В тот день… Вилар Симона

– Вот он и убил копытами Бурана бедного Жуягу, – подытожил Вышебор. – И говорить о том больше нечего. Зато теперь холопа обернут саваном и отнесут на Поле вне града. Кургана могильного он, конечно, не получит, зато попы его отпоют как должно. Говорят, на том свете любой верующий, даже раб, будет принят добрым Господом. Хотя я и не знаю, насколько Жуяга заслужил подобной милости. Крестился-то он лишь по приказу Дольмы. Это Бивой постоянно ходил за моим братом к церкви, якобы свиту составлял, а на деле слушал, что там попы толкуют. Нравилось ему, что они рассказывают о добром и всемогущем Боге.

Озар с удивлением посмотрел на Бивоя:

– Ты что, и правда слушал проповеди христианских попов, парень?

Бивой отложил ложку, какой хлебал маслянистую овсяную кашу, вытер капли с усов.

– А почему бы мне их не послушать? Они за это платы не берут. Не то что ваши волхвы. Вашим все требы, все подношения давай. А что толку? Сами пузо наели, а обещанного от них кто видел?

– Ну, детей-то мы не ели. А вот Вышебор, помнится, даже ребенка некогда предлагал на алтарь. Помнишь, Вышебор? Ты купил дитя у мамки в бедном селении и к нам принес – дескать, отдайте богам, только пусть они защитят меня от гнева князя Владимира за верность Ярополку.

Вышебор даже поперхнулся кашей:

– Ты что такое несешь, ведун?

Озар с нарочитой медлительностью вытер свою ложку, пристроил за кушаком на поясе. Одновременно отметил, как все застыли за столом, переглядываются. Выдержав паузу, сказал:

– Это сейчас о подобном говорить уже не принято. Хотя человеческая жертва и ранее была… чисто княжьим подношением богам. Нынче же вообще смертоубийством считается. Но успокойтесь. Того мальца наши служители не убивали. Пожалели, а потом пристроили к хорошим людям.

Радко, сидевший по правую руку от замершего Вышебора, хлопнул брата по плечу:

– Так вот откуда все твои напасти, старшой! Решил, небось, что, жертвуя небесным покровителям ребенка, их милость получишь, а оно вон как вышло. Хотя Владимир за Ярополка тебе и впрямь не пенял, а даже в дружину взял. Вот ты и успокоился. – И, повернувшись к остальным, парень добавил: – Да только милосердие к мальцу служителей капища боком нашему Вышебору вышло – разгневались боги, не получив своего. Вот и покалечило его в походе. Так говорю, Вышта?

Вышебор сурово глянул на младшего Колояровича, облизнул ложку и вдруг сильно ударил ею парня по лбу. Треск раздался, однако Радко лишь расхохотался. Видимо, такими «ласками» старший брат и ранее потчевал младшего. И парень не озлился на увечного – к чему это ему, молодому, рьяному, сильному.

Вышебор потом вкушал пищу молча, лишь порой косился на Радко. Как и тот на него. Озар поневоле обратил внимание, как братья Колояровичи схожи обликом: оба широколицые, с крутыми густыми бровями, носы у обоих крупные, ровные, кудри темные, только у Вышебора уже сединой присыпанные. И все же у старшего брата и на вытертую вервицу[78] не было такого обаяния и живой прелести, как у младшего. А еще Озар размышлял о том, что заметил, когда Вышебор огрел Радко ложкой по лбу: показалось, что для такого рывка надо было на ноги опереться. На увечные, неподвижные ноги, всегда покрытые сукном. Вот Озару о всяком и подумалось.

Спустя время он все же поднялся в горницу Вышебора. Хмурый Моисей отворил ему дверь, впустил и отошел в сторону, замерев в углу с опущенной головой. Вышебор же сидел в своем кресле-каталке и прихлебывал поданную ему Ярой хмельную брагу. Улыбался довольно, обнажив крупные желтые зубы.

– Ну вот, ведун великий, наконец ты и меня вниманием почтил. Но знай, я теперь крест-оберег ношу на груди. Видишь? – И он предъявил металлический крестик на бечевке. – Так что меня твое чародейство волховское не сильно заденет.

Озар неспешно огляделся. Хорошая горница была у Вышебора – с широким окном, расписными ставнями, которые сейчас были распахнуты, с оштукатуренными и побеленными стенами – с первого взгляда будто каменный покой в княжеских палатах. Вдоль стен не простые лавки, а широкие лари, покрытые белыми козьими шкурами. Как и широкое ложе в углу. От этого в горнице было светло и уютно. Даже полы светлые – широкие осиновые доски, выскобленные и вымытые.

Еще Озар отметил небольшой стол под цветной скатертью, на котором стояли литые серебряные подсвечники – явно воинский трофей из прошлых походов, – в Киеве таких не умели делать. Но было еще нечто, на чем остановился взор волхва: на стене была развешана пушистая волчья шкура, а на ней красовался каплевидный щит бывшего дружинника, червленый, с круглым выпуклым умбоном[79], на котором были заметны насечки от былых ударов. Но щит что, а вот меч в зеленых сафьяновых ножнах с медной окантовкой был ну чисто боярский. Как и булава воинская – крупная, литая, немало денег стоившая. На ней Озар особо задержал взгляд. На висевшую рядом плетку с ременной петлей и вшитыми стальными шипами взглянул лишь мельком.

– Что, нравится, как живу? – прихлебывая брагу, довольно спросил Вышебор.

– Оружие у тебя хорошее, Колоярович, – ответил Озар и, подойдя, провел рукой по рукояти булавы. А как провел, то и успокоился – рукоять была в пыли. – Да только как же при такой хозяйке, как Яра ваша, не протирают его как следует?

– А что Яра? Она от меня старается подальше держаться. Да и девки ее лишь на миг забегают. Вот и заскучало мое оружие. Как и я сам, – вздохнул Вышебор.

