Дань псам. Том 1 Эриксон Стивен

С выражением лица, похожим на стыд, Клещик отцепил Десру от Чика и вывел наружу. Араната встретилась взглядом с Нимандром, кивнула – смысл жеста он не понял, поскольку глаза у нее совершенно ничего не выражали, – и вместе с Кэдевисс покинула заведение.

– Приятно видеть, как четко ты выполняешь мои приказы, – бросил Чик задержавшемуся Нимандру. – И как остальные всё еще слушаются тебя. Впрочем, – добавил он, – это ненадолго.

– Не связывайся ты с этим Умирающим богом, – попросил Нимандр. – Во всяком случае, не сейчас и не здесь.

– Замечательный совет. Я и не собираюсь с ним связываться. Просто хочу взглянуть.

– А если ему не понравится, как ты на него смотришь?

Чик оскалился.

– А почему, по-твоему, я отправил вас всех подальше? Давай, Нимандр, отведи своих перепуганных птенчиков на постоялый двор и успокой их.

Нимандр вышел наружу, в освещенную величественным звездным сиянием ночь. Его сородичи плотным кольцом стояли посреди главной улицы. Птенчики? Что ж, со стороны похоже. Мычание в таверне стало еще более исступленным и словно отзывалось эхом из окружающих холмов и полей.

– Вы слышите? – подал голос Клещик. – Нимандр, ты слышишь? Пугала… пугала поют.

– Матерь Тьма, – в ужасе прошептала Кэдевисс.

– Хочу посмотреть на какое-нибудь из полей, – произнес вдруг Клещик. – Прямо сейчас. Кто со мной?

Никто не вызвался.

– Пойдем вдвоем, – сказал Нимандр. – Остальные – на постоялый двор. Ненанда, ты стоишь в дозоре до нашего прихода.

Ненанда повел женщин в укрытие, Нимандр с Клещиком смотрели им вслед, а затем отправились в переулок. Их сапоги гулко стучали по пыльной, утрамбованной земле. К мычащему хору присоединился еще один голос – вопль боли, который доносился из храма и был исполнен таким страданием, что у Нимандра подкосились ноги. Клещик тоже пошатнулся и упал на колени, но все же сумел подняться.

Утирая брызнувшие из глаз слезы, Нимандр заставил себя пойти следом.

Вокруг тянулись брошенные огороды, где валялись плуги и прочие инструменты. Борозды заросли сорняками, в лунном свете напоминавшими клочья седых волос. Боги, они совсем ничего не едят. Только пьют. Это пойло насыщает их, медленно убивая.

Кладбищенские завывания понемногу утихали, но Нимандр знал, что это ненадолго. Полночь, в таверне массово пьют зловонный нектар, призывая тем самым бога – открывая врата в его разрывающуюся от боли душу. Подпитываясь муками бессмертного, верущие бьются в экстатических судорогах. Нимандр отчетливо представлял перепачканные рты, извивающиеся черные языки, глаза, утопающие в грязных ямах. И старика с разбитым носом и оттоптанными пальцами…

А Чик остался там. Смотрел в искаженные безумием лица, и когда все глаза разом уставились на него…

– Скорее, – прохрипел Нимандр, догоняя Клещика. Тот схватил брата за камзол, заставляя остановиться.

Они были на краю поля.

Пугала, освещенные холодным серебряным светом, шевелились, шеренга за шеренгой. Их обмотанные марлей конечности напоминали змей или слепых червей. Черная кровь струилась вниз. Жуткие цветы распустились, и из них, сверкая в ночи, вырывались клубы пыльцы, которую затем разносило ветром в стороны.

Нимандр хотел выбежать на поле, прямо в гущу распятых жертв. Он хотел ощутить языком вкус пыльцы, вдохнуть, заглотить ее. Хотел купаться в божественной боли.

Клещик, рыдая, тащил брата назад, хотя и его самого обуревала такая же страсть, буквально разрывая изнутри и заставляя усилия разбиваться друг о друга.

Наконец они оба упали на землю и поползли обратно к селению.

Это все пыльца. Пыльца повсюду. Нижние боги, мы вдохнули ее и теперь жаждем еще.

И снова ужасный вопль. Голос, как живой, пытался добраться до неба, но нигде не находил опоры, отчего раскинулся в стороны, сжимая шеи ледяной хваткой. Голос орал прямо в лицо.

