Тэмуджин. Книга 1 Гатапов Алексей

VIII

Мэнлиг, начальник охранной сотни Есугея, происходил из небольшого рода хонхотан и имел сильные шаманские корни. С обеих сторон, отцовской и материнской, среди предков его были могущественные заарины[42], умевшие оборачиваться волками и медведями, вызывать грозы и молнии. Во время племенных молебствий они на глазах у народа пронизывали себя ножами и мечами, отрезали себе головы, пугая маленьких детей, а ночами летали к звездам на собрания небожителей, добираясь до самого Небесного шва[43], где жила богиня-праматерь Манзан Гурмэ. Но, как бы ни были сильны их предки, ни отец его, ни сам Мэнлиг не получили шаманского посвящения. Еще дед его, последний в роду большой шаман, сказал: «Нечего ходить в слугах у зааринов, если не имеете дара, идите в воины».

Той же весной Есугей-нойон уходил в кереитский поход и по степи пронесся его клич: «Кто желает себе славы и добычи, идите со мной!». Шестнадцатилетний Мэнлиг не раздумывая надел свои доспехи и сел на коня.

Хотя он и не стал шаманом, все же он знал немало уловок и ухищрений, которыми пользовались посвященные. Он умел мысленно запутать разум человека и ввести его в смятение и этим часто пользовался в сражениях. Оружием он к тем годам овладел неплохо и обычно не пользовался щитом. С топором в одной руке и коротким мечом в другой он выходил на врага, неуловимо поворачиваясь и подныривая, он безошибочно уклонялся от ударов, вплотную подбирался к противнику с уязвимой стороны и одним коротким движением отправлял его к праотцам.

Есугей-нойон заметил его искусство и после похода оставил его в своей охранной сотне. На учениях Мэнлиг выделялся умением заранее угадать замыслы противника и приготовить для него хитрые ловушки, чем приводил в восторг даже старейшин, обычно скупых на похвалу и щедрых на брань. И когда ушел старый начальник охранной сотни, на место его Есугей поставил Мэнлига.

Взяв власть над сотней, тот завел свои порядки, удалил пожилых, набрав вместо них юношей, своих ровесников. Ежедневно занимаясь с нукерами где-нибудь в безлюдных местах, он передавал им свои умения и хитрости, приоткрывая им даже некоторые из шаманских тайн.

В короткое время он сделал сотню лучшей во всем племени монголов, что бросалось в глаза соплеменникам на войсковых смотрах и звериных облавах. Есугей, хотя и ни словом не обмолвился в похвалу своей сотне, будто не замечал ее достоинства, внутренне гордился ею и высоко ценил самого Мэнлига.

С тех пор жизнь его пошла ровной, безмятежной дорогой. Из кереитского похода он пригнал косяк отборных кобылиц, которые, покрываясь ононскими жеребцами, давали хорошее потомство. Жена, выбранная ему отцом из рода джелаир, оказалась на редкость здоровой и плодовитой: за семь лет родила ему семерых сыновей.

Старший сын Кокэчу с раннего детства показывал явные шаманские задатки: едва научился ходить, он безошибочно стал угадывать, в какой из юрт куреня варятся бараньи почки, которые он любил, и шел туда, чтобы угоститься. Правда, последние два года он жил у старых шаманов в западном лесу, обучаясь их искусствам, и редко приезжал домой. Старший наследник все больше отдалялся от семьи и хозяйства, но Мэнлиг не огорчался, наоборот, он считал, что это хорошо: и родовые знания сохранятся, и перед людьми и богами будет кому заступиться.

Мэнлиг уже стал привыкать к сытой и спокойной жизни рядом с большим нойоном, когда вдруг погиб его покровитель. А после того, как дал умирающему Есугею слово защищать его семью от ограбления сородичами, он потерял покой. Снова и снова вспоминал он свой последний разговор с ним, и теперь все больше убеждался, что тот был уже не в ясном уме: какое право у простого нукера вставать между семьей нойона и его же родственниками? «Наверно, он не имел никакого выбора, – думал теперь Мэнлиг, – и в отчаянии просил меня о немыслимом». Но слово, данное им, крепко держало его на привязи.

После похорон, во время траурного пира в главном курене, он отозвал в сторону Сагана и сообщил ему о последних словах Есугея: «Тысяча Сагана будет верна до конца». Тот ответил отказом:

– Я обещал ему быть верным только до тех пор, пока будет жив он сам.

Поняв, что остался один, Мэнлиг теперь не знал, что делать. Он перекочевал вместе с табунами и войсками Есугея на осенние пастбища. Жил тихо и уединенно, но за улусом хозяина смотрел по-прежнему тщательно, часто с нукерами объезжал владения и строго спрашивал с табунщиков. Следил за количеством молока, масла, архи, арсы, набираемых от поголовья коровьих стад и от дойных кобылиц, считал, сколько обрабатывается шкур, выделывается войлока. Придирчиво осматривал изготовленные сбруи, седла, телеги, оружие и доспехи.

