Сын ведьмы Вилар Симона

Глава 14

Пещера оставалась темной, несмотря на сероватый свет, проникавший через далекий пролом в сводах. Такой далекий и едва светящийся… Добрыня смотрел на него и думал о том, как бы ему хотелось оказаться там, выше этой каменной глубины, там, где есть небо, пускай и затянутое вечными тучами этого неведомого края. Ведь даже в этом краю разлиты широкие озера, в которых водится рыба, есть леса, где можно охотиться, есть просто вольный воздух, земли, дали дальние… И где-то там, за многие и многие поприща90, есть Русь, где он, Добрыня, был совсем другим человеком – взвешенным, рассудительным, знающим свое дело, имеющим свою цель. Здесь же, в этой подземной ловушке – ловушке, куда он сам с охотой пошел, – он стал кем-то иным. Словно в нем пробудилась некая яростная сущность его характера, о которой он раньше не знал: он стал рваться к намеченному, ни о чем не думая, ни о ком не заботясь, проявляя готовность рискнуть всем и всеми.

Посадник оглянулся на своих спутников. Они спали. Спали прямо на камнях под стеной, убаюканные едва слышным плеском воды в подземном озере, утомленные тем напряжением, какое пережили несколько часов назад. Добрыне казалось, что и он уснул в какой-то миг, но нет же, вот он сидит, смотрит на расселину вверху, мечтает о вольном свете. Ибо тут, в подземелье, он чужак. Он тут добыча или жертва Бессмертному властелину, который, возможно, нашлет на них что угодно, если пожелает.

Но пока было тихо. Сава и Даа спали, накрывшись меховой накидкой, Малфрида, занавесившись растрепанными волосами, тоже долгое время пробыла неподвижной, сидела, прислонившись к скале. Когда они спускались в пещеру, она тщательно заплела свои длинные волосы, но они были под стать ее чародейству – живые, неспокойные, как будто охраняющие хозяйку от всего, что находилось вовне, – и сейчас вновь стали шевелиться, волновались, словно завитки мрака.

– Ты слышишь что-то странное, Малфрида? – негромко спросил Добрыня, заметив, что она чуть подняла голову и прислушалась.

– В том-то и дело, что не слышу, – отозвалась она. – Там, откуда должен долетать грохот, я имею в виду пещерные мастерские чакли, сейчас тихо.

– Но разве мы не удалились от них достаточно, чтобы не слышать?

– Мы недалеко. Смотри, вода из этого озера течет по склону и дальше в их мастерские, где они используют ее для своей работы. Но сейчас она туда не попадает. Понимаешь почему?

Добрыня догадался: поток воды из озера был перегорожен навалами размокшей глины, оставшейся после падения в воду тех стражей, что погнались за Савой и Даа. Еще немало их свалилось в озеро после ухода кромешника. Ибо, как только его не стало, глиняные сразу перестали двигаться, постепенно оседали, валились сырыми глыбами в воду, образуя нечто вроде плотины.

– Выходит, в пещере остановилась работа этих мастеров? – сообразил Добрыня. И усмехнулся: – Кощея это не порадует.

Но особого дела посаднику до этих чакли сейчас не было. По крайней мере, он не станет возвращаться и вызнавать, что там и как. Сейчас им всем надо немного отдохнуть и двигаться дальше. Ибо иначе они уже не выберутся.

Все это надо бы обмозговать. Как они, без оружия, смогут идти дальше? Где искать этот заветный меч-кладенец? Добрыня по привычке хотел взять травинку или веточку, чтобы пожевать, как поступал, когда погружался в размышления, но только махнул рукой. Здесь все другое. Надо отвыкать от прежних повадок.

Как отвыкать? Прожил всю жизнь, а теперь надо меняться? Добрыня не хотел этого. Он, как и все мужи от сотворения мира, верил в свою силу. Ведь даже последний побирушка, как бы ни побила его судьба, уверен, что он особенный, вот только немного поднапряжется – и о-го-го! Добрыня же чувствовал в себе уверенность и силу еще и потому, что многого добился на жизненном пути. Но сейчас он чувствовал только растерянность. Все вокруг было непривычным, и это злило его. Отсюда и осознание, что без матери он здесь мало чего добьется. Стыд-то какой! Словно дитя…

– Давай-ка ты расскажешь о том, что может ожидать нас в пещере, – попросил Добрыня.

Он смотрел на нее из-под обода блестящего шлема, потом подсел, коснулся ее плеча. И вздрогнул – такая она была холодная.

– Замерзла никак?

В подземелье вообще было не так уж холодно, однако ведьма словно сама холодом исходила – даже камень, на котором сидела, инеем покрылся. И, видя недоуменный взгляд Добрыни, Малфрида лишь печально усмехнулась.

– Пустое. Со мной часто такое после колдовства. Ну, как у обычных людей пот выступает, так от чародеев исходит холод после волшебных усилий.

Добрыня вспомнил: еще в детстве, когда мать возвращалась после долгих отлучек, от нее веяло таким холодом, что даже на кладке бревенчатой стены появлялся светлый налет изморози. Но привычному к чародейству матери Добрыне это казалось обыденным. И вот теперь…

– Силе тоже порой надо получить откат, чтобы потом снова вернуться, – пояснила она. – Изморозь – это усталость после чар.

И отодвинулась от Добрыни. Казалось, что не хочет ни говорить, ни общаться с ним. Но он не оставлял ее в покое.

