Необыкновенное обыкновенное чудо Вагнер Яна

Ночь Небесных Светлячков

Евгений ЧеширКо

Барсук по праву считался самым мудрым и образованным зверем во всем Круглом лесу. Дело в том, что его нора находилась недалеко от небольшого лесного озера, на берегу которого часто останавливались на ночевку туристы. Каждый раз, заслышав людские голоса, Барсук дожидался ночи, выбирался из норы и бесшумно подбирался к палаткам так, чтобы его никто не смог заметить.

Притаившись в темноте, он с интересом прислушивался к людским разговорам, из которых каждый раз узнавал что-то новое. Например, именно от людей он узнал о том, почему в этом году в озере так много рыбы. Оказалось, что это не подарок Водяного, как считали все звери леса, а так случилось «из-за запланированных мероприятий представителей лесничества и министерства водного хозяйства». Барсук не совсем понимал значение этих слов, но теперь он точно знал, что к этому «чуду» приложил руку человек, а не какой-то там Водяной.

Узнав от людей что-то новое, он старался сразу же рассказать об этом всем своим друзьям. Некоторые слушали его, раскрыв рты, другие сомневались в правдивости его слов, но тем не менее проникались уважением к этому рассудительному и образованному зверю, ведь свои речи Барсук произносил с таким важным видом и таким убедительным тоном, что даже скептически настроенные звери не решались ему возражать.

В тот августовский вечер Барсук, прогулявшись по лесу, решил лечь спать пораньше, чтобы рано утром, пока люди на озере еще не проснулись, успеть поживиться остатками их трапезы, которые те непременно оставят в котелке. Удобно устроившись в своей норе, он закрыл глаза и задремал, но его сон тут же был нарушен громким голосом, раздавшимся сверху.

– Барсук! Эй! Ты дома?

Недовольно вздохнув, он замер, надеясь, что незваный гость уйдет, но не тут-то было.

– Я чую твой запах, Барсук! – снова послышалось сверху. – Ты сегодня снова забыл помыться? Выходи, старый пройдоха!

– Чем громче ты кричишь, тем больше меня нет дома! – ответил хозяин норы, но все же обнюхал себя.

– Выходи, полосатый нос! – не унимался гость. – Неужели ты меня не узнал?

Голос действительно показался Барсуку знакомым, но он никак не мог припомнить, кому он принадлежит. Наконец любопытство взяло верх, и через несколько секунд его нос показался из норы. И тут же был кем-то укушен. Укус был не сильный, но неожиданный, отчего Барсук не удержался и как-то по-щенячьи взвизгнул, чем тут же вызвал смех наглого гостя.

– А ты все такой же пугливый, как и в молодости, старый трусишка! Помнишь, я всегда говорил, что в тебе течет заячья кровь?

И тут Барсук наконец сообразил, кто же ждет его у входа в нору. Забыв об опасности, он тут же выскочил наружу. Так и оказалось – перед ним, игриво склонив голову набок и скалясь в белоснежной улыбке, стоял друг его детства – Лисенок. Много лет назад, когда оба были еще совсем маленькими, они случайно столкнулись в лесу и, конечно же, подрались, как это принято у тех, которые потом становятся лучшими друзьями. Когда раны зажили, они подрались еще раз, а потом, когда встретились в третий раз, уже поняли, что не могут друг без друга. Так они и подружились, но когда немного подросли и окрепли, Лисенок ушел от родителей и отправился в путь на Зов Леса, как это принято у лис, а Барсук остался жить в своей норе, потому что никто из его рода никогда не слышал ни о каком Зове, который барсуки считали обычной лисьей выдумкой для того, чтобы избавляться от своих детей и жить в свое удовольствие.

За время отсутствия Лисенок заметно изменился, превратившись из маленького облезлого комочка рыжей шерсти с испуганным взглядом в крепкого Лиса с яркой ухоженной шерстью и пушистым хвостом.

– Ты помнишь? – не переставая улыбаться, произнес он. – Я говорил тебе, что однажды вернусь в Круглый лес и приду к тебе в гости?

– Конечно, – рассмеялся Барсук, – но, честно говоря, я не очень в это верил. Я думал, что ты уже забыл обо мне.

– Я всегда держу свое слово. Когда-то я сказал тебе, что вернусь в Ночь Небесных Светлячков и мы вместе пойдем на наш холм и всю ночь будем смотреть, как они рисуют наверху свои узоры. Я здесь, Ночь наступила, и наш холм ждет нас, мой друг.

