летников вниз по Онону, на новые пастбища, но кияты, обычно начинавшие кочевку среди первых, на этот раз не тронулись с места. Нойоны, отдавая дань покойному Есугею, на общем совете решили до зимы оставаться на старом месте, перегнав на осенние пастбища лишь табуны с айлами пастухов и часть войска для караулов.

Для Оэлун такое решение нойонов было лучшим из всего, что она могла желать в своем положении. Суматоха перекочевки и хлопоты по обживанию нового места, да еще без привычной и надежной опоры Есугея, могли окончательно сбить ее с толку, запутать ей и без того ослабевший от внезапного горя ум. Здесь, на старом месте, Оэлун рассчитывала оправиться от удара, набрать силы для того, чтобы поднимать осиротевших детей.

Она по-прежнему затемно вставала по утрам, будила рабынь и сыновей, сама присматривала за работами в айле. Детей своих, как и раньше, она держала в строгости, подавляя в себе жалость, наказывала за шалости сыромятным ремнем. В айле у нее все шло по старому порядку, ничего не изменилось, будто Есугей не покинул их навсегда, а всего лишь на несколько дней отлучился по своим владениям. Сама она чаще стала впрягаться в работу. Вместе с рабынями она бралась за тяжелую кожемялку, сбивала масло, шила на зиму овчинные штаны и шубы. И, забываясь в трудах, понемногу растрясала тяжесть на сердце, приходила в себя.

Дети по-разному переживали потерю отца. Тэмуджин, прибыв домой вместе с Мэнлигом на восьмой день после похорон, сразу же поехал на могилу и провел там всю ночь. Оэлун, боясь за него, дважды выезжала вместе с Хасаром к могильнику. Издали они видели Тэмуджина, неподвижно сидящего у крохотного костерка и, не смея ему мешать, возвращались домой.

На рассвете Тэмуджин пришел домой с пугающе изменившимся лицом; тяжелый, неподвижный его взгляд стал поразительно похож на отцовский во время его глубоких раздумий. Подавая ему еду, Оэлун с удивлением вглядывалась в него и тут впервые увидела глубокую косую складку, пролегшую у него между бровями – такую же, какая была у Есугея. Сидя на хойморе, на месте отца, Тэмуджин медленно жевал творог, запивая хурунгой – всем видом сам Есугей в ранней молодости.

«Уж не дух ли отца переселился в сына этой ночью? – внезапно подумала она и ужаснулась своей догадке. – Не хочет ли Есугей и сына увести за собой?»

– О чем ты говорил с отцом? – спросила она и, чувствуя, что голос выдал ее беспокойство, пошла напрямик: – Отец тебе сказал что-нибудь?

– Не бойся, мать, – Тэмуджин взглянул на нее и глаза его снова помягчели, блеснули прежним детским теплом. – Я не уйду от вас.

У Оэлун отлегло от сердца, и от радости она не сразу осознала то, что Тэмуджин сам проник в ее мысли и прочитал их, как будто увидел в архи, как это делают шаманы. Позже, когда она опомнилась и до ее сознания дошло это, она с изумлением и страхом оглянулась на него и хотела спросить, как это у него получилось, но тот снова ушел в свои мысли, неподвижно восседая на войлоке, выпрямив спину, с каменным лицом глядел перед собой.

Хасар прятал тоску за своим задиристым нравом, чаще стал заводить драки со сверстниками и всякий раз приходил то с синяком под глазом, то с распухшими губами. И еще он стал часто повторять неведомо где услышанные слова о том, что отец теперь служит ближним нойоном у самого Хабул-хана. Хачиун, глядя на Хасара, тоже бодрился и всюду, где попало, повторял его слова.

Бэктэр после смерти отца внешне ничем не изменился, только чаще стал кривить рот в загадочной усмешке и, по всем приметам, еще больше отдалился от родных. Один лишь Бэлгутэй, казалось, по-настоящему горевал по отцу. Раньше беспечный и разговорчивый, теперь он молча ходил по айлу, подавленно опустив плечи, и отказывался от игр со сверстниками. Он стал мало есть и заметно похудел, чем беспокоил обеих матерей. Боясь, что он заболеет, Сочигэл ругалась и кричала на него, Оэлун уговаривала съесть лишний кусок, подлаживая еду повкуснее.

Тэмугэ, изредка вспоминая про отца, расспрашивал, где он. Ему говорили, что он пасет небесных коней и тот, задрав голову, старательно рассматривал проплывающие облака, пытаясь увидеть на них отца.

Каждый по своему переживал постигшее их горе. Одна лишь годовалая Тэмулун, не понимая еще ничего, весело смеялась, увидев залетевшую в юрту птичку, слепо тыкающуюся в решетчатые стены сумрачного человеческого жилья, ища выхода на волю; плакала, когда Тэмугэ отбирал у нее отваренную утиную ножку и, через малое время забыв про все, беспечно болтала о чем-то на своем детском языке.

Братья Есугея в последнее время редко показывались в курене. Вскоре после похорон они начали готовить табуны к перекочевке, затем ездили на осенние пастбища, делили урочища между улусами, расставляли караулы и курени своих тысяч.

За табунами Есугея от нойонов вызвался присматривать Даритай. Зайдя по-родственному к ней, он наказывал Оэлун не беспокоиться, обещая, что ни одна голова не будет упущена из виду. С Мэнлигом они договорились держать табуны на осенних пастбищах по-соседству и вместе приглядывать за пастухами. Оэлун была благодарна обоим за поддержку в трудную пору, и в их мужские дела не вмешивалась.