Озар на слова его мало внимания обратил, больше поглядывал на застывшего, потупившего очи Моисея. Но тот ничего, стоит себе и стоит. А вот Вышебор просто соловьем запел: от князя Ярополка – светлая ему память! – щит у него. Булаву при Владимире заимел. А вот меч еще отцовский. Не каролинг[80], конечно, но вовсе не плох. И рубил им Вышебор некогда отменно, много выпадов отвел в сторону, да и сам сек соперников от плеча, так что крови сей клинок попил немало. Там на бороздке клинка даже темная отметина по сей день имеется.

– Я ведь с отрочества мечником был, – словно смакуя воспоминания, рассказывал Вышебор. А поговорить ему, запертому в горнице калеке, страсть как хотелось. – С юности воевал. Еще с нашим знатным Святославом ходил на хазар, и на ясов, и на касогов, потом на дунайскую Болгарию в его войске отправился. Потрепали нас там сильно, но ничего, я-то уцелел. И вернулся с обозом воеводы Свенельда в Киев стольный, да еще и с добычей… – Вышебор почти любовно поглядел на подсвечники червленого серебра на столе. – Да, тогда мне повезло. А вот тех, кто со Святославом остался… многих порубили печенеги на Хортице. Пал и сам князь-воитель – пусть ему всегда поют птицы в светлом Ирии[81]. – Он поднял руку, забыв, что еще недавно похвалялся своей христианской верой. – Я же и тогда не прогадал, стал гриднем при новом князе Ярополке. Сытое там было житье, почетное, да только заскучал я без ратных подвигов. И как только появилась возможность, решил отправиться на степные рубежи биться с ворогом, отгонять печенегов от наших южных градов-крепостей. И всегда с добычей возвращался. А за службу меня Ярополк ценил. Поэтому, когда Владимир на брата пошел, я за князя своего киевского встал. Ну и пришлось мне в Родне побывать, где несчастный Ярополк от Владимира укрылся. Не помогло это, но я до конца верен ему оставался. А как иначе, если он князем моим был? Это потом пришлось мне к Владимиру податься. И он меня принял, ибо знал, что в нашем роду все великими воинами были. Прадед мой, варяг, еще с Олегом в Киев явился. А варяжская кровь – она лучших витязей в дружину дает. И дед мой таким же рьяным в боях был, а уж отец… Колояр с Хоревицы – это не какой-то купчина киевский. А вот от моей матери Добуты началось это торгашеское в нашем семействе. Она и Дольму к этому приучила, он, почитай, сызмальства бегал к ее родне в Вышгород, пока мы с отцом мечи в ворожей крови топили. И вышел из него соляной купец – ну ж ты, поди ж ты! Но я на все его успехи смотрел… как на возню мелкую. Ведь тогда достаток в дом именно я привозил из походов, как и отец мой, и дед поступали. На том и поднялись.

Вышебор склонился, отставил опустевший кубок из-под браги. Лицо его раскраснелось, на Озара смотрел, подбоченившись, улыбался.

Озар негромко заметил:

– А вот Добрыня сказывал, что именно Дольма возвысил ваш род.

– Добрыня… гм… Я на год его старше буду, потому и помню его еще, когда он при конюшне состоял да скакунов дружинных гонял поить к Днепру. Не забыл и то, как он уезжал с юным Владимиром в Новгород. Ну это когда новгородцы сына Святослава Воителя себе в князья выпросили. А Добрыня при нем был. Помнится, еще в лаптях уезжал… А явился… ну чисто князь пресветлый.

В голосе Вышебора чувствовалась неприкрытая злоба. А Озар вдруг подумал, что если Вышебор и старше Добрыни лишь на год, то по виду своему, пусть он еще и мощный в плечах, все же выглядит куда старше своего века. В то время как Добрыня – как бы ни относился к нему волхв – ну чисто молодец жених.

– Как вышло, что тебя в походе покалечило, Вышебор? – полюбопытствовал Озар, присаживаясь на ларь у стены. – Знаю, что немало дружинников калеками в Киев из далеких краев возвращаются, но твоя-то в чем беда?

– А!.. – махнул рукой старший Колоярович. – Коня подо мной вятичи сулицей[82] из зарослей убили. Неожиданно это вышло, вот жеребец мой и взвился, а там сразу опрокинулся, да так скоро, что я и ног из стремян вынуть не успел. Вся конская туша на меня и рухнула. Помню боль… и ничего больше… А как пришел в себя – боль вернулась. И не бегали больше мои ноженьки ретивые. С обозом меня покалеченного в Киев отправили, – закончил он печально.

Конечно, впору бы пожалеть бывшего дружинника, но было в его нахмуренном челе и зло сверкавших глазах нечто такое, отчего Озар не проникся к нему состраданием. Словно такому, как Вышебор, и надо было от богов получить кару за былые кровавые дела.

Озар откинул за плечо длинные волосы и сказал:

– Мать тебя, видно, сильно любила, если такое имя выбрала – Вышебор. Выше даже дубов высоких тебя видеть желала.

– А? Что? Ах, мать… Да я толком и не знаю, кто имя мне дал. Отец, наверное. Я у него в любимчиках хаживал, меня он поучал и надеялся, что род я продлю. А матушка Добута… Гм, она с Долемилом все носилась. Вроде и не ее родная кровь, а вот же, привязалась. Ну и с купцами его своими вышегородскими свела. Да говорил ведь уже!

– И все-таки именно Дольма известен на весь Киев стал. И при дворе князя Владимира его часто принимали, и на пирах княжеских он мед-пиво пил. Не это ли тебя обозлило?

– Ха! Да я и сам при Святославе и Ярополке на пирах сиживал. Вот были денечки! А что Дольма возвысился… Что с того? Закололи братца моего, и всего делов. У Христа, небось, теперь за пазухой греется да на меня поглядывает. А я вот что ему покажу! – И Вышебор сделал неприличный жест куда-то к потолку. – На, выкуси!

– А ведь ты не любил среднего брата. – Озар откинулся на стену, заложив руки за голову. Казался даже расслабленным, когда вдруг неожиданно спросил: – Это ты приказал Жуяге убить Дольму?