Внешне, на людях, по-прежнему уверенный и непреклонный, дома он долгими осенними вечерами оставался наедине со своей тревогой – как выйти из этого скользкого положения – не мог ничего придумать. Выходило одно: самовольно поднять знамя Есугея, собрать вокруг себя верные сотни и биться со всеми, кто приблизится к владениям покойного хозяина. Знал, что если уж Саган отошел в сторону, желающих охранять чужое имущество будет мало. Мысленно готовясь к худшему, он все же надеялся, что из всего тумэна останется полторы-две тысячи верных людей, и тогда братья Есугея, может быть, не осмелятся нападать. Они любят брать исподтишка, без шума, и поэтому сейчас, когда дело касается детей Есугея – родных их племянников – они должны остерегаться открытой драки и свары. А там, пройдет три-четыре года, старший сын Есугея возьмет в руки отцовское знамя, тогда уж никто не посмеет притронуться к улусу. На это лишь и оставалась надежда, и Мэнлиг держался за нее. Исподволь он объезжал сотников, прощупывал их разговорами, отмечал про себя надежных.

Но дело решилось неожиданно просто, и помог ему в этом сын Кокэчу.

Поздним вечером они вместе сидели в юрте у очага. Мэнлиг, глядя на маленький, дрожащий огонь от сыроватого аргала, молча переваривал тяжелые мысли. Кокэчу, приехавший в тот день по какому-то делу на осенние пастбища, сначала украдкой поглядывал на него со стороны, потом вдруг сказал:

– Защитить семью Есугея невозможно, потому и не нужно браться за это.

– А что делать? – Мэнлиг поднял удивленный взгляд на девятилетнего сына и впервые спросил у него, как у взрослого. – Это была его последняя просьба, а я ему обязан всем, что имею.

– Он ошибался, – пренебрежительно двинул рукой Кокэчу и со знающим видом, пророчески уверенно говорил: – Теперь уже ничего нельзя изменить, у его семьи отберут все, а дети и жены останутся одни в голой степи с двумя дойными коровами на прокорм. От них отвернутся все сородичи и бросят на гибель. Вот тогда-то и потребуется им твоя помощь, чтобы они не погибли от голода. Та помощь им будет намного нужнее, чем если ты сейчас выступишь за них с оружием.

– Тогда я завтра же утром съезжу к Оэлун и поговорю с ней, – Мэнлиг впервые за многие дни воспрянул духом. Он выпрямился на хойморе и расправил плечи, глубоко вздохнув. – Она умная женщина и поймет меня.

– С ней поговорю я сам, – возразил сын и, медленно подбирая слова, намеками пояснял ему: – А тебе сейчас нужно держаться от нее подальше. Потом, когда в голодные зимы будешь возить им еду, может быть, надо будет скрываться от людей. Потому и нужно, чтобы никто не заподозрил, что ты поддерживаешь с ними связь. Это может оказаться небезопасным… Лучше ты на первом же собрании нойонов откажись от того, чтобы смотреть за улусом Есугея, и попроси для своего айла отдельное пастбище… Они будут рады отделаться от тебя и дадут все, что у них попросишь.

Хоть и не все мысли сына понял Мэнлиг и были у него вопросы, он не стал переспрашивать его. Несказанное облегчение почувствовал он, словно верблюжий вьюк сбросил с себя после длинного перехода, и с этой поры он по-другому стал смотреть на своего отпрыска. Никогда еще не встречал он человека, который в девятилетнем возрасте мог так далеко видеть будущее. Но когда таким оказался его собственный сын, сладостное чувство радости и гордости наполнило его огрубевшее сердце. Не любивший баловать детей даже в малые их годы, сейчас он испытывал желание обнять и расцеловать сына. Но и этого он не сделал, а только долго смотрел на него потеплевшими глазами.

«Недаром говорят, – растроганно думал он, – каждый шаман на один год старше человека и на один год младше бога… Видно, очень большой путь у тебя впереди, старший мой сын Кокэчу».

IX

За два года жизни среди шаманов Кокэчу сильно изменился. Он научился правильно думать, очищая свою голову от пустых и вредных мыслей, какими обычно бывают забиты головы у простых людей – отбирая и усиливая нужные. Он узнал, как можно посылать свои мысли на большие расстояния, как внушать людям радость и уверенность или, наоборот, страх и тревогу. Он научился взглядом пронзать мозг человека и животного, и теперь даже самая злая собака, встретившись с ним глазами, поджимала хвост и уступала дорогу. Он знал, что ему предстоит еще долго учиться, сделать немыслимые усилия для того, чтобы у него открылся третий глаз, и он мог видеть потусторонний мир, прошлые и будущие времена, узнавать грядущие события и уметь многое другое, что присуще настоящим шаманам.

Живя в глухой тайге, в тайных поселениях старых мудрецов и долгими ночами слушая их наставления, он учился смотреть на все происходящее среди людей другими глазами, то отстраняясь и глядя со стороны, издалека, то проникая вовнутрь, в суть вещей и расщепляя их по косточкам, по частям. Часто, голодая по три и по семь дней и ночей, он в напряженных думах закаливал и заострял свой ум, подобно тому, как молодой кузнец, старательно и упорно трудясь, выковывает себе крепчайшее стальное оружие.