II

Ранним туманным утром Оэлун накормила детей, старшим приказала зарезать овцу и насушить мяса, младших отправила в тальники нарубить прутьев для битья шерсти на войлок. Оставшись с дочерью, она собиралась взяться за шитье зимних рубах. Она уже достала из сундука и разбирала куски мягких, еще прошлой зимой выделанных лосиных шкур, но тут заглянула Шазгай.

– О-о, некрасивая, страшная девочка, уже проснулась, – увидев Тэмулун, сидящую за столом, сузила в щелочки глаза, засюсюкала, затрясла щеками. – Сметану с творогом ест? Какая она жадная до еды! Наверно, говна в этой девочке немало, а? Наверно, она невкусная и вонючая, если в ней много говна!..

Оэлун была рада гостье; после похорон мужа она еще больше сблизилась с невесткой. В первые дни та часто заходила и, если Оэлун не была занята работой, садилась и болтала без умолку, отвлекая ее от тяжелых мыслей. Отложив шитье, Оэлун достала туесок со вчерашним слабым архи, налила в две чашки.

– За то, чтобы нам с тобой жилось хорошо! – торжественно возгласила Шазгай и выпила до дна.

– А другим почему не желаешь хорошей жизни? – шутливо улыбнулась Оэлун, ставя на стол недопитую чашку. – Пусть одним нам хорошо живется, а как же другие сородичи-кияты?

– А что нам другие? – без улыбки усмехнулась та. – Ты думаешь, они горевали или им было жалко тебя или твоих детей, когда умер Есугей?.. Да они радовались этому!.. Уж я их знаю.

Оэлун опешила от услышанного и что-то хотела сказать, но, поперхнувшись словами, закашлялась. Помолчала, пытаясь осознать сказанное невесткой.

– Ты не напилась ли с утра? – она внимательно посмотрела ей в глаза и, убедившись, что та трезва, холодно спросила: – Кто же это, по-твоему, радовался смерти Есугея? И чему тут сородичам можно радоваться?

– Кто, говоришь, радовался?.. Чему?.. – Шазгая вдруг понесло как ощенившуюся суку при виде незнакомого всадника. Мстительно сузив глаза и вся подавшись вперед, она зашипела скороговоркой: – Братья его, кто же еще, и двоюродные, и троюродные и четвертого и пятого колена. Да почти все! Ведь Есугей был первый нойон среди кият-борджигинов! Богаче всех! Анда кереитского хана! Никто не смел ему перечить. Боялись и завидовали! А если по именам называть, то первыми будут дети Хутулы, тут уж я не ошибусь… Теперь некому стало держать их в узде, сейчас они почувствуют волю, и ты еще увидишь, что они будут вытворять…

– Подожди, – взяв ее за руку, Оэлун склонила голову, обдумывая ее слова. – Подожди, ты говоришь, дети Хутулы радовались, ладно, я их знаю, они не любили Есугея. Но ведь не все братья… Подумай хорошо, ведь ты в ответе за свои слова.

Оэлун испытующе и требовательно посмотрела на Шазгай, и та, почувствовав, что выболтала лишнее, виновато забегала глазами.

– Сестра Оэлун, дурной у меня язык, не знает, что говорит… – испуганно замахала она руками, тут же отрекаясь от своих слов. – Не все плохие, не все… брат Хутугта хороший человек, Бури Бухэ, Ехэ Цэрэн, Даритай, родной брат, да и другие есть… Но про детей Хутулы я точно знаю…

Она еще поговорила немного и, видя, что Оэлун не слушает, засобиралась. Перед уходом, обернувшись от двери, умоляюще прижала руки к груди.

– Сестра Оэлун, ты уж не говори никому о том, что я тут наболтала, – она скривила лицо, готовая расплакаться, – это язык мой виноват… ведь Даритай меня убьет… без слов голову отрубит, если узнает…

Та лишь махнула рукой и Шазгай, успокоенно шмыгая носом, вышла.

Ошеломленная новостью, Оэлун сидела перед очагом, забыв убрать со стола архи, тяжело и трудно перемалывала в мыслях новую напасть. Тэмулун ползала у сундуков, невнятно бормоча свое, играя разбросанными кусками лосиных шкур.

Оэлун впервые столкнулась с тем, что смерть Есугея могла быть кому-то в радость.

«Не нужно иметь ум особенный, – медленно думала она, – чтобы понимать, что радоваться смерти человека могут только смертельные враги. А они опасны и для потомства…».

Оэлун теперь начинала понемногу осознавать, что почва под ней в этом племени, которое она давно привыкла считать своим, на самом деле зыбкая и, может быть, таит для нее немало ловушек. А ведь еще только вчера, обдумывая свое положение, она благодарила судьбу за то, что живет среди сильных и богатых людей, что, лишившись мужа, не останется без защиты, что братья Есугея не дадут пропасть его детям. И вдруг разом открылось ей, что она стоит рядом с пропастью и тешит себя пустыми надеждами в то время, когда нужно собраться с силами и готовиться к защите детей. От кого защищать их, она не знала, да и не думала, но в ней понемногу просыпалось звериное чутье ощененной волчицы, заставляющее вслушиваться и всматриваться вокруг, угадывать во всех, кто стоит рядом, истинное нутро.

На другое утро Оэлун, выпроводив сыновей, снова взялась было за шитье, и снова ей пришлось отложить: на этот раз заявился сам Даритай. Вороватым взглядом окинул он юрту и, убедившись, что кроме хозяйки никого нет, ласково улыбнулся:

– Все ли у вас благополучно?