– Что? Жуяге? – искренне удивился Вышебор.

Похоже, имя холопа удивило его даже больше, чем подозрение волхва на него самого. Но потом стало доходить. Смотрел, моргал, лицо его медленно багровело. Озар же как ни в чем не бывало продолжил:

– Неужто ты не почувствовал тогда, что Жуяга тебя в кресле не только толкал в Почайне, но и… Пусть и немного времени для быстрого броска надо, однако ты в прошлом воин, должен был заметить.

Краем глаза Озар заметил, как смиренно стоявший у стены Моисей при этом поднял глаза, сверкнул злым, подозрительным взором на калеку.

Вышебор вдруг рассмеялся. И хохотал долго, зло. А как перестал, улыбка его больше на оскал походила.

– А еще ведуном себя великим считаешь. Такую напраслину несешь!.. И потому я напомню тебе, сколько по Правде[83] за поклеп на мужа нарочитого берут! Последней рубахи лишишься, выплачивая виру[84], без штанов останешься, если говоришь такое без видоков и послухов[85], кои бы твою дурость подтвердили.

– Но брата ты не любил, – повторил Озар, с невозмутимым видом разглядывая ногти на руке. – А потому мог смерти ему желать.

– А поди докажи! Но того ты, ведун бестолковый, не знаешь, что Дольма был мне нужен. И связаны мы с ним так… Вон Моисей может поведать… однако не скажет.

И он подмигнул молчаливому хазарину.

Озар на миг задумался, а потом спросил:

– Говорят, ты пытался сосватать ключницу Яру за себя. А она отказалась. Как же посмела? Или Дольма не сильно настаивал? За это тоже обижался на брата?

Вышебор сразу как-то насупился.

– Как по мне, Дольма много воли Яре давал. Эта древлянка так возвысилась в нашем доме, что и слова ей не скажи. Да и Мирина ее сторону вдруг взяла. Хотя сказать, что они душа в душу с вековухой нашей были, нельзя. Но рано или поздно Дольма на своем настоял бы. Иначе, – тут Вышебор хохотнул хитро, – иначе ему много хлопот со мной было бы.

– Да знаю я, что это за хлопоты, – неожиданно сказал Озар и, поднявшись, склонился к Вышебору. – Или, думаешь, мне не ведомо, что прославленный христианин Дольма покупал для тебя рабынь на капище?

Вышебор остался спокоен, только губы плотнее сжал, словно сдерживал себя, не желая отвечать. Озар же невозмутимо продолжил:

– Понимаю, что тебя удова страсть донимала, а никто из домашних баб и девок твоей ласки не желал. Та же Яра отказалась, пусть и прибыла сюда как холопка. Вот Дольма и шел на злое дело, чтобы тебя уважить да усмирить. А ты рабынь тех мучил до смерти и калечил. – Озар покосился на плетку с шипами, на какую ранее едва глянул.

– А что, надо было, чтобы они потом болтали языком, насколько я увечный? – не стал отпираться Вышебор. – Да и сладко это, когда бабу… как полонянку зависимую берешь не только плотски, но и души лишаешь.

Темные глаза Вышебора загорелись по-волчьи. Он ничего не боялся. Так и сказал: поди докажи. Но сейчас он даже не таился.

– Ведь купленная раба всего лишь товар. Хочешь – храни, хочешь – сломай. Какая кому забота? Даже ваши волхвы на это наказания не накладывали.

Озар выпрямился, при этом мельком взглянув на хазарина. У того глаза умоляющие: просил ведь не выдавать его. Объяснил, что по наказу хозяина Дольмы в это дело ввязался. Да и требовалось от него немного: привести Вышебору девку для утех жестоких, а потом просто вынести покалеченное тело рабыни и утопить в водах Днепра.

Но волхв и впрямь не собирался выдавать Моисея. Может, тот еще пригодится. Поэтому сказал Вышебору:

– Служителям с капища киевляне порой докладывали, что находят тела удавленных и порезанных рабынь. И мы долго гадали, кто же так лютовал. Но чтобы из такого почтенного дома, как ваш…

– Да не лютовал я! – ударил руками по резным подлокотникам кресла Вышебор. – Свое брал, уплаченное.

Озар несколько минут просто смотрел на него. Такому не растолкуешь. Христианин, видишь ли. Как и Дольма их прославленный, но тайно потворствовавший животной страсти братца, только бы тот не лез в родовые дела, не требовал свое наследство, не делил богатство рода. А ведь Вышебор мог. Пусть он к Владимиру от его соперника Ярополка перешел, но князь всегда права и заботы служивших ему воинов отстаивал. Даже порой вопреки Правде.

Озар старался держаться невозмутимо, но, видимо, на его лице все же проступила некая гадливость. И под его взором Вышебор заерзал в кресле и сделал знак Моисею. Тот подошел, поняв, что требуется, развернул кресло дружинника к открытому окошку, спиной к волхву. Дескать, разговор закончен. При этом сделал волхву знак уходить, но тот отрицательно помотал головой.

– Я не спешу. Да и есть еще о чем поговорить.

Вышебор мог возмутиться, но смолчал. Глядел в открытое окно. Озар, став рядом, тоже стал смотреть.

