В тот день… Вилар Симона
– Оставь меня, волхв. Тут побуду. Тошно мне.
Но остальные появление Озара в одиночестве поняли иначе.
– Не смей моего брата уличать в душегубстве, ведун! – заорал со своего места Вышебор. – Я велю к самому Владимиру меня доставить, молить за Радко стану. Я все же был одно время в его дружине, а своих князь не обижает!
– И правильно сделаешь, Вышебор, – поддержала деверя Мирина. – Мы все за Радомила вступимся. Нет на нем зла, не такой он.
Озар шагнул к ней:
– Тебе, красавица, это уж точно известно. Или не точно? Знаешь ведь, что есть нечто, что может сбить Радко с честного пути.
Мирина попятилась, губы ее задрожали, а там и слезы выступили. Но Озар уже не верил ее слезам. Зато другие верили:
– Ты чего это тут угрожать взялся! – замахал руками на Озара Лещ. – Мы к тебе всей душой, а ты…
– А я тут по приказу Добрыни! – повысил голос Озар. – Не хотите терпеть меня, так он живо всех вас к своим катам-дознавальникам отправит. А там, когда подпалят вам пятки, норов свой уже проявлять не сможете.
Лещ отшатнулся, покосился на стоявшего в стороне Моисея, и тот, поймав его взгляд, только кивнул мрачно. Но для других упоминание о том, что может ожидать их, было откровением. Вот и притихли. Поняли, что, пока этот ведун тут, они его присутствием защищены.
А Озар уже более миролюбиво молвил:
– Я переговорил с Радко, он свободен. Но это не значит, что он не на подозрении. Просто шум поднимать не буду и Добрыне ничего не сообщу. Да и для вас всех будет лучше, если скажем, что Тихон лазил по заданию Леща и случайно свалился.
Лещ хотел было что-то возразить, но Мирина подняла руку:
– Все верно волхв советует. Только вчера Жуягу похоронили, а сегодня Тихона нашли. И так молва дурная о нас пойдет, поэтому лучше сошлемся на то, что Недоля горькая подстерегла Тишку.
Казалось бы, Озар должен был остаться доволен таким поворотом. Но на деле все пошло не так. Хоть и разумный совет дала купчиха, но сама двинулась на Озара, брови соболиные нахмурила, личико пунцовым сделалось.
– А палачами ты нас пугать не смей! Мы люди крещеные, нас первыми в Почайну вводили, чтобы пример показать. Да и сейчас на нас весь Киев смотрит. Тот же Добрыня не позволит на нас такую осраму навесить. И еще надо разобраться, наши ли убивали Дольму моего? Вон сколько людей было в Почайне в тот день.
Все сразу закивали, зашумели. Дескать, чего это к ним волхва подселили? Они, дескать, готовы отправиться к Владимиру поклоны бить, чтобы выяснил, отчего это на крещеную родню Дольмы подозрение пало, да еще служителя старых богов приставили, чтобы донимал добрых христиан.
Озар лишь пожал плечами: ну, это уже не к нему. Пусть тогда и поведают князю, почему что ни день, кто-то гибнет у них в усадьбе. И одной этой фразой вмиг всех усмирил.
Тут наконец вышел из сарая понурый Радко, и Мирина сразу направилась к нему. Даже приобняла по-родственному. Потом они все долго беседовали, обсуждали похороны Тихона. Тело мальчика, уже выпрямленное насколько возможно, обернули в саванные пелены, и было решено, что, как смеркнется, поскорее отправить его на Подол, к церкви, где им займутся священники. Мирина велела Радко заняться похоронами, дала ему денег, чтобы расплатился с попами, которые должны отпеть и похоронить христианина Тихона как положено. Потом еще денег добавила, сказав, что нужно договориться, чтобы все без особого шума было сделано. Хотя все понимали – без слухов не обойдется.
Когда Радко с Бивоем вывозили тело, все домашние плакали.
Озар же ушел, расположился у стола на гульбище и, вынув свои чубышки, вновь расставил их и надолго задумался. У него из головы не шли слова Мирины, что Дольму мог порешить кто-то со стороны. Пока он полагал, что нанятым убийцей мог быть Жуяга, который во время обряда стоял за плечами отвлеченного всеобщим шумом Вышебора, все ладно складывалось и оставалось только определить, кто его нанял. Иначе Добрыня не поверит, что плешивый холоп вдруг ни с того ни с сего по собственной воле решился на такое злодеяние. Наняли свои или все же кто-то со стороны? Вон, говорят, воевода Волчий Хвост там был. Но что этому обласканному Владимиром предателю Ярополка до соляного купца Дольмы? Да и вообще, сколько бы ни ломал голову Озар, кто из чужих мог затеять смертоубийство при всем честном народе, ничего подходящего для объяснения ему на ум не приходило. А ведь Добрыне нужен толковый ответ. Вот и выходит… выходит, что свои все же.
Волхв сидел один, челядинцы разошлись, как будто стараясь быть от него подальше. Когда же заплаканная Голица выставила кушанье, все забрали его к себе кто куда, только бы держаться от волхва подальше. Ему даже горько сделалось. Еще совсем недавно почти благодарили, что вступился за них против хованских, а тут сторонятся. Ну и ладно! Ему-то что до них? А вот то, что Яра ходит мимо и даже не взглянет, расстроило. Подумал, что надо бы ее расспросить тоже, ведь поздно так прошла в дом… Но отчего-то Озар медлил, тянул.
Все поменялось ближе к вечеру, когда явился шумный и веселый Златига. Просто сиял весь – жена Светланка родила ему дочку! И такой он был радостный, что и у людей в усадьбе будто отлегло от сердца. Даже сказали: боги, забрав одну жизнь, дали взамен другую. Пусть не в их доме, но все же… Озар отметил, что по старинке все говорят «боги», не помянув еще непривычного им Всевышнего.
Златига же, узнав о гибели Тихона, действительно расстроился. Даже злился на Озара.
– И как же ты не проследил, ведун хренов! – ворчал дружинник, когда позже они сидели у себя в сенях. – Все вы, волхвы, такие важные, все и всегда знающие, мудрые… А на деле только болтать горазды!
Озар даже опешил:
– И это так ты благодаришь меня, что к супружнице тебя отпустил?
Златига посопел носом, но смолчал. В том, что в усадьбе опять беда случилась, тоже его вина была. Но когда немного успокоился, признался, что ему бы и сейчас хотелось пойти к себе, побыть с женой и дочкой. Однако теперь не посмеет, будет за всем тут приглядывать.
– Да ты в потемках даже во двор не смеешь выйти – Лохмача опасаешься, – усмехнулся Озар. – Ладно, тебя понять можно, что отлучался. Но к Добрыне пойти тебе завтра придется, дабы рассказать, что тут творится.
– А что творится? Есть у тебя что воеводе сообщить? Или опять одни догадки?
– Догадки. Но отчитаться уже пора. Что ни день, тут кто-то к праотцам уходит. Или ты не веришь, что к праотцам, христианин Златига?
Тот промолчал. Видать, сам еще не определился, где его пращуры обитают – за кромкой мира, в старом языческом Ирии или там, где Иисус всех принимает. Озадаченность дружинника понравилась Озару. То-то же, ломай теперь голову. И хотя Златига сразу сказал, что даст новорожденной христианское имя Дорофея, что означает «подарок», но вот разобраться с тем, как быть с отцами и дедами, которые не были христианами, пока не смог.