– Слава западным богам, – рассеянно ответила Оэлун и, приколов костяную иглу к мотку сухожилий, встала. – Проходите на хоймор, младший брат…

Выставляя на стол корытце с вчерашней холодной бараниной и малый туесок арзы, она выжидающе присматривалась к гостю. Даритай на этот раз был принаряжен, шапка из белого войлока была оторочена выдрой, стянутые на затылке волосы блестели черным маслом. Бегающие с места на место глаза, прикрытые опущенными веками, отчетливо выдавали его беспокойство, и Оэлун поняла, что гость пришел не просто проведать ее.

Даритай одним духом выпил полную чашку арзы, посидел немного и, поглядывая в сторону, заговорил:

– Недавно мне приснился сон: будто еду я по степи на своем белоноздром жеребце. Еду и вижу, что под горой стоит мой табун без пастуха и вдруг из-за гребня выходят косяки белых кобылиц. И гонит их какой-то человек прямо на моих коней. Я поскакал навстречу, чтобы кони не смешались, кричу тому человеку, чтобы поворачивал своих, и вдруг, смотрю, – Даритай перевел дыхание, вытер выступивший на лбу пот и мельком взглянул на нее. – А это ты, Оэлун… Говоришь мне: пусть они смешиваются и пасутся вместе… И мы с тобой, говоришь, отныне будем вместе… Я проснулся и подумал, что, не иначе, сами боги наслали этот сон, подсказали лучший выход в нашем положении… Выходит, ты должна выйти замуж за меня…

Оэлун еле сдерживалась, чтобы не показать вспыхнувшее вдруг в ней негодование. Молча глядя перед собой, думала: «Видно, сговорились они вместе с Шазгай не давать мне покоя своими нелепыми речами… Вчера та пришла и все мысли мне перемутила, а теперь и этот лезет со своим глупым сном… Мало я претерпела за эти месяцы?.. Добить меня решили?..»

Но, привычная к сдержанности и терпению, она ни лицом, ни одним движением своим не выдала того, что закипало у нее внутри.

Даритай, видно, понял ее молчание по-своему, и пошел напрямик:

– Ты, Оэлун, женщина мудрая и должна знать: улус без мужчины не сможет долго простоять. Кругом враги, все лишь прикидываются друзьями, а сами только о том и думают, как бы что-нибудь отхватить.

«Шазгай вчера такое же говорила, значит, неспроста она завела свой разговор, – чтобы унять вновь нарастающее раздражение, Оэлун незаметно изнутри прикусила нижнюю губу. – По всему видно, сам же он послал ее, чтобы на мысль навела, а теперь пришел, чтобы окончательно уговорить… И про сон так складно придумал. Правду сказал однажды Есугей: с Даритаем надо быть осторожным, хоть и небогат умом, да своими хитростями всякого может в ловушку завести».

– Как, думаешь, воспримет твои слова Есугей, когда он узнает об этом? – Оэлун в первый раз за весь разговор прямо подняла на него свой взгляд.

Даритай поежился, вобрав голову в плечи, невольно покосился по сторонам, будто уже сейчас в юрте стоял брат со своей ременной плетью в руках, но ответ нашел быстро.

– Да брат Есугей только одобрит меня! – выкрикнул он и, воодушевляясь от своей находчивости, уже смело доказывал, как на суде: – Сама подумай: как ты сможешь сохранить бессчетные его табуны и передать детям, когда они повзрослеют? Если тогда при живом Есугее осмелились угнать, то теперь, без хозяина, все ветром развеется. Нойоны уже сейчас облизываются, глядя на такой кусок, и только ради приличия пока не трогают. А пройдет полгода или год, там никто уже не поручится… Ты знаешь, что сейчас говорят нойонам Алтан и его братья? Давайте, говорят, прямо сейчас разделим тот табун, который Есугей привел из последнего набега, мол, мы тоже ему своих нукеров давали. Что им против этого скажешь? Да, этот табун считается общим, и придется отдать. А дальше что будет? Ведь всем известно: если волки начали делить тушу – поделят все, без остатка. Вот чего надо опасаться. А выйдешь за меня, сохраним хоть основное. Я не Есугей, и я это знаю, но я тоже сын Бартана-багатура и открыто грабить меня никто не посмеет. Конечно, придется поделиться с другими братьями, ведь надо же зависть их погасить… и немалой частью придется поступиться. А что делать, ведь они защитят нас, если что…

Как ни была возмущена Оэлун таким откровенным разговором о дележе имущества Есугея, она, все же, почувствовала разумное в словах Даритая. Она знала, что нойоны не только из киятов, но и других борджигинских родов завидовали богатству Есугея. Знала она и то, что такие владения, оставшиеся без хозяина, быстро растаскиваются проворными сородичами и часто от них не остается ничего кроме редких упоминаний в досужих разговорах людей. Крепкие улусы, еще вчера прочно стоявшие на своих породных границах, да еще и угрожавшие соседям, развеивались пеплом от очажных кострищ, когда снимутся юрты и подуют степные ветра. Подданные уходили к другим владетелям, стада угонялись по чужим улусам, жены и дети доживали свои жизни по сородичам, каждый по-своему отрабатывая съеденные куски мяса. Все это давно и хорошо знала Оэлун, да видно, горе, на время притупившее ее способность трезво смотреть на вещи, и врожденная привычка думать о людях хорошо, не дали ей сразу уразуметь все это. И теперь, по-новому осмысливая слова Шазгая и Даритая, она была даже благодарна им за то, что они сами подумали об этом и предупредили ее.