Хороший вид открывался из горницы Вышебора с Хоревицы. Напротив окна кудрявилась березовой рощей узкая гора Детинка, где обычно девушки по весне вели свое коло и жгли огни в честь Лели весенней. Спрашивается, что плохого в том обряде было? Красота да и только. И что бы нынче ни втемяшивали людям в головы, роща эта и по сей день считалась священной. Березы на Детинке никто не рубил, высокими они росли, блестели на солнечном ветру серебристой листвой. А от самых белых стволов уходили вниз обрывистые склоны, спускались к урочищам Гончары и соседнему, Кожемяками называвшемуся. С высокого теремного окна то, что происходит внизу в этих урочищах, не увидишь. А еще обзор немного закрывал навес летней кухни, как и часть заборола, протянувшегося по ограде над обрывом. Зато другая его часть хорошо обозрима – можно увидеть, как на стене вытряхивают половики чернавки Будька и Любуша. Нечистоты тоже со стены вниз сливали, но высота Хоревицы такова, что до лежавших внизу урочищ Гончары и Кожемяки могли и не попасть, застревали на крутых склонах, потом вымывались дождями. Вон какой ливень был прошлой ночью, да и, судя по тяжелым облакам, этой ночью тоже может разразиться гроза. Облака шли по небу, как ладьи на могучих парусах, как башни мощных цитаделей. Из окошка Вышебора это красиво смотрелось. Казались красивыми и срубные башни разросшегося на холме за Гончарами Копырева конца, градской окраины. Теперь там немало киевского люда поселилось, а исстари там обычно жили торговые хазары и иудеи. И до того как Святослав разгромил Хазарию, проходили там большие торги. Сейчас же хазарские усадьбы все больше перемежались с добротными домами киевлян, торговцев, дружинников, разбогатевших ремесленников. Торг же с хазарами давно сошел на нет, и теперь оставшиеся хазары переселяются на Подол, уступая некогда облюбованные возвышенности богатым киевским людям. А те дали местности новое название – Кудрявская. Ибо течет там ручей Кудрявец, вьется среди орешника и бузины, пышно разросшихся на его склонах.

Оказалось, что Вышебор тоже рассматривал Копырев конец на Кудрявце. Сказал вдруг:

– Когда я с князем Святославом был в походе, а в Киев пришли дикие печенеги, вон там, – указал он на вышки и кровли Копырева конца, – ничего тогда не уцелело. Все было сожжено, все порушено. А вот наша Хоревица выстояла. И сколько ни лезли на нее степняки копченые, их отбросили, отбили. Люди тут голодали и делились последней каплей воды, но набежчиков к своим домам не подпустили. Руководил той обороной родитель мой Колояр. Он рассказывал, как к нашему двору несколько раз пытались взобраться печенеги, ну да все напрасно. Их откидывали раз за разом, пока те не отступили.

Вышебор вздохнул, его светившиеся только что воодушевлением глаза потускнели.

– А рядом, – махнул он рукой в сторону, – княжеская Гора Кия тоже была в осаде. Люди там, как и на Хоревице, голодали, потому и поспешили при первой же возможности отправить из града мать Святослава Ольгу и детей его. Это воевода Претич постарался, вывез их, да еще хитростью отвадил печенегов от Киева. Напугал их сообщением, что, мол, Святослав уже на подходе к граду. Святослав-то и впрямь спешил на помощь своей столице, но если бы не уловки Претича, может, и не отошли бы копченые. А когда разгромили ворогов и был пир в Киеве, князь богато одарил Претича, боярскую шапку ему дал. Мог бы и отца моего наградить за спасение Хоревицы. Но ведь не наградил же… Лишь похвалил за то, что спас дворы и имущество жителей Хоревицы, – и на том все. Знаю, что отец мой был тогда в большой обиде на князя. Однако позже все равно кручинился и плакал, когда узнал, что зарубили Святослава на острове Хортица. Ибо верен ему был, пусть и не получил от него положенной награды. А вот лукавый Дольма смог отличиться и добиться княжьей милости. Слышишь, что говорю, ведун? Лукавый был Дольма. Хитрый. Всегда себе на уме. За то, думаю, и поплатился. Прижал кому-то хвост, вот его и того…

– Я это уже понял, – отозвался Озар. – А еще понял, что тебе, Вышебор, теперь без брата среднего плохо будет. И девок тебе больше никто не приведет, и Яру тебе Мирина не отдаст на жестокую жизнь. Так что свои подозрения я с тебя снимаю.

Вышебор издал какой-то хлюпающий звук – то ли всхлипнул, то ли хохотнул так.

– Ну, раз ты такой добрый ко мне, ведун, то налей-ка мне еще браги из того кувшина.

– Налью, но ты сперва ответь: как Жуяга оказался на вашем дворище?

– Нууу… Толком и не припомню. Дольма и наша мать Добута холопами тут занимались, они же и дворню набирали. А я из какого-то похода вернулся, гляжу, а этот плешивый коня у меня принимает. Ну я и понял, что взяли ко двору.

Он опять кивнул на кувшин, но Озар даже не шевельнулся. Зато Моисей быстро подошел, налил в протянутый Вышебором кубок. И повернулся к Озару:

– Мне известно про Жуягу. Это Дольма, наш добрый господин, его принял. Жуяга крутился на Подоле, искал, к кому бы наняться, и подошел к Дольме. Хозяин переговорил с ним, узнал, что Жуяга умел в работе с лошадьми, вот и взял его в дом на разные работы. Ну а со скотиной Жуяга и впрямь отменно ладил. Стоило ему взять под свою опеку хилых лошадей или коров, и они тут же поднимались на ноги и набирались сил.

– Ну, если такой умелый был скотник, как вышло, что его Вышебору прислуживать поставили?

– Да мне он служил лишь от случая к случаю, – завозившись в кресле, буркнул Вышебор. – Как-то, когда меня боли в костях мучили, Жуяга сказал, что может делать мази и припарки, какие снимают нытье костное. Он и лошадей так лечил, потому взялся мне помочь. И, надо сказать, помогало. К тому же покорный он был. Не то что дерзкий Бивой. И хотя Бивой – наш прирожденный раб, однако порой он артачится, потому что разбаловали его в усадьбе. Хотя изначально везти меня в Почайну Бивой не отказывался. А потом как будто мары[86] его попутали: не пойду сказал – и все! Хорошо, что верный Жуяга сразу вызвался.

Озар слушал и хмурился. Потом вдруг подошел к Вышебору, опустился рядом на корточки.

– Давай я на ноги твои гляну. Я ведь тоже в лекарственных мазях знаюсь, как все наши. Может, и помогу.