По предсказаниям старых шаманов ему было известно, что семью Есугея теперь ждут тяжелые испытания, голод и смертельные угрозы. Но шаманы также сказали, что если они не погибнут в первые две зимы, то непременно поднимутся и окрепнут. О Тэмуджине было сказано, что если он победит своего сводного брата, который встанет на его пути, все другие препятствия он одолеет и уже в молодые годы станет ханом. И еще многое другое, удивительное и небывалое предрекали старшему сыну Есугея владеющие тайными знаниями.

С той летней ночи, когда самые высшие шаманы племени вызвали Тэмуджина к себе и говорили с ним, Кокэчу решил держаться за него. Из наставлений стариков он знал, что власть шамана во много раз сильнее, когда он стоит за спиной большого нойона, что насколько сильна власть этого нойона, настолько сильна и власть шамана. Поэтому Кокэчу для себя принял твердое решение помогать Тэмуджину сесть на ханский войлок, чтобы потом быть вместе с ним, рядом восседая на одном хойморе.

X

Оэлун выдоила трех коров и, вдруг почувствовав слабость во всем теле, подозвала Хоахчин. Та отошла от коричнево-пестрой четырехлетки со связанными задними ногами, осторожно поставила на ровное место новый берестяной подойник и торопливо засеменила к ней по истоптанной жухлой траве.

– Что с вами, Оэлун-хатун? – приблизившись, она встревоженно взглянула ей в лицо. – Вы сильно побледнели. Ну-ка, посмотрите на меня… нет, слава небожителям, это не желтая болезнь.

– Я что-то устала, – сказала Оэлун, ослабленно глядя на иссеченное морщинами темное лицо старой рабыни. – Ты сама присмотри тут за всем…

– Езжайте, езжайте, – замахала та обеими руками. – И зачем вы по утрам ездите сюда? Езжайте, полежите…

– Всю старую хурунгу перегоните в архи, – говорила Оэлун, идя к оседланной белой кобыле, пощипывающей траву неподалеку от места дойки. – И побольше наготовьте арсы. Скоро зима…

– Сделаем, все сделаем, – ворчливо говорила Хоахчин, ковыляя за ней на кривых ногах. – Не беспокойтесь ни о чем.

Не взнуздывая лошадь, Оэлун тяжело взобралась в разукрашенное, покрытое китайским лаком седло. Оправила подол халата и, напоследок оглядев полусотенное стадо грузных, отъевшихся за лето коров, под которыми сидели рабыни с подойниками и проворно выцеживали из тугих сосков пенное молоко, тронула кобылу. Вслед ей грустным, жалеющим взглядом смотрела Хоахчин, старшая над рабынями Есугея.

Красноватое утреннее солнце с трудом прогревало остывшую за ночь степь. Медленно оттаивала прибитая инеем трава, робко поднимаясь, она бледнела последней, увядающей зеленью. В дальних западных горах по вершинам заметно побелело – ночью там выпал снег.

Кобыла ее, ходко шагая по низине, с треском проломила тоненький, намерзший за ночь лед в небольшой лужице, прочавкала копытами по грязи и легко вынеслась на бугор.

На въезде в курень, перед крайними юртами встретилась жена сотника из улуса Бури Бухэ. Почтительно уступив дорогу, она остановила коня и, низко свешиваясь с седла, поклонилась. Оэлун приветливо кивнула в ответ и поймала себя на мысли: «Будут ли люди так же кланяться мне через год?».

Случайная мысль вновь навела ее на тревожные раздумья. После того, как дед Тодоен одобрил решение Тэмуджина отказать в сватовстве Даритаю, Оэлун запретила себе думать об этом: пусть будет так, как решит небо. «Лишить детей Есугея всего имущества сородичи не решатся, – убеждала она себя. – Какое-нибудь стадо оставят на прокорм, вот и ладно…» Но время от времени тяжелыми холодными тучами находили сомнения: «А вдруг?..» Не видя выхода, она возвращалась к мысли о замужестве, но сыновний запрет твердо держал ее в узде: слово старшего наследника не может быть нарушено – не сейчас, так потом вина обрушится на нее. И тогда она снова обращала свой взор к небу – боги не могут ошибиться, пусть они и решают все.

В айле ее встретила Сочигэл. Вышла из своей юрты на стук копыт, сонно прищуриваясь, оглянулась на солнце.

– Зачем только ты туда ездишь, – она коротко зевнула, зябко передернула плечами. – Все равно скоро твоих коров заберет Даритай, а что нашим детям потом достанется, то уже не мы будем решать.