На закате Озар прошел за терем, миновал хозяйский двор и поднялся на стену городни. Осматривал место, откуда мог упасть Тихон. Обрыв, уходивший вниз, был крутой, да и парапет на забороле оказался не так высок, чтобы было трудно столкнуть легкого мальчишку. Тихон мог запросто свалиться прямо к избам-мазанкам в урочище Гончары, но зацепился при падении среди зарослей на середине горы. Снизу его могли не заметить за весь день, да и сверху не высматривали. Если бы Лещ не стал приглядываться к основанию городен, то и поныне парнишка висел бы там, а все гадали бы, куда он запропастился. Озар подумал, что Мирина приплатила серебром, чтобы Тихона тайно отпели и похоронили… Да, это у христиан умершего как татя могут похоронить, а раньше бы не позволили, чтобы душа не вернулась в мир. Надо было тризну отгулять и поминать про ушедшего из мира только хорошее. А у христиан… Новые порядки, новые законы. Может, что-то из старинного и останется. Озару хотелось в это верить.
Он еще осматривал все вокруг, когда уловил, что по лестнице на заборол кто-то поднимается.
Яра. Волосы зачесаны назад и уложены простым низким узлом, темное строгое одеяние с привычной связкой ключей на поясе. Связка наверняка тяжелая, но сама вековуха такая легкая, что кажется: подуй ветер посильнее – и унесет. Ее даже защитить хотелось, такой хрупкой она была. Однако Озар еще не забыл, что ему тиун о ней сказывал – ловкой и умелой охотницей Ярозима была в лесах древлянских. А те, кто леса не боится, особой силой обладают.
– Хорошо, что ты пришла, Яра, – сказал Озар. – Не хотел первым тебя тревожить, но мы-то оба знаем, что тебе есть что сообщить.
Она стояла рядом, положив руки на бревенчатый парапет заборола, смотрела на синеющее вдали небо, на позлащенные розовыми отсветами заката бревенчатые вышки на киевских возвышенностях. Видать, не просто так пришла сюда Яра, но почему-то не решалась начать разговор, молчала.
Озар заговорил первым. Он не стал сразу расспрашивать, а просто указал на заметные сбоку башни княжьей горы и частоколы Копырева конца напротив, при этом заметил, что как бы ладно все это ни смотрелось, с другой стороны Хоревицы вид куда краше. Там и людный Подол к Днепру подступает, и сам Днепр сияет, как диво широкое, украшенное до самых далей зелеными островами по течению. А какой привольный простор за рекой открывается! Словно сами боги постарались вложить всю душу, когда создавали этот край.
Голос у волхва при этом был задушевный, чуть хриплый и негромкий, прямо обволакивающий. И так же задушевно он признался, как был поражен этими киевскими землями, когда пятнадцать зим назад прибыл сюда служить на капище из дальних лесов волынянских.
– Так ты родом из волынянского племени? – спросила, повернувшись к нему, Яра. – Надо же, даже в говоре твоем того не угадывается.
Она улыбнулась. Племя волынян исстари соседствует с древлянскими землями. Бывало, что древляне и волыняне воевали между собой, бывало же, что и мирно жили, торговали, на праздники вместе сходились. Вот и говор друг друга узнать могли. Однако и сама Яра от древлянского произношения в Киеве избавилась, как обычно избавляются все, кто пожил в стольном граде несколько лет. Но все же то родовое, старое всегда пришлых волнует. Вот Яра и стала слушать Озара, который рассказывал ей о том, как жил в волынянской земле, где особенно почитали бога Рода, прародителя людей. Однако и иных небожителей волыняне почитали, того же Перуна Громовержца грозного. Именно на его капище на речке Горыни и служил Озар с отрочества. Капища на реках обычно самые богатые и значимые, ибо каждая река – это путь, по которому идет основное движение, где ходят струги под парусами или на веслах, привозят издалека торгующий люд. И как-то от торговцев Озар и прознал, насколько еще при князе-воителе Святославе стал почитаем в Киеве Перун Громовержец. Вот и решил он из глуши своей перебраться туда, где божество, которому служил, возвеличили над остальными. И получилось же, когда добрался до столицы на Днепре. Хотя и не сразу.
Озар раскрывал ключнице свое прошлое искренне, но в то же время с умыслом – хотел, чтобы она перестала дичиться его и доверилась. Он поведал, что сперва киевские перунники не приняли юного волынянина в свой круг. Они были озлоблены и недовольны тем, что при Ярополке Святославовиче им не оказывают былого почтения, и закрывались от людей. Но киевляне и сами не сильно жаловали тогда Перуна. Ведь несмотря на прославление воинственного Громовержца, тот не защитил князя Святослава от печенегов на Хортице. А потому пошли киевляне к капищам других богов – благо их немало было как в Киеве, так и в окрестностях. В те времена славили все больше Велеса, помогавшего торговым людям и скотоводам, несли дары и Сварогу небесному, и Даждьбогу плодородному, а бабы особенно Макошь почитали и одаривали ее капище, чтобы Долю им легкую сплела пряха людских судеб. Перун же как бы особняком тогда стоял, капище его часто пустовало.
Озару пришлось устроиться там, где приняли. Одно время даже прислуживал у изваяния Марены[96] злой, которую киевляне не любили, но подношения все же несли, чтобы откупиться от богини, насылавшей беды. Правда, ее служители тоже особым расположением у людей не пользовались, так что при ней трудно было возвыситься. Однако время шло, люди успокаивались после гибели Святослава. К тому же в Киеве становилось все больше христиан, а это смущало и тревожило служителей. Именно тогда они начали понимать, что пора усилить свое влияние, пока чужая вера не разрослась, не увлекла людей. Вот и стали набирать на капища служителей более молодых, толковых, знающих. Это было его, Озара, время, и он смог подняться и заслужить уважение. Ну а потом, восемь лет назад, он стал волхвом на главном капище, какое установил над Днепром князь Владимир.
– Славные были деньки! – воскликнул Озар. – Молодой князь – дерзкий, смелый, умный. Князь-победитель! Он и вечно бунтующих вятичей покорил, и ятвягов побил, и с булгарами заключил выгодный мир. Перун благоволил к нему. А Владимир… Он предал старую веру!
Озар застонал, склонился над парапетом, опустив голову на руки, и надолго умолк. Горько ему было. А еще ждал. Ждал, что скажет Ярозима. Он открывал перед ней душу, зная, что и она отзовется. Одинокая, по натуре своей заботливая, пережившая много в жизни… Озар не сомневался, что ей тоже есть чем поделиться. И Яра ответила.
– Меня в капище Лады родовичи некогда отправили. Ты ведь знаешь, что это такое, волхв?
Озар вздрогнул. Ну кого-кого, а Яру… и на капище Лады!.. Лада – богиня любви и плотских утех, людям она мила. Если насильно туда не отправляют.
Он так и сказал. Но Яра лишь вздохнула глубоко.
– Я когда повзрослела, не играла в ладины любовные игрища у нас в селении. А уйду в лес на охоту – и мне там хорошо. Я ведь сирота, матушка умерла, когда я еще совсем малая была, кто отец мой – не ведаю. Так что, если пропадала в лесу долго, никто особо не тревожился. Потом и вовсе стали поговаривать, что мать меня от лешего понесла, – слишком я отстраненная да нелюдимая им казалась, ни к кому не тянулась, ни с кем не заигрывала. Да и с кем, если знала, что меня красавицей не считали и скорее бледной кикиморой назовут, чем подарят венок на весенних гуляниях. Но я как-то свыклась с этим. К тому же из леса я всегда не с пустыми руками возвращалась, и это ценили. Потому и не обижал меня никто.
А потом как-то случился недород на наших репищах[97]. Один год репа вся усохла в жару, второй год неурожай случился, а там и на третий не было всходов. Сперва люди обходились – лес-то накормит, да и в реках рыба водится. А вот с земли взять было нечего. Словно проклятье кто наслал на наши грядки и участки вокруг селения.