Вышебор хотел было отказаться, но Озар быстро сорвал с его колен покрывало, положил руки на колени, стал ощупывать. Ноги в широких домотканых штанах дружинника были слабые, кривые, как будто кости изначально были вправлены не так, как надо. Но на ощупь не такие уж слабые. Даже чуть дернулись, когда Озар посильнее нажал. А ведь если бесчувственные, то боли ощущать не должны были.

– А ну, убери руки, служитель, – подался вперед Вышебор и вдруг оттолкнул волхва с такой силой, что Озар опрокинулся. – Знаю я ваших лекарей, – сказал зло Колоярович, будто выплюнул сквозь зубы, – таскали меня ко всяким знахарям. Думаешь, ты умнее тех, кто лекарскому ремеслу всю жизнь посвятил? Ты ведь перунником был, у изваяния Перуна Громовержца службу нес и обряды выполнял. Помню я тебя. Такие, как ты, больше покрасоваться перед священным огнем любят, чем настоящее дело знают. Так что не смей меня лапать!

Озар ничего больше не сказал, вышел из покоя. Слышно было, как поскрипывают ступени лестницы под его шагами.

Вышебор подождал, когда звук удалился, хмыкнул.

– Даже не поклонился, прощаясь. А все их волховская гордыня. Все себя ближе к небожителям считают, на простых смертных смотрят, как на пыль под ногами. Потому многие невзлюбили служителей и не ворчали, когда весть о смене веры пошла.

И внимательно посмотрел на Моисея:

– Ты меня за дурня не считай, хазарин! Думаешь, этот хлыщ Перунов по облакам прочитал, что девок ты от меня таскал и бросал в заводи? Я ведь вызнал, что тебя он допытывал недавно.

Моисей смотрел на Вышебора, потом повалился в ноги.

– Прости, почтенный хозяин, прости! Но я будто под чарами был, когда он меня допытывал. Но если велишь, я все отрицать стану.

Вышебор запустил руку в густой чуб хазарина, несколько раз сильно рванул, но потом таки разжал пальцы.

– Пустое. Кто ему поверит теперь? Да и не то его нынче интересует. Все хочет вызнать про Дольму и его убийцу. Надо же ему как-то перед Добрыней выслужиться. Однако…

Он опять склонился к скорчившемуся у его ног Моисею.

– Надеюсь, у тебя хватило ума не все ему рассказывать? Или о том, как бывшей жене Дольме по наказу братца шею свернул, тоже поведал?

Хазарин яростно затряс головой, глаза его расширились.

– Нет, нет, почтенный! Зачем старое дело ворошить? Зачем память Дольмы порочить?

– Ну тогда молчи и про то, что я задумал сделать! – ударил по подлокотнику кресла Вышебор. – Поможешь мне в том. А не поможешь… Учти, пес хазарский, ты полностью в моих руках. И, кроме меня, тебя тут никто не защитит.

И воин Моисей, сильный, решительный, плечистый, сжался перед калекой и только покорно кивнул, поникнув головой.

Озар отошел от дверей без единого звука. Умел он почти неслышно двигаться, знал, где наступить, чтобы половица не скрипнула. Еще миг назад по лестнице спускался как обычный человек, а назад вернулся кошкой тихой. Вот и послушал, о чем по его уходу Вышебор с хазарином говорили.

Но оказалось, что так же беззвучно двигаться мог не только он один. Какое-то движение уловил волхв в соседней светлице, а распахнул дверь – никого. Дверей в светлице было две – одна, которую Озар открыл, а другая уводила к переходу, ведущему в покои хозяйки Мирины, и оттуда можно было выйти на верхнее гульбище над двором. Как и положено в самом светлом помещении, тут было три окна, одно из которых выводило на галерею второго этажа. То есть выскользнуть в окно вполне возможно – красное оно тут, широкое, с открытыми по летнему времени ставнями. И выбраться из него на гульбище было проще простого. А то, что мгновение назад тут кто-то был, Озар не сомневался. Вон на ткацком стане еще и челнок качается.

Волхв усмехнулся, догадываясь, кто мог их подслушивать. Но сперва подошел туда, где за станом, ближе к окну, на широком полоке были разложены какие-то берестяные свитки, абак лежал с деревянными кругляками на проволоке, восковые таблички и остро заточенное писало свинцовое.

– Эй, Яра, не убегай! – позвал волхв. – Я все равно хотел поговорить с тобой.

У нее хватило ума не упрямиться.

– Как догадался, что я тут была? – спросила ключница, появляясь у входа.

– Ну, ты древлянская охотница, знаешь, как неслышно перейти с места на место. К тому же для тебя Вышебор – самая главная опасность тут. Сватал ведь тебя?

Яра вскинула подбородок, смотрела на волхва светлыми прозрачными глазами.

– Что с того? Ему отказали.

Озар уперся бедром в станок, сложил руки на груди. Вроде даже как улыбался.

– Старший из Колояровичей не стал настаивать на своих правах, понимая, что калеке править таким хозяйством никто не позволит. Да и не по сердцу ему торговыми делами заниматься. Однако он властолюбив, желает, чтобы с ним считались. И может потребовать то, в чем раньше Дольма отказал, – женой тебя взять. Ты волнуешься из-за этого. Вот и подслушивала. Ну а еще догадался, потому как у тебя тут все для работы разложено, – кивнул он на полок с абаком и табличками.

Яра на миг закусила губу. Губы ее были нежно-розовые, не яркие, но пухлые и красивого рисунка. Озар уловил себя на мысли, что не может отвести от них взгляд. Но заметил и некое веселое превосходство в ее глазах.

– Все-то ты понимаешь, ведун мудрый. Но что скажешь, если поправлю тебя? Не мои это труды на полоке, а госпожи нашей Мирины. Дольма обучал ее понемногу, рассчитывая однажды сделать из нее помощницу. Вот теперь это и пригодилось.

Озар резко выпрямился. Оказывается, он не ошибался, когда подозревал, что Мирина не так-то проста. Счету да учету дурочка простецкая вряд ли научится. А вот то, что она хозяйство сможет вести – вопреки тому, что тиун говорил, – надо учесть. Готова была Мирина к этой работе, знала, что справится.