– Ты многое знаешь о чародействе, понимаешь, что тут происходит, тебе немало ведомо. Я же здесь будто в потемках. Вот уж действительно в потемках! – хмыкнул он, но особо веселиться не получалось. – Поведай же мне, что нас ждет… что еще может ожидать.

Его слова начали злить ведьму. Она посмотрела на него сквозь космы волос, и он увидел желтый отблеск в ее глазах.

– Думаешь, я так часто в гости к Бессмертному шастала, чтобы все узнать и теперь поделиться? Так будь покоен, мне тут тоже все впервой. Но одно могу сказать: только оказавшись тут, я поняла, как глупо поступила, послушав тебя. Ты о каком-то мороке насланном тревожился, о том, что целый край пропадет… А еще уверял, что, дескать, сможешь освободить меня от власти Кощея. Но это всего лишь слова человека, привыкшего убеждать других. В этом ты мастер. Надеюсь, что теперь, уже за Кромкой, ты уразумеешь – тут все другое, отличное от знакомого тебе. Знакомого мне. Тут немало такого, что я и представить себе не могла!

– Как не могла представить, что встретишь тут этого Мокея? Скажи, что значат твои слова о том, что я на него похож? Еще про сына ты что-то…

Добрыня чуть отшатнулся, когда она вдруг подскочила и ее ледяные пальцы впились ему в плечи.

– Что еще ты услышал? Тебя ведь в тот миг окружили, не до того было, чтобы прислушиваться!..

Но, возможно, это ее неожиданное волнение, почти отчаяние, и навело Добрыню на догадку.

– Нет!.. – только и выдохнул он. Его лицо за стрелкой наносника как-то странно задергалось, словно посадник был не в силах сдержать внутреннюю бурю. – О ясный свет! Ведь я столько лет гадал, кто же мой отец, в кого я пошел… А выходит, что кромешник – мой родитель?

– Он тогда не был кромешником, – всхлипнула Малфрида. – Он был древлянином, был ладным молодцем… Но я не любила его. И за это он меня люто возненавидел. А знаешь, как рождаются дети, когда женщина не любит? Ты дитя ненависти, Добрыня.

Она ссутулилась, закрыла лицо руками. И поведала… О том, как жила в лесном древлянском селище, как приходил к ней добрый молодец Мокей, как они стали приятелями, болтали, охотились вместе, как он тянулся к ней… Но Малфрида ничего к нему не испытывала. Мокей казался ей слишком простым и неинтересным. Ее ведь князья любили, ради нее волхвы со своего пути сходили!.. А этот… Просто Мокей Вдовий сын. Однако простым он все же не был. Он был полон неуверенности и злобы. Поэтому, будучи отвергнутым, принялся ей мстить.

Она рассказывала долго. В подземной тиши, где почти неслышно плескалась вода и шуршали в бездонных провалах какие-то тени, ее слова о прошлом могли казаться незначительными. Однако для Добрыни они не были таковыми, ибо то, о чем чародейка поведала ему, пронзало насквозь. Травля его матери, унижение, издевательства… Она тогда такое испытала, что позже и сама не могла понять, от кого понесла сына. Потому и не любила Добрыню так долго, не ведая, чей он, считая его плодом жестокости и надругательства. И только недавно, вглядевшись в облик Добрыни, поняла, на кого он похож. Очень похож.

– Да не похож я на него! – рассердился посадник. – И пусть я сделал в жизни много зла, много крови пролил, но с бабами я не воевал. Подумать только – сделать врагом женщину… Я вон даже мстившую мне Рогнеду врагом не считал. Если бы считал… избавился бы давно. А теперь, узнав про свое прошлое… Видать, не зря я сюда явился. Значит, пришло мое время за тебя помститься, Малфрида! Убью этого Мокея, не помилую.

– Но он же тебя пощадил, – негромко заметила чародейка.

– Выходит, себе на беду пощадил. Батяня хренов! Ох, Малфрида-чародейка, как мне больно! Так больно…

Он поник, качал головой, стонал. А она села рядом, холодная, но уже оттаивающая, гладила его по поникшему плечу в кольчуге.

– Тебе не Мокея убивать надо, а Кощея победить. Победишь Кощея – все его темное царство сгинет. И Мокей в том числе.

– Значит, мы опять вернулись к тому, с чего начали! – Добрыня поднял голову. – Мне нужен меч-кладенец! Что мне до шлема отражающего и доспеха этого сияющего, если руки мои, считай, пусты. Как мне убить этой булавой деревянной того, кто бессмертным слывет? Спускаясь сюда, я надеялся, что, как и ранее, ты мне поможешь найти заветный клинок. Ведь прежде у нас все ладно получалось: и доспех добыли, и шлем вытянуть удалось. Но теперь… Укажешь, где меч? – спросил он ее с надеждой.

Малфрида смотрела куда-то во тьму, глаза большие, темные, человеческие, и видно, как слеза катится по щеке.

– Я пыталась рассмотреть в видениях, где этот кладенец. И описывала уже тебе, как это место выглядит: почти совершенная каменная арка, опирающаяся дугой на колонну. А подле колонны стоит неподвижный светловолосый витязь, охраняя или поджидая кого. Если выйдем на это место, узнаю. А еще чувствую, куда надо идти. – Она указала на возвышение, где темнела дыра, в которую удалился Мокей.

