Гардемарины, вперед! Соротокина Нина
Всевышний внял жалостливой молитве, шпага де Брильи пропорола правое плечо курляндца, и он рухнул на пол, зажимая пальцем рану.
В комнату тут же вбежали сторож и Устинья Тихоновна.
– Серный запах нюхала, анчоусы ела – к несчастью! – загадочно причитала бедная женщина. – Лань бегущая и прыгающая – обманчивая мечта! Все не к добру, все…
– Да вы живы ли, сударь? – лепетал сторож, пытаясь поднять Бергера.
Брильи стоял рядом, широко расставив босые ноги, и тяжело дышал.
– Не трогайте меня, я жив, – произнес Бергер, неуклюже поднялся и тут же упал в объятия сторожа.
Калистрат Иванович натужно крякнул, супруга его, ласково твердя про «лань бегущую и прыгающую», словно призывая Бергера перейти на аллюр изящного зверя, обхватила курляндца за талию, и вся эта живописная группа повлеклась в верхние апартаменты делать перевязку.
– Теперь этого. – Анастасия сняла руку с плеча Александра.
Де Брильи вытер салфеткой окровавленную шпагу.
– Вы опять меня не узнали, мадемуазель, – прошептал Саша и встал с колен. – Я приехал сюда в надежде помочь вам…
– Вот как? – Она махнула рукой французу. – Погоди, Сережа, не петушись. Подними кресло и поставь к камину.
Анастасия села в кресло, откинула голову на жесткую спинку и с минуту внимательно рассматривала юношу. Потом сказала нерешительно:
– Да, я тебя видела…
– Я был представлен вам в доме госпожи Рейгель.
– Веры Дмитриевны? А… вспомнила. Ты курсант навигацкой школы. – Она звонко расхохоталась. – А нынче урожайный месяц на курсантов. Сережа, сознайся, ты, случайно, не курсант навигацкой школы?
– Тебя никогда совершенно нельзя понять, звезда моя, – проворчал де Брильи, разыскивая свои туфли.
– Чем же ты можешь мне помочь, курсант?
– Вся моя жизнь принадлежит вам! – пылко воскликнул Саша.
– Щедро… А что мне с ней делать, юноша? Скажи лучше, этот… Бергер привез паспорт для шевалье?
– Да. Выездной паспорт в его камзоле во внутреннем кармане.
– Сережа, пойди поищи в тряпках этого…
Де Брильи брезгливо поморщился, но тем не менее пошел наверх.
– Садись, курсант, поговорим…
Саша сел на пол, обхватив колени руками. Его не оставляло чувство неправдоподобности всего происходящего. Эта гостиная с опрокинутой мебелью, битой посудой, с раздавленной каблуками жареной рыбой, огурцами, пронзительным запахом чесночной настойки – разве это место для нее? И он сам – только очевидец, но никак не действующее лицо. Все дальнейшее происходило для Саши словно во сне – в том нереальном состоянии, когда тело легко может оторваться от пола и взмыть к потолку, когда можно читать чужие мысли как раскрытую книгу и когда при всех этих щедрых знаниях ты со всей отчетливостью понимаешь, что ничего нельзя изменить в книге судеб и никому не нужны твои взлеты и понимание происходящего.
– Странно, – сказала Анастасия, – я не помню твоего лица, но хорошо помню фигуру, и как ты стоишь – руки опущены, голова чуть вбок. Где?..
– Под вашими окнами.
– Так это был ты? И в последнюю ночь? – Анастасия вдруг всхлипнула по-детски. – А я все думала – кто же провожал меня в дальнюю дорогу?
И, всматриваясь в Сашины черты и узнавая их, Анастасия не просто поверила каждому его слову, а растрогалась, вся озарилась внутренне. Ей казалось, что еще в Москве в толпе безликих вздыхателей она выделила горящий взгляд этот.
– Что о матери моей знаешь? – спросила она тихо.