Но Яра уже отвлекла его, сказав, что мечтать Вышебору о ней все равно что надеяться вновь вскочить на скакуна и понестись в чисто поле с воздетым мечом.

– Некогда он приказал Моисею затащить меня к нему в покой. Однако меня выручил Жуяга, шум поднял, созвал всех. Дольма тогда рассердился, даже стегнул плеткой своего хазарина. Но потом сам предлагал мне супружницей его брата увечного стать. Умело так предлагал, намекая, что я родней Колояровичей стану да возвышусь. Но я отказалась. А Моисей с тех пор не любит меня… как и я его. Но менять сейчас охранника как-то не с руки. Пусть уж в услужении у калеки Вышебора состоит. Пока тот его не прогонит.

– Думаешь, прогонит?

– Ну, как говорится, рука руку моет, но обе свербят. Так что у обоих у них рыльце в пушку. И все же не о том ты спрашиваешь, ведун. Лучше скажи: узнавал ли, где был Моисей прошлой ночью? Говорила же, на лавке под дверью Вышебора его не было.

Озар отмахнулся:

– В такие грозы часто у былых дружинников кости ломит, раны застарелые болят. Думаю, Моисей всю ночь при нем находился.

– Может, и так, а может, иначе.

Ключница приблизилась, и Озар уловил исходящий от нее аромат полевых трав, какими бабы волосы споласкивают. Отчего-то это его взволновало, даже попятился от нее.

Яра же сказала:

– Когда Вышебора мучают такие боли, я добавляю ему в питье маковой настойки. Чтобы не мучился, а спал сладко. Но вчера ее у меня не просили. Вот об этом и шла тебе сказать, однако ты тут тенью неслышной бродил. Тем и напугал меня. Не хотела, чтобы заметил.

– Маковой настойки? – сразу заинтересовался волхв. И вспомнилось, как они спали с Златигой прошлой ночью. – Значит, она у тебя всегда под рукой?

– У меня все под рукой. Только я могу взять. Хочешь посмотрим, сколько там? Может, еще кто брал?

Озар прошел за ней, смотрел, как, выбрав один из ключей, она отпирает обитый железными полосами ларь. Все-то у нее было в порядке разложено, все на месте, о чем она и сказала.

Тогда Озар о другом спросил:

– Когда тебя за Вышебора сватали, ты сама смогла на своем настоять или родичка Мирина заступилась?

Взгляд светлых глаз ключницы стал напряженным.

– Это уже дело прошлое, ведун. Не бывать этому браку и все. Но если тебе так важно выведать подробности, то скажу, что я тогда собиралась даже дом покинуть, если Дольма настаивать станет. Вот Мирина и поддержала меня. Я ведь все дела на себя взяла и справляюсь, а ей это удобно.

– А вы вообще близки с Мириной? – как бы между делом спросил Озар, раскачивая челнок стана на нитке. – Может, она делилась с тобой или сокрушалась, что все никак понести от мужа не получается? Вторая бесплодная супружница Дольме вряд ли была нужна. Он мог бы ее обратно в леса древлянские отослать. Сам бы женился на тебе. Ты ведь тоже родня тамошнему старосте.

На лицо Яры словно тень набежала.

– Я для рода своего – ничто. А Мирину он никогда не отправил бы. Он гордился, что у него такая жена. Весь Киев о ее красе говорит, и Дольма этим страшно доволен был.

– Где сейчас Мирина?

– Неможется ей. У баб непраздных такое бывает.

Озар посмотрел на проход в сторону дверей Мирины. Подумал немного и прочь пошел.

Ко двору Колояровичей прибыли христианские священники, забрали обмотанное пеленами тело холопа Жуяги. Челядинцы вышли проститься, бабы опять всплакнули. Только купчиха Мирина все не показывалась. Накануне Озар видел ее возле открытого окошка. Стояла у себя в высокой одрине, наблюдала сверху, сама была с расплетенными косами, как дева-невеста. Через год-другой она и на людях может распустить волну своих волос, дав понять, что готова нового мужа выбирать. Но захочет ли? Она теперь госпожа вольная, что пожелает, то и делает. А родит ребенка, так для него будет стараться. Но сначала еще роди. Много баб родами уходят за кромку, в царство теней.

Озар отвернулся, смотрел, как попы вывозили тело раба. А те затянули свои песнопения христианские, словно какого боярина провожали в последний путь. Ну, христианам сейчас надо стараться, чтобы все видели, какие они внимательные и уважительные со своими верующими. Холопа вон хоронят, а отпевают, как мужа нарочитого. Знали бы они…

После их ухода Озар опять расставил свои резные фигурки на столешнице, рассматривал. И хотя уже не сомневался, что убил хозяина именно Жуяга, надо было еще выяснить, кто мог заметить это… и смолчать о происшедшем, чтобы потом обо всем толково отчитаться перед Добрыней. То, что Жуяга сам такое надумал, княжьему дядьке покажется странным. Да и не было особых поводов у холопа. Это Златига наивный считал, что Добрыне достаточно будет узнать о Жуяге и он этим удовлетворится. Нет, Добрыне важен повод, а не имя убийцы соляного купца.

Насчет того, что странная и неожиданная гибель Жуяги не взволнует воеводу, он не ошибся. Вернувшийся в усадьбу Златига так и сказал: дескать, Добрыня лишь выслушал и назад его отправил, заявив, мол, разбирайтесь да выясняйте, что и почему. Но Озара интересовало иное – то, что вызнал по его наказу дружинник на самой Хоревице про того же Хована.

– Я почти час болтал с дворовыми меховщика о всяком. Они похвалялись службой: удалой да ловкий у них хозяин, да и богат без меры. Но это я и сам заметил – и челяди у Хована поболее, чем у Дольмы, да и терем расписной до самого резного конька на крыше. Хован и сам не из бедных, а жена его Симания вообще из богатого купеческого рода. Как говорится, богатство к богатству тянется. Так что теперь у него половина купцов в Киеве через жену родня. Однако все они приверженцы старых богов. И все же Хован пошел сразу за Дольмой в реку Почайну в тот день. Эй, да ты хоть слушаешь, что говорю тебе?