Малфрида смотрела в ту сторону и все думала: неужели Мокей пощадил сына? Как далеко он теперь ушел? Вернется ли, чтобы по приказу Темного властелина докончить начатое? Или не вернется? Раз уже ослушался его по собственной воле… по ее просьбе… Ведьму до сих пор это поражало. Ей было неведомо, что чувствует или способен чувствовать тот, кто принят за Кромку. Однако знала, что любой кромешник понимает – если исчезнет то, что держит его в миру, он уйдет за Кромку навечно, безвозвратно. Может, это и остановило Мокея? Как бы Малфрида к нему ни относилась, она помнила, что Мокей всегда был разумным. Даже когда делал подлости. Не мудрено, что при жизни он из простого селянина смог так подняться у древлян, что почти правил ими.

– Зачем все-таки ты его оживила? – отвлек ее от размышлений глухой голос Добрыни.

Он уже задавал ей этот вопрос, но тогда без особого интереса. Теперь же смотрел на мать и ждал ответа.

Что тут скажешь?

– Я не знаю. Но тогда было столько крови… Хотелось хоть как-то исправить сотворенное зло. А Мокей… он все же любил меня когда-то.

– Любил… Разве так любят?

И подумал о Забаве. Ему хотелось спасти и защитить ее, даже если потом синеглазка уйдет к ее милому Саве. Добрыня согласен был на это, только бы она жила!

– Ладно, – хлопнул он себя по коленям. – Передохнули и будет. Надо поднимать парней и готовиться. Хотя как тут приготовишься?

Однако перекусить им все же не мешало. Вот и ели сухари – дивная роскошь из прошлой славянской жизни, – жевали горсти овса, заедали все это тонко нарезанными ломтиками местной вяленой оленины. Ну а запивали водой из озера, пусть и мутной, с неприятным привкусом мокрой глины. Надо же, они с этой глиной теперь заглатывали тех, кто пытался недавно их самих погубить! Спятить можно, как подумаешь. Но задумываться особо не стоит. Лучше отвлечься. И Сава после еды принялся негромко напевать псалом, потом склонился, сложил руки, читая молитву. Шаман Даа опять пристроился рядом, слушал, пытался повторять, ободренный улыбкой сильного тайа. Добрыня тоже к ним присоединился – душа вдруг попросила. И он лишь искоса поглядывал на Малфриду: она отошла, но вроде не злилась, не мешала им. Добрыня невольно усмехнулся: что, чародейка, привыкаешь к молящимся? Хорошо. А может, уже заметила, что, когда молятся, все эти шепчущие и скрежещущие в темноте звуки замирают?

Она и впрямь замечала, как и то, что стоит лишь отойти – и пещера полнится звуками. Но, главное, опять возникает в голове этот постоянный негромкий призыв: иди, иди, я жду тебя. Он не умолкал и всегда сопровождал ее, будто шорох сухой опадающей листвы. Малфрида давно перестала обращать на него внимание, даже не огрызалась уже. Кощей сам должен понимать: раз она тут, то скоро явится. А ведь как не хотелось! Одна надежда, что Добрыня на такое дело бездумно не пойдет. Ведь у таких, как ее сын, многое получается! От этих мыслей хорошо стало на душе, новые силы пробудились. И чародейские, и просто людские: надеяться на повзрослевшего сына, решительного и смелого, так славно!

– Ты уже не ворчишь, что Сава созвал нас? – услышала она голос подошедшего Добрыни. Он почему-то посмеивался. – Надо же, я сейчас произнес «нас», понимая, что и шамана юного Сава к вере своей расположил. Есть у нашего красавчика этот дар – привлекать людей. Вот только ты с нашей верой не желаешь считаться.

– С ней даже Бессмертный считается, – заметила Малфрида. – Вот и не злюсь, потому что ваше христианство мешает Кощею следить за вами.

– Я уже понял, – кивнул Добрыня. – Ну а когда не молимся? Это Сава верит, что одной молитвы на все дела хватит. Я же считаю, что доброе дело надо делать самому, хотя и с упованием на Всевышнего.

– Ох, не хочу я об этом говорить! Нашел место, где проповедовать, – передернула плечами ведьма.

Но Добрыня все же удержал ее, спрашивал: если крест мешает Кощею их рассмотреть, то тут, в своей пещере, может ли он их слышать? Разобрал с их слов, куда и зачем идут? Ну, про… Сейчас Добрыня даже не решался произнесли это слово – «кладенец».

Она подумала немного и чуть коснулась рукой груди сына, скрытой под переливающейся кольчугой. И тут же отдернула руку. Посадник понял: на крест указывает.

– Вот этот оберег и ограждает все, что с вами связано, от Темного.

– А если и ты крест наденешь? Сава – он посвященный, может освятить крестик.

– Ну и сказал! – хохотнула Малфрида. – Может, посоветуешь лишиться моих чар ради вашего креста?

Добрыне стало грустно. Произнес, не поднимая головы:

– Понимаю, на какое опасное дело тебя подвигнул. И клянусь своей душой, что я, если бы мог, сам бы пошел дальше. Однако понимаю – без тебя мне тут бродить бесполезно. Увы, я как будто рожден, чтобы всегда вторым быть: и при Владимире, и при тебе. Но поверь, матушка, если мне помогают, я готов превзойти себя!

Малфрида невольно прижала руки к груди. Добрыня впервые назвал ее матушкой! И так хорошо от этого сделалось! Она даже засмеялась легко:

– Вот-вот, помни, что я матушка твоя. И слушай во всем… сыночек!