Даритай долго сидел молча, время от времени поглядывая на нее, ушедшую в себя, потом потихоньку встал с хоймора и, крадучись, вышел из юрты, оставив одну обдумывать его доводы.

III

Когда Мэнлиг приехал за Тэмуджином в курень хонгиратов, он никому не сказал прямо о смерти Есугея. Обиняками, отдаленными намеками он объяснял Дэй Сэсэну о причине своего приезда. Тот, сильно расстроенный таким исходом, как было видно, ничего не понял из его слов и лишь попросил Тэмуджина возвращаться без долгой задержки.

И только лишь когда они проехали границу хонгиратских земель, Мэнлиг рассказал Тэмуджину о случившемся. Тэмуджин тогда закричал как ребенок, которого покусали пчелы. И теперь он был благодарен Мэнлигу за молчание у хонгиратов: если бы это случилось там, перед чужими людьми и перед Бортэ, он навсегда потерял бы лицо мужчины.

За три дня пути до дома он не проронил ни слова. Молча ехал вслед за Мэнлигом, тупо уставившись прямо перед собой. Слезал с коня на стоянках, безразлично проглатывал несколько кусков, ложился и, глядя на звезды, вспоминал обратную дорогу вместе с отцом, восстанавливая в памяти каждое его слово и движение.

И приехав домой, он стал говорить совсем мало. Не хотелось тратить слов, когда все и так было понятно. Хотелось лишь вспоминать об отце в близкие и далекие дни, думать о том, что он сейчас делает в мире предков: как встречают его дед Бартан, прадед Хабул и другие соплеменники – ведь там сейчас собралось уже много борджигинов. О своих думах Тэмуджин никому не рассказывал. Мать поначалу просила его не молчать, заговаривала с ним о своих домашних делах и заботах, а не добившись разговора, ругалась. Потом, видно, привыкла и оставила его в покое.

От друзей Тэмуджин отдалился, в ежедневных их играх не участвовал и те, видя с его стороны холодную отчужденность, не лезли со своими делами. Зато он сблизился с сыном нойона племени джадаран Джамухой, который был в их курене в гостях. Приехал он с окрестностей озера Хунд в верховьях Керулена, а остановился у дяди Ехэ Цэрэна, который доводился ему братом матери, и собирался жить здесь до весны.

Ехал как-то Тэмуджин перед вечером от западного леса: срубил по просьбе матери две тоненькие жердочки для развешивания шкур. Ехал шагом; жердочки, привязанные за концы к седельным шнуркам, с мягким шорохом волочились сзади. Подъехав к тальникам возле Онона, Тэмуджин услышал шум. Из-за высоких зарослей доносилось приглушенное пыхтенье. Замерев на месте, он вслушался, взволнованно соображая: «Неужели мужчина давит женщину?» Но вскоре оттуда донеслись голоса – мальчишечьи, будто бы похожие на ругань или проклятия.

С трудом протиснувшись на своем коне сквозь сплетенные ветвями кусты, он увидел: Хучар и Тайчу пытаются отобрать у какого-то незнакомого парня замшевый мешочек, набитый чем-то доверху. Тот одной рукой крепко прижимал мешочек к груди, другой отбивался от наседавших. Заметив Тэмуджина, дерущиеся остановились.

– Кто это? – спросил Тэмуджин, удивленно оглядывая незнакомца с головы до ног.

Тот был одного с ними роста, светел лицом, в опрятной рыбьей одежде и хамниганских замшевых гутулах.

– Джадаранская собака это, – схватившись за мешок, презрительно сказал Тайчу и сплюнул на землю. – Неизвестно каким ветром к нам приблудился.

– Еще бабками не хочет делиться, – добавил Хучар.

– Если я собака, то вы будете настоящие лисицы, – спокойно ответил Джамуха и без страха посмотрел в лицо Тэмуджину.

– Что-о? – тут же взъярился Хучар и, сжав кулаки, приготовился продолжить драку, но Тэмуджин остановил его.

– Отпустите его, – сказал он. – Никому ведь плохого он не сделал.

– Он бы еще тут у нас что-нибудь плохое сделал, – возмущенно фыркнул Хучар. – Да мы бы его без разговоров убили бы!

– Мы его так просто не отпустим, – не отступал Тайчу. – Пусть делится, а не то весь мешок отберем.

– Отпустите, я вам говорю! – возмущенно повысил голос Тэмуджин и спрыгнул с коня. – Вдвоем на одного вы храбры, а если я за него встану, будете с нами биться на кнутах?.. А, испугались?.. Тогда кто из вас один против него выйдет?

Братья, ошеломленно округлив глаза, смотрели на него.

– Не можете? – злорадно переспрашивал Тэмуджин, испытывая вдруг вспыхнувшую в нем ненависть к братьям. – Тогда уходите отсюда, и если еще кто-нибудь полезет на него, тот будет говорить со мной.

– Ты чего, брат Тэмуджин? – едва приходя в себя от изумления, спросил Хучар. – Он же чужой, джадаран… А мы свои, борджигины.

– А тебе кто сказал, что борджигины грабят гостей?

Братья сконфуженно молчали, не зная, как ответить.

– Пойдем со мной, – Тэмуджин кивнул джадарану и пошел вдоль зарослей тальника, ведя коня в поводу.