Общее горе и тревога за детей, за их будущее в последнее время сблизили этих двух женщин, вышедших из разных племен и по воле случая оказавшихся в одной семье. Еще недавно они соперничали перед одним мужем, а теперь, попав в одно и то же зыбкое положение вдов в чужом для них племени, они стали держаться друг за дружку. Чаще стали посиживать вместе, уединившись за одним очагом, обсуждая свои женские заботы: чего наготовить на зиму, какой одежды не хватает детям. Раньше равнодушная к хозяйству Сочигэл теперь, будто нутром своим женским чувствуя наступление трудной поры, стала втягиваться в работу, часто бралась то за битье войлока, то за шитье рубах и штанов. Оэлун, не желая ее беспокоить раньше времени, не говорила ей о словах Тэмуджина, о его запрете на замужество, а сейчас, привязывая коня, вдруг решилась.

– Я не выйду замуж за Даритая, – сказала она, долго разглядывая крепкий узел в своих руках, только что завязанный ею.

– Не выйдешь? – удивленно спросила Сочигэл. – А за кем же мы тогда будем жить?

– Тэмуджин не хочет отдавать отцовское знамя.

Некоторое время Сочигэл молчала, обдумывая новость.

– И молодец он, что не хочет, – неожиданно сказала она и, засмеявшись, зазвенела в полный голос: – Правильно он решил! Мужчинами становятся наши дети. Что, наши дети без знамени будут жить, что ли, а? Они что, не отпрыски Есугея-нойона? Не правнуки Хабула?!

– Тише, тише, – Оэлун зажала ладонью рот невестки и сама невольно рассмеялась. – Ты чего кричишь! Люди услышат…

Завтракали оставшимся с вечера журавлиным мясом. Вчерашним днем Бэктэр случайно набрел в степном озере на отставшую от перелетной стаи молодую птицу и метким выстрелом добыл для семьи еду. Когда он принес домой свою добычу, Тэмуджин и Хасар долго рассматривали ее, решая, какие перья могут пойти на стрелы, а Оэлун с радостью отметила про себя, что старшие сыновья больше не враждуют между собой. Потеря отца мало-помалу объединила их. Оэлун стала замечать их сближение особенно после того, как Бэктэра побили троюродные братья, а Тэмуджин ходил с ними разговаривать.

В двух жилых юртах теперь ежедневно по утрам разжигали огонь – просушивали войлочные стены от осенней сырости – и было душно, пахло кислым запахом прелого войлока, смешанного с едким дымом.

Хасар, вытирая тыльной стороной ладони пот со лба, зубами рвал с косточки мягкое разваренное мясо, спрашивал у Бэктэра:

– Перьями от журавля поделишься?

Тот блеснул в его сторону заживающим синяком под глазом, утвердительно кивнул.

Тэмуджин, вспомнив свое, с хоймора посмотрел на него.

– Я у тебя возьму десятка два. Мы с Джамухой заказали стрелы, поделимся с тобой.

– А мне? – тут же повернулся к брату Хасар, хищно раздувая ноздри.

– У Бэктэра просишь перья, у меня стрелы, а сам когда начнешь себе добывать? – Тэмуджин без улыбки посмотрел на него и тот сконфуженно опустил глаза.

– Ладно, Хасар, я тебе две свои старые отдам, – Бэктэр по-дружески улыбнулся ему и, повернувшись к Тэмуджину, спросил: – А чего этому Джамухе от тебя надо? Приехал будто в гости, а сам ни с кем в курене не водится, в играх его не видно, а к тебе приходит каждый день.

– Мы с ним друзья, – сухо ответил Тэмуджин и отвел взгляд, показывая, что не хочет говорить об этом.

– Еще один друг появился, – недовольно усмехнулся тот. – У тебя и раньше было много друзей, а какое нутро у них на самом деле оказалось?

Тэмуджин побурел лицом, гневно сверкнул глазами.

– Бэктэр! – вдруг прикрикнула Сочигэл, вступаясь в мужской разговор. – Как ты разговариваешь со старшим братом?

Ссора, не успев вспыхнуть, погасла.

– Сейчас телят к коровам уже, наверно, подпустили, – сказала Оэлун, переводя разговор на другое. – Ешьте быстрее и идите их отделять. Потом погоните коров в степь. Возьмите еще кого-нибудь в помощь.

Дохлебав суп и наспех облизав чашки, парни поспешили из духоты юрты на волю. За ними, обиженно всхлипывая, поползла Тэмулун и, показав пятки новенького гутула, скрылась за порогом. Оставшись одни, Оэлун и Сочигэл некоторое время молчали, отпивая из чашек утреннее молоко.

– Тэмуджин и Бэктэр в последнее время сдружились, – осторожно начала Оэлун, испытующе глядя на невестку. – Надо, чтобы они и дальше так жили…

Сочигэл, прикрыв свои карие глаза длинными ресницами, молча смотрела на тлеющий под белым пеплом одинокий уголек. Оэлун не дождалась ответа и заговорила настойчивее:

– Сейчас, когда нет отца и никто не знает, что потом нашим детям достанется от его улуса, они должны быть особенно дружны… И мы с тобой, две взрослые женщины, должны научить их этому.