– А вы не пробовали оставить старые поля и взять у чащи новые участки да обработать их? – не сдержался Озар. – Земля у вас просто истощилась, в лесном краю такое бывает.
Яра повернулась к нему. Закатный отблеск розовил ее скулу, светлые брови казались золотистыми в этом свете. Как и пушистые ресницы, осеняющие прозрачные глаза.
– Умный ты, волхв, все знаешь. А те, которых наши старейшины покликали из чащи, такого сообразить не сумели. Но долго ходили да пели заклинания вокруг плетней, знаки какие-то выкладывали камнями по кромке вспаханной земли. А когда и это не помогло, они заявили, что в селище есть некто, кто заповеди богов не исполняет, вот и разгневались небожители. И пошли волхвы с заклинаниями от двора ко двору, вглядывались в лица моих родовичей. А потом указали на меня. Дескать, я законы Рода нарушила, не для того меня бабой он сделал, чтобы я жила, как парень, и долг свой перед родовичами не выполняла.
Озар понял: есть непреложное правило – каждая женщина в селениях обязана забеременеть и дать новую жизнь роду. Это ее первейший долг, ее обязанность. А еще понял, что не простотак волхвы указали на Яру. Видать, сперва расспросили людей в селении и нашли того, кто подойдет им. Яра была сиротой, за нее вступиться некому. Вот и было решено пожертвовать ее.
– А ты сама разве не ведала, что должна быть с мужчиной? – спросил Озар. – Впрочем, это ваш родовой старейшина должен был озаботиться тем, чтобы тебя пристроить замуж. А не справился – его вина.
– Ну, волхвы старейшине такого не сказали. Как посмеют? А он сам устраивать мою судьбу не утруждался. Зачем? Его обо мне никто не просил, не намекал. К тому же в голодные зимы я всегда с добычей, да еще и меха приношу, какими он дань в тот же Киев отправлял. Его все устраивало.
– Сколько же лет ты к тому времени уже пережила? – с невольным волнением спросил Озар.
– Да больше двадцати уже.
Озар поник головой. К этому возрасту не побывавшая с мужиком девка считалась и впрямь нарушившей обычаи.
А Яра продолжала:
– Волхвы приказали отправить меня на капище Лады и отслужить упущенное. Да только ко мне Лада милостивой не была. Лесное капище на перекрестке дорог… Ну, ты сам понимать должен.
Да, он понимал. И горько ему сделалось. На таком лесном капище девка, отданная на утеху любовную, должна отдаваться любому, кто возжелает. Отказать не смеет – иначе кормить перестанут, а то и избивать будут. Вот Яре и пришлось принимать любого, кто похоть почувствует. Особенно ей доставалось, когда полюдники[98] из Киева приезжали, давно соскучившиеся по женскому телу. Или долго промышлявшие в чащах охотники, которые хотели утешиться плотски. Тут надо всех ублажить, всем достаться.
– Когда год моего служения был на исходе, – продолжила Яра, – я была уже брюхатой. Рожала тяжело и мучительно. Да только ребеночек мой мертвым на свет явился. А родовичи сказали, что если сама я от кикиморы или лешего родилась, то и дитя мое не жилец. Так они меня утешили. Я же решила, что отлежусь немного, окрепну и навсегда в чащи уйду. Сама стану кикиморой, а к людям больше не вернусь. Однако не ушла. Болела я долго. Но отлеживаться мне никто не позволил – поручали всякую работу, от какой иные откажутся. Как-то зашел разговор, что надо бы меня все же выдать за мужа, чтобы жила, как обычная мужняя жена. Но не выдали. И что хочешь говори, волхв, но все же мужики брезгуют бабой, какую кто только своим семенем не наполнял. Да и хворая тогда была, как уже говорила. Кому хворая нужна? А потому, когда Мирину в Киев отдавали и жребий уезжать с ней на меня выпал, я даже обрадовалась. Отдавали меня в холопки, но отпускали же! А Мирина, надо отдать ей должное, по прибытии в Киев особо не распространялась, что я общей полюбовницей на капище Лады служила. Да еще и бесправной, в наказание. А вот Дольма… И кто его за язык тянул? Хотя это не помешало тому же Вышебору за себя сватать меня. Но в Киеве я уже стала другой. Не последняя в роду, а первая на хозяйстве. Вот и отказалась повиноваться. И ничего. Дольма, правда, долго ворчал, но вроде как смирился. Ибо знал, какова я на самом деле!
Яра закончила свое горькое повествование с неожиданной гордостью. Даже улыбалась. Она уже почувствовала свою силу, она знала, что не пропадет в миру. Поэтому, поведав волхву о своем позорном прошлом, она все равно не чувствовала себя униженной. Но и Озар не испытывал к ней ничего, кроме уважения. Ну было с ней в минувшей жизни лихое, однако днями и годами уже отодвинуто куда-то в прошлое. Сейчас Яра вон какой стала. Пусть и тоненькая, как березка, но сильная. И он смотрел на нее, смотрел…
Яра почувствовала его взгляд и улыбнулась волхву. Она так редко улыбалась… Однако это был лишь один краткий миг. Уже в следующее мгновение помрачнела вековуха, поникла. И вдруг сказала:
– Я пришла сюда не затем, чтобы душу изливать. И что ты за человек, ведун, если я созналась тебе в том, о чем и сама не думала? А на деле я хотела сказать вот что: зря ты Радко выпустил! Опасался он Тихона. Ибо ему было чем рисковать, если парнишка заговорит… Вот и… О, помоги Всевышний, страшно мне тебе в таком признаваться!
«А при чем тут Всевышний?» – с досадой отметил Озар. Но не перебивал, слушал. И про свидание Яры с Радко по знаку, какой парень передал, и про то, как он сразу убежал, поняв, что не та к нему пришла.
– А что за знак он передал, чтобы явилась? – спросил Озар.
Ключница вынула из калиты на поясе резную поделку и протянула. Волхв какое-то время рассматривал: толстый колос, обвитый искусно вырезанным цветком.
– И этим он мог приманить тебя?
– Мог, – поникла Яра.
Она вдруг заплакала. И призналась… Оказывается, в вечер гуляний на день Даждьбога плодородного, когда на игрищах девицы прячут лица под личинами да мужиков приманивают, Яра сошлась на Поле вне града с пригожим Радомилом. Она ведь знала, что под берестяной маской полюбовницу трудно узнать, вот и решила – хоть один-единственный раз полюбиться по собственной воле, а не по принуждению. Девки о Радко говорили, что и ласковый он, и сладко с ним. Яра и приманила его, насладилась страстью. Но потом, пока он не узнал в ней дворовую ключницу, быстро сбежала обратно в терем.
– Жуяга тогда мне помог, – добавила негромко. – Он и коня мне за ворота выводил, когда на игрища собралась, он же и Дольму задерживал после вечерней службы в церкви на Подоле, чтобы я успела вернуться. Дружны мы были с Жуягой, вот он и взялся подсобить. В итоге никто ничего не проведал. Я и решила – обошлось все. А потом мне Тихон вдруг резную поделку от Радко передает, говорит, что ждет меня младший Колоярович. И место указал верное, где на Даждьбога день мы встречались. И подумалось тогда: неужели я что-то значу для Радко? Но оказалось…
– Оказалось, что другую ждал, – закончил за нее волхв.