Он и послушал. А что спорить, если только она знала, куда идти? Малфрида же вдруг стала говорить, что Кощея в его царстве победить сложно, но вот если бы он вышел за Кромку… Однако не выйдет, потому что тут ему удобно и тут сокровища, какие его удерживают.

Они взобрались в проход, куда исчез кромешник, шли за своей проводницей чародейкой. И самое странное, что они уже свыклись и с этими странными звуками из мрака, и с мечущимися, но отступающими от света факелов тенями. Сава шел последним и часто отставал. Добрыню это злило. Им надо держаться вместе, а священник чего-то мешкает. Неужто не опасается, что эти маячившие в темноте призраки нападут? Добрыня недовольно ворчал.

Новая расселина в скале – и они вступили в следующую пещеру. Чем-то она казалась похожей на предыдущую, только кверху расширялась, свисая острыми наростами со сводов, откуда медленно капала вода. А еще, в отличие от иных подземных пространств, здесь было куда холоднее. Пар шел изо рта, хотелось передернуть плечами – так пробирал пронизывающий холод. На камнях серебрился иней, потом стали попадаться глыбы льда, выступающие из каменных стен. Свет факела отражался в них, и казалось, что и из-за ледяной поверхности кто-то смотрит на невесть как проникших сюда чужаков.

Сава опять задержался, стоял, осветив факелом ледяные изломы глыбы, и вдруг ахнул. За отражавшей свет ледяной поверхностью виднелись растопыренные человеческие пальцы, прижатые изнутри! Словно кто-то прижал к ледяной глыбе пятерню, да так и застыл.

А ведь и впрямь, присмотревшись, можно было разгдядеть тень человека. Огромный кусок льда, мутный, стылый, не давал увидеть точно, но казалось, что кто-то пытался выбраться, рвался, но так и застыл.

– Здесь еще один, – негромко произнес Даа, поднося факел к ледяному выступу неподалеку от первого.

И отшатнулся: на него словно падал кто-то из глыбы – открытый в немом крике темный рот, запрокинутая голова, занесенная как для удара рука. Силуэт казался нечетким из-за наслоений льда, но глаза были открыты. Темное одеяние распахнуто на груди, ран не видно, зато что-то светящееся блеснуло на мускулистой груди.

– Неужто варяг? – подивился Добрыня, рассмотрев на теле пленника льда оберег, поразительно похожий на молот Тора, какой носили выходцы с севера. – А ведь люди-олени сказывали, что Кощей доволен, когда к нему в плен заманивали сильных светловолосых мужчин с проплывавших кораблей. Неужели для развлечения? Силушку свою хочет испробовать на них Темный? Скучно ему, видать, тут, в подземелье, а эти воины севера – витязи не из последних. Но чтобы потом вот так?..

– Да, это пленники, – спокойно согласилась чародейка. – Вон гляди, сколько еще.

Она могла рассмотреть их и без света факелов. Подходила то к одной ледяной глыбе, то к другой. В основном тут были мужчины, но один раз и девушка попалась, совсем молодая. Да красивая такая, с длинными рыжими косами, с темными бровями вразлет. Разглядеть что-то четко было трудно из-за толстого льда. Чем же такая краса не угодила Бессмертному? И откуда она? Вон на одеянии вытканы какие-то узоры, но не определишь точно. Рассмотрела чародейка еще одного пленника: он застыл, пригнувшись, как будто хотел укрыться за круглым щитом с металлическим умбоном91 в центре. И как он щит сюда затащил, как с ним до самой пещеры дошел?

Малфрида проводила рукой по ледяной поверхности – и та таяла: теперь в ведьме бродили теплые силы чародейства, от нее веяло жаром, и лед истекал влагой под ее ладонью. Пока рука не начинала замерзать – все же ледяное колдовство Кощея было слишком сильным.

– Чем-то они глянулись хозяину Кромки, если не сразу уничтожил, а оставил на потом.

– Так они живы? – изумился Сава.

– Пока в ледяном хранилище – нет!

Ведьма хотела еще что-то добавить, когда услышала в стороне громкий гневный крик Добрыни.

Он прошел дальше своих спутников, вглядывался в силуэты за толщей льда. И вдруг – она! Забава! И Добрыня вскрикнул от неожиданности и переполнившего его гнева.

Ледяная поверхность, скрывавшая девушку, была не столь толстой, как у других, – не успела наслоиться за время ее пребывания здесь, и лицо Забавы – удивленное, большеглазое, даже голубой цвет глаз можно было рассмотреть – довольно четко проступало из ледяного кристалла. Добрыня прильнул к холодной поверхности, звал по имени, дважды ударил кулаком, так что в плечо отдалось. И ничего, недвижно все. А удивленная, бледная Забава, замершая внутри, смотрит куда-то поверх его головы, не откликаясь, не слыша.

Добрыня бросился к матери:

– Расколдуй ее! Я умоляю тебя, расколдуй!

Подбежавший Сава тоже стал кликать Забаву, поднес факел к ледяной поверхности в надежде растопить ее. Но факел только зачадил, оттого что сверху на него капало со сводов пещеры, да и влажный лед вскоре его загасил. Лишь ледяная поверхность закоптилась, стало хуже видно красавицу за ледяной твердью.

– Я не уверена, что смогу снять эти чары, – поразмыслив, призналась Малфрида.

– Отчего же не сможешь? – сквозь сжатые зубы гневно спросил Добрыня. – Я видел, на что ты способна. А тут… Даже я чую, сколько тут чародейства везде и во всем. О, я умоляю тебя, родимая!