Вы танцуете! Упиваетесь моей агонией! Что вы за вредители? Хватит! Оставьте меня! Отпустите меня!

В голове у Нимандра пронесся тысяченогий табун, топочущая пляска, которую не остановить, как бы ни хотелось – а ему и не хотелось; боги, пусть она длится и длится, вечно!

Заключенный в клетке собственного разума, он вновь увидел того старика с измазанным кровью и нектаром лицом. Глаза его светились от радости, спина распрямилась, рукам и ногам вернулась былая подвижность, все шишки и синяки исчезли. Он плясал вместе с остальными в общем танце, опьяненный восторгом.

Нимандр с Клещиком пришли в себя на главной улице. Когда второй вопль бога стих, рассудок начал понемногу возвращаться. Нимандр поднялся на ноги, подхватил Клещика, и вместе они, шатаясь, поспешили к постоялому двору. Ждет ли их там спасение – или Ненанда с остальными тоже попали под чужую волю? Плясали в поле, захваченные бурлящей черной рекой, лишенные себя?

И вот третий вопль – еще более мощный, еще более требовательный.

Под весом брата Нимандр упал на землю. Слишком поздно. Сейчас они встанут, развернутся и побегут в поле. Боль держала их в смертельной, но сладостной хватке. Слишком поздно…

Неподалеку хлопнула дверь.

Рядом с ними возникла Араната. Взгляд пустой, черная кожа кажется почти синей. С невиданной прежде силой она подняла обоих за воротники и поволокла к постоялому двору. Там их подхватили еще руки и заволокли внутрь…

Влечение мгновенно схлынуло.

Нимандр, тяжело дыша, лежал на спине и смотрел в лицо Кэдевисс, дивясь его задумчивому выражению.

Рядом закашлялся Клещик.

– Матерь Тьма, спаси и сохрани!

– Ее здесь нет, только Араната, – сказала Кэдевисс.

Араната, которая шарахается от каждой тени, прячется от соколиных криков. Но за непреодолимой стеной скрывается ее другое Я. И появляется в самый нужный момент.

Да, теперь он ощущал волю, что заполняла собой всю комнату. Содрогалась от ударов, но держалась.

Как и положено.

Клещик снова застонал.

И Нимандр вспомнил: Чик остался там, лицом к лицу с Умирающим богом. Без защиты.

Но он же Смертный меч Тьмы. Этого хватит?

Нимандр боялся, что нет – прежде всего, потому, что никаким Смертным мечом Чик не был.

– Как нам быть? – спросил Нимандр у Клещика.

– Не знаю. Он уже наверняка… потерян.

Нимандр посмотрел на Аранату.

– Мы сможем дойти до таверны?

Та покачала головой.

– Не надо было вообще его там бросать, – заявил Ненанда.

– Сдурел, что ли? – рявкнула Кэдевисс.

Клещик все еще сидел на полу, ощупывая лицо. Его била дрожь.

– Что за колдовство здесь творится? Неужели божья кровь способна на такое.

Нимандр пожал плечами.

– Я ни разу не слышал ни о чем подобном. Умирающий бог истекает ядом.

Он с трудом удерживался, чтобы не расплакаться. Все казалось таким ненадежным; время и реальность буквально истлевали на глазах и клочьями разлетались на ветрах безумия.

Клещик хрипло вздохнул.

– Яд, говоришь? Тогда почему мне хочется еще?

Нимандр не знал, что ответить. Может, в этом кроется некая истина? Может, мы все упиваемся чужой болью? Радуемся чужому страданию просто потому, что страдаем не мы? Неужели это способно вызвать зависимость?

Вдруг далекие стоны сменились воплями – жуткими, истошными, словно звуки бойни. Ненанда, обнажив меч, подскочил к двери.

– Стой! – крикнула Кэдевисс. – Слушай! Это не он, это они! Он убивает всех. Хочешь помочь ему, Ненанда? Хочешь?

Ненанда вдруг ссутулился и с потерянным лицом отошел от двери.

Вопли скоро утихли. Вместе с последним в тишине растворились и крики Умирающего бога. Деревню снаружи постоялого двора – а с ней и весь мир – как будто отсекло топором.