– Да, – наконец, устало вздохнув, подала голос Сочигэл. – Если уже сейчас начинают поднимать на них руки, что будет потом…

– Вот! – наконец, добившись того, что невестка начала понимать, Оэлун учила ее: – И ты, родная мать Бэктэра, должна подсказывать своему сыну, чтобы он слушался старшего брата. Всякая семья должна иметь главу, и наша должна иметь старшего мужчину, иначе наших детей не будут уважать люди, ведь без вожака даже бараны не живут, разве что только мухи… А когда они вырастут, получат свои доли от отцовского улуса, тогда уж они сами решат, как им жить и что делать…

– Да, теперь нам с тобой осталось только одно: ждать, когда они вырастут и обретут свои права.

– Недолго осталось, – утешала ее Оэлун. – Пройдет несколько лет и… Ведь помнишь, еще совсем недавно они по земле ползали, как вот эта Тэмулун, а теперь женихи…

– Уж скорее бы выросли, – согласно покачала головой Сочигэл. – Тогда уж ни от кого не будем зависеть… Слушай, Оэлун, я еще тебе хотела сказать, – вдруг что-то вспомнив, заговорила она. – Этот Унгур в последнее время изменился так, что прямо не узнать его…

– А что случилось?

– Ведь я часто хожу к Шазгай, послушать новости… Раньше, когда встречала у них Унгура, он всегда приветливо здоровался со мной, кланялся, улыбался как младший старшей. А сейчас он в ответ лишь еле заметно кивает и отворачивается, будто от надоедливой гостьи. А вчера мой Бэлгутэй поехал за водой и у реки встретился с ним. Поздоровался, а тот в ответ: «Почему не кланяешься?» Я, мол, старше, и ты должен мне кланяться…

– Ну и правильно он сказал, не ему же первому кланяться, – возразила было Оэлун, но тут же, вспомнив, подумала другое: «А ведь раньше Унгур не был таким гордым… со всеми был ласков и почтителен, всем старался угодить».

Сочигэл угадала ее мысли:

– Разве он сказал бы такое раньше, при живом Есугее? Ведь нет?.. Как же он быстро изменился! И изменился он так неспроста, видно, он все продумал: если ты выйдешь замуж за Даритая, то наши с тобой дети сядут ниже его – потому что его отец был старше Есугея. Когда Даритай уйдет вслед за братьями, знамя будет наследовать Унгур, он это знает и уже сейчас начинает подчинять наших сыновей, приучает кланяться. Щенок ведь еще, а как далеко смотрит! – не переставала возмущаться она. – А ведь только этим летом ничем себя не выдавал, со всеми ладил, и со старшими и с младшими…

Оэлун, закусив губу, молчала, вдумываясь.

– Нет, как человек может так сильно измениться! – все восклицала Сочигэл. – И как быстро! А как он с нами будет разговаривать через год?..

Оэлун так и не нашла слов ей в ответ. Подумала лишь про себя: «Нет, за Даритая выходить мне нельзя… И вправду, если уже сейчас начинают унижать, что будет потом, без знамени?.. Выходит, что Тэмуджин мой оказался прав, хоть взрослого разума еще нет, но волчье нутро свое уже показывает». И чувство, похожее на гордость за сына, вдруг теплом разлилось в ее груди, на малое время согрело измученную и уставшую от тревог ее душу.

Тэмуджин и Бэктэр по одному оттаскивали телят от коров. За ошейники крепко привязывали их к длинной волосяной веревке, туго натянутой между вбитыми в землю колами.

Телята жалобно взмыкивали, упорно тянулись к опустошенным мокрым сосцам, но маток быстро отгоняли Хасар с Бэлгутэем. Хачиун и Тэмугэ, вдвоем на одном мерине, помогали им, оглашая утреннюю степь резкими, тоненькими вскриками и не по-детски крепкими ругательствами.

Тэмугэ, сидевший сзади, одной рукой цепко держался за заднюю луку седла и маленькой игрушечной плеткой в другой угрожающе размахивал над головой.

Тэмуджин и Бэктэр, управившись с телятами, сели на своих коней, и все они, растянувшись цепью, погнали коров мимо крайних юрт к Онону. Самые норовистые, тяжело покачивая рогами, утробно, по-бычьи ревели и порывались бежать назад, к своим детенышам. Получив по нескольку режущих ударов по спине, так, что, казалось, даже под шерстью завиднелись кровавые полосы, коровы нехотя двигались вперед.

Лишь перегнав стадо на другой берег Онона, братья вздохнули облегченно. Они довольно оглядывались назад, туда, где дойщицы отпускали телят с привязи. Коровы пошли спокойнее, и Тэмуджин с Бэктэром отстали, отдавая стадо на волю младших.

– Гоните ко вчерашнему месту, – сказал им вслед Тэмуджин.

С наступлением осенних холодов каждое утро они, по установленному матерью Оэлун порядку, выгоняли дойных коров на пастбища. И пасли до тех пор, пока не подъезжали из куреня пастухи: двое стариков из их улуса, родители нукеров Есугея. Оэлун давала старикам переждать утренний холод, насидеться в тепле. Те же несказанно гордились такими вольностями и при каждом случае рассказывали пастухам других улусов о том, в какой чести у старшей хатун они состоят.