В груди у него запекло, старался унять бурное дыхание. И сам удивлялся тому, как его задело признание белобрысой вековухи. Хотя с чего бы? Игрища в честь богов часто такими любовными потехами славятся. А Яра – баба вольная, с кем хочет, с тем и сойдется. Но обида на нее не проходила. Озар едва сдерживался, хотя и понимал: он служитель богов, а потому не должен чувства выказывать. И все же невольная обида заставила произнести:
– И как только ты поняла, что не мила красавчику Радко и все его желания с Мириной связаны, то и решила предать их обоих. Небось, сама сообразила, что, отправив Тихона к хозяйке, он не тебя, ключницу, звал, а ту, что всем тут владеет.
Яра стояла с поникшей головой, тихая, покорная. А Озар все рассматривал колос и цветок. Ну да, такие поделки молодцы дарят своим милым в особые праздники – на Ярилу ярого, на Купалу, когда кто с кем только не сходится, да и на Даждьбога плодородного, когда парочки прямо на поле страсти предаются. А эта поделка является символом любовного соития. Колос – знак мужской силы, цветок – девичьей красы.
– Ну и как тебе Радомил Колояров показался? Хорош-то хоть колос у него?
Яра сцепила руки до хруста, вскинула светловолосую голову:
– А что тебе в том, каково мне с Радко было? И учти, созналась только тебе, но больше говорить об этом ни с кем не стану! Просто дала понять, что с Мириной он был. Вот и мог опасаться, что Тихон разболтает.
– А тебя, молчунья дворовая, похоже, совсем не опасался?
– Он и глянуть на меня на другой день не мог. Но знал, наверное, что не выдам его. Однако когда Тишку нашли… я подумала, что тебе следует знать, что в тот вечер случилось. Хотя, если честно, теперь даже не понимаю, зачем все рассказала…
– Я ведун, мне люди все о себе говорят. Однако сейчас иное тебе скажу: ты же все примечаешь, а значит, должна была понять, как я к тебе отношусь. И знаешь, что во зло тебе твое признание не использую.
Яра заморгала ресницами, смотрела на него, на его мягкую улыбку в полумраке. И ей сделалось легче. Выходит, не ошиблась она, признавшись. Не обманулась, доверившись ему – такому доброму, такому понимающему. Но отчего-то и смущение было. Может, потому, что он так на нее смотрит?
Яра потупилась, затеребила окованные концы пояса.
– А ведь я до того, как Тихон передал мне поделку, и не догадывалась, что брат Дольмы с его женой… Как же умудрились? Ведь Дольма с Мирины глаз не спускал, все при себе держал да похвалялся, какая она у него красавица.
– Но при этом бесплодная, как уже судачили.
Яра как будто не услышала последних слов. Другое сказала:
– Когда мы с Мириной от древлян приехали, Радко лишь свою пятнадцатую весну проживал. Длинный был, худенький, совсем еще отрок. Но дерзкий, красивый. Он Мирину сперва задирал, злился на нее, словно новая жена Дольмы виновата, что заняла место Збудиславы. Ведь Збудислава всегда с младшим братом мужа была ласкова, заботилась о нем. А тут какая-то древлянка, которая и не посмотрит на отрока. Однако когда Радко через время из похода на булгар вернулся, то уже витязем себя посчитал и совсем иначе жену брата затрагивал. Мирина лишь на три года его старше, но в ту пору цвела красой, как никогда, – всегда нарядная, убранная, будто царевна заморская. Да и красотой своей похваляться любила, на иного мужика так глянет… Тот же Творим немел от ее взора, а Бивой прямо трясся весь, стоило ей к нему обратиться ласково. Даже Хован женатый на нее засматривался. Радко же просто взора с нее не сводил. И ведь уверен был, что такой, как он, всякой голову заморочит, как любостай[99]. Вот к ней и подступился. А она сразу мужу пожаловалась. Тогда Моисей сильно Радко выпорол. Еле отлежался парень, я же его и выхаживала. Жалко мне его было, глупого, но такого пригожего юнца. Но что-то в нем опасное было. Я его, честно говоря, немного побаивалась.
– Видать, еще тогда он запал тебе в душу, вот и побаивалась, – сухо заметил Озар.
Яра посмотрела с вызовом:
– А кому бы такой не запал в душу – веселый, дерзкий, пригожий, как сам Ярила. Но мне тогда он как младший брат был, я ведь почти на шесть годочков его старше. Да и ко мне Радко лишь с почтением относился. Мирину же, казалось, сторониться начал. Но она не такая, чтобы хоть кому голову не заморочить. Вот и заигрывала порой. И все же я была уверена, что оба они блюли себя ради Дольмы. Однако этим летом, как только отгуляли мы Ярилу[100], Радко вдруг снова как с цепи сорвался. И Мирине просто проходу не давал. Да только она опять мужу пожаловалась. И снова Дольма приказал Моисею выпороть Радко.
– Ну, все ясно, – заложив руки за голову, молвил Озар и вдохнул всей грудью. – Подманила красивого деверя Мирина, когда поняла, что от мужа понести не может. А как почувствовала, что получилось у нее, то сразу в сторону. И Перун мне свидетель, Дольма бы их за подобную связь не помиловал.
Сказал это ровно, без особого удивления, так как сам давно все понял. А вот Яра никак не могла успокоиться:
– Ты пойми, волхв, если про их связь кто прознал… Страшно и подумать, но, может, опасаясь огласки, полюбовники Дольму и того… Ведь в тот день Мирина почти нагая в реке плясала, все на нее смотрели, да и Радко возле самого Дольмы был. И теперь… Горько мне теперь, – всхлипнула Яра. – Особенно как подумаю, что и Тихона Радко мог сбросить отсюда… – И она посмотрела на уходящий вниз склон. – К тому же Тихон углядел кого-то из окна в ту ночь, когда Жуяге голову проломили. А вдруг бы опознал, что это младший Колоярович? В ту грозовую ночь Радко в доме не ночевал. Ну а потом… Потом Тихон меня к нему вместо Мирины покликал. И знаешь, как меня, еще неопознанную, Радко во тьме назвал? Голубка моя! Но я бы его не выдала, если бы не Тихон… Вот и решила поделиться с тобой тем, что меня гложет.
– А не потому ли, что взревновала? – резко спросил Озар. Голос его уже не был душевным, чарующим.
И опять волхв почувствовал, как что-то сдавило в груди. Смотрел в сумерках на ключницу, злился и сам себя осуждал за это. И на что ему эта вековуха белобрысая? Но как подумает, с какой охотой Яра побежала к Радко, решив, что тот покликал ее… А потом еще вспомнилось, как она ласково улыбалась парню, как волосы ему лохматила. Тянуло ее к пригожему Колояровичу, тут и гадать не надо.
А его самого…
И Озар вдруг сделал то, что давно хотел: схватил ключницу за плечи, сильно прижал к себе и поцеловал яростно в губы.
Она и не сопротивлялась, замерла, стояла в его руках притихшая, покорная. От его неожиданной силы и страсти совсем в голове помутилось. И губы его – горячие, яростные, властно раздвинувшие ей рот, – словно подчинили ее, оглушили, унесли куда-то, где нет ни мыслей, ни возмущения. Да какое же тут возмущение, когда неожиданная сладость вдруг опалила в груди, когда поддаться его зову захотелось так… как и представить себе не могла. И она продолжала стоять в его руках, ощущая, как жесткий поцелуй становился мягким, упоительным, сладостным…
Только после бесконечно долгого мгновения Озар прервал поцелуй, сам еще потрясенный, но довольный ее покорностью.
– Дивная моя… – прошептал в запрокинутое лицо Яры, в закрытые глаза.
Он все же отступил, переводя дыхание, заметил, как она пошатнулась, ухватившись рукой о парапет, как будто опасалась споткнуться, осесть. Смотрела на него какое-то время, но потом, так ничего и не сказав, начала пятиться, пока не повернулась и кинулась прочь, унеслась, сбежав по лестнице легкой тенью. Словно померещилась.