Остаток ночи никто не спал. Все разбрелись по углам, погруженные в мысленный разговор с единственным близким существом – со своей душой. На лицах сородичей, в их пустых глазах Нимандр видел шок. Угроза отступила, и он почувствовал, как воля Аранаты, ее мощь тоже ослабевают, прячутся в глубины, где их нескоро потревожат. Взгляд ее снова стал почти безжизненным и пугливым.

Десра стояла у окна. Внутренние ставни были распахнуты, и она неподвижно смотрела на пустынную улицу. Глядя на нее, Нимандр гадал, о чем она говорит сама с собой – если говорит, если она не просто повинуется инстинктам и чувствам, реагируя только на сиюминутные потребности.

«А ты жесток».

«Опять Фейд. Оставь меня в покое, призрак».

«Ты не подумай, я одобряю твои мысли. Десра – шлюха, и мозг у нее как у шлюхи. Она не видит разницы между брать и давать, приобретать и терять, предлагать и уступать. Она помешана на власти, вот и ждет теперь, когда же придет ее убийца, чтобы затащить его в постель. Она не умеет отличать смерть от жизни, поражение от победы, страх от нужды, а любовь от похоти».

«Уходи прочь».

«Но ты же на самом деле этого не хочешь, ведь иначе останешься наедине с тем, другим голосом, который сладко нашептывает всякие нежности. Что-то не припомню, чтобы она их говорила, пока была жива».

«Прекрати».

«В плену воображения, защищенный от жестокого безразличия реального мира, ты волен возносить до небес всякий незначительный жест. Случайную улыбку. Мимолетный взгляд. Ты воображаешь, как сжимаешь ее в объятиях – это ли не любовь? Чистая, незамутненная, вечная…»

«Фейд, прекрати. Ты ничего не знаешь. Ты была слишком юна, слишком озабочена собой и потому не замечала ничего вокруг, пока не чувствовала угрозы».

«А она разве не была угрозой?»

«Ты никогда не желала меня в таком качестве… Прекрати нести чушь, призрак! Не выдумывай…»

«Ничего я не выдумываю! Это ты слепой и не видишь дальше своего носа! И правда ли она умерла от копья тисте эдур? Ты уверен? А где была я тогда, а, Нимандр? Ты меня видел?»

«Нет, это уже чересчур».

«Знаешь, почему я так легко решилась убить Сандалат? – не унималась Фейд. – Мои руки уже были запятнаны…»

«Заткнись!»

В голове зазвенел смех.

Усилием воли Нимандр заставил себя промолчать, дожидаясь, пока эти ледяные звуки утихнут.

Затем Фейд заговорила снова, но уже без всякой насмешки.

«Ненанда метит на твое место. Хочет, чтобы остальные так же его слушались и уважали, как тебя. Не верь ему, Нимандр. Ударь первым. Нож в спину – ты уже поступал так со мной. Только на этот раз придется доводить дело до конца самому, Вифала рядом нет».

Нимандр поднял глаза и посмотрел на Ненанду. Тот стоял ровно, не убирая руку с меча. «Нет, ты лжешь».

«Можешь отрицать правду сколько хочешь. Но надолго ли эта роскошь? Тебе придется доказать свою… решимость, и очень скоро».

«Скольких еще сородичей, Фейд, ты хочешь видеть мертвыми?»

«С моими играми покончено. Ты же сам и покончил с ними, на пару с кузнецом. Можешь ненавидеть меня – пожалуйста, но без моих талантов ты не справишься. И я великодушно дарю их тебе, Нимандр, ведь только ты прислушивался ко мне, только тебе я смогла открыть свое сердце…»

«Сердце? Эта лужа презрения и ненависти ко всем, в которой ты так любила плескаться, – твое сердце?»

«Я нужна тебе. Я сильна в том, в чем ты слаб. Пускай сучка шепчет тебе о любви, утешай себя ее голосом, если так хочется. Но она не поможет тебе принимать трудные решения, как положено лидеру. Ненанда уверен, что справится лучше тебя – только взгляни ему в глаза».

– Светает. – Десра отвернулась от окна. – Думаю, пора выйти. К таверне. Может, он всего лишь ранен. Может, мы еще успеем его спасти.

– Помнится, он об этом не просил, – проворчал Ненанда.

– Он не всесилен, хоть и пытается казаться таким, – произнесла Десра. – Молодость, никуда не денешься.

Нимандр подивился ее проницательности. Откуда в ней это?