По дороге они познакомились.

– Я им показал свои бабки, – недоуменно пожимая плечами, рассказывал Джамуха. – А они заманили меня в кусты. Сказали, давай, отойдем в сторонку, а то здесь старшие увидят, отобрать могут. А когда пришли сюда, говорят: отдавай две трети…

Тэмуджин молчал, он знал Тайчу и Хучара: они могли пойти на такое.

– У тебя, говорят, умер отец, – сказал Джамуха. – Но ты не огорчайся, ведь для хорошего мужчины смерть – это большая удача.

– Почему? – Тэмуджин остановился и удивленно посмотрел на него.

– Мужчина после смерти попадает в войско небожителей и воюет плечо о плечо с небесными багатурами. Сейчас твой отец, может быть, стоит рядом с самим Абай Гэсэром или Аламжи Мэргэном. А здесь, на земле, таких великих людей давно уже нет. В старину, говорят, были, да все перевелись.

«А ведь он верно говорит! – пораженный словами нового знакомого, Тэмуджин пристально всмотрелся в него. – Все великие багатуры живут на небе и отец, раз он был лучшим воином в племени, наверно и там находится среди достойных. Значит, ему там лучше, чем здесь, среди таких как дядя Даритай и Алтан».

Эта мысль, наконец-то, дала покой его мечущемуся уму, и с этого времени он стал иначе смотреть на смерть отца. У каждого мужчины свой путь – он это слышал много раз. У отца Есугея путь на земле оказался коротким. Зато он не тратил зря времени здесь, среди никчемных сородичей, и быстро обрел лучшую жизнь среди небесных воинов.

«Значит, и мне нужно высоко пронести свое имя на земле, чтобы потом оказаться среди достойных на небе,» – заключил он, еще раз утвердив для себя смысл жизни мужчины.

О том, что ему еще предстоит на земле, неожиданно напомнил дед Тодоен. В тот день Тэмуджин собирался ехать в ближний табун, чтобы поймать своего коня, думая проездить на нем в эту осень. Коня того он этим летом объездил у Сорхон-Шара и выпросил его у отца для себя.

Приготовив аркан с недоуздком и заседлав жеребца, он укладывал в переметную суму еду в дорогу, решая, кого из нукеров позвать себе в помощь, когда прибежала одна из рабынь деда Тодоена и сказала, что тот зовет его в гости.

С трудом скрывая досаду на то, что ему помешали в важном деле и гадая, нет ли в этом нехорошей приметы, Тэмуджин убрал снаряжение и поехал следом за рабыней.

За два дня до этого из разговора матери с тетушкой Шазгай Тэмуджин слышал, что дед Тодоен в последнее время сильно ослаб и часто болеет. И на этот раз он застал деда в постели. Тот лежал на мягких медвежьих шкурах, укрывшись шерстяным одеялом на беличьем меху.

Взглянув на него, Тэмуджин поразился тому, как сильно он изменился с того времени, когда провожал его в женихи. С заостренным лицом и иссохший телом, он был уже не тот грозный старик, которого раньше знал Тэмуджин, и которого боялись все в роду киятов, даже нойоны и, кажется, отец Есугей.

Натужно покашливая, дед Тодоен часто вытирал куском беличьей шкуры пот со лба и висков, тяжело дышал, испуская из груди хриплый, утробный присвист.

Увидев вошедшего Тэмуджина, он велел ему сесть за столик, уставленный горячими, только что расставленными блюдами. Густым паром дымились вареная кровь в толстой кишке, вареная сметана, облитая желтым маслом, мясо молодой овцы с тоолэй[37], горячая арса и вино. Горками лежали сладкие плоды южных китайских деревьев.

– Пей и ешь, – сурово глядя на него, приказал дед Тодоен. – Скоро я ухожу вслед за твоим отцом. И хочу напоследок хорошенько тебя угостить.

Тэмуджин удивленно посмотрел на тоолэй (ему никогда раньше не ставили такого блюда), и начал есть с него. Он ел и пил, а Тодоен молча наблюдал за ним.

Он не был голоден, и лучше поел бы сладкие плоды, которые у них дома давно кончились, но из вежливости рвал зубами мясо с овечьих ребер, с хрустом пережевывал хрящи, запивая арсой и сливками.

– Проголодался, наверно? – наконец, со скуповатой улыбкой спросил дед. – Видно, со вчерашнего дня ни куска во рту не было?

Тэмуджин утвердительно кивнул, не переставая двигать челюстями.

– Эх, молодые годы… – лицо у деда на короткое время помягчело, а в голосе почувствовалась застарелая грусть. – Когда-то и мы одним воздухом сыты бывали. Так же, как вы сейчас, носились по степи, дрались со сверстниками из других родов… И где это время… Куда все унеслось?

Глядя на него, Тэмуджин попытался представить себе деда беспечным подростком, беззаботно разъезжающим по куреням, получающим от взрослых подзатыльники за озорство, и не смог. Перед глазами стоял все тот же строгий, неулыбчивый старик, одним движением бровей вводящий людей в мелкую дрожь.

Когда он отложил третье ребро и громко отрыгнул, показывая, что насытился, Тодоен начал разговор.