Но ничего ему не померещилось. Ни то, что она поведала, ни вкус ее прохладных покорных губ. Ведь не откликнулась… но и не вырывалась.
И только немного спустя, оглянувшись, Озар заметил над крышей летней кухни открытое окошко Вышебора. Темным оно было, не разглядишь во мраке, смотрел ли Вышебор оттуда или уже почивать лег. А еще подумалось: что мог видеть старший Колоярович из окна прошлой ночью? Хотя, если бы видел что-то, отмалчиваться бы не стал. Или стал? Смолчал бы, если бы дело касалось его брата Радко?
Яра же успокоилась лишь у себя в горнице. Сама не помнила, как сюда пришла, как, минуя истобку, где уже все укладывались, что-то отвечала на пожелания добрых снов. Или не отвечала? Поцелуй Озара многое ей открыл. Ишь ты, волхв, ведун, перунник! Но такой… О, она ведь и ранее замечала, что он с нее глаз не сводит.
В темноте, разматывая узел волос, ключница довольно улыбнулась.
– Вот так-то! – сказала в темноту. И улыбка ее стала шире, глаза засветились, как у кошки в ночи.
Глава 9
Добрыня старался не вмешиваться, когда Владимир обговаривал что-либо с византийцами. Вот и сейчас, находясь в расписной палате, воевода стоял себе в сторонке, вроде как присутствовал, но при этом оставался незаметным. Ему-то и дел сейчас, так это сообщить князю, что охотники высмотрели славного оленя в лесах за речкой Либедь, да сказать, что к ловам все готово. Но приходилось ждать, пока Владимир с послами заморскими обсуждение закончит. Это не Добрыни дело, его племяш – умелый правитель, сам сладит. Да и царице Анне не нравится, что дядька возле ее мужа по поводу и без. Жёны Владимира, они все такие, им желательно самим влиять на супруга, чтобы никакой Добрыня не вмешивался. Такой и Рогнеда Полоцкая была, теперь же Анна ромейская тоже не сильно рада, что Владимир то и дело с дядькой советуется. Вот Добрыня и старался себя не выпячивать. Он уже понял, что решение Владимира отправить его в Новгород от Анны исходит. Хотя не сильно и расстроился. Новгород Добрыня любил, давно там посадником состоял и теперь даже несколько сердился на себя, что в Киеве стольном засиделся. Ну, сотворили они тут великое действо, окрестили народ, но по всей великой и дремучей Руси еще немало сделать предстоит, дабы люди приняли веру в Иисуса Христа. Не просто это. Но тем и интереснее. Добрыня любил, когда ему интересные свершения предстояли. Это воеводу всегда окрыляло, позволяло себя сильным и нужным чувствовать, дарило ощущение ретивости ярой.
Так что на супружницу Владимира Добрыня, по сути, не обижался. Нравилась она ему. Вон какие порядки за столь короткий срок на Горе киевской завела, на службы ее церковные народ стекается, смотрит, слушает; а еще она людей нужных привечает, на пирах не стыдится подозвать ближников супруга, знает, кому какое слово сказать. Язык она учит быстро, вникает во все дела. Сейчас вроде как в сторонке за рукоделием сидела, но не пропускала ни слова из того, о чем Владимир с ее евнухом Евстахием речь вел, и в какой-то миг отложила пяльцы, повернулась.
Добрыня тоже прислушался. Этот полный гладколицый Евстахий, по мнению Добрыни, был самым непростым из прибывших с Анной ромеев. Он вроде как глава цареградского посольства, с ним Владимиру чаще всего приходится дела вести, но все при дворе киевском уже поняли, что этот муж обрезанный не так-то прост. И как бы Владимир ни наседал на него в своих интересах, Евстахий всегда умел высказать собственное мнение. Даже слово Анны теперь, когда она стала супругой этого варвара, для евнуха не много значило. Ибо она, даром что порфирогенита, уже не столько цесаревна ромейская, сколько жена опасного соперника Византийской державы.
Сейчас Владимир обсуждал с Евстахием возможную доставку греческого огня[101]. Дескать, раз он теперь родня базилевсов из Константинополя, то отчего бы с русским родичем не поделиться этим оружием?
Такого даже Добрыня не ожидал от сестрича. Вот же отчаянная голова! Да ромеи ни за какие блага свое тайное оружие никому не передадут! Правда, ранее они и царевен своих порфирородных не отдавали в жены правителям других государств, а вот же она, Анна Константинопольская, сидит на покрытом ковром кресле под расписным деревянным сводом, качает головой, так что вдоль лица колышутся жемчужные грозди подвесок. Видать, сама поражена дерзостью мужа.
Однако евнух Евстахий оставался спокоен. Лишь брови его чуть шевельнулись в первый миг – только так осмелился выразить посол ромейский неудовольствие требованием князя.
А Владимиру хоть бы что. Чуть подался вперед, упершись рукой в колено, смотрит из-под обвивающего чело блестящего венца.
– А не пришлют мне твои базилевсы смесь горючую, то учти, я могу и сам за ней в Царьград нагрянуть.
Евстахий потер пухлые ручки у груди. Они казались такими маленькими на фоне его облаченного в хламиду круглого тела.
– Удивляете вы меня, пресветлый архонт. Поэтому я кое-что поведаю. Был в прошлые годы на Руси правитель, Игорем звавшийся. Дед ваш, если не ошибаюсь? Вот и осмелюсь напомнить, что некогда он тоже хотел получить греческий огонь и пошел с флотом на богохранимую нашу империю. Вы ведь знаете ту историю? Как и знаете, чем она закончилась. Сгорели корабли Игоря Киевского в море, мало кто спасся тогда[102]. Разве для вас это добрый пример для подражания? И Свендослав, отец ваш прославленный, воевал с ромеями в надежде получить ту горючую смесь. Но тоже как-то так… не вышло у него. Вы из архонтов Руси самый везучий: вам удалось добиться того, чего не сумел никто в целом мире, – получить руку цесаревны и породниться с императорами ромейскими. Вот и цените это, ибо теперь много о чем мы сможем договориться, однако отнюдь не о горючей смеси. Ибо это великая наша тайна и мастера, знающие ее, спасением своей души клянутся, что никому ее не откроют. Вы ведь понимаете, как это сильно – поклясться спасением души? А, новообращенный Владимир?
Владимир вздрогнул. Став христианином, князь часто вспоминал о своих былых деяниях и понимал, как много грешил в прошлом. Что ж, теперь ему надо молиться и молиться, чтобы спасти душу для Царствия Небесного. Тут уже не до угроз, тут позаботиться о себе самом нужно.
Князь ни на миг не сомневался, что после земной жизни есть еще и жизнь духа. Видел он не раз, как менялся облик умерших, когда их покидал земной дух, – казалось, лица становились одинаковые, менялось их выражение, душа исчезала. И что теперь, куда денется душа самого Владимира, если светлый Ирий для него заказан? А может, и не было его никогда, Ирия этого, если, как говорят, и небо, и землю сотворил тот, кого называют Творцом?
И уже маловероятно, что Творец создал славянский Ирий. Может, где-то и есть уголок небесный, где обитают пращуры русского князя. Но тот уголок уже переполнен жившими до Владимира, а ему самому открывалось нечто иное, более великое – целое небо. Для его души. Если он спасет ее. И он должен это сделать. Разве не обязан он теперь постараться выполнить все необходимое для вечной жизни после смерти, если уж ему удалось столько свершить за свою непростую бурную жизнь? Хотя сам себе Владимир признался… а еще корсунянину Анастасу на исповеди говорил… что душу спасти очень непросто.