– Ночь Небесных Светлячков… – задумчиво произнес Барсук. – А, наверное, ты имеешь в виду…

– Все разговоры потом, иначе мы пропустим самое интересное! – произнес Лис и, махнув хвостом, тут же скрылся в зарослях. – Не отставай!

Когда запыхавшийся Барсук добрался до холма, Лисенок уже был там. Приподняв голову, которую он положил на передние лапы, он оглянулся на своего друга и снова улыбнулся.

– А ты совсем не изменился, – беззлобно хмыкнул он, – все такой же неповоротливый толстячок, каким был в детстве. Скорее же, друг, Светлячки уже летят!

Произнеся эту фразу, Лис посмотрел на небо. Сегодня оно выглядело просто волшебно. Молочная река, протянувшаяся от края до края черного свода, поражала своей красотой. От нее просто невозможно было оторвать глаз. Величие и спокойствие, с которыми река несла свои небесные воды в космический океан, заставляли сердце биться чаще, а в теле появлялась странная дрожь, как будто смотришь на что-то невероятно прекрасное и доброе, но в то же время грозное и могущественное. И вдруг на одно мгновение в небе загорелся маленький огонек. Он не стоял на месте, а, стремительно прочертив короткую, но яркую линию, тут же погас. Не прошло и нескольких секунд, как справа от него вспыхнул еще один, повторив короткий путь первого. Через несколько минут Небесные Светлячки принялись разрезать небо то тут, то там. Они вспыхивали и тут же гасли, но на их месте появлялись другие, не менее яркие и быстрые.

С трудом заставив себя оторваться от невероятного зрелища, Лис повернулся к Барсуку.

– Я рад тебя видеть, мой друг, – тихо произнес он. – Я никогда не забывал о своем обещании и каждый раз, когда в далеких краях мне приходилось смотреть на Светлячков, я думал о том, что когда-нибудь я вернусь и мы, как раньше, сядем рядом на холме и будем смотреть на них вместе.

Барсук кивнул и уселся рядом с Лисом.

– Я тоже рад, что ты вернулся, – произнес он, – но с тех пор прошло много времени и мы стали старше и умнее. И знаешь что? Оказывается, это никакие не Светлячки, а просто огромные камни, которые падают с неба вниз и сгорают из-за того, что летят слишком быстро. И нет никакой Ночи Небесных Светлячков. Люди называют это Персе… Персеидами вроде бы. Точно не помню, но как-то так. Я еще не понял почему, но эти камни летят с неба каждый год и в этом нет ничего удивительного. А то, что мы раньше называли Молочной рекой, – это просто куча таких же камней или чего-то вроде них, которые светятся где-то далеко. Они очень большие, поэтому мы их и видим.

Казалось, что Лис его не слышит – он так и стоял, задрав голову, но через минуту он молча лег на землю и, вытянув перед собой передние лапы, медленно положил на них голову, уставившись перед собой. Барсук же, решив, что его друг настолько поражен его знаниями, что не может вымолвить и слова, решил снова блеснуть своей эрудицией.

– А Ночное Солнце – это совсем не глаз Небесного Зверя, как нам в детстве рассказывал Старый Волк, а тоже огромный камень, который крутится вокруг всех нас в небе. Кстати, нет никаких Небесных Зверей. Там вообще нет ничего живого, потому что там нечем дышать и нет никакой еды.

Лисенок тяжело вздохнул и прикрыл глаза. Его пушистый хвост несколько раз подмел землю и прижался к своему хозяину.

– А еще я узнал…

– Довольно знаний на сегодня, мой друг, – тихо произнес Лис, – довольно.

Барсук замолчал, а Лис, вволю насладившись ночной тишиной, открыл глаза.

– Знаешь, там, где я сейчас живу, – негромко произнес он, – тоже бывают люди. И я тоже иногда слушаю их разговоры, мой друг. Я узнал от них много нового и удивительного. Не всему я верю, но мне кажется, они знают гораздо больше нас. Обычно они сидят ночью у костра и говорят о вещах, которые я совсем не понимаю. Я не могу понять смысла многих слов, но однажды я тоже слышал, как большой человек рассказывал о звездах своему детенышу. Он называл Молочную реку Млечным путем, а Светлячков – метеорами.