– Чик уязвим? – Кэдевисс изобразила удивление. – Тебе надо срочно этим воспользоваться!

– Твои приступы зависти, сестра, начинают утомлять.

Кэдевисс стиснула зубы и ничего не сказала.

«Какое же мы все-таки язвительное и мстительное сборище», – подумал Нимандр, потирая виски.

– Ладно, давайте посмотрим, что с ним стало.

Десра вышла на улицу первой.

Снаружи безоблачное небо струилось лазурью, в серебристо-прозрачном воздухе плясали пылинки. На деревянных решетках лежали срезанные растения, сырые от росы. Клубни напоминали распухшие головы. Оглядевшись, Нимандр заметил, что двери храма приоткрыты.

Чик лежал на крыльце таверны, свернувшись клубком. Весь в запекшейся крови, он выглядел будто слепленным из черной грязи.

Глаза Чика были распахнуты. Нимандру сперва показалось, что тот мертв, но потом он заметил, как медленно вздымается и опускается его грудь. Однако ни на присевшего рядом Нимандра, ни на остальных Смертный меч внимания не обращал.

Клещик распахнул двери таверны, шагнул внутрь – но тут же вывалился обратно и, закрыв лицо руками, ушел прочь от остальных.

Там бойня. Он перебил всех. Чиков меч лежал рядом, весь в крови и внутренностях, как будто его протащили сквозь чрево огромного зверя.

– У него что-то забрали, – произнесла Араната. – Внутри его пустота.

Ненанда бегом кинулся через улицу к храму.

– Забрали насовсем? – спросил Нимандр.

– Не знаю.

– Сколько он так сможет прожить?

Араната пожала плечами.

– Если его насильно кормить и поить, промывать раны…

Долгое время все молчали. Слова и вопросы, казавшиеся естественными в нормальной обстановке, здесь были совершенно неуместны.

Вернулся Ненанда.

– Жрецов нет. Сбежали. Где там обретается этот Умирающий бог?

– В месте под названием Бастион, – сказала Кэдевисс. – Вроде бы к западу отсюда.

Нимандр поднялся и посмотрел на остальных.

– Придется отправиться туда.

– Чтобы отомстить. – Ненанда оскалился.

– Нет, чтобы вернуть его, – возразил Нимандр. – Забрать то, что у него отняли.

Араната вздохнула.

– Нимандр…

– Решено, идем в Бастион. Ненанда, поищи лошадей, а лучше – повозку и волов. За постоялым двором была большая конюшня. – Нимандр опустил взгляд на Чика. – Пешком, боюсь, слишком долго.

Женская часть отряда в сопровождении Ненанды пошла собирать вещи, а Нимандр вгляделся в дверной проем. Несмотря на темноту внутри, он по очертаниям различал изрубленные тела, опрокинутые стулья. Из сумрака доносилось жужжание мух.

– Не надо, – подал голос Клещик. – Нимандр, не ходи туда.

– Я уже видел мертвецов.

– Но не таких.

– А что с ними?

– Они улыбаются.

Нимандр посмотрел на измученное лицо лучшего друга и опустил голову.

– Что заставило жрецов сбежать? – спросил он, помолчав.

– Араната, судя по всему, – сказал Клещик.

Нимандр согласно кивнул. Столько погибших селян, но жрецы решили преподнести Умирающему богу именно душу Чика. Однако с остальными им было не совладать: сопротивление Аранаты слишком велико. И опасаясь возмездия, жрецы под покровом ночи бежали. Вероятнее всего, в Бастион, под крыло к своему богу.

– Нас ведь вынудили, Нимандр? – глухим голосом произнес Клещик.

– Да.

– Вынудили снова пробудиться.

– Да.

– А я так надеялся… что больше не придется.

Знаю, Клещик. Тебе милее смеяться и шутить, как и подобает твоей благодушной натуре. Вместо этого жизнь требует от тебя показать лицо… которое несильно отличается от нашего. Не раз мы смотрели друг на друга в такие минуты и, увидев свое отражение, шарахались.

Пробужденные.

Побоище в таверне – это лишь начало. Последствие краткой вспышки ярости у Чика.

Все, что случится дальше, будет на нашей совести.

Даже у Фейд не нашлось слов по этому поводу. А где-то на туманных задворках сознания звучал еле слышный женский плач.