– Живем как нойоны, – говорили они.

– Вечером приезжаем с пастбища, с холода заходим в молочную юрту, и наливают нам по чаше горячей арзы.

– За лето пастьбы у нас дают по оседланному коню и корове с теленком…

Все пастбища поблизости от куреня давно были объедены, и с каждым разом айлы все дальше отгоняли своих дойных коров. В последние дни сыновья Есугея заходили со своим стадом аж за дальние озера, куда они даже летом с гусиной охотой редко добирались, но и там сейчас оставалось не так уж много травы.

– Гоните направо! – спереди донесся зычный голос Хасара. – Справа обведем… Эй, Хачиун, направо, говорю!

– Впереди какое-то стадо, – привстав на стременах и вглядываясь, сказал Бэктэр.

За излучиной реки из-за пожухлых ветвей тальника начали показываться чужие коровы. Подъехав поближе, в кустах они увидели трех коней без седел, с наброшенными на спины кусками войлока. За кустами открывался крутой спуск к воде и там, в отмели, трое юношей, бросив разбредающееся по степи стадо и не глядя на жгучий холод воды, ловили коротким неводом рыбу.

Засучив штаны выше колен, двое держали концы и медленно брели по песчаному рукаву, отходившему в сторону от русла, третий, стоя в шагах двадцати выше, с шумом бил палкой по воде, гнал на них рыбу. Увлеченные ловлей, они не замечали Тэмуджина и Бэктэра, проезжающих прямо над ними по краю яра.

– Это стадо дяди Хутугты, – сказал Бэктэр. – Вон его пестрый бык, помнишь, прошлым летом бодался с черным порозом Даритая.

– Здесь и травы хорошей нет, – оглядывая местность, отозвался Тэмуджин. – И коровы их разбрелись, вон крайние уже до леса доходят…

– Оттуда хоть сейчас могут волки выскочить, а эти и не смотрят.

Тэмуджин подумал:

«Может и наши пастухи, так же как эти, бросают стада, когда мы их не видим, и ищут, чем бы наполнить свои желудки…»

Он вспомнил паренька, с которым ему этим летом пришлось пасти восьмерых иноходцев в табуне, когда объезжали коней для хамниганского вождя. Вспоминая, с какой жадностью тот спрыгивал с коня за сараной, он размышлял:

«Что же они, все эти харачу и боголы[44], все время голодные живут? Голод их, видно, толкает на то, чтобы хитрить и воровать. Тогда почему не дать им быть сытыми, чтобы имели пищу в достатке и наедались вдоволь, сколько захотят… Если им нельзя доверять даже в таком малом деле, как пастьба дойных коров, то как же им доверять важные дела на войне или на дальних табунах?.. А как можно сделать так, чтобы они всегда были сыты и не стремились обманывать своих хозяев?.. Ведь это должно быть первой мудростью нойона…»

Впереди снова раздались крики. Младшие братья заворачивали стадо за большое, камышистое озеро, где было их нынешнее пастбище.

Тэмуджин и Бэктэр тронули коней рысью.

Возвращались в курень перед полднем. Когда проезжали над яром, где утром пастухи дяди Хутугты ловили рыбу, там уже никого не было видно – ни коров, ни людей.

– Они пригнали сюда стадо только чтобы рыбу половить! – догадался Бэлгутэй. – А хозяева думают, что коровы их на хорошем пастбище, жир на зиму набирают.

– Так и мотаются они по степи, – усмехнулся Бэктэр, – где пастухам захотелось себе на желудок поживиться.

– Я сильно удивился, когда их увидел, – рассказывал Хасар. – Подумал, что они к нашему пастбищу подбираются… Ну, думаю, мы сейчас покажем этим пастухам. Смотрю, а они рыбу ловят…

– А место здесь хорошее, можно потом приехать, – сказал Бэлгутэй, подъезжая к самому краю яра и оглядывая отмель внизу.

– Давайте сегодня вечером приедем и посмотрим! – встрепенулся Хасар. – За день вода потеплеет, и рыбы здесь, наверно, будет много…

– Тихо! – вдруг громко сказал Бэктэр, глядя вперед и остро сузив глаза под косыми лучами солнца.

В трех перестрелах по берегу реки со стороны куреня к ним быстрым шагом приближалась толпа всадников.

– Это не взрослые, – Хасар прикрылся рукой от солнца, всматриваясь, и уверенно сказал: – С ними Сача Беки, это его каурый идет впереди.

Проехали еще немного, и Бэлгутэй удивленно протянул:

– Крайний справа Унгура буланый рысак… да ведь это все наши! Куда это они едут, на охоту или на рыбалку?

Тэмуджин с Бэктэром молча переглянулись.

Толпа приблизилась, теперь были хорошо узнаваемы и сами седоки. Сача Беки, Хучар, Унгур, Тайчу – подбоченившись, они гордо восседали в седлах и, без обычного веселья и шума, молча смотрели вперед. Вслед за ними ехали человек семь их нукеров, самые отчаянные сорвиголовы, неизменно участвовавшие во всех набегах и драках с парнями чужих родов.