– На дыбе висела…
– Ой, как люто… Как люто! У тебя мать жива? Не дай бог, дожить тебе до такого часа. Ты мне все говори, не жалей меня. Что ее ждет, знаешь?
Саша опустил глаза. Анастасия заплакала, заломила руки.
– Голубчик, но ведь все знают, что Елизавета обет дала не казнить смертию…
– Помилует.
– Если помилует, то кнут. В умелых руках он до кости тело рассекает, я знаю, рассказывали. Все прахом… Все надежды, вся жизнь. Видел, как горит мох на болотах, быстро, ярко, только потрескивает, вот так и моя душа… Матушка моя, бедная моя матушка…
Саша хотел пододвинуться ближе, но Анастасия сама легко соскользнула с кресла, села рядом и положила к нему на грудь голову. От раскаленного, как кузнечный горн, камина несло нестерпимым жаром.
– Я люблю вас, – прошептал Саша еле слышно.
– Вот и славно, мой милый. Люби меня. Хорошо, что здесь на родине будет живая душа по мне тосковать и плакать. А я не умею… Француз говорит, что я холодная, студеная… Тошно мне, голубчик мой, скучно. Живу как холопка – невенчанная. В Париже мне католичкой надобно стать, чтоб под венец идти. Дед мой был католик, но мать, отец, я сама – все православные, воспитаны в вере истинной. Это нехорошо – менять веру?
– Веру нельзя поменять. На то она и вера, – прошептал Саша отрешенно.
Анастасия чуть отстранилась, вглядываясь в его лицо, словно пыталась запомнить навеки.
– Как тебя зовут?
– Александр, – выдохнул он, – Белов.
– Са-аша, – ласково протянула Анастасия и осторожно, пальчиком погладила его брови. – Красивый, грустный… Са-а-шенька…
Радостный де Брильи ворвался в комнату, размахивая над головой паспортом:
– Звезда моя, все отлично! Через неделю мы будем в Париже, – и тут же осекся, взглянув в красное, раскаленное от каминного жара и слез лицо Анастасии. – Что это значит? Ваше поведение… Почему вы сидите на полу и обнимаетесь с этим?..
– Этот мальчик, последний русский, с которым я говорю, – запальчиво сказала Анастасия и еще теснее прижалась к Саше. – Он меня понимает и жалеет. – И, видя, что удивление де Брильи близко к шоку, добавила: – Я же еду с тобой, что же ты еще хочешь? Иди упаковывай сундуки!
– Да как вы смеете так?.. – Француз оторвал Анастасию от Саши и, словно куклу, бросил ее в кресло.
– Не прикасайтесь к ней, сударь! – Саша не помнил, как очутился на ногах, как выхватил шпагу. Он готов был биться со всей Францией, со всей Курляндией, со всем светом, но Брильи отмахнулся от него с досадой.
Анастасия вдруг вскочила и выбежала из комнаты. Де Брильи последовал за ней.
Саша сидел у камина до тех пор, пока последний уголек, исходя остатками тепла, не вспыхнул алым пламенем, чтобы сразу потускнеть и погаснуть. Тогда он встал и пошел к Бергеру.
Курляндец лежал на высокой кровати с выцветшим, когда-то розовым балдахином и надрывно стонал. Добрые руки Устиньи Тихоновны запеленали его бинтами до самой шеи, подсунули тугой валик под раненое плечо. Услышав, что кто-то вошел, он осторожно сдвинул мокрую тряпку со лба и поднял на Сашу мутные от боли глаза.
«Ловко пырнул его француз», – подумал Саша. Лицо Бергера посерело, нос заострился, как у покойника, веки набрякли.
– Какие будут распоряжения? – Саша нагнулся к его лицу. – Мне находиться при вас?
– Нет… – Бергер пожевал губами. – Скачи в Петербург.
– Что сказать Лестоку?
Бергер опять надолго замолчал, рассматривая пыльный полог над кроватью, изъеденные древесным жучком резные столбики.