Просил, но при этом даже потряс Малфриду в нелепой надежде, что она так лучше проникнется его просьбой. Но она лишь отмахнулась:

– Ты за девкой этой сюда пришел или с Кощеем силой померяться? Учти, если я начну колдовать против его волшебства, он сам явится. А ты еще не вооружен, не готов.

Добрыня бурно дышал, глаза его наполнились слезами. Смотрел на Забаву во льду. Надо же… Смешная девчонка, о которой сперва особо и не задумывался, каким-то образом заполонила всю его душу. И разве он не надеялся втайне… О таком и не скажешь. Добрыня перевел взор куда-то во мрак, стараясь сдержать негаданно выступившие слезы. И даже вздрогнул, когда Малфрида сжала его плечо:

– Я попробую, Добрыня.

– Но как же? Сама ведь сказала…

– Он и так все знает о нас. Ну, может и не все. Однако и мы пришли сюда, не особо таясь.

Она поманила к себе Даа. Сава сперва хотел удержать парнишку, но потом отступил. Ему, как христианину, было отвратительно то, что сейчас собиралась сделать чародейка. Но он не стал навязывать свою волю: иное место, иные законы. И священник только отошел подальше, чтобы не смотреть.

Даа, кажется, не сразу понял, что с ним сделают, когда под нажимом руки Малфриды опускался на колени, спиной к ней. Стоял так, слышал, как она что-то бормочет у него за плечами, потом стащила с его головы олений остроухий колпак, волосы перебирала ласково. Все еще что-то говорила на непонятном ему языке, но потом полились и совсем иные звуки, похожие на скрежет сухого дерева, негромкий утробный рык, легкое посвистывание, словно ветер пробивается в узкую щель. И как такое человеческое горло может издавать? Даа стало страшно, он начал о чем-то догадываться, попытался встать… Но не успел. Резкий сильный взмах – и острое кремневое лезвие перерезало ему горло.

Добрыня чуть поморщился, когда увидел искаженное лицо Даа, который силился что-то сказать, но только захлебнулся собственной кровью. А Малфрида уже погрузила руки в страшную рану, пропускала темные потоки сквозь пальцы. Глаза ее горели огнем, лицо пошло трещинами, превращающимися в чешую, потемнело. И завывать стала по-звериному, когда брызнула жертвенной кровью на светлый лед, в котором неподвижно застыла Забава.

Добрыня знал, что, по словам волхвов, жертвоприношение увеличивает силу заклинания. Поэтому все время, пока шел обряд, оставался спокоен. Он ждал, чем все закончится, и просто смотрел на лед, на Забаву в надежде, что… И слышал, как голос ведьмы становился все больше напряженным, переходил на крик, визг, потом, затихая, в глухой стон превратился.

Малфрида почти упала на четвереньки, задыхалась. Но ничего не произошло. Забава оставалась в ледяном плену, тело Даа лежало в крови, где-то из глубин отдаленной темноты слышался треск и шорох, даже повизгивание, больше похожее на злорадное хихиканье. Ведьма подняла голову, посмотрела на сына. Выглядела она изможденной, бледной, под глазами появились тени. Даже желтое свечение погасло, и теперь очи чародейки походили на темные провалы.

– Говорила же, его колдовство сильнее моего.

Она судорожно сглотнула, попыталась привстать, но сил не хватило. И это разозлило Малфриду. Сказала, глядя куда-то в дальний конец пещеры:

– А ведь обещал же, что если приду, то силу получу такую, что все мои прежние умения детским лепетом покажутся. На самом же деле лишь посмеялся…

– Но ты так и не пришла к нему, – со сталью в голосе произнес Добрыня.

Что он имел в виду, Малфрида не поняла. Взглянула на сына почти гневно:

– Я сделала все, что могла, а ты еще и недоволен? Сокол мой ясный огорчен, что Забавушку ему не вернули? Так вот что скажу: начинай понемногу на себя рассчитывать, а не только за маменькин рукав цепляйся!

Она так разозлилась, что даже силы вспыхнули. А сделать ей еще столько надо было… Сперва мальчишку Даа оживить – он еще может пригодиться, – а потом она… Но сперва Даа.

Добрыня молчал, чувствуя, как горит от отчаяния душа. Он, воин и посадник, глава края и советник князя, прославленный воевода и правитель умелый, здесь ничего не мог. Ничего! Он слаб в этом мире. Ну уж если так… то он примет правила этого мира!

Малфрида раскладывала свои флаконы с живой и мертвой водой, готовясь вернуть к жизни шамана, когда ее отвлек громкий голос Савы:

– Посадник, побойся Бога! Что ты делаешь?

Добрыня уже рывком сорвал с себя бечевку, на которой висел освященный Савой крестик, и швырнул его в сторону.

– Силу, говоришь, Бессмертный тебе обещал? – почти рыкнул он. – Но силу он и мне обещал! Если приду… И вот он я! Слышишь, хозяин Кромки? Я пришел!

Он замер на миг. Ибо словно оглох от громкого хохота в своей голове, даже уши зажал от этого переходящего в лютый грохот смеха. И только когда довольный смех стал удаляться, смог поднять голову. Стоял, прислушиваясь, ощущая, как все его чувства обострились, будто весь этот темный мир протекал через него, наполняя чем-то новым, доселе неизведанным. Это была такая сила… и такая ярость… Но он сможет этим управлять!

Резко шагнул вперед и с размаху ударил сжатыми кулаками по ледяной глыбе, в которой томилась Забава.