По знаку Тэмуджина младшие братья приотстали, пристроившись сзади. Рядом, по правую руку, остался один Бэктэр.

У высокой и раскидистой, искривленной ветрами сосны, одиноко стоявшей посреди степи, съехались. Сначала Сача Беки и Унгур, за ними Хучар и Тайчу выехали вперед, встали перед Тэмуджином и Бэктэром. Сухо поздоровались.

– Не нас ли ищете? – насмешливо спросил Бэктэр, долго оглядывая их нукеров. – Что же так мало народу взяли с собой?..

– Что вам нужно? – глядя на Унгура, спросил Тэмуджин.

– Нужно поговорить… есть один разговор, – смущенный его прямым взглядом, тот на мгновение замешкался, подыскивая слова…

– Вижу, что не сказки рассказывать приехали, – Тэмуджин пристальным взглядом смерил его с головы до ног, будто впервые видел его и хотел понять, что это за человек. – Говори, что нужно.

– Мы приехали с вами поговорить… – перехватил разговор Сача Беки. Раздраженно оглянувшись на Унгура, он непримиримо посмотрел на Тэмуджина и продолжал: – Мы сегодня идем на сонидов и нам нужны люди.

– Если вам нужны люди, ищите их, собирайте по куреню, – усмехнулся Бэктэр. – Зачем же это вы к нам приехали? Или думаете, мы для вас будем их собирать?

– Нам нужны ваши люди, – собравшись, наконец, с духом, сказал Унгур. – Вы должны отдать нам своих людей.

– Это почему мы должны их вам отдавать? – с недоброй улыбкой в глазах посмотрел на него Тэмуджин. – И с каких это пор мы стали вам что-то должны?.. А почему вы нас самих не приглашаете в этот свой набег? Кажется, раньше как смута, так сразу к нам прибегали. Теперь-то что изменилось?

– Но ведь теперь вы нас за братьев не считаете, – язвительно подал голос Хучар. – Теперь ведь у вас другие братья – джадараны.

– Мы сначала хотели вас позвать, – ехидно вставил Тайчу, – но потом подумали и решили: у них теперь другие друзья, они не поедут с нами, так зачем мы будем тратить свои слова впустую…

– Вот и не будем тратить слов, – сказал Тэмуджин. – Людей мы вам не дадим.

– Нет, вы нам должны отдать своих людей, – опустив глаза в землю, упрямо сказал Унгур.

– Это что, вы нас заставить хотите, что ли? – весело спросил Бэктэр.

– Заставим! – рявкнул Сача Беки, злобно оскалив зубы. – Потому что вашего улуса уже нет, он перейдет к дяде Даритаю, об этом теперь уже все знают. Унгур будет наследником вашего знамени, к нему и должны перейти все ваши нукеры. Поэтому лучше отдайте, пока вам говорят по-доброму…

– А если нет? – сдерживая в груди дыхание, вкрадчиво спросил Тэмуджин. – Тогда что будете делать?

– Тогда мы вас здесь всех свяжем, приведем сюда ваших нукеров и по одному заставим их отречься от вас…

Бэктэр первым выхватил из ножен свою мадагу и, ни слова не говоря, с размаху, словно мечом, обрушил удар на Сача Беки. Тот еле успел убрать голову, толстое лезвие мадаги с треском ударилось о переднюю луку его седла, от которой далеко отлетела желтая щепа. Лица у двоюродных братьев побелели. Тэмуджин, пронзая их ненавидящим взглядом, выхватил свою мадагу, и те шарахнулись врассыпную. Нукеры их, испуганно оглядываясь, резко повернули коней.

Тэмуджин и Бэктэр, поблескивая на солнце лезвиями своих длинных ножей, молча погнали коней вдогонку. За ними, разматывая над головой кнуты, поскакали Хасар и Бэлгутэй. Хасар скоро вырвался вперед, нагнал приотставшего Тайчу и, не доставая до его спины, бил по крупу коня, отчего тот, бешено расскакавшись, обогнал убегавших одного за другим и до самого куреня бежал впереди всех.

Не доезжая до брода, Тэмуджин натянул поводья, перевел коня на шаг. Его нагнали братья. Распаленные кони тяжело дышали, громко отфыркивались.

– Взбесились вы все! – далеко впереди, заводя коня в воду и оглядываясь, кричал им Хучар. – Вы все бешеные!

– Больше не попадайся мне на глаза! – кричал в ответ Хасар. – Убью!

– Ладно, тихо! – осадил его Тэмуджин. – Не надо откликаться на каждый лай.

Далеко сзади послышался топот копыт. Оглянувшись, они увидели Хачиуна, скачущего за ними во весь опор. Остановились подождать.