– Да! Точно! Метеоры! – радостно вскрикнул Барсук, но Лис не обратил на его слова внимания.

– Я верю его словам, – продолжил он, – но, знаешь… Это знание не принесло мне ни капли счастья. Я часто вспоминаю, как мы с тобой, маленькие Лисенок и Барсучок, сидели здесь, на этом холме, смотрели на Небесных Светлячков, спорили о том, холодная ли вода в Молочной реке, пытались понять – чем пахнет Ночь, какая на вкус Зима и сколько капель в Дожде… Я помню, что здесь, с тобой, я был счастлив и именно поэтому я всегда хотел вернуться сюда не в то время, когда с неба падают и сгорают самые обычные, хоть и большие камни, а именно в Ночь Небесных Светлячков. Я мечтал о том, что мы снова, хоть ненадолго, станем теми маленькими детенышами и сможем смотреть вокруг нашими детскими глазами. Я верил, что когда-нибудь я вернусь и мы с тобой будем замирать от восторга, разглядывая этот волшебный мир.

Лис поднялся на ноги и снова взглянул на небо.

– Жаль, что я увидел здесь только постаревшего мудрого Барсука, ночное небо и несколько десятков метеоров. Прости, что не дал тебе выспаться. Наверное, у тебя завтра много дел.

Он бросил на своего друга виноватый взгляд и побрел вниз по холму. Барсук молча смотрел ему вслед, но, когда Лис уже отошел на приличное расстояние, окликнул его.

– Лисенок!

Лис остановился.

– Прости, я думал, что тебе будет интересно узнать о том, какой этот мир на самом деле.

– Спасибо, – крикнул тот в ответ, – теперь я точно знаю, что он скучный и неинтересный.

– Может быть и так, но для того, чтобы это проверить, нам с тобой нужно обязательно дождаться утра и посмотреть, как на краю земли расцветает большая Красная Ягода. Как думаешь, она сладкая или кислая?

Лисенок улыбнулся и, весело взмахнув хвостом, посмотрел на Барсучка.

– Уверен, что кислая, но, по мере того как она зреет и становится желтой, скорее всего, кислинка пропадает.

– Скорее всего, так и есть, – кивнул Барсучок, – желтые ягоды обычно безвкусные.

– Безвкусные, как Ветер? – радостно подпрыгнул на месте Лисенок.

– Как Тень, – ответил Барсучок и улыбнулся.

Лисенок снова поднялся на холм и, усевшись рядом со своим другом, посмотрел вверх. Он понял, что эта Ночь Небесных Светлячков обязательно будет волшебной.

Свет ночной

Дарья Алавидзе

Бывают детские воспоминания – что угорь в воде, руками ловишь-ловишь за скользкий хвост, проклянешь все на свете, но так и остаются только какие-то неясные тени – самая сердцевина лета, вот ты в одних трусах бежишь по жесткой траве на даче, блестящая роса на паутине, запах гнилых досок, переспелые груши. Чувствуешь, что сердце сейчас растечется от счастья, а больше ничего, никаких подробностей. Бывают воспоминания, которым только дай волю – понесут, не остановишь. Только надкусил пломбир в вафельном стаканчике – вот ты уже идешь домой из музыкальной школы, пинаешь ногой кучи осенних листьев, по дороге считаешь всех подъездных кошек и как сейчас помнишь каждую блаженную морду. А бывают такие воспоминания, которые остаются в жизни навсегда как взлетная полоса, оттолкнулся от нее – и полетел в облака. А если налетался, то знай, что бы с тобой ни случилось, она всегда там же, ждет тебя обратно.

Как любой советский круглый отличник я считалась ребенком одаренным и непрерывно подавала надежды. Ну или всем хотелось, чтобы подавала, а так как была воспитана в духе принудительной вежливости, то не смела перечить. Во всякой семье инженеров тогда царил культ физики и Гарри Каспарова. В тот год Каспаров побил рекордный рейтинг Фишера, об этом писали все газеты, и папа прочил мне такое же яркое будущее.

Вопрос, чем должен быть занят ребенок все свое свободное время, не стоял. Я все время решала задачки, уравнения, олимпиады прошлых лет. Задания заочной школы физтеха, шахматный труд «В огонь атаки» и задачник Перельмана были моими настольными книгами и заменяли встречи с друзьями.

Зачем Марк Твен варил суп из барометра? Как долететь до Луны на пылесосе? Почему не падает Пизанская башня? Взлетит ли самолет с беговой дорожки? Как вскипятить чайник на Эвересте? И как взвесить свою собственную голову? В то время как других детей заставляли при гостях вставать на стул и читать стихотворения, я объясняла толпе взрослых ответы на все эти важные вопросы.

Отец любил при гостях эффектно выйти в центр со строчкой из Высоцкого «…даже снял для верности пиджак», снять с себя пиджак, намотать его на руки, в которых держал кубик Рубика и под общие аплодисменты втемную собрать его за пять ходов.

А если вдруг возникали споры, то они всегда заканчивались, когда папа вставал на чью-то сторону, поднимал палец и выдавал свое суждение «Однако ж, прав упрямый Галилей».

Не то чтобы мне это все не нравилось. Вовсе нет. Наоборот, я с большим энтузиазмом занималась по выходным проявлением фотографий с отцом, любила опыты из занимательной физики (какое даже самое азартное уличное хулиганство сравнится по накалу драматизма со смешиванием перекиси водорода с йодистым калием?), мне нравилась все, в чем есть математическая стройность и логика, нравились ученые посиделки с родительскими друзьями.

Но один раз что-то случилось, даже не помню, что именно, но все сломалось, и я разревелась при гостях. То ли просто что-то не сходилось с ответом, то ли устала от этих завышенных ожиданий, или готовилась к какой-то олимпиаде и не выдержала. Плакала и плакала, почему-то не могла остановиться. Вдохновенно рыдала несколько часов подряд. Вокруг мелькали какие-то взрослые, где-то дрейфовали континенты, полураспадался плутоний, постоянно расширялась Вселенная, а я ревела и ревела, ревела и ревела.

А потом ко мне подсел дедушка, самый строгий и жесткий человек, которого я встречала за всю жизнь, обнял меня, и мы так и сидели несколько часов – я ревела, а он слушал.

Потом он спросил:

– Не получается?

– Не получается.

– Ну ты же понимаешь, что даже в науке самое главное не это?

– Не что?

– Не задачки и не вычисления.

– А что же тогда?

– Любопытство. Ты же понимаешь, что электричество изобрел не тот человек, который лучше всех умел вычислять. А тот, кому было интересно, что произойдет, если эбонитовую палочку потереть шерстяной тряпочкой. А разве есть кто-то, кто тебя может обойти в любопытстве?

Я обняла его, уткнулась носом в плечо и не захотела отпускать. В этот же день дед забрал меня к себе на неопределенное время.

Дедушку боялись абсолютно все. Он был директор завода и партийный чиновник. Да и просто очень высокий, грузный, большой во всех смыслах человек. У него был тяжелый взгляд и низкий страшный голос. Когда в большой компании он начинал говорить, было ощущение, что вокруг не дышит никто, чтобы, не дай бог, не привлечь его внимание. Но самое сильное впечатление всегда производил его стальной характер. Уже ближе к концу жизни врачи сказали ему, что нужно бросить курить и похудеть. Тогда он положил пачку сигарет на стол и больше никогда в жизни к ним не притронулся. А ведь курил с тринадцати лет. И лишний вес сбросил очень быстро. Он не терпел безволия, неподчинения правилам, халтуры и слабости. Я и правда всегда его боялась. Мы с ним так никогда и не поговорили серьезно, он всегда был занят, всегда в разъездах, всегда на службе.

Дедушка с бабушкой спали в разных кроватях, чтобы она не мешала ему с утра. Она вставала с рассветом и будила меня. Очень больших усилий стоило спросонья не уронить тяжелую голову себе под ноги, плетясь на кухню.

Там мы пекли булки, готовили завтрак, а бабушка гладила две белые рубашки на день! Две в день! Чтобы и утром, и вечером была свежая отглаженная сорочка. И от белизны этих рубашек ломило глаза.

А дедушка влетал в кухню и командовал: «Лёля, кофе!»

Бабушка любовно накладывала ему еды, включала радио с новостями и садилась смотреть, как он ест.

– Безобразие! Что они там о себе думают! – (Это по радио были какие-то плохие новости). – Лёля, еще кофе!!!

При слове «безобразие», произнесенном дедушкиным басом, хотелось немедленно спрятаться под стол.

– Ну, не скучайте тут! – Он целовал меня в макушку, обнимал бабушку и уходил.

И дом превращался в мой персональный ад. Начиналась уборка, потому что в доме не терпели грязи.

Пока бабушка стирала, отбеливала, потом замачивала бесконечные кучи белья в синьке (я до сих пор не знаю, зачем вообще эта синька?), мне надо было вытереть всю пыль в доме (горите в аду, лакировщики роялей Weinbach), пропылесосить все ковры, помыть все зеркала. Потом, пока бабушка гладила пододеяльники, мне нужно было отмыть ванную и туалет («туалет у женщины должен быть такой, чтобы туда не стыдно было приглашать гостей на чай»), гладила одежду («стрелки на брюках у мужа должны быть такие, чтобы об них можно было порезать палец»). А потом полдня готовки. Все руками, все только свежее. Даже кетчуп бабушка всегда варила сама.

И бесконечные запреты! В этом доме нельзя было ничего. В серванте всегда была шоколадка «Вдохновение», но я так никогда ее и не попробовала, потому что это только для внезапных гостей. Там всегда был самый красивый сервиз ленинградского фарфора (кобальтовый с золотыми дубовыми листьями), но я ни разу не пила из него чай.

И театральный бинокль, хрустальные статуэтки, а на первом этаже серванта – Большая Советская Энциклопедия! Тридцать огромных красных с золотом томов. Все это никогда не использовали по назначению.

Не трогать ковер на стене. Ковер не с оленями, а красный с геометрическим рисунком! На всю стену. Бесконечная роскошь. Вот сейчас, когда все издеваются над традицией вешать ковры на стену, мне смешно. Да что вы вообще знаете о коврах на стене? Наш ковер был особенный, когда я читала книги Фенимора Купера, на этом ковре проступали какие-то индейские письмена, когда я читала Жюля Верна, там были заснеженные вершины Патагонии. Волшебнейший ковер! Трогать было нельзя, только пылесосить и брызгать лавандой от моли. Но я, конечно же, каждый день тайком рисовала на нем пальцем географические карты и тайные послания.

Мне казалось, что мы самая неправильная семья в мире. Как можно всю жизнь построить на дисциплине? Как можно жить по расписанию и четкому плану работ на неделю? Как можно налепить тысячу пельменей, и не съесть все сразу, а растянуть на полгода? Кому вообще первому пришло в голову гладить пододеяльники? Печь медовый торт всего два раза в год? Не лазить пальцем в банку сгущенки? Хранить целые коробки «птичьего молока» на Новый год? И никогда-никогда-никогда не шуметь по вечерам? Потому что дедушка отдыхает.

И самое главное – как можно не проявлять эмоции на людях? Не обниматься и не говорить друг другу глупостей? У этого еще довоенного поколения вместо нежности один сплошной долг и плановая экономика. Даже мне при всем послушании доставалось за разгильдяйство. Для всех я была самая никчемная внучка на свете. Да и друг друга-то они не особо хвалили. Только потом, через много лет, я поняла, что именно эти бесконечные хозяйственные хлопоты и выражали бабушкину любовь к деду, к семье. Иначе что это была бы за жизнь, проведенная между кухней и туалетом.

А один раз ночью, когда бабушка с дедом думали, что я давно сплю, я вышла из своей комнаты. Вообще-то это было строго запрещено, но мне было очень любопытно, что творится в доме, когда все спят. И вот тогда я подслушала, как мой самый строгий в мире дед, который одним взглядом может погрузить весь мир в вечную мерзлоту, ласково тихим-тихим голосом говорит бабушке:

– Лёля, а Лёля, а пошли сегодня на балкон полуношничать.

«Полуношничать»!

Такое слово уютное. Полуношничать. Очевидно, мир начал разваливаться в тот момент, когда люди перестали полуношничать.

Я подглядывала за ними через окно – у нас был балкон на две комнаты. Они стояли и смотрели на речной порт, на баржи, ползущие по ночной Волге, на луну. Два очень старых человека, уже больные своими смертельными болезнями. Они прожили вместе тридцать восемь лет, и прожили по тяжелым армейским законам, но им все еще приятно быть вдвоем. Просто быть. Не обмениваться информацией, не строить планов, не высказывать мнений, не говорить о быте. Такое могут себе позволить только люди, уверенные в том, что в их молчании нет пустоты. Что их друг для друга достаточно. Что паузы существуют не для того, чтобы бросать в них всякий мусор.

Потом они начали дурачиться и хихикать как дети. Как на первом свидании. Он вставал на одно колено и предлагал ей веник из сушеного лаврового листа, они танцевали, спотыкаясь о банки с огурцами, он изображал соседа по даче, который похож на вертикальную бетономешалку. Травили анекдоты, обнимались, тихо пели песни, какую-то, наверное, «надежду, наш компас земной».

«…а помнишь, как Сидоров на своем «москвиче» на спор заехал на крышу гаража…»

«…и тут у них прямо из-под носа сперли цистерну гудрона…»

«…Лёля, а давай посадим на даче крыжовник…»

«…и тут Фима поперся прямо по льду через Волгу… да конечно пьяный, если Фима протрезвеет, разве он справится с реальностью…»

«…да тише ты, ребенка разбудишь»

«…Лёличка, у тебя всегда талия была, куда уж той Гурченко».

Они разговаривали, а я подсматривала и подслушивала. Это была какая-то волшебная, запретная для всех ночь.

Они оба очень рано умерли, один за другим. Мне так и не хватило их, остались только какие-то мелкие обрывки воспоминаний. И в эти обрывки вместилось совсем немного, только то, что действительно важно, – семья, небезразличие, традиции. Запах дома, который любят и берегут. Вечернее лото за чаем. А чай с душицей и зверобоем. Домашнее лечо и банка маринованных маслят. Нераскрытые тайны большого красного ковра.

И осталось вот это балконное воспоминание. Как сквозь плотно закрытую дверь до меня с трудом, но дошел этот свет большой любви. Все-таки успел.

Да иногда и сейчас в тяжелые минуты, когда все перестает получаться и опускаются руки, он все еще долетает ко мне с того балкона.

Последняя ночь колдуна

Сергей Лукьяненко

Дождливой осенней ночью, когда тучи скрывали луну и звезды, холодные капли барабанили по крышам, а ветер плакал и стонал за окнами, в своей маленькой квартире на последнем этаже высотного дома умирал старый колдун.

Колдуны никогда не умирают днем или в хорошую погоду, о нет! Они всегда умирают в грозу, бурю, снежный буран, в ночь, когда извергаются вулканы или случается землетрясение. Так что этому колдуну еще повезло – шел всего лишь сильный дождь.

А в дождь умирать легко.

Колдун лежал на кровати, застеленной черными шелковыми простынями, и смотрел на свой колдовской стол. Там искрились разноцветными огнями пробирки и реторты, капали из змеевиков тягучие мутные жидкости, в стеклянных плошках росли светящиеся кристаллы… Колдун сморщился и позвал:

– Фрог!

Со старого шкафа, заставленного древними книгами в кожаных переплетах, лениво спустился толстый черный кот. Подошел к кровати, запрыгнул колдуну на грудь. Тот захрипел и махнул рукой, сгоняя кота.

– Звал? – усаживаясь в ногах, спросил кот.

Говорить умеют почти все коты на свете. Но немногие их понимают. Колдун – понимал.

– Я умираю, – сказал колдун.

– Знаю, – ответил кот равнодушно. – И ради этого ты меня пригласил?

– Скажи, что со мной будет?

Фрог прищурился и посмотрел куда-то над головой колдуна. Как известно, все коты умеют видеть будущее.

– Ты умрешь на рассвете, когда далеко за тучами встанет солнце. Тебе будет так же больно, как той женщине, что ты проклял. И так же страшно, как тому мужчине, на которого ты навел порчу. Когда ты станешь задыхаться, я сяду тебе на горло, поглажу твои пересохшие губы своей бархатной лапкой, поймаю твой последний выдох – и отнесу своему хозяину. Так было задумано, так есть и так будет.

Колдун покачал головой.

– Я проклял женщину, которая утопила своего ребенка. Я навел порчу на мужчину, из-за которого она это сделала.

– Какая разница? – заявил кот. – Ты колдун. Ты заключил договор с тем, кому я служу. О нет-нет, не хочу иметь с ним ничего общего! Но девять жизней – это девять жизней. Их приходится отрабатывать…

Красный язычок мелькнул между острыми зубками – Фрог на мягких лапках пошел к изголовью кровати.

– Хочешь, колдун, я помогу тебе? Мои лапки могут быть очень сильными, а твое дыхание такое слабое…

Колдун поднял правую руку – из пальца выскочила злая синяя искра и ужалила кота в нос. Тот с возмущенным мявом соскочил с кровати и взвился на шкаф.

– Не спеши, – тяжело вымолвил старик. – У меня есть еще время… до восхода солнца. И у меня есть последняя ночь колдуна.

– Глупые, наивные, постыдные надежды, – фыркнул со шкафа кот, сверкая глазами. – «Если в ночь своей смерти колдун найдет невинную душу, которую терзает горе, и сможет прогнать это горе без остатка – он будет прощен».

– Да, – сказал колдун, садясь на кровати. – Ты кот колдуна, ты знаешь.

– Где ты найдешь в этом городе невинную душу? – спросил кот. – А знаешь ли ты, что ты должен развеять горе, не причинив зла никому…

– Знаю, – пробормотал колдун.

– Никому, кроме самого себя, – закончил кот.

Глаза колдуна потемнели.

– Эй, кот! Еще вчера этого дополнения не было и в помине!

– Я кот колдуна – и я произнес эти слова, – изрек Фрог. – Извини. Ничего личного. Но девять жизней – это все-таки девять жизней.

Старик ничего не ответил. С трудом поднялся и пошел к своему столу, где над спиртовкой в колбе толстого мутного стекла кипела и пузырилась черная вязкая жижа. Минуту колдун смотрел на нее, потом снял колбу с огня и одним глотком выпил последнюю в мире кровь дракона. В глазах его заплясало пламя, плечи расправились, он вздохнул полной грудью и перестал опираться на стол. Даже кровь дракона не могла отвратить его смерть – но хотя бы он умрет не беспомощным.

– Эй, кот… где кристалл?

Кот следил за ним со шкафа и молчал.

Колдун сам нашел магический кристалл – на кухне, спрятанный среди коробок с овсяной кашей и банок с рыбными консервами. Вернулся в комнату, освещенную привычным светом ламп в кроваво-красных абажурах. Водрузил кристалл на стол – и вгляделся в него.

У злых колдунов магический кристалл черный или красный. У тех, что считают себя добрыми, – прозрачный или белый.

А этот кристалл был грязно-серым. Под взглядом колдуна он засветился, изнутри проступили картинки – мутные, нечеткие.

Колдун смотрел в кристалл. И видел, как ворочаются без сна в своих постелях люди – обиженные и мечтающие обидеть, преданые и собирающиеся предать, униженные и готовящиеся унижать. Горе терзало многих, но чтобы прогнать его – колдуну пришлось бы причинить еще большее зло.

– Зачем ты тратишь последнюю ночь своей жизни на глупости? – удивился кот. – Когда настанет моя последняя ночь, я пойду к самой красивой кошке…

Колдун засмеялся и прикрыл кристалл рукой – будто опасался, что кот сумеет там что-нибудь разглядеть. Из своей кроваво-красной мантии он выдернул длинную нитку, от валяющегося на столе засохшего апельсина оторвал кусочек оранжевой корки. Желтый листок бумаги, зеленый побег от растущего в горшке цветка, голубая стеклянная пробка, закрывавшая колбу, капля синей жидкости из пробирки, фиолетовый порошок из склянки. Колдун смешал все это в своей ладони – и, не колеблясь, поднес ладонь к огню. Очень многие заклинания требуют боли.

Колдун давно уже боли не боялся. Ни своей, ни чужой. Он стоял у стола, держал руку над огнем – пока семицветное сияние не запылало в ладони. А потом бросил его через всю комнату, через стекло, через ночь – куда-то далеко-далеко и высоко-высоко.

– Ну-ну, – скептически обронил кот. – Ты хороший колдун. Но туда тебе не войти – даже по Радуге.

Колдун потрогал радужный мостик. Тот пружинил и пах медом. Тогда старик осторожно забрался на радугу и пошел вверх, сквозь стену, ночь и дождь.

– Ну-ну, – повторил кот. Свернулся клубочком, так, чтобы наружу смотрел один глаз, и стал ждать.

А колдун шел по мосту. Идти было тяжело, он быстро промок. Далеко внизу горели редкие огоньки в городских высотках, но вскоре их скрыли тучи. Молнии били вокруг, оглушительно грохотал гром. Радужный мост дрожал и изгибался, будто хотел сбросить колдуна вниз.

Он шел.