Треск был оглушающий. Полетели куски льда. Малфрида и Сава отпрянули, схватившись за руки от неожиданности и страха. Сава прикрывал собой чародейку, увлекая подальше от проносящихся острых обломков. А Добрыня крошил и крошил глыбу, острые льдинки отлетали от его шлема, сыпались по плечам. И наконец ледяной кристалл начал раскалываться, развалился…

Забава выпала из него подрезанным цветком, но Добрыня успел подставить руки и поймал ее. Она была неподвижной, но широко открытые, словно подернутые ледяной корочкой глаза вдруг потекли растаявшей влагой… или слезой. Длинные ресницы опустились, задрожали, все еще блестя льдом, и она вздохнула, пока еще слабо, губы ее открылись, втягивая воздух, по горлу прокатился комочек.

– Дыши, Забавушка моя, дыши, любимая!

Он согревал ее своим теплом, обнимал, баюкал, как дитя. И постепенно она стала оттаивать, зашевелилась, стала соображать. И улыбнулась своему спасителю:

– Добрян мой милый!.. Что же ты так долго не приходил? Я так ждала тебя, так надеялась! Вся моя надежда была на тебя, мой витязь, мой боян!

Она еще словно была в навьем лесу, звала его бояном. А он обнимал ее, покрывал поцелуями, растирал ее озябшие плечи, руки.

– Сава, подай накидку. Она мокрая вся, холодная, надо ее согреть.

И к Забаве:

– Я пришел, как только смог, любушка моя! Как только сумел разыскать тебя…

Кутал ее в накидку, казался даже счастливым, только порой как-то странно потряхивал головой, как будто стараясь избавиться от страшного гула, от зова, который отвлекал от девушки.

А она вдруг напряглась, выгнулась, стала вырываться.

– Отпусти меня! Не прикасайся! Я в скверне вся!.. Он такое со мной делал… Он мертвый и так меня… Ох, лучше умереть после такого… Не прикасайся ко мне!

Но Добрыня удержал ее, говорил мягко:

– Тише, милая, тише. Я сильнее всех твоих страхов и бед. Я огражу тебя от всего своей любовью. Ну же, хорошая моя, самая лучшая. Слышишь, Забава, что бы ни было с тобой, для меня ты все равно как солнце ясное. Ибо лишь тебя выбрало сердце мое!..

От таких слов она постепенно затихла. Выбраться бы с ней на солнце, согреть, напомнить о ясном мире. Да и Саве не мешало бы очистить ее молитвой. Ничто так не утешает, как молитва…

Но почему-то мысль о стоявшем и смотревшем на них со стороны Саве вызвала у Добрыни раздражение. Ишь подсел, холодные руки ее согревает дыханием. И Забава узнала его, провела ладошкой по светлым спутанным волосам парня.

А еще Добрыне становилось трудно держать девушку. Его как будто что-то тянуло от нее, заставляло подняться, влекло куда-то, точно некий плотный поток давил на него и разворачивал к дальнему концу пещеры. Ибо теперь и он знал, куда надо идти. И Добрыня не только обнимал Забаву – он словно цеплялся за нее. Ведь пока он сжимает ее в объятиях, она удерживает его тут, как удерживает и радость, что любимая с ним.

– Мне больно! – в какой-то миг забилась в его руках Забава. – Ты задавишь меня… Отпусти…

– Сава, возьми ее у меня!.. – почти прорычал сквозь сжатые зубы Добрыня.

Парню пришлось приложить усилие, чтобы разомкнуть руки посадника.

– Что с тобой, Добрыня? На тебе лица нет… Ты сейчас…

Сава резко умолк, когда к нему повернулся сын ведьмы. Ибо карие глаза посадника сейчас стали красновато-розовыми, как мясо, и казалось, что у него вообще нет глаз. Только зрачок еще оставался темным, мелким, как от булавочного укола.

– Он приказывает мне! Я сейчас пойду…

– Сава, разыщи его крест! – крикнула Малфрида. – Может, это его скроет…

Она не договорила, склонилась над Даа, закрывая его рану и поливая голубоватой мерцающей мертвой водой. Шептала наговоры… но как-то прерывисто шептала, то и дело отвлекалась. Вон Сава, оставив эту девку, кинулся в темноту, пытается подсветить себе факелом. Вон Добрыня сделал как будто против воли шаг в темноту, еще шаг…

– Стой, сын! – крикнула ведьма и, оставив Даа, кинулась следом. Направила руки в сторону Добрыни, растопырила пальцы и снова сжала, словно пытаясь удержать его за какие-то невидимые нити. И получилось же! Добрыня замер, повернулся. Ей страшно было смотреть на его напряженное, потемневшее лицо и жуткие алые глаза, которые, казалось, кровоточили.

– Иди сюда, сын. Ко мне!

И он пошел. Но почему-то миновал ее, кинулся в сторону. И опять послышался грохот, полетели куски разбиваемого льда.

Теперь, награжденный новой невероятной силой, Добрыня освобождал остальных пленников, крушил застывшие глыбы, выворачивал их из стены, разрушая колдовство Кощея. А тот лютовал. Теперь и Малфрида слышала его гневные выкрики, рычание, доносившееся из мрака:

– Я дал тебе силу, а ты против моей воли пошел!..