Лицо князя при этих мыслях сделалось таким отстраненным, мечтательным, что Добрыня решил все же вмешаться. И скоро перевел разговор на то, что, по сути, все установы договора с ромеями уже улажены, так что настала пора отправляться им восвояси. Пока еще по высокой воде можно миновать днепровские пороги, не нарываясь на засады степняков-кочевников; да и время осенних штормов еще не настало, вот и поплывут гости ромейские к себе домой, поплывут…
– Но вы же обещали, что сперва мы узнаем, кто убил христианина в день крещения людей, – напомнил евнух.
– И впрямь, как там обстоят дела с дознанием об убийстве Дольмы Колоярова сына? – тоже повернулся Владимир.
А сам смотрит не столько с интересом, сколько умоляюще. Дались ему эти расспросы ромеев про дознание. Но, услышав ответ, что толковый человек Добрыни уже занялся этим делом и скоро все будет выяснено, довольно улыбнулся. А там и вообще просиял, узнав про охоту на оленя.
– Собираемся все! – приказал.
Любо ему отвлечься от споров-разговоров на настоящее живое дело да размяться на ловах.
Добрыня, уже выйдя на крыльцо, заметил среди толпившихся на широком дворе дружинника Златигу. Хорошо, пусть сообщит, что там за дела в усадьбе Дольмы. Разрешилось там все или опять лишь сообщит, что холопа какого-то убили? Добрыня сразу понял, что смерть холопа неспроста произошла, но ведь для ответа по расследованию этого мало. Вот и поманил к себе Златигу.
Дружинник был одет, как и положено являться ко двору князя: кольчуга вычищена, плащ легкий через плечо свисает, на голове кованое очелье. Витязем достойным выглядит, даром что рожа кривая. Добрыня слушал его, понимая, что раз опять кто-то помер в дворе соляного купца, пусть и мальчишка приемный, то, может, имеет смысл самому туда съездить да разузнать, что творится? Негоже это, если по Киеву пойдет слух, что в доме купца Дольмы, верного поборника крещения, люди гибнут один за другим. Но не успел сказать это, как Златига вдруг уставился на кого-то за плечом воеводы, а там и кланяться начал.
Возле них на крытой галерее дворца княжеского стояла Анна. На дружинника едва посмотрела, а вот к Добрыне обратилась учтиво:
– Я хочу узнать вести, как идет дознание по делу погибшего купца Дольмы.
Она говорила с заметным иноземным выговором, осторожно подбирая слова:
– Вы умный человек, воевода. И во имя самого Господа и его Пречистой матери хочу, чтобы вы не забывали про это дело. Расследование должно пройти разумно и с доказательствами. Этого и я желаю, и иные послы. Это божье дело. Дело о справедливом возмездии.
И добавила:
– Напомню, что при дознании обвинить кого попало не должно. Надо сделать все по правде, а не лишь бы отчитаться. Поэтому не надо, чтобы этим занимались ваши пытошники. Известно, что у них любой заговорит, только неизвестно, истину ли скажут, дабы мук избежать. А нам не нужно… эээ… поклепа. Верно я это произнесла – поклепа?
Ну да, все верно она сказала – не нужно ей искажения дела, наговора и лжи. Истина нужна. Это, по сути, даже хорошо. И как же она смотрит темными глазами – умными, настороженными. Этой что ни попадя не подсунешь, лишь бы утешилась.
Добрыня сообщил ей, что как раз собирается проехаться к дому убиенного, узнать, что там и как. И когда Анна отошла, кивнул в ее сторону Златиге:
– Видел, кто за делом Дольмы надзор учинил? Сама царица! И она не отступится. Сколько вы уже с Озаром на Хоревице обитаете – три, четыре дня? Раньше этот волхв куда скорее дела распутывал. Так что, думаю, пора мне туда наведаться. А по пути ты мне расскажешь, что там и как у вас. Мальчишка, сказываешь, свалился с обрыва? Днями ранее холопа конь потоптал, теперь это. Учти, Златига, мне не нравится, если о бедах в усадьбе покойного Дольмы слух будет ходить по Киеву. Наш соляной купец на себя все внимание взял, отправившись со всей родней в Почайну, а тут такое началось. Мало того что самого Дольму порешили, да еще что ни день, беда с его домашними случается. А люд у нас такой, что сразу начнет болтать всякое. Дескать, бды с христианами новообращенными творятся. Отказались от старых богов – и вот что теперь происходит с ними.
Златига молча хмурился. Прошел за воеводой, сел на коня, ехал рядом, почти стремя в стремя. Попытался было по дороге поведать все до мелочей, но в шумном Киеве, да в такой толчее это не особо получалось. Людно было на Боричевом увозе, по которому спускались с Горы, еще более людно стало, когда на Подол выехали. Народ то и дело обступал, люди шли приветствовать воеводу, желали здравия. Добрыня ответно поднимал руку, с кем-то даже заговаривал, но сам о своем все думал: уезжать ему пора, дел вон сколько. Владимиру он тут толком уже и не нужен. Князь на ловы сейчас отправится, даже не столько для забавы, а чтобы пополнить запасы. Шутка ли, столько ртов надо кормить при дворе – и своих всех, и посольство ромейское. А эти все артачатся, ждут конца следствия. Нашли причину задержаться, хотя уже сами должны понимать: сделали дело – и пора восвояси.
Но когда они явились ко двору Колояровичей, иные заботы увлекли Добрыню. Ибо там был переполох. Воевода едва с коня слез, как Радко к нему так и кинулся.
– Опять беда у нас, славный Добрыня. Ну чисто кто порчу навел!
Добрыня заметил среди вышедших к нему навстречу волхва Озара. Тот был хмурый, мрачный. На вопрос, что случилось, ответил:
– Кухарка здешняя внезапно померла. Голицей звали. Да не просто померла: кричала, задыхалась, желчью ее выворачивало. А потом испустила дух.
Ну вот, даже в это Добрыне придется вникать – стряпуха преставилась. И все вокруг растерянные, смущенные, страхом охваченные. То, что мрут здесь как мухи, совсем не дело. И тут не порча – тут злодейство творится.
Добрыня сперва зашел на хозяйский двор, посмотрел на толстую неподвижную женщину, лежавшую у большой печи-каменки. Глаза открыты, вокруг рта грязные желтоватые разводы. Добрыня ничего не сказал, отошел, сделав знак волхву идти следом. В доме, в просторной истобке, опустился на главное место, велев остальным выйти.
– Рассказывай, – велел коротко.
Вскоре выяснилось, что этим утром Голица, как обычно, приготовила для своей госпожи травяной настой. Мирина страдала от случающихся у беременных баб немочей, и кухарка для нее постаралась: мяту заварила, мелиссу, иные травы пахучие, какие от дурноты помогают. Ну и, видать, сама попробовала, каково оно получилось. Может, сразу хотела отнести, может, дала еще немного настояться да остыть, но только после того, как попробовала, ей сразу плохо стало. Сперва, видать, не сильно, если только покликала горничную Загорку, велев отнести. Ну та и понесла в терем.
– А как сама Мирина? – всполошился Добрыня. – Я что-то ее среди собравшихся не заметил. Ну что молчишь, ведун? Одно дело – если кухарка пойлом тем отравилась, другое – если сама…
– Да ничего с купчихой не случилось, – отмахнулся Озар. – Она даже на шум не вышла. Загорка с перепугу кинулась назад, но упала и разлила напиток. А как явилась к Голице, та уже опрокинулась, каталась по земле, кричала, что горит у нее все в горле и груди. Загорка так испугалась, что только смотрела, но кое-кто стал поднимать Голицу, поить водой ключевой. Я тогда как раз подошел. Вижу, Голица уже обрыгалась вся, глаза вытаращенные, задыхается. Ключница Яра над ней стояла перепуганная, не знала, чем и помочь. Ну, я и поспешил к поварихе. И знаешь, воевода, когда подхватил я ее, она только и твердила, что Мирина ее отравила. Все это слышали, как и заметили, что Голица на терем указывала.