– В будущем ты должен стать большим властителем, ханом, – заговорил он неторопливым, внушительным голосом. – При твоем рождении нам об этом сказали шаманы. А были это такие шаманы, которые не ошибались ни до, ни после того предсказания о тебе. И я сейчас буду говорить с тобой как с будущим вождем народа. Ты еще молод, ум твой не созрел и, может быть, сейчас ты не поймешь моих слов. Но ты должен запомнить их, чтобы подумать над ними потом, когда станешь нойоном…

Тэмуджин, хотя уже давно привык к тому, что предрекали ему ханское достоинство, хотя и казалось ему это чем-то далеким, почти несбыточным, как будущая небесная жизнь, ему было приятно оттого, что сам дед Тодоен, который не с каждым взрослым мужчиной будет говорить так просто и доверительно, вызвал его на беседу и высказывает ему такие важные слова.

Сделав по-взрослому вдумчивое лицо, он выжидательно смотрел на деда.

– Какие трудности встанут перед тобой потом, я не знаю, – говорил тот, уже строго глядя на него. – Но крепко возьми в ум одно: никогда не нужно иметь жалости к тому, кто встанет на твоем пути. У тебя много братьев, и дядья еще молодые, среди них могут появиться такие, которые пожелают с тобой потягаться за власть. Голову руби, не задумываясь, тому, кто будет тебе мешать, будь это даже твой единоутробный брат. Допустивший в свое сердце жалость всегда уязвим, и ни ум, ни отвага не спасут тебя, если ты однажды пожалел врага. Из-за этого погиб Амбагай-хан, из-за этого же погиб… – Тодоен испытующе посмотрел на него и, не договаривая, отвел взгляд. – Многие из достойных мужчин гибнут только из-за того, что вовремя не убрали с дороги своих врагов. Парень ты, по своим приметам, неплохой, в отца пошел. Но в глазах твоих еще много жалости, это плохо. – И внезапно рассвирепев так, что покраснели глаза, и белая пена выступила на уголках губ, он задрожал сжатыми в кулаки руками. – Каленым железом надо вытравлять из себя жалость!.. Лошадиным клеймом жечь себе руки и ноги, если в сердце закралась жалость! Запомнил ты это или нет?

– Да, – оробев, впервые видя деда таким озлобленным, вымолвил Тэмуджин.

– Не забудешь?

– Нет.

– Вспомни мои слова, когда придет время, и крепко подумай над ними. А теперь иди.

Тяжело закашлявшись, дед Тодоен повелительно махнул ему рукой и откинулся на изголовье.

«Кто из братьев может встать на моем пути? – удивленно подумал Тэмуджин на обратном пути, и почти сразу же вспомнил про Бэктэра: – Вот кто!»

IV

– Вон стоит береза с прямым стволом, – Джамуха качнулся в седле, спускаясь в небольшую ложбину и, вытянув руку вперед, оглянулся на Тэмуджина. – Древок пятнадцать из нее выйдет, если нет сучков.

Они ехали вдоль опушки западного леса и внимательно разглядывали стволы у берез и черемух. Солнце, поднявшись на половину локтя, мягко подсушивало озябшую листву на деревьях. Пахло сырой, прелой травой. Сзади на длинных поводьях шли заводные кони с вьючными седлами.

Еще вчерашним вечером к Тэмуджину пришел Джамуха и предложил с рассветом съездить в дальний березовый лес, чтобы срубить деревьев на стрелы. Сказав, что хорошо умеет строгать древки. У Тэмуджина в наследство от отца осталось целых два больших сундука, полных йори, одора[38], годоли, хоорцаг и в стрелах он не сильно нуждался. Однако, подумав, он согласился: приближалась пора охоты на зверя, и не хотелось сразу расходовать отцовское богатство.

Джамуха приблизился к березе, чуть склонившейся набок, ровно раскинувшей в стороны желтолистые ветви, и медленным шагом объехал вокруг, придирчивым, знающим взглядом окидывая ее.

– Вот то, что искали, – наконец, сказал он. – Лучше мы не найдем.

Привязав лошадей, Тэмуджин снял с седла маленькую суму из телячьей шкуры, вынул туески с молоком и вином, положил по чашкам куски мяса, сыра и творога. Джамуха выбил огонь, старательно дуя на кусок тлеющей овечьей шерсти, развел костерок. Приготовившись, они взяли в руки туески и чаши, оробевшими взглядами обвели возвышавшиеся кругом деревья.

Тэмуджин суховатым кашлем поправил голос, негромко начал:

– Великие духи-заяны, хозяева черного леса, примите от нас эту дань: арзу с десяти перегонок, хорзу с двадцати перегонок… Подайте из ваших несметных… На наши ничтожные нужды…

Помолившись, он широким взмахом брызнул архи в небо, потом подал огню. Джамуха ходил вокруг костра, макая пучком ковыля в густоватое осеннее молоко, кропил на восемь сторон. Переглянувшись, они с силой бросили свои чаши высоко в сторону от опушки и, задрав головы, смотрели, как они, медленно переворачиваясь в воздухе, мягко попадали в траву неподалеку друг от друга. Рванувшись, они наперегонки подбежали к тому месту: старая черная чаша Тэмуджина стояла вниз дном, а новая беловатая Джамухи – вверх.

– Твое подношение приняли, – взволнованно выдохнул Джамуха. – Тебе разрешают рубить.

Наскоро перекусив у огня, взялись за работу. Тэмуджин, взяв в руки остро отточенный топор, начал рубить у самого корня. Топор был тяжеловат и рубил он с натугой, стараясь попадать в одно и то же место.

Джамуха, подперев бока кулаками, стоял рядышком. Он внимательно смотрел на то место, где железное лезвие топора раз за разом кромсало живую белую плоть дерева. Раза два Тэмуджин промахивался, попадая чуть выше затеса, и тогда Джамуха мучительно кривил лицо, чертыхался и ворчал под руку.

– Смотри, куда бьешь… ровнее руби…

Тэмуджин перехватывал топорище поудобнее, примеривался, пошире расставляя ноги, беззлобно огрызался:

– Сам вижу. Легко говорить, глядя со стороны.

– Я бы не промахнулся, – стоял на своем Джамуха. – Э-эх, если бы мне дали рубить духи-заяны, уж я бы…

– Ладно, в другой раз дадут, тогда посмотрим.

– Вот и посмотришь…

«Какой это упрямый человек!.. – удивлялся про себя Тэмуджин. – Ни на слово уступать не хочет…»

В прозрачном утреннем воздухе далеко разносились звуки ударов. Где-то неподалеку, за бугорком, по которой проходила опушка, четко и внятно откликалось эхо, и казалось, что там тоже кто-то рубит дерево. «Чак!..Чак!..Чак!..» – звонко доносилось оттуда и тут же смолкало, как только переставал рубить Тэмуджин.

Запыхавшись, Тэмуджин положил топор на землю и отошел в сторону, широко размахивая затекшими руками, покрутил туловищем, как борец перед схваткой. Размявшись, он снова подошел к дереву. Расставив ноги, он взмахнул топором, готовясь нанести удар, но тут ему на плечо положил руку Джамуха. Тэмуджин поднял голову и увидел, как со стороны бугра, из-за которого доносилось эхо, к ним быстрым шагом направляются двое взрослых всадников.

Лица их были незнакомы. Оба они были уже пожилые, у одного борода почти наполовину покрылась сединой. Оружия, кроме ножей на поясах, у них никакого не было и Тэмуджин, поняв, что это не разбойники, а, видимо, пастухи из соседнего куреня, успокоился.

Положив топор и выпрямившись, он поправил на голове шапку.

– Вы что тут, негодники, делаете?!

– Кто вам разрешил тут рубить? – еще издали возмущенно закричали оба всадника.

Лица их были искажены от негодования и Джамуха, не понимая, почему эти люди вдруг так разъярились, удивленно оглянулся на Тэмуджина.

– Это сумасшедшие! – испуганно глядя на него, шепнул он. – Ты знаешь их?

Тэмуджин не успел ответить.

– Чьи вы дети? – грозно спросил седобородый, сжимая в правой руке толстую плеть.

– Я сын Есугея-нойона, – сказал Тэмуджин, выходя вперед и прямо глядя в лицо старику. – Что же мы плохого сделали?

Тот осадил разгоряченного коня, внимательно посмотрел на него и, понемногу остывая, заговорил спокойнее:

– Вы что, не знаете, какое это место? Видите эту гору? – он взглядом показал поверх их голов. – Это Бурхан-Халдун, святая гора, вокруг него никому не позволено ничего трогать. Ведь из-за вас боги на все племя наказание могут наслать!

Тэмуджин оглянулся и посмотрел на каменистую, наполовину лысую гору, возвышавшуюся над окрестным лесом.

– Мне разрешили рубить, – сказал Тэмуджин.

– Кто разрешил? – старик недоуменно посмотрел на него.

– Хозяева леса… – сказал Джамуха. – Мы бросали чаши, его чаша смотрела вверх, а моя вниз, и я не брал в руки топора…

– Вы что болтаете? – снова разъярился старик. – Вы знаете, что бывает за ложь в таком месте? Оглохнете, ослепнете…

– Пусть, – вдруг вступился второй, молча наблюдавший за ними. – Пусть они еще раз бросят свои чаши, а мы посмотрим.

Старик оглянулся на него, подумал и, видно, уловив в его словах резон, решительно кивнул головой.

– Сейчас вы снова бросите свои чаши, – старик поднял правую руку, погрозил коричневым пальцем, на котором чернел длинный загнутый ноготь. – И если вы нам соврали, то мы прямо сейчас отведем вас к черным шаманам. Самих вас и принесут в жертву за это дерево.

Тэмуджин с нетерпеливой готовностью подошел к потухающему костру, дернул узелок на переметной суме. Страха перед новым испытанием не было, была только легкая досада на оскорбление – ему, сыну Есугея-нойона, не верят на слово – и жажда доказать свою правоту торопили его. Взяв свою чашу, он подождал, когда приготовится Джамуха.

На этот раз они бросили чаши прямо вверх. Долетев до самой верхушки березы, они на миг задержались в воздухе и, перевертываясь, с глухим стуком попадали рядом с ними. Чаша Тэмуджина упала на ребро и, отскочив на три ладони в сторону, мягко села на дно. У Джамухи, как и в первый раз, чаша смотрела вверх дном. Тэмуджин спокойно посмотрел на старика. Тот, не скрывая удивления на лице, широко открытыми глазами смотрел на его чашу.

– Ведь такого не может быть! – ошеломленно произнес он и оглянулся на спутника. – Ты видишь это? Или мне на старости лет мерещится?

Тот долгим взглядом посмотрел на Тэмуджина.

– Значит, хозяин горы так решил, – задумчиво сказал он и тронул коня. – Об этом не нам с тобой думать. Поедем, мы и так тут задержались.

Они уже отъехали шагов на двадцать, когда Тэмуджин, глядя им вслед, услышал, как они тихо заговорили между собой:

– Я слышал про них… это необычный род… у одного его предка посередине лба был третий глаз…

– Да, с ними связываться опасно.

– Свяжешься с собакой – без подола останешься, свяжешься с нойоном – будешь без головы.

– Очень верное слово…

Было уже далеко за полдень, когда они, разрубив длинный березовый ствол на две части и прикрепив к вьючным седлам заводных лошадей, шагом возвращались в курень. Теплый осенний воздух курился в низинах между холмами. Тишина безлюдной степи перебивалась слабым топотом копыт по сыроватой земле.

Джамуха рассказывал ему о каком-то шамане из их племени, знавшем пчелиный язык.

– Пришли, говорят, татары, человек пятьсот. Наших мужчин тогда в курене было мало, те увидели это и стали отгонять табун, который стоял рядом. Наши ничего не могли поделать, стояли и смотрели, как уводят их кобыл и коров. Тут из своей юрты вышел этот шаман и начал вдруг жужжать по-пчелиному, потихоньку так, под нос. Люди, те, которые стояли рядом, сначала не поняли, что он делает, подумали, что не ко времени с ума начал сходить, и тут все увидели, как татары под холмом вдруг замахали руками, заметались. Скот наш бросили, а сами кричат, визжат, охают, будто все они разом взбесились. А над ними будто какая-то темная пыль кружится, говорят, издалека было видно, будто черная тень по воздуху летала. И тут они как закричали страшными голосами и помчались прочь наперегонки. Скрылись за увалом и больше их никто не видел…

Тэмуджин слушал невнимательно. На душе у него было смутно. Его встревожили слова старика о том, что возле горы, на которую он показал, нельзя ничего трогать.

«Тогда почему мне разрешили? – не давало ему покоя сомнение. – Не слишком ли много я попросил? Может, духи удивились моей жадности и глупости, и только потому, что род мой особый, дарханский, решили меня пожалеть? И теперь они разочаровались во мне?.. Или я теперь в большом долгу перед ними?..»

Джамуха, нагибаясь вперед, заглядывал ему в лицо:

– Я тебе про одно дело скажу, Тэмуджин…

– Какое дело?

– Ты ведь никому не расскажешь?

– Нет.

– Я хочу выучить волчий язык.

– А зачем тебе это?

– Как это зачем? – загорячился Джамуха. – Ведь волки мне во всем помогать будут! Как пчелы тому шаману. Понимаешь? Перед битвами буду призывать их целыми сотнями, тысячами и натравливать на врага! На охоте они будут пригонять мне зверей!.. И будут охранять мои стада. Вот что я придумал! Только ты никому не говори, ведь я тебе как другу выдал свою тайну…

Тэмуджин видел, что Джамуха не шутит, но не смог удержаться от смеха.

– Волки будут охранять твои стада? – вдруг разом забыв о своей недавней тревоге, он впервые после смерти отца весело расхохотался. – Ха-ха-ха-ха!.. Что-то я раньше про такое не слышал. Слышал только, что волки задирают скот, а про то, что охраняют, ни разу… хха-хха-ха-ха!..

Свесившись с седла, он бессильно содрогался в безудержном хохоте.

– Да ты ничего не понимаешь в этом! – мгновенно покраснев лицом, Джамуха ненавидяще оглядел его и отвернулся. – Ну, смейся, смейся, но потом ты все увидишь. Я тебе как другу рассказал, а ты вон какой, оказывается… Ну ладно, теперь уж я буду знать, что ты за человек.

Тэмуджин не ожидал такого поворота. Прервав смех, и все еще улыбаясь, он положил руку ему на плечо.

– Ты что, Джамуха? Разве можно обижаться на шутку?.. Я же просто пошутил! Ведь я ничего не понимаю в таких делах. Вот, бери моего заводного коня за глупую шутку. А потом ты и меня научишь разговаривать с волками… Ладно?.. Друг Джамуха…

Тот остыл так же быстро, как и вспыхнул.

– Не надо мне коня, – он примирительно улыбнулся. – Ты признал, что неправ, больше мне ничего не нужно. Ты честен и за это я тебя уважаю.

И открыто посмотрел ему в лицо.

«Как легко он обижается и тут же остывает! – удивленно подумал про себя Тэмуджин. – Но прямой и открытый… нежадный, смелый. Такой человек, пожалуй, может стать другом».

V

Дед Джамухи Бури Бульчиру, нойон поначалу небольшого монгольского рода джадаран, в свое время усилил свой улус примкнувшими родами, пришедшими с северных лесных земель. Во владение влилась новая кровь, необычайно быстро стал размножаться подвластный народ, увеличилось войско. Чтобы закрепить свое положение в степи, Бури Бульчиру вскоре после татарской войны решил сблизиться с кият-борджигинами, и для этого просватал своему старшему сыну Хара-Хадану дочь нойона Хулана, младшего брата Хутулы-хана.

Отец Джамухи, Хара-Хадан, еще больше усиливший владение северо-западными пришельцами, оказался не менее дальновидным и отправил десятилетнего сына в гости к дяде по матери, киятскому нойону Ехэ Цэрэну почти на целый год с тем, чтобы он хорошенько познакомился со своими сверстниками, будущими кият-борджигинскими нойонами. Для этого Хара-Хадан снабдил сына большими вьюками на трех конях с подарками для будущих друзей.

К несчастью, получилось так, что в тот самый день, когда Джамуха прибыл в курень киятов, умер Есугей-нойон, и поэтому приезд сына джадаранского нойона остался незаметным. Не было игрищ со скачками и борьбой среди юношей в честь гостя, не горели костры до утра с песнями и плясками.