– Он с коня свалился, – подъехав и указывая на плачущего за его спиной Тэмугэ, возмущенно рассказывал Хачиун. – Как вы погнались за ними, я тоже поскакал, а этот со страху заревел и упал с коня. Пока я останавливался и затаскивал его снова, вы уже ускакали. А этот, когда плачет, тяжелый-претяжелый, да еще так ревет, будто его сейчас убить хотят. А ну, замолчи, а то еще получишь у меня!

Хачиун поднял кулак, но Бэлгутэй отвел его руку, притянул виновато и горько хнычущего Тэмугэ к себе, ладонью вытер его опухшие глаза.

– Садись ко мне в седло, а я сзади сяду, – он пересел назад, освобождая место, помог ему перебраться. – Ну, бери поводья, поедем домой.

Тэмугэ всхлипнул в последний раз, обрадованно блеснул красными глазами и, возбужденно поглядывая по сторонам, выпрямился в седле.

– Чу! – тонко крикнул он во весь голос, умело разбирая поводья. – Давайте наперегонки, кто первый до дома доскачет, тот будет пить из синей отцовской чаши!

Братья переглянулись и весело рассмеялись.

В курене было необычно тихо. Не перекрикивались женщины, не шумели ребятишки, и мало было видно людей между айлами.

Ехали они с оглядкой, зорко просматривая места между айлами – нет ли где толпы подростков, не поджидают ли их где-нибудь недавние недруги, чтобы отомстить. Хасар, выехав вперед и будто бы балуясь, угрожающе размахивал над головой тяжелым кнутовищем, как палицей, показывая, что не преминет обрушить ее на голову первому, кто встанет на его пути. Тэмуджин и Бэктэр многозначительно держали руки на рукоятях своих ножей. Но на этот раз проехали по куреню без приключений.

Подъехав к своим юртам, Тэмуджин с братьями еще не успели привязать коней, как из большой юрты вышли обе матери. Лица их были встревожены.

– Тэмуджин, зайди в юрту, – придерживая за собой полог, коротко сказала Оэлун и строго оглядела остальных. – А вы побудьте здесь.

– И не шумите тут, прижмите рты, – сухо добавила Сочигэл, в еще большее изумление вводя опешивших ребят.

Низко нагибаясь под пологом, гадая про себя о том, что здесь без них могло случиться, Тэмуджин вошел в полусумрак юрты.

– Дед Тодоен уходит к предкам, – входя вслед за Сочигэл и поправляя за собой тяжелый войлочный полог, сказала Оэлун. – Он за тобой уже два раза присылал, собирайся быстрее.

– Присылал за мной?.. А зачем? – спросил Тэмуджин, но тут же понял глупость своего вопроса: «Попрощаться, зачем же еще».

– Он сейчас всех своих племянников вызвал, Шазгай мне сказала, – говорила Сочигэл, доставая из сундука и перебирая в руках, рассматривая на свету черные бархатные штаны и рубахи. – Хорошо, что хоть на этот раз все дома оказались… Тэмуджин, подойди сюда, тебе нужно переодеться.

– Я не буду разодеваться, – сказал Тэмуджин. – Ведь не на праздник иду…

– Ну, иди, – поторопила его мать. – Будь там повежливее со всеми.

Он уже выходил из юрты, когда сзади донесся торопливый крик Сочигэл:

– Скажи тетушке Мухай, что мы скоро придем!

Сев на коня и разбирая поводья, он заметил вопросительные взгляды братьев.

– Дед Тодоен уходит к предкам, – сказал он им и рысью выехал из айла.

За айлом Даритая Тэмуджин снова увидел двоюродных братьев. Они, было видно, уже знали о случившемся; сидя на корточках и опустив головы, тихо переговаривались между собой. Увидев Тэмуджина, они примолкли и, несмотря на недавнюю драку, пропустили его без нападок. Наоборот, какое-то любопытство и недоумение будто промелькнуло в их лицах, а Унгур даже опустил голову, отвернувшись, словно был чем-то оскорблен. Проехав в десяти шагах от них и удаляясь, Тэмуджин долго чувствовал на себе их пристальные взгляды.

Вокруг коновязи деда Тодоена стояло пять лошадей: рысаки Алтана, Джочи, Гирмау, белый жеребец Даритая и каурый Ехэ Цэрэна.

Встретила его старуха Мухай. Строгим, как всегда, взглядом посмотрев на него, она молча указала ему на дверь большой юрты, а сама ушла в малую, откуда доносился невнятный, приглушенный гомон женских голосов.

Дед Тодоен лежал на том же месте, на тех же шкурах, что в прошлый раз, когда он угощал Тэмуджина. Бледное, как и тогда, лицо его еще больше усохло, сделалось маленьким, как у подростка, в глазах почти совсем угас огонь. Словно из дерева вырезанное, чужое лицо его равнодушно смотрело куда-то на нижние концы жердей потолка. Возле него в один ряд сидели нойоны, потупив хмурые взгляды, молчали. Они разом оглянулись на вошедшего Тэмуджина и, холодно оглядев его, снова опустили головы.

– Кто это пришел? – едва слышно просипел дед Тодоен.

– Сын Есугея, – помедлив, ответил Бури Бухэ.