– Но настой же Голица сама готовила?
– Сама. Но знаешь, то ли с вечера настаивала травы, то ли с утра залила, я узнать не успел. Тут летняя печь на хозяйском дворе под навесом находится, там всякий пройти может. Если Голица отвлеклась или отошла, пока травы настаивались, кто угодно мог добавить отраву в опарницу[103]. Но когда кухарка уже отходила у меня на руках, я стал догадываться, чем ее могли отравить. Запах уловил знакомый. Есть такая трава, борец-корнем называется, или волкобоем, а то и ведьминой травой. Ее обычно используют для изготовления мазей, чтобы суставы не болели. И в доме такая была, потому как калеку Вышебора ею мазали. Но ключница Яра, у которой подобное снадобье хранилось, уже показала мне ларчик и заверила, что у нее все под замком, ничего не брали оттуда. Выходит, что отраву из града принесли.
– И ты вот так сразу понял, что это за отрава?
– Говорю же, знаю это зелье. Я ведь волхв, нас в травах учили разбираться. Растет борец-корень на влажных местах вдоль ручьев и рек. Цветы у него синие с лиловым, ну чисто как глаза у купчихи Мирины.
– Вот и ты заметил, какие у Мирины глаза, – усмехнулся Добрыня. – Но как же сама она? Почему кухарка ее уличить хотела, если своими же руками готовила зелье?
– Да открылось мне тут кое-что из прошлого вдовицы-красавицы. Не всегда она была верна Дольме, и, видать, Голица могла ее уличить кое в чем, что Мирине было нежелательно. Вот она, возможно, и захотела избавиться от кухарки. Да и горничная ее Загорка вчера в город уходила, могла принести отравное зелье. Там, где травами торгуют, можно всякое приобрести. Так что, думаю, стоит порасспросить тамошних торговцев, не являлась ли к ним девка со двора Колояровичей. А потом и с самой Загоркой поговорить. Девка она не очень умная, и если нажать…
– Это та самая Загорка, которая так вовремя разлила настой, для хозяйки предназначенный? И часто она разливает питье хозяйское?
Озар хотел что-то сказать, но вдруг застыл. Смотрел на Добрыню, а потом как-то странно улыбнулся:
– Ну и голова же у тебя, воевода! Как ты сразу догадался?
О чем догадался Добрыня, тот и сам еще не понял. Но вскоре увидел, как толково Озар умеет работать. Волхв велел привести Загорку, а она, оказавшись перед воеводой и служителем, сразу в слезы. Но Озара ее слезы не тронули. Смотрел на Загорку, потом за руки взял и так их сжал, что девушка вскрикнула.
– Кричи, не кричи, Загорка, а я тебя насквозь вижу! – глухо и властно начал Озар. Рванул так, что она на колени перед ним упала. – Отвечай – часто ли ты под дверью госпожи подслушиваешь? Что Голица Мирине сказывала? И что из того тебя так обозлило? Говори без утайки, пока воевода не велел с тебя кожу ремнями резать!
«Ну, царица-то как раз этого и не велела», – подумал Добрыня, но говорить ничего не стал, видел, как горничная трясется. Может, от слов волхва и толк будет.
Тут как раз сама Мирина на лестнице появилась. Худо ли ей было этим утром или нет, но нарядной павой вышла купчиха – косы короной уложены, серьги блестят в ушах не менее ярко, чем синие очи.
– Здрав будь, боярин Добрыня, – произнесла, сходя по ступеням. – Что же это ты позволяешь своему волхву мою девушку обижать?
А Загорка как увидела хозяйку, так и запищала:
– Матушка госпожа милая, защити! Я бы никогда тебе зла не сделала! Я не дала бы тебе настой отравленный. Это все Голица противная, для нее все поганой!
Мирина так и замерла на лестнице. Тут уж и Добрыня к Загорке шагнул, тряхнул ее сильно:
– А ну говори! Скажешь сама, мучить не станем! Но если умолчишь… Страшно умрешь, люто! Весь Киев на лобном месте твою кончину наблюдать будет!
Загорка только завыла пуще прежнего. Озару даже пришлось ее успокаивать. И та призналась, поникшая и смирившаяся.
Оказалось, что вчера она подслушивала – как и часто ранее – под дверью госпожи. И узнала, что Голица надумала женить своего сына Бивоя. Мирина, добрая и великодушная, сразу сказала: Загорку за него отдам, хорошее приданое ей справлю. У горничной даже сердце зашлось: вот оно, счастье! – подумала. Но кухарка давай Загорку поносить да оскорблять: дескать, и мать ее от барана понесла, и боги изуродовали. Загорка знала, что не так хороша собой, но ведь и здорова телом, и в милости у хозяйки, да и не урод она Только Голица ее как раз уродом выставила. Причем ни о какой свадьбе горничной с сыном и слышать не хотела. Ведь что задумала проклятущая Голица – саму Мирину возжелала супружницей Бивоя видеть! Говорила: как только та разрешится от бремени, пусть скажет, что Бивоя мужем возьмет. А добрая Мирина даже растерялась, загоревала. Вот тогда Загорка и решила: отравит она Голицу, когда та пробовать настой станет. Она всегда его пробует. И как послала Мирина Загорку во град по делам, она и приобрела нужное зелье на Подоле. А утром, еще затемно, сбегала на кухню и плеснула содержимое в отстаивавшееся пойло. Но хозяйке своей Мирине она никогда бы подобное зелье не поднесла – боги свидетели! – и горничная уже по привычке подняла руку к небесам, призывая тех в видоки.
Мирина слышала это со своего места на лестнице и, охнув, кинулась наверх. Добрыня же позвал Златигу. Пусть дружинник кликнет стражей, дабы увели куда надо отравительницу.
Загорка выла как резаная, когда ее уводили. Люди на улице собрались, болтали всякое, на двор Колояровичей указывали.
– Не дело это, что дурная молва о ближниках Дольмы пойдет, – вздохнул сокрушенно Добрыня. – Нам, Озар, надо чисто все проведать да отчитаться. А тут… Ох, не ладно все это.
Они вышли из дома, стояли вдвоем с волхвом на гульбище, смотрели, как Лещ и Бивой закрывают калитку. Отец и сын отравленной Голицы смотрели друг на друга, бурно дышали. Хорошо еще, что стражники их удержали, не позволили растерзать Загорку. Но кары ей теперь все равно не избежать.
Добрыня снял удерживающий волосы ремешок, тряхнул головой: во тут дела какие. И к Озару обратился:
– Как считаешь, ведун, если эта девка Загорка такая прыткая, то могла ли она и хозяина Дольму порешить?
Озар посмотрел на воеводу почти весело.
– Ты сам хоть веришь в то, что говоришь? Кто же сочтет ее мастерицей так ловко метнуть шип каленый? Нет, убийцу Дольмы я уже знаю. Но вот кто его на это надоумил – вопрос.
– Так что же ты тянешь, Озар? Раньше ты более прыткий был, соображал быстрее. Или хочешь, чтобы твои приятели-волхвы начали в подземных пещерах пухнуть с голоду? Учти, я могу приказать, чтобы их перестали кормить, так что поторопись с дознанием.