Но Добрыне было плевать на его злость. Орудуя кулаком, как кувалдой, он раскрошил очередной кусок льда, и тот вывалился из стены, образовав за собой темный провал. В крошке льда пошевелился кто-то, но рассмотреть кто, было некогда. Ибо сын ведьмы уже разбивал ледяные оковы следующего пленника. Еще один выпал из образовавшейся трещины, тот, что со щитом, и стало слышно, как металлическая окантовка щита звякнула в ледяном крошеве. Добрыня спешил к следующему. Сколько их еще было… Да и мешало Добрыне что-то… Малфрида видела, как белесые вихри, налетевшие на него, стали окружать, оплетать, тянуть куда-то. Но он лишь отмахивался, шагал дальше. И снова трещал раскалывающийся лед.

Среди разбитых осколков льда стонал и пытался приподняться выпавший пленный. Оперся на круглый щит, но упал, сил выпрямиться после того, как столько пробыл во льду, у него не было. Добрыня же освобожденным не помогал, просто перешагивал через них, окруженный воющей белесой мутью, цеплявшейся за него, мешающей. Но в какой-то миг он поднял круглый щит варяга, закрылся им – и один из белесых демонов Кощея врезался в него… и разлетелся. Или это Добрыня задел его своим ударом? Малфрида видела, как сверкнула неуязвимая кольчуга, как отразился белесый отблеск в сверкающей пластине шлема и отлетел, отброшенный во тьму.

Сава звал посадника, пытался догнать его, при этом сжимая что-то в руках, показывая, но спотыкался о глыбы разбитого льда, поскальзывался.

Малфрида догадалась, что священник все же нашел крестик, однако подумала с гордостью: «Моему сыну и эта христианская цацка не нужна – вон сколько он сам смог вопреки воле Кощея! Он силен, и он сможет противостоять чарам Бессмертного!»

Ей надо было отвлечься и закончить начатое с Даа. В таком хаосе это трудно сделать, но не погибать же пареньку! И Малфрида растянула завязки мешка, стала вынимать розоватую склянку… И вдруг со всей силы сдавила ее, расколов, разбрызгав воду… уже когтистой чешуйчатой лапой.

Ведьма знала, что в ящера она может обратиться, если пребывает в ярости. Или если заснула, а ее темная сила берет над ней верх помимо воли. Или же… Да, Малфрида знала, какое заклятие нужно вымолвить, чтобы тело стало меняться и она превратилась в крылатое чудище. Но даже в последнем случае ей нужно было приложить усилие и сосредоточиться, чтобы перевоплотиться. Но теперь, в этот миг, она превращалась легко, без усилий… и помимо собственного желания. Вроде и сказать что-то хотела, но только свистящее шипение издала, а потом уловила знакомый шорох разворачивающихся за спиной широких крыльев. Вверх взмывала клыкастая оскаленная голова. И теперь смотрела с высоты на все – и на разбивавшего ледяные глыбы Добрыню, и на пленников, и на пятившегося Саву… А потом ее переполнила слепящая, невесть откуда возникшая ярость, захотелось убивать, уничтожать, губить. И, переступив мощными когтистыми лапами, она склонилась и схватила тело так и не оживленного ею шамана, начала жевать, слыша хруст его костей.

Рядом пытался подняться кто-то из пленников, но она наступила на него, раздавила, растерзала и двинулась дальше.

Крылья хлопали за спиной, с их напором ей было легко подняться под темными сводами. Она озиралась, искала кого-то. Кого? Сейчас ею владело только огромное желание убивать всех этих мелких, копошащихся внизу людишек. Они были в плену у повелителя Кромки, они не имеют права на новую жизнь без его разрешения!

Эта мысль казалась ей такой ясной и понятной, что она почти с наслаждением кинулась на отупело сидевшую красавицу с рыжими косами: хрясь – и в пасти ощущается сладкий вкус крови. Так-то! Нет для вас новой свободной жизни! Не велено!

Но кем не велено? Ящер замотал рогатой головой, силясь что-то понять. Разве этого хотелось? Но никого не интересовали собственные желания ведьмы, превращенной чужой волей в Ящера. Она оставалась порождением тьмы, даже была уверена, что для этого сюда и пришла. И главное сейчас… Так кого ей надо наказать?..

А вот его! Витязя в мерцающих доспехах! И Ящер, рыча и раскачиваясь из стороны в сторону, полетел туда, куда указывали. Сейчас она… Как же она выла, как грохотала, поднимаясь повыше, чтобы сверху напасть, растерзать, уничтожить!..

Мыслей не было, осталось только одно желание – убить, убить, повалить и разорвать! Она яростно кинулась в атаку… и отлетела от удара невероятной силы. Сила у врага была почти Кощеева, значит, надо увернуться и напасть снова. И Ящер, мощно поводя длинным хвостом, загребая кучи льда, павших тел и камня, подсек готового к поединку витязя, а когда тот упал, ринулся сверху. Вот сейчас!..

В какой-то миг чудище заметило пристальный взгляд опрокинутого на спину противника. Лицо прикрыто пластиной наносника, но глаза открыты и смотрят не отрываясь. Они казались то темными, то кровавыми. И Ящер понял одно: враг не уклоняется, не боится. Ну раз так, то прямо сейчас она выполнит наказ…

В глазах полыхнула вспышка, и на шлеме с сияющей пластиной оскаленный рогатый Ящер увидел свое отражение. И его отбросило! Сильно, далеко. Чудище врезалось всем своим многокрылым телом в высокий свод пещеры, сбило каменные выступы, начало падать, переворачиваясь, ударяясь, цепляясь. Рухнуло на большое крыло – и все тело от толстой чешуйчатой шеи до бьющего по земле хвоста пронзило болью. Но боль вновь оживила ярость, и Ящер стал выть, приподниматься, издавая пронзительные звуки. Где враг?

И все же какой-то частью своего человеческого существа Ящер сообразил, что случилось. Доспех! Шлем и неуязвимая кольчуга. Сам… сама же дала ему. Но зачем? Однако есть приказ, надо повиноваться и исправить то, что сделала ранее по глупости.

Несколько мгновений оглушенное чудище мотало головой. Искало взглядом горящих желтых глаз того, кого надо уничтожить. Их всех надо уничтожить! Так велено! И, ощутив некое шевеление сбоку, Ящер взревел, выгибая шею на звук подле себя.

Желтые глаза с узкими трещинами зрачков увидели рослого светловолосого парня, который уходил, поддерживая, почти волоча на себе освобожденную из ледяного кристалла пленницу. Ящер знал – этот светловолосый явился сюда извне, а девка – жертва и добыча хозяина Кромки. Смерть им! Чудище стало разворачиваться, сложило крылья и пошло на лапах, настигая их. Эти двое остановились, и светловолосый выпрямился, поднял руку, словно защищаясь. Или что-то показывая. И опять была вспышка. В руках парня светился маленький яркий крест. И это была такая сила!

Ящер замер, не в силах подойти к ним, его откинуло, и он с трудом выпрямился, опираясь на длинный тяжелый хвост. Иначе бы упал. Но крест все светился, и Ящер вдруг понял… Вспомнил – это же свои! Она пришла сюда с ними. А теперь убивает по воле Кощея, завладевшего ее душой, подчинившего ее!..

Мысли Ящера, желавшего только убивать, и мысли человека, ослепленного светящимся крестом, смешивались. А еще Ящер видел, как к нему бежит витязь в сверкающей кольчуге, что-то кричит. Слов не разобрать, но разум человека… женщины, матери подсказал – это самое ценное, что у нее осталось. Убить его… Нет, ни за что!

Рев, хлопанье крыльев – и сильное тело поднялось, рвануло прочь и с размаху врезалось в каменную стену пещеры. Боль! Еще раз удар о камни, еще! Себя убить легче, чем того, кто дороже всего… дороже этого подвластного существования в чешуйчатом теле. Еще удар. Какая же страшная боль… Но надо продолжать, пока хватит сил. Она разобьет себя о камни, и не будет повиновения, будет только своя воля. Это так мучительно!.. Но только в этом надежда!

Добрыня видел, как темный Ящер бьется о своды пещеры. Как стремится прочь, как исчезает за дальними столбами сталактитов и выступами скал. Он исчез во мраке, где посадник, даже со своей новой силой, уже не может разглядеть его. Снова где-то слышны удары, вой, болезненные стоны.

«Она убивает себя, чтобы не навредить нам!» – догадался ошеломленный происходящим Добрыня. Ему хотелось кинуться следом, но он сдержал себя. Не стоит искушать чудище, не стоит напоминать о себе. Его мать под чарами, и ей приказано убивать. Теперь он понимал это. Но отчего же ему так плохо? Казалось бы, это уже не его мать. Она не человек. И все-таки человеческого, материнского в ней, пожертвовавшей собой, сейчас было больше, чем когда-либо ранее.

Он не сразу заметил, как кто-то схватил его за лодыжку и, цепляясь, не отпускал. Опустил голову – варяг, пленник, мокрый и обессиленный, пытался что-то сказать, но больше плакал. Да разве возможно такое – рыдающий викинг? Но сейчас даже это не удивило посадника.

– Поднимайся, клен сечи92. Иди, у тебя есть твоя удача, если до сих пор жив.

Он не стал ему помогать, как и не помог еще кому-то, уже вставшему, цеплявшемуся за выступы каменной стены. Все, что мог сделать для них Добрыня, он уже сделал. А теперь его интересовало только то, что слышалось из темных переходов пещеры. Она еще жива, она еще истязает себя. Но чу! Стало тихо. Добрыня вдруг зарыдал, кусая кулаки, злясь и проклиная все на свете.

Только когда рядом оказался Сава, Добрыня стал что-то соображать. Спросил, где Забава. Девушка сидела, прислонившись к стене, пыталась ему улыбнуться. Он ласково погладил ее по щеке.

– Ты останешься, милая. А еще лучше пойдешь с ним. Сава… он… С ним ты не пропадешь, он славный. – И повернулся к парню: – Сам не ведаю, что говорю. Куда же вы пойдете?

– Пока никуда, – отозвался тот. – Надо о людях позаботиться. Вишь, какие они слабые, еще ничего не понимающие. Но раз ты освободил их, не бросать же теперь. Так что окажу им первую помощь, тогда и тронемся. Как-то да выберемся. С Божьей помощью я справлюсь.

Добрыня даже восхитился его уверенностью. По вере твоей да воздастся тебе!

Ему бы самому иметь такую веру! Хотя о чем он, если сам чувствует, что становится кем-то другим, что иная, открывшаяся в нем сущность увлекает его в сторону, делает неважным все, что происходит с этими людьми.

– Вы можете запросто потеряться в этих подземельях. Опасаюсь, что вы не выберетесь, сколько бы ты ни молился, святоша.

Слово «святоша» он почему-то произнес почти с насмешкой. Как будто кто-то другой смеялся в нем над потугами Савы.

Но Сава, как и прежде, был спокоен.