Спросил так, потому что Озар вроде не перебивал и слушал, откинувшись на стену, но глаза были какие-то отсутствующие, думал о чем-то своем.

Это обидело дружинника. Буркнул, дескать, сам же давал задание, сам направил.

Озар перевел на него взгляд.

– За то, что справился, благодарю. Но с твоих слов как раз и выходит, что Хован тут ни при чем. У него такое положение, что рисковать он не станет. Это ранее я думал, что они в торговле соперники, но теперь понял, что просто Ховану надо было сойтись перед обрядом с Дольмой, чтобы тот не перечил, когда он со своими людьми сразу за ним спустится в воду во время крещения. Ну, чтобы князь его отметил за старание. Такому нарочитому купцу расположение Владимира не помешает, выделиться при нем желает. Всего и делов-то. Был момент, когда я подумывал, что Хован хочет гибели Дольмы, чтобы за молодой вдовой Мириной приударить, однако, если у него самого столь выгодный брак, он вряд ли пожелает ругаться с половиной Киева, даже будь Мирина-краса и по сердцу ему.

– Мирина? Я думал, что он на Будьку поглядывает.

– Да он Будьку просто за нос водит. Ему нужны свои глаза и уши в усадьбе соседа-соперника, вот и морочит девке голову. А эта глупышка на что-то надеется и старается для него.

– А не мог ли Хован подговорить Жуягу на убийство, чтобы самому стать первым купцом на Хоревице? – потирая скулу, вслух размышлял Златига.

– Ну и зачем Жуяге ему помогать?

– Мало ли. Мог прельстить холопа серебром купец соседский.

– И?… Человек не богатством силен, а родней, окружением. А кому немолодой одинокий Жуяга был бы нужен, даже с мошной серебра? Хотя… Я же говорил, что наши не зря не приняли Жуягу в служители. Может, глуп был, а глупый мог и на серебро позариться.

– Ну знаешь ли!.. – стукнул кулаком по колену Златига. – Ты как будто и не в Киеве обитал все это время. Знаешь, как тут люди с богатством устраиваются? Мог и Жуягу Хован куда пристроить.

– И сразу бы все обратили внимание, что бывший холоп убитого Дольмы в рост пошел, да еще при посредничестве Хована-меховщика. Нет, Хован умен, раз сумел таким нарочитым стать, и рисковать бы поостерегся. Но собой он хорош. Вот и мог глянуться Мирине, и она с ним…

Последние слова Озар произнес совсем тихо, словно мысль потаенную высказал. Однако Златига слова те расслышал и даже охнул.

– Ну ты сказанул! Да зачем Мирине, любимой жене и хозяйке, с каким-то Хованом сходиться и долей своей рисковать? У нее самой муж в самом соку, к тому же любящий.

– Да это я просто так, – отмахнулся Озар. – Подумалось вдруг, что тут краса богатая овдовела… А у Хована сколько детей от супружницы его?

– Есть одна дочка.

– А Симания Хована уже в летах. Значит, детей больше может и не быть. Ну да ладно, пустое это. Так, размышляю. Все одно теперь, когда Хован крестился, он с женой не разведется, не положено это у христиан. Так что оставим меховщика в покое. Все, что нужно, ты мне поведал, и думать о том мне больше нечего.

Златига завозился на лавке, тер грудь, где у горла виднелась тесемка крестика нательного. Потом вдруг сказал:

– А я ведь и еще кое-что для тебя вызнал, ведун. Встретил я на Подоле одного приказчика из лавок Мирины, попил с ним пива. И он поведал… Мирина вчера долго с тиуном Творимом оставалась, вроде как дела они обговаривали. Да только когда она вышла, лица на ней не было. Творим же улыбался, и слышали люди, как он сказывал, чтобы вдовица подумала о том, что лучше его никого для себя не найдет. И у него есть резон. Мирина-то в делах не очень разбирается, а Творим мужик толковый, да и как жених еще в самом соку.

– Может, он цену себе набивал, как управляющий? – предположил Озар.

– А это уж ты разберись, ведун, – отозвался Златига.

Да, тут было о чем подумать. И Озар умолк, смотрел перед собой, размышлял. Пока опять не услышал со двора голос Тихона.

Но едва Озар вышел на крылечко, Тихон остановился, глянул на него исподлобья, потом отвернулся и пошел прочь. Ох и непримиримый же христианин этот мальчишка! Но Озару надо было с ним поговорить. Он не забыл, что Яра сказывала, будто Тихон мог что-то видеть из окошка.

– Эй, а ну постой, постреленок!

Куда там! Свернул за угол и был таков.

Однако Озар не отступал. Прошел за терем на хозяйский двор и увидел Тихона за сараями на стене-городне, но не одного, а с Лещом. Лещ на что-то указывал парнишке внизу, Тихон смотрел, а потом вдруг исчез за мощными заостренными бревнами палисада. Озар даже охнул от неожиданности, кинулся на стену. Но ничего особенного не случилось. Лещ как ни в чем не бывало стоял, склонившись над бревнами палисада, а Тихон что-то кричал ему снизу.

Озар догадался. Видать, еще вчера вечером Лещ заприметил какую-то неполадку у основания примыкавшей ко двору городне, и мальчишка по его просьбе спустился, чтобы осмотреть все.

– Ты бы хоть обвязал его веревкой, – подходя, заметил волхв. – Высота-то тут немалая.

Лещ поглядел на волхва искоса.

– Ничего. Этот парнишка лазит как кошка. Ему не впервой. – И крикнул вниз: – Ну как там? В самом деле сгнило бревно в кладке или еще постоит?

Озар тоже стал наблюдать сверху. Видел, как Тихон, цепляясь парой кованых крючьев за бревенчатую стену, спустился туда, где бревна были вкопаны в выступы земной породы, повозился там, а потом вскинул голову и с улыбкой отозвался: постоят еще, крепкие. Лещ махнул, чтобы парнишка поднимался, но тот стал пробираться куда-то в сторону, держась за крючья, которые уверенно вставлял в пазы между бревен.

Озар поежился. Высота и в самом деле была немалая. Он вспомнил рассказ Вышебора, как его отец Колояр сбрасывал с крутых склонов Хоревицы находников-печенегов. Не так уж сложно было их отсюда валить, а донизу вряд ли уже кто живой долетал – наверняка разбивался в лепешку. Разве что можно было удержаться на кое-где проросших сквозь горную породу деревцах. Хотя были ли те деревца в ту пору? Лет пятнадцать уже с того набега прошло, если не более. Но как-то же взбирались копченые? Значит, и тогда какие-то березки, осинки росли на склоне. Вот и сейчас Тихон подобрался к одной из таких, крючья свои на пояс повесил, а сам стал по ней карабкаться. Березка начала клониться над бездной, а Тихон, к ужасу Озара, принялся еще сильнее ее раскачивать. И в какой-то миг, когда она приблизилась к стене, мальчишка ловко ухватился за какой-то сучок, торчавший из бревна, переместился и, отпустив деревце, начал карабкаться по выступам, цепляясь за какие-то трещины и выбоины. Да ловко так. Миг – и его рыжая голова уже оказалась над парапетом. Запыхавшийся был, но улыбался довольно.

– И правда как кошка лазит! – восхитился Озар.

Лещ потрепал парнишку по рыжим волосам.

– Удалец у нас растет, ох и удалец же!

– Но ты его это… все равно веревкой на будущее обвязывай, – посоветовал волхв. И поглядел вниз с опаской. А если бы постреленок сорвался?

Лещ хотел было увести Тихона со стены, говорил, что за такую помощь тот заслужил от Голицы медовый пряник, но Озар попросил парнишку задержаться.

– Мне есть о чем его порасспрашивать, – пояснил. – Ну а потом отведу его к Голице.

– Я и сам могу к ней пойти, – сказал Тихон и мотнул головой, уклоняясь от протянутой руки Озара.

Лещ поглядел на них обоих и двинулся прочь по стене. Тихон же, облокотившись о парапет, смотрел вдаль.

– Вижу, что не нравлюсь я тебе, дитя из Корсуня, – произнес Озар.

– Ты не девка, чтобы мне нравиться, – подражая басистому голосу кого-то из взрослых, отозвался Тихон.

С его иноземным выговором это звучало забавно. Но Озару совсем не понравилось то, что потом добавил мальчик:

– Ты ненужный тут человек. Такие, как ты, Христа не любят.

– А за что мне его любить? – тоже прислонившись к парапету, спросил Озар. – Он для меня чужой. Всю жизнь я чтил своих богов, они мне близки были, я их понимал и слышал везде – в шуме листвы, в крике птиц, в порывах ветра. Вон несется облако по небосводу – значит, Стрибог ветреный дует на него, гонит над видокраем[87]. Светит солнышко – значит, несется по небесному своду в своей колеснице ясный Хорос-солнышко. А ночь наступит, Месяц Месяцович взойдет в вышине – это тоже ясно и понятно. А Христос где? Кто его видел?

– Христос, он здесь, – приложил руку к груди Тихон. – Ты просто знаешь, что он есть, и живешь, стараясь следовать его учению и не творить зла.

– А ведь кто-то сотворил зло, Тихон. И в вашем доме. Слышал, небось, что с Жуягой случилось?

– Так это его Буран затоптал во время грозы, – удивленно выгнул брови парнишка. Но затем о чем-то задумался, посуровел.

Тогда Озар склонился к нему и спросил:

– А не видел ли ты чего странного прошлой ночью, малец? Яра вон сказывала, будто марилось тебе всякое. Может, заметил нечто, о чем мне стоит поведать? Вроде как прошел ночью кто-то по двору. Было такое?

Тихон посмотрел прямо в глаза волхву:

– Странно, что именно ты об этом спрашиваешь.

– Отчего же странно, – ответил Озар после некоторой паузы. – Я здесь и приставлен, чтобы вопросы задавать.

– Ну да, конечно, – сказал Тихон, все так же глядя на него. Глаза у парнишки были рыжие, лишь немного темнее падавших на лоб рыжих прядей. – Но почему именно волхву такое поручили?

– Потому что Добрыня мне доверяет. И мне для него надо вызнать, что у вас происходит, дабы он мог отчитаться перед князем. Ведь это князь приказал разобраться, кто дурное на родителя твоего задумал да злодейство совершил.

Про свои догадки насчет Жуяги волхв парнишке не сказал. Зачем мальца огорчать? Вон как он понурился. И пусть Тихон христианин непреклонный, но ведь дитя еще…

Тихон задумчиво смотрел на дальние березы на горе Детинке. Молчал. И Озар понял: не нравится ему язычник, перед которым ответ надо держать. Потому и не торопил мальчишку, тоже повернулся в сторону Детинки. Там среди березовых стволов порой мелькали белые девичьи рубахи. Была середина рабочего дня, однако девушки все же находили время, чтобы сбгать в священную рощу и надеть венок на ветви или ленту повязать – по поверьям, так девушки-славницы вымаливали у Лады внимание понравившихся им молодцев. Красивый старый обычай. Ну как такое может быть кому-то не по душе? Исстари так жили люди в этих краях. А малец злится на волхва уже потому, что тому мило все родное и привычное, а не привезенное из чужих краев.

– Так будем говорить, парень? Учти, если ты что-то видел, мне помощь твоя может понадобиться.

– Видел, – тихо отозвался мальчик. – Но думал, что померещилось… Ходил кто-то ночью под ливнем. Как раз к конюшне прошел. Я из окошка заметил.

Озар напрягся:

– Когда это было? Под утро, ближе в полуночи? Когда?