Озар приблизился к воеводе. Они с Добрыней смотрели друг на друга как враги, но Озар был в услужении, его наняли – и он согласился. Теперь же сказал:
– Идем, я все поведаю тебе, Добрыня. Я не только бока тут отъедал, но и работал до ломоты в затылке от размышлений.
Они долго беседовали, вновь расположившись в истобке, и никто не смел к ним даже подойти. Мирина больше не выходила из своей горницы, а Вышебор притих, не требовал, как было сперва, чтобы Добрыня его навестил да почет былому соратнику выказал. О дворне и говорить не приходилось: все понимали – сейчас что-то решается.
Добрыня внимательно выслушал волхва. И про то, как Озар расспрашивал каждого в усадьбе, как решал, кому может быть выгодна смерть купца Дольмы. Рассказал ведун и о том, как пришел к выводу, что убийцей мог быть именно Жуяга. Он даже расставил перед воеводой свои чубышки, объясняя, кто и где находился в тот день в Почайне и что мог совершить. В итоге доказал – метнуть шип в хозяина было удобнее всего именно Жуяге. И теперь осталось Озару разобраться в том, кто мог плешивого Жуягу на это надоумить.
– Знаешь, как говорят в народе, Добрыня: комар лошадь не повалит, пока медведь не подсобит. Вот и тут так же. Был за Жуягой кто-то, кто его подвел к смертоубийству. Сам бы он вряд ли ни с того ни с сего на подобное пошел.
Добрыня не забыл, что, когда по его наказу волхва привели в усадьбу Колояровичей, холоп Жуяга повел себя странно. Воевода, как и волхв, тоже это приметил. Теперь же спросил: а разве Вышебор, за которым находился Жуяга, не мог метнуть? Ведь оба, и калека, и Жуяга, находились как раз в том месте, откуда можно было попасть в Дольму. К тому же ранее Вышебор был умелым воителем, руки, небось, не забыли, как оружие метать. Озар же подумал, что воевода явно не питает симпатии к старшему Колояровичу и ему пришлось бы по душе, если бы именно этот калека оказался душегубцем. Но Добрыня не стал настаивать на своем, когда волхв пояснил, почему Вышебору невыгодно было избавляться от брата: оказывается, благонравный Дольма покрывал кровавые забавы старшого и даже потворствовал им.
Воевода не на шутку расстроился.
– Не ожидал я такого от Дольмы, – молвил он, сокрушенно покачав головой. – Однако сейчас выносить сор из избы не позволю. Не ко времени. Позже разберусь с Вышебором. Ишь что задумал тать: девок-невольниц резать! Это ему не в походе на непокорных, это в самом стольном граде он такое непотребство творил. Но говорю же, сейчас то дело прошлое.
Озар бросил суровый взгляд на княжьего дядьку.
– Люб тебе Вышебор или не люб, но вижу, что ты всех их готов покрывать. А причина в том, что Дольма был известным христианином, купца и его родню выбрали, чтобы привлечь киевлян к новой вере. Но вот что я скажу тебе, Добрыня: семейка эта – настоящее змеиное гнездо. К примеру, тот же Вышебор считает, что имеет право убивать низших по положению. Да и Мирина могла желать избавиться от мужа, который грозился услать ее обратно в леса. Радко, который уверяет, что любил строгого брата, тем не менее на его красавицу-жену позарился. Поэтому и он мог желать избавиться от Дольмы, чтобы потом сойтись с милой его сердцу Мириной.
– Тут навряд ли, – подперев голову кулаком, возразил Добрыня. Задумчив был. – Потерять сердце от несравненной красы Мирины младшему Колояровичу легко, но вот сойтись с ней в браке он не сможет. Радко крещеный, как и сама Мирина. А у христиан не позволено брать за себя жену брата. Это грехом считается и кровосмешением, да и дети помирать будут в таком союзе. Вот если бы ни Радко, ни Мирина не пошли в тот день в Почайну на обряд, то по старым языческим верованиям Радко мог бы взять вдовицу старшего брата. А теперь – нет!
– А они это знали? – поинтересовался волхв.
– Ну, попы про это говорили. Не глухие же Радомил с Мириной, чтобы не услышать? Так что если бы хотели сойтись, то отказались бы от крещения. А так… Нет, если они и милы друг другу, то оба понимали, что стать мужем и женой им теперь не позволят. Выходит, и умысла валить Дольму у них не могло возникнуть.
Озар лукаво посмотрел на воеводу, его глаза так и лучились иронией.
– А ведь ты бы не хотел, чтобы я на них указал. И сам Радко тебе по нраву, да и в городе его любят. И Мирина слишком хороша, чтобы ее, христианку и жену известного купца, объявили головницей. Так что тебе нужно на самом деле, княжий дядька? Истина или удобный убийца, чтобы выставить его перед князем и ромеями?
– Мне нужна истина. И пока мне из всего, что ты поведал, самым подозрительным кажется Бивой.
Добрыня оглянулся в окно, откуда через двор была видна калитка, подле которой на завалинке сидел пригорюнившийся сын Голицы. Здоровенный парень, он сейчас выглядел таким унылым, что и его вислые усы казались поникшими в печали по своей родительнице.
– Вон как убивается, – покачал головой воевода. – А я ведь знаю, что парень этот дерзкий, самоуверенный и не раз в кулачных боях себя проявлял. Дольма даже подумывал его к себе в охранники пристроить, поднять в доме по положению. Нравился ему Бивой. Нравился и сам по себе, и тем, что интересовался новой верой. И вдруг этот силач заартачился и не пожелал идти на обряд крещения в тот день. Странным мне это кажется. Словно бы Бивой не хотел быть на месте убийства и тем самым рассчитывал от себя все подозрения отвести. А ведь ты говорил, что дружен он был с Жуягой плешивым.
– Да, они приятельствовали. Однако какой резон Бивою избавляться от Дольмы? Тот его возвышал, добрым хозяином был. Уж не надеялся ли Бивой, имея толику крови Колояровичей, наследство получить? Смешно и наивно. Он хоть и простой парень, но тут должен был понять, что есть еще два брата Дольмы, да и жена. Которая к тому же оказалась в тягости.
– Бивой, возможно, и прост, как ты говоришь, а вот матушка его новопреставленная, оказывается, имела свои виды на вдовицу Мирину. Ну, если взять в расчет то, о чем поведала отравительница Загорка.
– А вот насчет Голицы ты правильно приметил, воевода, – даже подмигнул княжьему дядьке волхв. – Эта кухарка что-то знала о тайне госпожи. Она к ней близка была с первых дней, как Мирину от древлян привезли. Видать, та ей и доверилась, когда поняла, что надо завести ребенка. Голица наверняка помогала, хотя позже эта хитрая баба решила выгоду свою поиметь и стала давить на хозяйку. А как поняла, что саму ее отравили, то решила, что это Мирина задумала от нее отделаться. Поэтому на нее и указывала перед смертью. Но все это не касается убийства самого купца Дольмы. Ибо я просто не представляю, что какая-то кухарка могла уговорить плешивого Жуягу пойти на такой риск, как смертоубийство господина. Не пошел бы он на это из-за Голицы и даже ради своего приятеля Бивоя, что бы ему те ни пообещали. Да и сама идея Голицы со сватовством только в ее глупой голове могла родиться. Какая бы слава разнеслась о вдове известного всему Киеву Дольмы, если бы его вдовица сошлась с бывшим холопом? Так что это были пустые надежды хитрой, но недалекой кухарки. Да и родня Мирины, братья ее мужа вряд ли бы такое позволили. Радко, так тот скорее бы пришиб Бивоя, если бы он на его ладу стал рот разевать.
Читать бесплатно другие книги:
