Зима мира Фоллетт Кен

Она посмотрела на него так, словно он сказал невесть какую глупость. Он сообразил, что при жалованье горничной она просто не могла себе позволить визит к дантисту, и почувствовал себя дураком.

Он подошел к двери и заглянул в главный зал. Как многие протестантские церкви, это было простое прямоугольное помещение с побеленными стенами. День был теплый, и окна из простого прозрачного стекла были открыты. В зале не осталось свободных стульев, и публика выжидающе притихла.

Когда Этель вернулась, Ллойд сказал:

– Если никто не возражает, я открываю собрание. Потом Роберт выступит со своим рассказом, а мама сделает политические выводы.

Все согласились.

– Руби, будешь поглядывать, не появятся ли фашисты? Если что, дай мне знать.

– Что, в этом есть необходимость? – обеспокоенно нахмурилась Этель.

– Думаю, мы не должны полагаться на их обещания.

Руби сказала:

– Они встречаются в четверти мили вверх по дороге. Я не возражаю выглядывать время от времени.

Она вышла через заднюю дверь, а Ллойд провел остальных в зал. Сцены не было, но в дальнем конце зала стоял стол с тремя стульями и кафедрой сбоку. Этель и Роберт заняли свои места за столом, а Ллойд подошел к кафедре. По залу пронесся шум приглушенных аплодисментов.

– Фашизм наступает, – начал Ллойд. – И что опасно, он выглядит привлекательно. Он дает безработным ложные надежды, он рядится в фальшивый патриотизм, как сами фашисты – в псевдовоенную форму.

К отчаянию Ллойда, британское правительство стремилось умиротворить фашистские режимы. Правительство было коалиционное, и доминировали консерваторы, с небольшим количеством либералов и горсткой отщепенцев-лейбористов, порвавших со своей партией. Всего через несколько дней после того, как они были переизбраны в прошлом ноябре, министр иностранных дел предложил отдать значительную часть Абиссинии итальянским захватчикам и их лидеру-фашисту Бенито Муссолини.

Что еще хуже, Германия перевооружалась и вела себя угрожающе. Лишь два месяца назад Гитлер нарушил версальский договор, послав войска в демилитаризованные рейнские земли, – и Ллойд с ужасом видел, что ни одна страна не собиралась его останавливать.

Все его надежды, что фашизм мог оказаться временным отклонением, уже развеялись. Ллойд считал, что демократические страны – такие, как Франция и Великобритания, – должны быть готовы сражаться. Но в своей сегодняшней речи он этого не сказал, так как его мама и большинство лейбористов были против перевооружения Британии и надеялись, что Лига наций сможет справиться с диктаторами. Они хотели любой ценой избежать повторения страшной бойни Великой войны. Ллойд разделял их желание, но боялся, что это нереально.

Сам он готовился к войне: в школе посещал курсы военной подготовки, а когда приехал в Кембридж, то ходил слушателем на факультет подготовки офицеров – единственный представитель рабочего класса и тем более единственный лейборист.

Он сел, и ему сдержанно похлопали. Он умел говорить ясно и логично, но у него не было маминой способности зажигать сердца, – во всяком случае, пока что не было.

К кафедре подошел Роберт.

– Я австриец, – сказал он. – Во время войны я был ранен, попал в русский плен и был отправлен в лагеря, в Сибирь. Когда большевики заключили мир с Германией, охранники открыли ворота и сказали, что мы свободны. Как мы доберемся – это было не их дело, а наше. От Сибири до Австрии очень далеко, больше трех тысяч миль. Автобусов там нет, и я шел пешком.

По комнате пронесся удивленный смешок, кто-то восхищенно похлопал. Роберт уже их очаровал, подумал Ллойд.

К нему с обеспокоенным видом подошла Руби.

– Только что мимо проехали фашисты, – шепнула она ему. – Малыш Фицгерберт повез Мосли на вокзал, и за машиной с воплями бежала компания удальцов в черных рубашках.

Ллойд нахмурился.

– Они же обещали не устраивать шествий. Про машину и сопровождение бегом они наверняка скажут, что это не в счет.

– Какая разница, хотела бы я знать?

– Какие-нибудь враждебные действия были?

– Нет.

– Продолжай следить.

Руби ушла. Ллойду было неспокойно. Фашисты, несомненно, нарушили если не букву, то дух соглашения. Они появились на улице в форме – а противодействующей демонстрации не было. Социалисты сидели здесь, в церкви, и их было не видно. Все, что выражало их позицию, – это объявление у дверей церкви со словами «Правда о фашизме», написанными большими красными буквами.

– Я счастлив, что нахожусь здесь, – говорил Роберт. – Мне оказали большую честь, пригласив сюда, чтобы выступить перед вами, и мне очень приятно видеть среди слушателей нескольких постоянных клиентов бистро «Роберт». Однако я должен вас предупредить, что слушать мой рассказ будет неприятно, а на самом деле – даже страшно.

Он рассказал, как их с Йоргом арестовали из-за того, что они отказались продать нацистам бистро в Берлине. О Йорге он говорил лишь как о своем шеф-поваре и давнем деловом партнере, не касаясь личных отношений, хотя кто из присутствующих знал достаточно – наверняка догадался.

Когда он начал описывать произошедшее в концлагере, в зале стало очень тихо. Когда рассказ дошел до появления голодных собак, Ллойд услышал сдавленные стоны ужаса. Роберт говорил о мучениях Йорга тихо, но отчетливо, и его голос разносился по всему залу. К тому моменту, когда он дошел до смерти Йорга, несколько человек плакали.

Сам Ллойд, когда он вспомнил эту жестокость, эти страдания, почувствовал злость на таких дураков, как Малыш Фицгерберт, чье ослепление шествиями, песнями и щегольской формой грозило навлечь и на Англию подобные мучения.

Роберт сел, и за кафедру встала Этель. Когда она начала свою речь, появилась Руби. Она была в ярости.

– Я же тебе говорила, что из этого ничего не выйдет! – прошипела она Ллойду на ухо. – Мосли уехал, но мальчишки у вокзала распевают «Правь, Британия»!

Это было явное нарушение договоренности, возмущенно подумал Ллойд. Малыш не сдержал обещания. Вот оно, слово английского джентльмена.

Этель объясняла, что фашизм предлагает ложные решения, просто-напросто обвиняя в таких сложных проблемах, как безработица и преступность, евреев и коммунистов. Она безжалостно высмеяла идею триумфа воли, сравнивая немецкого фюрера и итальянского дуче с хулиганами на детской площадке. Они заявляли, что их поддерживает народ, а всех своих противников объявляли вне закона.

Ллойд сообразил, что когда фашисты будут возвращаться от вокзала в центр города, их путь будет лежать мимо церкви. Он стал прислушаться к звукам, доносящимся через открытые окна. Он слышал шум проезжавших по Хиллз-роуд легковых автомобилей и грузовиков, в который то и дело вмешивался звонок велосипеда или детский голос. Ему показалось, что он слышит вдали крики, не предвещающие ничего хорошего – словно гомонили задиристые парни, еще совсем юные, с гордостью пробующие свой новый голос. Он напряженно прислушался, и снова раздались крики. Это шли фашисты.

Когда гвалт снаружи усилился, Этель заговорила громче. Она доказывала, что рабочие люди всех профессий должны объединяться в профсоюзах и партии лейбористов, чтобы построить более справедливое общество, следуя шаг за шагом путем демократии, а не с помощью насильственного переворота, приведшего к таким печальным последствиям и в коммунистической России, и в нацистской Германии.

Вернулась Руби.

– Они идут вверх по Хиллз-роуд, – тихо и встревоженно сказала она. – Нам надо выйти и встретить их лицом к лицу!

– Нет! – шепотом ответил Ллойд. – Партия коллективно решила: никаких демонстраций. Мы должны придерживаться принятого решения. Мы должны соблюдать дисциплину! – он знал, что напоминание о партийной дисциплине на нее подействует.

Фашисты были уже совсем близко, горланя свои речевки. Ллойд подумал, что их, пожалуй, человек пятьдесят или шестьдесят. Ему страшно хотелось принять их вызов. Двое ребят в конце зала встали и подошли к окну – взглянуть, что происходит. Этель призвала всех вести себя осмотрительно.

– В ответ на хулиганскую выходку нельзя тоже становиться хулиганами, – сказала она. – Это лишь даст газетам повод сказать, что одна сторона ничем не лучше другой.

Раздался звон бьющегося стекла, и в окно влетел камень. Вскрикнула женщина, и несколько человек вскочили с мест.

– Пожалуйста, сидите, – сказала Этель. – Я думаю, они сейчас уйдут. – И она продолжила свою речь спокойным и уверенным голосом. Но мало кто ее слушал. Все оглядывались на входную дверь и прислушивались к хохоту и воплям за окнами. Ллойд с трудом заставлял себя сидеть неподвижно. Он смотрел на маму – у нее на лице спокойное выражение застыло, словно маска. Каждая косточка его тела стремилась наружу, ему страшно хотелось надавать хулиганам по шее.

Минуту-другую спустя зрители несколько успокоились. Они снова стали слушать Этель, хотя все еще ерзали и оглядывались.

– Мы как кролики, – прошептала Руби, – забились в нору и дрожим, слушая, как снаружи тявкает лисица… – Ее голос звучал презрительно, и Ллойд почувствовал, что она права.

Но прогноз его мамы сбылся, и больше камни в окна не летели. Скандирование затихло.

– Для чего фашистам нужны беспорядки? – задала риторический вопрос Этель. – Возможно, что эти парни, идущие по Хиллз-роуд, – просто обычные хулиганы, но кто-то их направляет, и их тактика преследует определенную цель. Они могут заявить, что нарушен общественный порядок и для его восстановления потребуются суровые меры. В эти чрезвычайные меры может войти и запрет политических партий, таких, как партия лейбористов, могут запретить профсоюзные акции и сажать людей в тюрьму без суда – таких людей, как мы, мирных граждан, чье единственное преступление – в несогласии с правительством. Вам это кажется невероятным, невозможным, такого здесь произойти не может? Но именно такую тактику применили в Германии – и она действовала.

Этель продолжила свою речь, говоря о том, как следует противостоять фашизму: с помощью дискуссионных групп, собраний вроде этого, нужно писать письма в газеты, использовать любую возможность предупреждения окружающих об опасности. Но даже у Этель плохо получалось говорить об этом мужественно и решительно.

Ллойда глубоко ранили слова Руби про кроликов. Он почувствовал себя трусом. Он был так расстроен, что едва мог усидеть на месте.

Мало-помалу зал успокоился. Ллойд обернулся к Руби.

– Зато кролики целы, – сказал он.

– Пока – целы, – сказала она. – Но лиса вернется.

– Если мальчик тебе нравится, можешь позволить ему целовать тебя в губы, – сказала сидевшая на солнечной лужайке Линди Вестхэмптон.

– А если очень нравится – можно дать потрогать грудь, – сказала ее сестра-близняшка Лиззи.

– Но ниже пояса – ничего!

– Во всяком случае, до помолвки.

Дейзи была озадачена. Она считала, что английские девушки должны быть очень сдержанными, – и ошиблась. Близнецы Вестхэмптон были помешаны на сексе.

Дейзи была вне себя от восторга, что оказалась в гостях в Чимбли, загородном особняке сэра Бартоломью (друзья называли его Бинг) Вестхэмптона. От этого она чувствовала себя так, словно ее уже приняло английское высшее общество. Но с королем она еще не встречалась.

Она вспоминала свой позор в буффальском яхт-клубе с чувством стыда, которое доставляло мучительную боль, словно ожог, оставшийся на коже, когда огня уже давно нет. Но каждый раз, чувствуя эту боль, она представляла себе, как будет танцевать с королем и как все они – Дот Реншоу, Нора Фаркуарсон, Урсула Дьюар – будут рассматривать ее фотографию в «Буффало сентинел», вчитываться в каждое слово статьи, завидовать ей и жалеть, что не могут с полным правом заявить, что всегда были с ней друзьями.

Сначала ей пришлось нелегко. Дейзи приехала в Лондон с матерью и подругой Евой три месяца назад. Отец дал им пачку рекомендательных писем к людям, которые оказались отнюдь не сливками лондонского высшего общества. Дейзи уже начала жалеть о своем столь решительном уходе с бала в яхт-клубе: вдруг у нее ничего не выйдет?

Но Дейзи была целеустремленной и находчивой, из тех, кому достаточно поставить хоть одну ногу в дверь, сделать первый шаг. Даже на более-менее доступных широкой публике развлечениях вроде скачек или оперы она встречала людей, занимающих высокое положение в свете. Она флиртовала с мужчинами, разжигала любопытство матерей, намекая, что богата и не замужем. Многие английские аристократические семьи разорились во время депрессии и приняли бы американскую наследницу большого состояния с распростертыми объятиями, даже не будь она обаятельна и хороша собой. Им нравился ее акцент, они мирились с тем, что она держит вилку в правой руке, и находили забавным, что она умеет водить машину – в Англии за рулем сидели исключительно мужчины. Многие девушки ездили верхом не хуже Дейзи, но мало кто держался в седле с такой задорной самоуверенностью. Кое-кто из дам постарше взирал на Дейзи с подозрением, но она считала, что в конце концов найдет подход и к ним.

С Бингом Вестхэмптоном флиртовать было легко. У этого мужчины, похожего на озорного эльфа, была обаятельная улыбка и зоркий глаз на красивых девушек. Дейзи интуитивно понимала, что будь у него возможность оказаться с ней в сумерках в саду – одними взглядами дело бы не ограничилось. Очевидно, и дочери пошли в него.

Прием в доме Вестхэмптонов входил в число тех нескольких в Кембриджшире, что проводили на Майской неделе. Среди гостей присутствовали граф Фицгерберт, которого все называли Фиц, и его жена Би. Она была, конечно, графиней, но предпочитала свой русский титул княжны. Их старший сын Малыш учился в колледже Тринити.

Графиня Би была одной из светских львиц, у кого Дейзи вызывала сомнения. Избегая настоящей лжи, Дейзи давала в разговоре понять, что ее отец был русским дворянином, потерявшим все в революцию, а не заводским рабочим, бежавшим в Америку от наступающей на пятки полиции. Но Би ей провести не удалось. «Не могу припомнить ни в Санкт-Петербурге, ни в Москве семью с фамилией Пешковы», – сказала она, даже не делая вид, что это ее удивляет. Дейзи заставила себя улыбнуться, словно не имело никакого значения, что графиня могла припомнить, а что – нет.

Кроме Дейзи и Евы, было еще три девушки их возраста: близнецы Вестхэмптоны и Мэй Мюррей, дочь генерала. Балы продолжались всю ночь, так что спали все потом до полудня, но до вечера гости скучали. Пять девушек слонялись по саду или гуляли в лесу. И сейчас, покачиваясь в своем гамаке, Дейзи спросила:

– А что же можно, когда вы уже помолвлены?

– Можно тереть эту его штуку, – сказала Линди.

– Пока оттуда не польется, – сказала ее сестра.

– Фу, какая гадость! – сказала Мэй Мюррей, не такая сумасбродка, как близнецы. Но это их только раззадорило.

– А еще можно пососать, – сказала Линди. – Это им больше всего нравится.

– Перестаньте! – возмутилась Мэй. – Вы все просто выдумываете.

Они замолчали, считая, что подразнили Мэй достаточно.

– Мне скучно, – сказала Линди. – Чем бы нам заняться?

В Дейзи вселился озорной чертенок, и она сказала:

– А давайте спустимся на обед в мужской одежде!

Тут же она пожалела о своих словах. После подобной выходки лондонское общество могло оказаться закрытым для нее уже в самом начале пути.

Евино немецкое чувство приличия было оскорблено.

– Дейзи, не может быть, чтобы ты говорила серьезно!

– Да нет, – сказала она, – глупая мысль.

У близнецов были прямые светлые волосы, как у матери, а не отцовские темные кудри, но тягу к озорству они унаследовали от него, и обеим эта идея пришлась по душе.

– Вечером все будут во фраках, так что смокинги можно будет стянуть.

– Точно! Сделаем это, пока они будут пить чай.

Дейзи поняла, что поздно идти на попятную.

– Но мы же не можем так пойти на бал! – сказала Мэй Мюррей. После обеда все собирались на бал в Тринити.

– Перед балом мы снова переоденемся, – сказала Лиззи.

Мэй была робким существом, – наверное, ее запугал отец-военный, – и всегда соглашалась с решениями других девочек. Ева оказалась единственной не согласной, так что ее мнение проигнорировали и занялись приведением плана в исполнение.

Когда пришло время переодеваться к обеду, служанка внесла в спальню, которую Дейзи делила с Евой, два вечерних костюма. Служанку звали Руби. Накануне у нее был совершенно несчастный вид – болели зубы, – и Дейзи дала ей денег, чтобы та сходила к врачу. Зуб удалили, и сейчас у Руби глаза оживленно блестели, зубная боль была забыта.

– Вот, дамы, ваши костюмы! – сказала она. – Вам, мисс Пешкова, костюм сэра Бартоломью, он достаточно мал, а для мисс Ротман – костюм мистера Эндрю Фицгерберта.

Дейзи сняла платье и надела сорочку. Руби помогла ей управиться с непривычными запонками. Потом она влезла в брюки Бинга Вестхэмптона, черные, с атласными лампасами. Она заправила внутрь комбинацию и натянула на плечи подтяжки. Застегивая ширинку, она чувствовала себя немножко нахальной.

Завязывать галстук никто из девушек не умел, так что результат был поистине плачевный. Зато Дейзи пришла в голову блестящая мысль. Карандашом для бровей она нарисовала себе усы.

– Чудесно! – сказала Ева. – Так ты выглядишь еще очаровательнее!

Еве Дейзи нарисовала на щеках бакенбарды.

Потом все пятеро собрались в спальне у близнецов. Дейзи вошла размашистой мужской походкой, вызвав у остальных приступ смеха.

Мэй озвучила опасение, которое мучило и Дейзи:

– Надеюсь, у нас не будет из-за этого неприятностей.

– Да если и будут – какая разница! – сказала Линди.

Дейзи решила не обращать внимания на предчувствия и от души повеселиться и первой направилась вниз, в гостиную.

Когда они пришли, в комнате было пусто. Вспомнив, что Малыш Фицгерберт недавно сказал дворецкому, Дейзи произнесла басом, растягивая слова:

– Гримшоу, приятель, налей-ка мне виски! У этого шампанского такой вкус, будто в него нассали!

Остальные повизгивали, пытаясь сдержать смех.

В комнату вошли вместе Бинг и Фиц. Бинг в белом жилете напоминал Дейзи трясогузку, наглую черно-белую птичку. Фиц был красивый мужчина средних лет, с темными волосами, тронутыми сединой. Из-за ранений, полученных на войне, он ходил, слегка прихрамывая, и один глаз его был полуприкрыт, но эти свидетельства его храбрости на поле боя лишь делали его еще более неотразимым.

Фиц увидел девушек, пригляделся и сказал: «Боже милостивый!» Голос его звучал крайне неодобрительно.

На миг Дейзи запаниковала. Неужели она все испортила? Всем известно, что англичане порой бывают ужасными чистоплюями. Вдруг ее попросят покинуть этот дом? Как это было бы ужасно! А как раскудахтались бы Дот Реншоу и Нора Фаркуарсон, если бы она с позором вернулась домой! Ей легче было бы умереть.

Но Бинг расхохотался.

– Слушайте, это же чертовски здорово! Гримшоу, вы только взгляните!

Пожилой дворецкий, вошедший с бутылкой шампанского в серебряном ведерке со льдом, холодно взглянул на них и неискренне, уничижительно произнес:

– Невероятно забавно, сэр Бартоломью.

Бинг продолжал восторженно расточать им похвалы, бросая плотоядные взгляды, и Дейзи поняла – слишком поздно, – что переодевание в одежду противоположного пола могло навести кое-кого из мужчин на не соответствующие действительности мысли о сексуальной раскрепощенности и готовности экспериментировать – мысли, за которыми, несомненно, могли последовать неприятности.

Постепенно и остальные гости спускались на обед, и большинство следовало примеру хозяина, относясь к выходке девчонок как к забавной детской шалости, хотя Дейзи видела, что далеко не всем она пришлась по вкусу. Мать Дейзи, увидев их, побледнела от страха и быстро села, словно ее не держали ноги. Графиня Би, туго затянутая в корсет дама лет за сорок – в молодости, возможно, она была симпатичной, – осуждающе наморщила напудренный лоб. Но леди Вест-хэмптон была женщина веселая и к жизни относилась, как к своему непутевому мужу, со снисходительной улыбкой; она от души посмеялась и поздравила Дейзи с обретенными усами.

Мальчишки, пришедшие последними, тоже были в восторге. Сын генерала Мюррея, лейтенант Джимми Мюррей, – не такой поборник приличий, как его отец, – радостно расхохотался. Сыновья Фицгерберта, Малыш и Энди, пришли вместе, и Малыш отреагировал интереснее всех. Он уставился на девушек, будто в гипнотическом трансе. Потом он пытался шутить, похохатывал, как остальные мужчины, но было видно, что зацепило его не на шутку.

За обедом близнецы переняли манеру Дейзи и стали говорить по-мужски, низкими голосами и растягивая слова, что очень веселило окружающих. Линди подняла бокал с вином и сказала:

– Лиз, как тебе нравится этот кларет?

– Знаешь, старина, мне кажется, он несколько водянист, – ответила Лиззи. – И у меня есть подозрение, что Бинг его разбавляет, понимаешь…

В течение всего обеда Дейзи ловила на себе взгляды Малыша. Он не походил на своего красавца-отца, но все равно был симпатичный, с голубыми, как у матери, глазами. Она уже чувствовала себя неловко, словно он на ее грудь глазел. Чтобы избавиться от этого чувства, она спросила:

– А вы, Малыш, сейчас сдаете экзамены?

– Слава богу, нет! – сказал он.

– Слишком занят полетами на своем самолете, чтобы уделять много времени учебе, – произнес его отец. Это было сказано якобы в осуждение, но прозвучало так, словно на самом деле Фиц гордился своим старшим сыном.

Малыш сделал вид, что возмущен.

– Клевета! – заявил он.

– Для чего же вы пошли в университет, если не хотите учиться? – озадаченно спросила Ева.

– Некоторые молодые люди не утруждают себя получением степени, особенно если не чувствуют тяги к наукам, – пояснила Линди.

– И особенно если они богаты и ленивы, – добавила Лиззи.

– Да я учусь! – запротестовал Малыш. – Но я не собираюсь корпеть над книгами, чтобы сдать все экзамены. Мне же не придется зарабатывать на жизнь профессией врача или еще чем-то в этом роде! – Состояние, которое Малыш должен был унаследовать после смерти Фица, было одним из самых больших в Англии.

А его счастливая супруга должна была стать графиней Фицгерберт.

– Минуточку, – сказала Дейзи. – Неужели у вас есть собственный самолет?

– Да, «Хорнет Мос». Я вхожу в университетский аэроклуб. У нас небольшой аэродром за городом.

– Но это же чудесно! Вы должны взять меня с собой!

– Ах, милая, нет! – вскричала мать Дейзи.

– А не испугаетесь? – спросил Малыш Дейзи.

– Нисколько!

– Ну что ж, возьму. Это совершенно безопасно, миссис Пешкова, – сказал он, поворачиваясь к Ольге. – Обещаю, что верну вам дочь в целости и сохранности.

Дейзи была в восторге.

Разговор перешел на самую модную этим летом тему: столь элегантный новый король Англии Эдуард VIII – и его роман с Уоллис Симпсон, американкой, живущей раздельно со своим вторым мужем. Лондонские газеты ничего об этом не писали, кроме информации о том, что она включена в список приглашенных на тот или иной королевский прием. Но мать Дейзи получала газеты из Америки, а там только и делали, что обсуждали – разведется ли Уоллис с мистером Симпсоном и выйдет ли замуж за английского короля.

– Это совершенно исключено, – сурово сказал Фиц. – Король – глава англиканской церкви. Он категорически не может жениться на разведенной.

Когда дамы разошлись, оставляя мужчин за портвейном и сигарами, девушки бросились переодеваться. Дейзи решила подчеркнуть свою исключительную женственность и выбрала бальное платье из розового шелка с узором из крошечных цветочков и в тон ему – жакет с короткими, пышными рукавами.

Ева надела совершенно простое платье черного шелка, без рукавов. За последний год она похудела, изменила прическу и научилась – под руководством Дейзи – одеваться в строгом, не перегруженном деталями стиле, что очень ей шло. Ева стала уже почти членом семьи, и Ольга находила удовольствие в том, чтобы покупать ей одежду. Дейзи относилась к ней как к сестре, которой у нее никогда не было.

Еще не стемнело, когда все они расселись по машинам и экипажам и поехали в центр города, до которого было пять миль.

Дейзи думала, что никогда не видела такого удивительного места, как Кембридж – с его змеящимися улочками и элегантными зданиями колледжей. У Тринити они вышли из машин, и Дейзи засмотрелась на статую основателя колледжа – короля Генриха VIII. Когда они прошли через кирпичные ворота шестнадцатого века, Дейзи восхищенно ахнула. Ее глазам открылся чудесный вид: большой четырехугольный двор, через подстриженные лужайки идут выложенные камнем дорожки, а в центре – затейливое архитектурное украшение – фонтан. Со всех четырех сторон двор был окружен древними зданиями из золотистого камня, на фоне которых молодые люди во фраках танцевали с девушками в великолепных платьях, и десятки официантов в вечерних костюмах разносили подносы, полные бокалов с шампанским. Дейзи от радости захлопала в ладоши: именно такие вечера она больше всего любила.

Она танцевала с Малышом, потом с Джимми Мюрреем, потом с Бингом, который держал ее слишком близко и позволял себе правой рукой спускаться от талии к выпуклостям бедер. Она решила не возмущаться. Английский оркестр исполнял бледное подобие американского джаза – но играли они быстро и громко и знали все модные новинки.

Опустилась ночь, и двор осветили яркие фонари. Дейзи решила передохнуть и посмотреть, как там Ева – она была не столь уверена в себе и порой нуждалась в том, чтобы ее представили. Но можно было не волноваться: Дейзи застала Еву за разговором с ослепительно красивым студентом в слишком большом для него костюме. Ева представила его как Ллойда Уильямса.

– Мы говорили о фашизме в Германии, – сказал Ллойд, словно Дейзи могла пожелать вступить в беседу.

– Какая невероятно скучная тема! – сказала Дейзи.

Ллойд словно не услышал ее слов.

– Я был в Берлине три года назад, когда Гитлер пришел к власти. Тогда я не встречался с Евой, но, оказывается, у нас есть общие знакомые.

Подошел Джимми Мюррей и пригласил Еву на танец. Ллойд был явно огорчен ее уходом, но о вежливости не забыл и, следуя правилам хорошего тона, пригласил на танец Дейзи. Они направились в сторону оркестра.

– Какая интересная личность – ваша подруга! – сказал он.

– Ах, мистер Уильямс, именно это и мечтает услышать любая девушка от молодого человека, пригласившего ее на танец, – ответила Дейзи. Едва у нее вырвались эти слова, как она пожалела, что они прозвучали так язвительно.

Но ему ее ответ показался забавным.

– Честное слово, вы абсолютно правы, – сказал он, улыбаясь. – Ваш упрек справедлив. Я должен стараться вести себя более галантно.

Оттого что он мог посмеяться над самим собой – а это означало уверенность в себе, – ее отношение к нему немедленно улучшилось.

– Вы, как и Ева, гостите в Чимбли? – спросил он.

– Да.

– Тогда, должно быть, вы та самая американка, что дала Руби Картер денег на врача.

– Господи, а вам-то откуда это известно?

– Она моя приятельница.

Дейзи удивилась.

– И многие студенты дружат с прислугой?

– Боже мой, какой снобизм! Моя мама – член парламента, а когда-то она тоже была служанкой.

Дейзи почувствовала, что краснеет. Снобизм она ненавидела и частенько обвиняла в нем других, особенно в Буффало. И она считала, что уж ее-то никак нельзя упрекнуть в подобном недостойном отношении к людям.

– Пожалуй, я неудачно начала знакомство с вами, да? – сказала она. Танец подошел к концу.

– В общем-то нет, – сказал он. – Вы считаете разговоры о фашизме скучными – но приглашаете в свой дом беженку из Германии и даже берете с собой путешествовать по Англии. Вы думаете, что горничная не вправе дружить со студентом – но оплачиваете Руби дантиста. Я думаю, вы самая загадочная девушка из всех увиденных мной здесь.

– Я полагаю, это комплимент.

– К нам идет ваш приятель-фашист, Малыш Фицгерберт. Хотите, чтобы я его спровадил?

Дейзи почувствовала, что возможность затеять ссору с Малышом доставила бы Ллойду огромное удовольствие.

– Конечно, нет! – сказала она и, улыбаясь, повернулась к Малышу. Тот коротко кивнул Ллойду.

– Привет, Уильямс.

– Добрый вечер, – ответил Ллойд. – Мне было очень неприятно, когда ваши фашисты устроили шествие на Хиллз-роуд в прошлую субботу.

– А, да, – сказал Малыш. – Ребята заводные, трудно остановиться…

– Меня это удивило, поскольку вы мне дали слово, что ничего подобного не произойдет.

Дейзи почувствовала под маской холодной вежливости Ллойда настоящий гнев.

Но Малыш не пожелал говорить об этом серьезно.

– Ну извините, – легкомысленно сказал он. И повернулся к Дейзи. – Пойдемте, я покажу вам библиотеку, – сказал он. – Это работа Кристофера Рэна.

– С удовольствием! – сказала Дейзи. Она помахала Ллойду, прощаясь, и позволила Малышу взять себя за руку. Ей было приятно видеть, что Ллойд, похоже, огорчен ее уходом.

С западной стороны двора отходила дорожка, ведущая в другой двор с одним элегантным зданием в конце. Арки первого этажа привели Дейзи в восхищение. Малыш сказал, что книги находятся на втором этаже, потому что река Кэм может выходить из берегов.

– Пойдемте посмотрим на реку, – сказал он. – Она так красива ночью.

Дейзи было двадцать лет, но, несмотря на свою неопытность, она понимала, что на самом деле Малыш ведет ее не рекой любоваться. Однако ей было интересно – после его реакции, когда он увидел ее в мужском костюме, – неужели он действительно предпочитает девочкам мальчиков? Ей показалось, что сейчас она вполне может это выяснить.

– А вы действительно знакомы с королем? – спросила она, когда он вел ее через второй двор.

– Да. Он, конечно, больше папин друг, чем мой, но иногда приезжает к нам с визитом. И должен вам сказать, ему очень по душе некоторые из моих политических идей.

– Как бы мне хотелось с ним познакомиться… – Она понимала, что ее слова звучат наивно, но это был шанс, и она не собиралась его упускать.

Они прошли через калитку и оказались на ровной лужайке, спускающейся к бегущей меж высоких берегов реке.

– Эта местность называется Бэкс, – сказал Малыш. – А земли на том берегу принадлежат старейшим колледжам Кембриджа. – Подводя ее к маленькому мостику, он обнял ее за талию. Будто случайно, его рука двинулась вверх, пока указательный палец не оказался под грудью.

На дальней стороне мостика стояли два охранника из прислуги колледжа, по-видимому для того, чтобы отгонять незваных гостей. Один охранник сказал: «Добрый вечер, виконт Эйбрауэн», другой улыбнулся. Малыш ответил едва заметным кивком. «Интересно, сколько девчонок он водил через этот мостик», – подумала Дейзи.

Она понимала, зачем Малыш устроил ей эту экскурсию. И, конечно, он остановился в темноте и положил руки ей на плечи.

– Знаешь, ты выглядела совершенно очаровательно сегодня за обедом, в этом наряде, – его голос звучал низко от волнения.

– Я так рада, что тебе понравилось… – Она знала, что сейчас последует поцелуй, и ждала его с волнением, но была еще не вполне готова. Она положила руку ему на грудь – напряженно, удерживая его на расстоянии. – Я так хочу, чтобы меня представили при дворе короля, – сказала она. – Это трудно устроить?

– Вовсе не трудно, – ответил он. – Во всяком случае, для моей семьи. И если речь идет о такой красавице, как ты… – И он жадно склонился к ней.

Она уклонилась.

– А ты бы сделал это для меня? Ты устроишь, чтобы меня представили при дворе?

– Конечно!

Она придвинулась к нему и почувствовала через брюки его эрекцию. «Нет, – подумала она, – он предпочитает девочек».

– Обещаешь? – сказала она.

– Обещаю, – ответил он, задыхаясь.

– Спасибо, – сказала она и позволила себя поцеловать.

В субботу в час дня в маленьком домике на Веллингтон-роуд в Эйбрауэне, в Южном Уэльсе, собралась толпа. Дедушка Ллойда с гордым видом сидел за кухонным столом. С одной стороны от него сидел его сын, Билли Уильямс, шахтер, ставший членом парламента от Эйбрауэна. С другой стороны сидел его внук, Ллойд, студент Кембриджского университета. Не хватало дочери, которая тоже была членом парламента. Это была династия Уильямсов. Никто здесь никогда не произнес бы таких слов, само понятие династии было недемократическим, а здесь верили в демократию, как папа римский верит в Бога, – но все равно Ллойд подозревал, что дедушка так думает.

Еще за столом сидел человек, с которым дядя Билли дружил всю жизнь, его помощник Том Гриффитс. Для Ллойда было честью сидеть вместе с такими людьми. Дедушка был ветераном профсоюза шахтеров. Дядя Билли попал под трибунал в 1919 году за сообщение в газеты о тайных военных действиях Британии против большевиков. Том сражался бок о бок с дядей Билли в битве при Сомме. Находиться в этом обществе было куда почетнее, чем обедать с королем.

Бабушка Ллойда, Кара Уильямс, накормила их говяжьим рагу с домашним хлебом, а теперь они пили чай и курили. Как всегда, когда Билли был дома, заходили друзья и соседи, и сейчас с полдюжины человек стояли, прислонившись к стенам, курили трубки и самокрутки, наполняя маленькую кухоньку запахом мужчин и табака.

Билли был невысок и широкоплеч, как многие шахтеры, но в отличие от них – хорошо одет: в темно-синий костюм и чистую белую рубашку с красным галстуком. Ллойд заметил, что все они часто звали его по имени, словно чтобы подчеркнуть, что он – один из них, наделенный властью благодаря их голосам. Обращаясь к Ллойду, они частенько говорили «мальчик мой», давая понять, что студент университета – не такая уж важная птица. Но к дедушке они обращались «мистер Уильямс», вот к нему они испытывали настоящее почтение.