Многие поддавались наивной вере, будто разбитые и сломленные со временем исцелятся, соберут себя по кусочкам и даже станут от этого сильнее. Или, по крайней мере, мудрее, ибо за страдания должно воздаваться, разве нет? Никто не желал мириться с тем, что сломленный так и останется сломленным, что он не сможет ни умереть (и тем самым лишить остальных необходимости лицезреть вопиющий пример упадка), ни восстановиться. Разбитой душе нельзя упрямиться, нельзя цепляться за свое жалкое существование.

Друзья отворачиваются. Знакомые исчезают. Несчастному остается царство одиночества, где нет ничего, кроме одиночества, и где одиночество – единственная награда за то, что ты выжил, несмотря на раны, несмотря на слабость. Но кто бы не согласился хоть на такую участь, лишь бы не терпеть постоянную жалость к себе?

Впрочем, чувство жалости, как и прочие чувства, давно оставило тисте анди, и в этом Коннест Силанн видел одну из немногих добродетелей своего рода. Сострадательных взглядов он бы просто не вынес. А что до мучительных воспоминаний, то, оказывается, уживаться с ними можно удивительно долго. И одиноким он себя не ощущал: таково бремя всей его расы. Хватало ли этого, чтобы облегчить тяготы отчуждения? В какой-то степени, да.

Тьма так долго хранила молчание, что даже чаяния услышать тихий голос родного мира обратились в прах. Потому неудивительно, что сейчас Коннест сидел у себя в комнате, окутанный сумраком и покрытый потом, вместе с которым из тела словно выходило все тепло. Да, общим волеизъявлением они призвали Куральд Галейн в Коралл, но то была безликая сила. Мать Тьма оставила своих детей, и этого не изменить, сколько ни желай.

Тогда что происходит?

Чей голос обладает такой мощью?

Не шепот, но крик, полный… чего? Обиды. Возмущения. Гнева.

Кто же это кричит?

Коннест знал, что не он один ощутил всплеск силы; его наверняка почувствовал каждый тисте анди в Черном Коралле. И все они так же неподвижно застыли, расширив глаза от испуга и удивления. А возможно, и с надеждой.

Неужели?…

Надо сходить в храм, подумал Силанн, послушать Верховную жрицу: что она скажет? Как истолкует происходящее?… Вместо этого он отчего-то нетвердой походкой вышел в коридор, а затем поспешил наверх по лестнице, даже голова закружилась от пролетов. Он направлялся в обращенные к югу покои владыки Рейка. Аномандр был там, он сидел в своем высоком кресле лицом к вытянутому окну, за которым далеко внизу бушевало море, раскрашиваясь во все оттенки черного и серебряного.

– Владыка, – с трудом переводя дух, вымолвил Коннест.

– Был ли у меня выбор? – спросил Аномандр Рейк, не сводя глаз с далеких бурунов.

– Простите, владыка?

– Тогда, в Харканасе. Ты был согласен с ее… оценкой? Я правда не сумел предвидеть, что случится?… До появленияСвета мы были охвачены междоусобицей и уязвимы перед нарождающейся силой. Без крови Тиаматы мне бы ни за что не удалось установить… мир. Объединение.

– Владыка… – договорить Коннест Силанн не смог.

Но Рейк, похоже, все понял.

– Да, насчет мира утверждение спорное. – Он вздохнул. – Очень многие погибли, а объединение оказалось недолговечным. И все же, если бы я преуспел – на самом деле преуспел, – она бы изменила свое мнение?

– Владыка… что-то происходит.

– Да.

– Что нам делать?

– Справедливый вопрос, друг мой. Верховная жрица тут не поможет: у нее всегда одно и то же, так ведь? Кто издал боевой клич Куральд Галейна? Давайте поищем ответ у нее между ног! Даже это в конечном счете надоедает. Только, прошу, не повторяй мои слова при Спинноке Дюраве. Не хочу лишать его и без того редких удовольствий.

Коннест чуть не взвыл. Он хотел накинуться на владыку, схватить его за горло и… Что «и»? Этого он не знал. Сын Тьмы, на взгляд Силанна, был умнейшим из всех, как смертных, так и бессмертных. Он мог обдумывать тысячу разных мыслей одновременно, и всякая беседа с ним развивалась самым непредсказуемым образом.

– На этот раз я не смогу ответить. Как и Спиннок, боюсь, – сказал Аномандр Рейк. – Его участие требуется… в другом месте.

Он наконец повернул голову и взглянул в глаза Силанну.

– Этим придется заняться тебе. Снова.

Коннест почувствовал, как его душа сжалась и скрылась на дне норы, которую вырыла себе в глубинах источенного сердца.

– Владыка, я не могу.

Аномандр, видимо, взвешивал эти слова. В голове его пронесся десяток тысяч мыслей, и на лице отобразилось легкое удивление. Рейк улыбнулся.

– Понимаю. Что ж, больше просить не стану.

– Тогда что… тогда кто? Владыка… я не…

– Возрожденная ярость… Да, поглядел бы я на такое, – слова явно не соответствовали насмешливому голосу. Затем Аномандр посерьезнел. – Ты был прав: ты не сможешь занять мое место. Не вмешивайся в это дело, Коннест Силанн. Ты окажешься между двух сил, и ни перед одной тебе не выстоять. Как бы велико ни было желание, сопротивляйся ему изо всех сил. Ты должен выжить.

– Владыка, я не понимаю…

Аномандр Рейк вскинул руку.

И да, всплеск силы утих. Тьма умолкла. Что-то пришло в этот мир – и исчезло.

Коннест почувствовал, что дрожит.

– Оно… оно вернется, владыка?

Глаза Сына Тьмы подернулись странной дымкой. Он поднялся и подошел к окну.

– Посмотри, море снова успокоилось. Вот что нам всем следует усвоить, старый друг: ничто не длится вечно. Ни война, ни мир, ни печаль, ни гнев. Смотри внимательно на эти черные воды, Коннест Силанн, каждую ночь. Они успокоят твои страхи. Посоветуют, как быть.

Стало ясно: аудиенция окончена.

Озадаченный и напуганный будущим, лежащим за пределами его разумения, Коннест поклонился и вышел. В коридорах и на лестницах не было ни души, ни малейшего звука. В памяти всплыла короткая молитва, которую в древности шептали перед битвой:

Да примет Тьма дыхание мое,

Когда придет срок.

Да пребуду я в лоне ее

Не одинок.

Но Коннест еще никогда не ощущал себя настолько одиноким, как сейчас. Воины больше не произносили эту молитву. Тьма не ждала их вздохов – ни первых, ни последних, отмечающих границу между жизнью и смертью. Тисте анди сражались в молчании и если погибали, то погибали в абсолютном одиночестве, глубину которого не постичь никому, кроме самих тисте анди.

На середине лестницы Коннеста настигло новое видение, резкое и неприятное: Верховная жрица, выгнув спину, стонет от экстаза. Или от отчаяния. А в сущности, есть ли разница?

Ее поиск. Ее ответ, ответа не давший.

Да, она говорит за нас, не так ли?

Салинд наконец стряхнула с себя ледяную хватку.

– Он встревожен, – прошептала она. – Искупитель пробудился. По какой причине, не знаю, и, думаю, узнать этого не дано. Но я почувствовала: он очень встревожен…

Шестерка паломников, собравшаяся возле костра, закивала. Никто из них, конечно же, не обладал той же чувствительностью, что и Салинд; их тяготили нескончаемые бренные заботы, а теперь еще и страх – страх, преследовавший паломников с того самого мига, как Осененный Ночью бросил их. Паломники сочли этот жест предательством, но на самом деле так было справедливо, поскольку никто не оказался достоин защиты, которую давал Провидомин. Да, он был прав, что бросил их. Они подвели его. Оставалось понять чем.

Салинд все понимала и даже в какой-то степени – что удивительно, принимая в расчет ее скромный возраст, – сочувствовала самоотверженности, вызвавшей эти взгляды. Те, кто подвергается страшным лишениям, скоры принимать на себя груз вины за то, на что по определению повлиять не могут. Такова, как ей начало открываться, природа любой религии или верования. Если человек не в состоянии сам совладать со своими лишениями, он полагается на милость существа выше и сильнее его, и такая покорность снимает с души страшный груз.

В вере ищут облегчения. Освобождения.

Вот оно, великое противоречие. Верующие отдают все, что у них есть, в руки Искупителя, который по своей природе не может освободиться, а значит, не может испытать облегчения. Ему некому покориться.

В чем же тогда его награда?