– Скажи, что ты ничего не видел и не слышал, – сказал он наконец громко и зло. – Опознал, мол, и ушел. И еще скажи, что француз-каналья, чуть меня жизни не лишил. А лишнее скажешь, то, как вернусь в Петербург, такого о тебе расскажу, что Сибирь станет твоей родиной и кладбищем.
«А еще говорят – страдание облагораживает», – подумал Саша и ушел, хлопнув дверью.
Светало… В доме царила предотъездная суета. Саша бесцельно мерил шагами гостиную, спотыкаясь о сундуки и чемоданы, он старался ни о чем не думать: «Горевать будем потом, когда она уедет…»
– Вас барышня кличут. – Маленькая горничная выглянула из двери и поманила Сашу пальцем.
– Куда идти? – прошептал он непослушными губами.
Анастасия, в белом утреннем платье, исплаканная, бледная, словно не ходила, а плавала в утренней полутьме.
– Исполни, Саша, мою последнюю волю. – И, словно испугавшись своего высокопарного тона, она испытующе заглянула ему в лицо. – Передай это моей матери.
Саша послушно раскрыл ладонь, и на нее лег четырехконечный, ярко сияющий крест. В середине – тело Спасителя взметнулось в последней муке, крупные алмазы украшали перекрестия, а в оглавии, в финифтяной рамке, матово поблескивал гладкий, выпуклый изумруд.
– Анне Гавриловне в крепость? – растерянно прошептал Саша.
– Да, сделай доброе дело.
– Я передам.
– Что бы ни присудили ей – смерть или кнут, казнь будет всенародной. Ты пойди туда, донеси до нее мои молитвы.
– Донесу.
– Обо всем, что с ней будет на эшафоте, об ее последнем слове, знаке ли, о том, как примет муку, напиши мне. Дай срок, я человека пришлю из Парижа, ему и отдашь письмо. Скажи только, как тебя найти?
Саша назвал дом Лукьяна Петровича Друбарева.
Анастасия хотела еще что-то сказать, но смутилась, отвела глаза, глядя на еловые ветки за окном, их раскачивал ветер и сыпал обильную росу.
– Что на память тебе дать? – спросила она вдруг.
– Вот эту ленту, – глухо сказал Саша.
Анастасия тряхнула головой и розовая лента, стягивающая волосы, упала к ней на колени.
– Нет, лента – это не то. – Она с трудом стала отстегивать от пояса сапфировую брошь, сделанную в виде букетика фиалок. – Коли попадешь в Париж, это будет твоя визитная карточка. Вот и все…
Через полчаса Анастасия спустилась в гостиную уже в дорожном платье и больше не отпускала от себя Сашу до тех пор, пока не села в карету.
– Прощай, Саша. – Она протянула ему руку. – Прощай, голубчик. – Де Брильи окинул его недобрым, ревнивым взглядом, но ничего не сказал.
«Мы еще свидимся…» Впрямь ли она это шепнула или только почудилось? Колеса тяжело повернулись, заскрипели, и карета покатила по усыпанной хвоей дороге. Глядя ей вслед, Саша подошел к березе, погладил влажную кору.
«А правда ли, что русские делают нарезки на березах, собирают сок в сосуды и потом из этого варят мед? – очень серьезно спросил у него шевалье за завтраком. – У нас во Франции мед собирают пчелы… Кто поймет этих русских?» – добавил он словно про себя.
– А правда, кто их поймет? – сказал Саша. – И почему я не умер? И почему не бегу вслед за каретой? – И он заплакал, прижимая к лицу жесткие ветки березы.
27
Дошел, доскакал… Вот он, Микешин скит. Кажется, рукой дотянешься до стены, саженей двадцать – не больше, но ближе не подойдешь. Стоит скит на острове, не только высокие стены, но и глубокая вода озера ограждают от мира служительниц божьих. Черные от времени, плотно сбитые бревна забора, ворота с фасонными накладками, а над всем этим двухскатная тесовая кровля с крестом и купол колокольни, крытый свежими лемехами. Мужчине туда даже в монашеском платье хода нет, а в камзоле да при шпаге – он для них сатана, нежить!
Игнат тоже спешился и суетился около коней, подтягивая подпруги.
– Вот что, Игнат. Отправляйся-ка в деревню да сыщи место для ночлега. Дня на три, а там видно будет.
– Уж лучше вместе, Алексей Иванович. Матушка наказывала, чтоб я от вас ни на шаг…
– Полно тебе. Я не ребенок. Слушай, верстах в пяти есть две деревни. Через Кротово мы проезжали. Но нам лучше остановиться в Хлюстово. Эта деревенька на озере стоит. И хорошо бы лодку достать. Поговори в деревне, разузнай про скит. Скажи, мол, барину надо повидать одну из стариц по семейному делу. Может, найдешь кого отнести письмо в скит. Много денег не сули…
– Посулю… как бы…
– Да я бы все отдал, до последней рубахи, да боюсь излишнего любопытства. Все дело может прогореть.
– Какое дело-то? Скажите, барин, Христа ради. Мотаемся по дворам, по чужим углам, а чего…
– Вечером с лошадьми приезжай в это же место, – продолжал Алексей, словно не слыша причитаний кучера, – но тихо, потаенно. Понял?
«А то не понял… Как бы… – подумал Игнат. – Последнюю рубаху отдать! Не иначе как зазноба ваша за этими стенами. Эх, Алексей Иванович. Как говорится – любви, огня и кашля от людей не спрячешь!»
Оставшись один, Алексей лег в тени прибрежных кустов, решив наблюдать за скитскими воротами – может, как-то проявится жизнь, выйдет кто-нибудь за ограду или лодка отойдет от берега с той или с другой стороны. Но лесной монастырь был тих и неприветлив. За час ожидания Алексей не увидел ни одного человека подле его стен.
Он побрел вдоль берега, надеясь, что водная гладь сузится и можно будет вплавь добраться до острова. На белом промытом песке росли жесткая трава и выцветшие бессмертники. Корабельные сосны высоко над головой шумели хвоей, между их могучими стволами, как резвящиеся у родительских коленей дети, молодые сосны распушили ветки. Изогнутые стволы мертвых кустов можжевельника напоминали сражавшихся осьминогов, что окаменели в борьбе, и, как водорослями, поросли бородатым мхом.
Уже стены скита и колокольня скрылись за поворотом, а расстояние до острова не уменьшалось. Алексей разделся, связал одежду в тугой узел. Вода у берега была прозрачная, ярко-голубая, а дальше заросшее водяным хвощом дно уходило круто вниз, в плотную, словно стеклянную синеву. Алексей на минуту засмотрелся на оранжевые плавники окуня и поплыл, держа узел над головой.
Остров встретил его запахом медоносных трав. На высоких малиновых головках чертополоха дрожали крыльями коричневые бабочки. Он задел узлом колючую ветку, и бабочки закружились легким роем вокруг его мокрого тела.
Он натянул рубаху, отер подолом лицо и засмеялся вдруг – все будет хорошо. Софья ждет его за этими стенами. Она верит ему, только ему, на всем белом свете, так она сказала при расставании.
Алексей оделся и углубился в лес. Сосны скоро сменились березами. По неглубокому овражку бежал чистый ручей, – видно, где-то выше пробился на поверхность земли ключ.
Он лег на землю, раскинул руки, уставился в небо невидящими глазами и стал думать о Софье. Может быть, по этим самым травам, что примял он спиной, ступала ее легкая нога? И далекий голос кукушки она тоже слышала, и по томительным крикам отсчитывала дни, оставшиеся им до встречи. И этот гул, жужжание, стрекот прогретой солнцем травы радовал ее слух… И эта божья коровка: «Полети, расправь крылышки, шепни Софье, что я уже здесь, жду…» Он потерял счет секундам, и только пульсация крови напоминала о том, что время движется, и потому надо вставать, прощаться с островом и плыть назад.
Игнат уже вернулся на условленное место.
– Я вас, Алексей Иванович, больше часа жду. Ужинать давно пора.
– Нашел избу для постоя?
– Нашел. В Хлюстово.
– А про скит?..
– Расспросил. Говорят, что глух, мирских не пускают даже по праздникам. Стариц в скиту двадцать, все строгие. За провизией сами ездят в монастырь, вернее, не ездят, а в лодке плавают. Монастырь отсюда верстах в двадцати.
– Нашел кого-нибудь, кто записку бы в скит отнес?
– У них найдешь. Как же… Им теперь не до записки. У них там такое веселье идет…
– Какое веселье?
– Гроб по деревне таскают целую неделю.
– Вот уж весело! Какой гроб?
– С бабушкой. Носатая такая бабушка, рот впал, лицо желтое. Бабушка как бабушка…
– Зачем же ее таскают да еще в гробу?
– Затем что мертвая.
– Мертвых хоронить надо.
– В том-то и шутка, что не могут они бабушку похоронить.
Больше Алексей ничего не мог добиться от Игната и поскакал в веселую деревню.
Чтобы объяснить странную историю недельного таскания бабушки по деревне, необходимо вернуться несколько назад. У местного архиерея Саввы и барина, которому принадлежало Хлюстово без малого двадцать лет, продолжалась великая тяжба из-за земли – покосных заливных лугов. Хозяин Хлюстово был человеком мягким, набожным и, желая избежать лишнего шума, все годы платил сквалыжному архиерею отступные деньги, поэтому Савва окончательно утвердился во мнении, что луга принадлежат монастырю. Барин умер. Молодой наследник обретался за границей и никаких денег платить архиерею не собирался. Крестьяне, как и сто лет назад, продолжали косить на лугах, не ведая, что, с точки зрения архиерея, посягают на чужую собственность. Поэтому, когда вдруг явились шустрые монахи, чтобы волочить еще не просохшее сено на монастырский двор, они защитили свое добро, и монахи ушли ни с чем. При вторичной попытке служителей божьих вывезти с полей уже сметанные стога, крестьяне встретили их дубьем, а вечером подвыпивший дьячок написал под диктовку старосты жалобное письмо воеводе. Воевода бумагу прочитал, но, зная характер архиерея и богатство молодого наследника, сам разбираться в этом кляузном деле не стал, а пустил письмо по инстанции. Тяжба вошла в новую стадию.
Разгневанный Савва, видя, что и денег нет, и сена не будет, пошел на крайнюю меру – запретил приходскому священнику справлять в Хлюстово требы. Ладно если бы отец Феодосий отказался только обедню служить, время жаркое – то жатва, то молотьба. Не только службу стоять – перекреститься времени нет.
Но деревня – большая, что ни неделя, то приплод. Родительницы оставлены без молитв, младенцы не крещены и не регистрированы. Дело к осени – времени свадеб, а кому венчать? Парашка Волкова, все родителям за крестьянской работой недосуг было отвести ее под венец, с ужасом обнаружила округлившийся живот и бросилась в ноги к матери. А та и впрямь затянула со свадьбой, знает, что виновата перед дочерью, а что делать? А ну как поп еще месяц не будет справлять требы? Срам на всю деревню…
Война пошла серьезная. Отец Феодосий через день ездил к архиерею, дабы укрепиться духом, поповские дочки боялись выйти на улицу и сидели целый день в дому, как в крепости, а дьячок тайно таскал святую воду и прыскал особо сильно орущих младенцев. Но кропи не кропи, прыскай не прыскай, а известно доподлинно – пока младенца с молитвой в святой купели не искупаешь, он кричать не перестанет. А у купели стоит попадья и кричит, что скорее умрет, чем допустит своевластие.
В разгар событий в крайней от озера огромной семье Анашкиных, где Игнат и договорился о постое, умерла престарелая бабушка Наталья. Умерла тихо, как вздох. Старушку обмыли, вложили в руки свечку, приготовили сухой клепаный гроб и… Священник отказался проводить на тот свет свою прихожанку. Мало того что умерла старушка без покаяния, так и похоронить по христианскому обычаю нельзя. Анашкиным некогда было плакать да причитать. По очереди обивали они порог упрямого священнослужителя, но тот был неумолим.
Конец августа, молотьба в полном разгаре, гречиха еще не убрана, с льном дел невпроворот, а Анашкины сидят в горнице вокруг стола, смотрят в лик бабушки да меняют свечки. Что делать? Не самим же читать Псалтырь?
С первым петушиным криком попадья обычно выходила во двор по своей нужде. Петух прокричал, попадья накинула душегрейку, ощупью нашла дверь, а она не открывается, словно подперли ее чем-то снаружи. Попадья, кряхтя и ругаясь, вылезла через окно и обнаружила на пороге лежащую в открытом гробу бабушку Наталью. Бедная женщина только руками всплеснула, разбудила мужа, сына, двух дочек, и они все вместе, тяжело дыша и отдыхая каждую минуту, оттащили в предрассветной мгле бабушку назад на анашкинский двор.
Анашкины не удивились, внесли бабушку в дом и опять положили на стол с зажженной свечкой в руках, но к ночи повторили маневр.
Хорошо Анашкиным, у них пять мужиков да парней около десятка, им гроб протащить что пушинку. А каково поповскому семейству? Отец Феодосий только голосом могуч, сынку шестнадцатый годок, а попадья с дочками – жиры да сдобы. Им не только гроб – корзина с ягодами тяжела!
– Тащат… – шептала вечером деревня, когда анашкинские мужики бегом, ладно ступая в ногу, несли бабушку Наталью к дому священника.
– Везут… – злорадствовала деревня поутру, когда семья отца Феодосия, кряхтя и потея, везла гроб на маленькой тележке.
Стойкость Анашкиных пришлась всем по нраву, и на третью ночь попадья обнаружила на своем пороге не только гроб с ненавистной бабушкой, но и троих младенцев. Двое лежали рядом с гробом, а третьего мать положила в тенечек под липу, чтобы раннее солнце не припекло любимое чадо.
При появлении попадьи все младенцы принялись кричать как оглашенные. С Натальей просто, лежит себе тихо, ждет, когда понесут. Да и дорога известная. А трое чад синие от натуги – молока просят. И попробуй догадайся, кто чей, – все на одно лицо!
Матери быстро разобрались в своих детях, а на следующее утро попадья обнаружила подле гроба уже восемь орущих младенцев! Поповские дочки опять сбивали ноги, разносили младенцев по домам, но при всем их старании мать последнего, особенно звонкого, так и не сыскалась. Восьмой младенец оказался лишним, и попадья, злорадствуя, оставила его на анашкинском дворе рядом с гробом бабушки Натальи.
Лишним младенцем завладела Катенька Анашкина, смышленая десятилетняя девочка. Младенец сразу затих на ее руках, и о нем забыли. Не до младенца было Анашкиным.
Когда к вечеру Алексей с Игнатом прибыли на постой, семейство кончило ужинать. Гроб уже не ставили на стол. Если покойников не хоронить, то негде будет трапезничать. В дневные часы бабушка смиренно проводила время в чулане. За столом спокойно и деловито обсуждали, кому сегодня нести бабушку к упрямому отцу Феодосию.
– Пошли, что ли… – Мужики закинули на плечи уже изрядно загрязненные полотенца.
– Ох, матушка родная! Не было покоя тебе при жизни, нет и после смерти, – привычно заголосила старшая Натальина дочь Вера, проводила гроб до порога, поклонилась в ноги и вернулась к столу.
– Сколько же вы времени покойницу носите? – спросил Алексей.
– Преставилась матушка в день апостолов и святителя Николая – в четверг. Вот считай. Сегодня уже неделя.
– Жарко ведь. Как же она у вас в чулане? От покойника дух тяжелый.
– Никакого такого духа от мамани нет, – задумчиво проговорила Вера. – А ведь должен быть дух, прав ты, барин. Мы тут совсем голову потеряли. А может, и есть дух, да мы не чуем. Завтра, как принесут маманю назад, понюхаю. Ой, дела наши тяжелые… Садись, барин, вечерять.
Алексей принялся за еду.
– По какой нужде прибыл к нам, мил человек? – полюбопытствовала Вера.
– Сестра у меня в скиту. Повидаться надо по семейным делам.
– Ишь чего захотел. Не покажут тебе ее сестры. – Она перекрестилась на образ Николая-угодника. – Маманю из-за сена похоронить не можем, а ты монашку лицезреть захотел.
– Она еще не пострижена, – раздался тихий голосок Катеньки, – она белицей в скиту живет.
– Не встревай, когда старшие говорят, – прикрикнула мать. – Доберусь я до тебя. Куда младенца дела?
– Спит.
– Вот и ты иди к нему. Дай только маманю похоронить. Мы его беспутную мать сыщем.
Алексей хотел было расспросить Катеньку, о какой белице говорила она так уверенно, но девочка ушла за занавеску.
Алексею постелили на лавке в летнике. «Гроб таскают… некрещеные младенцы… нетленные покойники… Что за чушь? Как сказала эта девочка? Она еще не пострижена… Значит, все-таки готовят ее на постриг. Она же не хочет, не хочет… Я по бревнам растаскаю ваш забор, а до Софьи доберусь!» – думал он, кусая губы. Потом встал, запалил лучину и принялся сочинять послание Софье.
Алексей рассчитывал встать раньше всех в доме, но это ему не удалось. В августе крестьянские семьи просыпаются затемно. Когда Алексей открыл глаза, вся огромная изба была полна говором, скрипом половиц, где-то тонко пищал «лишний» младенец. «Катеньку надо повидать», – думал Алексей, спешно одеваясь.
– Пошли младенцев по домам разносить! – раздался под окном голос девочки. – Попадья за каждого младенца по яйцу дает! – И ватага ребят, звонких и юрких, как сверчки, понеслась по улице.
Алексей натянул сапоги и бросился вслед за ребятами.
– Барин, Алексей Иванович, куда? – закричал Игнат. – Я с вами. Неужели и вы яйцо заработать хотите?
Золотая мысль пришла к Алексею неожиданно. Он решил разыскать измученных матерей и уговорить их везти некрещеных младенцев в скит к монахиням. Ребята быстро помогли ему найти нужные избы.
Матери посудачили, порядили и согласились в том, что хоть и сомнительно, есть ли у сестер подобающая купель, но крестить можно и в озере. Были бы святые руки да нужные слова.
– Собирай младенцев! – раздалось по деревне.
В это утро попадья, уже привыкшая к детскому ору под окном, дивилась тишине, толкала мужа в бок.
– Спи… – ворчал отец Феодосий. – Мне заутреню не стоять, только теперь и выспаться. Спи. Маку сунули матери в рот своим чадам, вот они и молчат.
Попадья приставила к окну лесенку и спустилась во двор. Гроб был на месте, а некрещеных детей будто корова языком слизнула.
– Младенцы-то где? – растерянно спросила попадья бабушку Наталью, словно та недоглядела за доверенными ей внучатами и теперь должна была оправдываться в своей оплошности.
Когда семья священника впряглась в тележку и потащила бабушку на анашкинский двор, в деревне стоял гвалт, как на пожаре.
– Везите Наталью на озеро к мосткам, – крикнула на бегу молодайка с младенцем на руках.
– Что городишь, глупая? – изумилась попадья.
– Гроб другим заходом. Тесно, – крикнула другая женщина. – Наталью несите куда положено, к Анашкиным. И «лишнего» у них возьмите да принесите к мосткам!
– Что они, оглашенные, надумали? – перевела дух попадья. – Уж не топить ли младенцев собрались?
– Папенька, Господь с тобой, окрести младенцев, – взмолилась старшая поповская дочь. – Не могут они сено монастырю отдать – оно барское.
– А мне куда идти? В расстриги? Архиерей Савва – человек без шуток. Сказал – сделал.
– Из-за сена души крестьянские губить! – взорвался вдруг поповский сын. – Посмешищем стали на всю округу! Надоели вы мне. Таскайте сами свой гроб. – И пошел прочь.
– Какой же он наш? – всплеснула руками попадья.
– Прокляну! – возопил могучим басом отец Феодосий. – Вернись, беспутный отрок!
В крапиве хохотала деревенская детвора.
Только на берегу, куда сбежалась вся женская половина деревни, удалось Алексею поговорить с Катенькой. Она пришла к мосткам с «лишним» младенцем на руках и, увидев молодого барина, сразу отошла в сторонку, словно ожидая, что тот обратится к ней с вопросом.
– Ты знаешь мою сестру? – спросил Алексей, боясь верить в удачу.
– Софьей ее зовут? Она совсем недавно приехала. Тихая, все молчит…
– Ты сейчас в скит с младенцем поплывешь, да? Передашь Софье записочку?
– Передам. – Босая нога осторожно стала чертить узор на песке.
– Да чтоб никто не видел.
– Угу…
– И ответ привези.
– Хорошо, барин. – Записка исчезла в складках синего сарафана.
– Что хочешь за услугу? – Алексей осторожно погладил льняные косички.
– Бусики… – Девочка кокетливо скосила глаза.
– Катюшка, отплываем. Давай младенца! – закричали бабы.
– Я сама. – Катенька прыгнула в лодку. Матери сели за весла, и над озером поплыла тихая песня.
Алексей пошел назад к Анашкиным. «Теперь осталось одно – ждать. Надо же, какое дело провернул!» Он усмехнулся, вспоминая события этого хлопотливого утра. Предприимчивое до бесшабашности, отчаянное поведение некоего молодого человека, в котором он с трудом узнавал себя, обязывало его к новым, неведомым подвигам, и от их предчувствия становилось страшновато и упоительно на душе. Ему казалось, что в руках у него шпага, кисть крепка и подвижна, тело упруго и, блестяще владея всеми парадами итальянской и французской школы, он ведет свой самый ответственный бой, когда приходится драться не из-за мелочной обиды, не из-за вздорного слова, а во имя самой справедливости.
«Позиция ан-гард! Защищайтесь, сэр! Ах ты, господи… Скорее бы Катенька вернулась…»
Неожиданно рядом раздался хруст веток и кустов, скрывающих от глаз глубокий, тенистый овраг, и вышел, отряхивая подол рясы, отец Феодосий – лицо грознее тучи, взгляд – две молнии, за ним, воровато оглядываясь по сторонам, с трудом волоча пустую коляску, вылезла раскисшая попадья.
– Доброе утро, – вежливо поздоровался Алексей. – Отвезли бабушку?
Показалось ли Алеше, или впрямь священник упомянул имя черта?
– Маму не видели, барин? – встретила Алексея хозяйка. – Давно бы ей надо дома быть. А может, сжалился отец Феодосий, пустил маму в храм и отходную над ней читает?
– Я сейчас встретил отца Феодосия.
– С мамой?
– Порожние.
– А мама где? О Господи, матушка родимая! Когда предадим тебя сырой земле? Не было тебе покоя в жизни, нет его и после смерти…
В избу, стуча пустыми ведрами, вбежала соседская Фроська.
– Вера, не вой! Послушай меня-то! Сейчас бабы сказывали… Лежит бабушка Наталья посередине деревни у колодца. Стыд-то, срамота! Потерял ее, что ли, отец Феодосий?
– Санька, Петрушка, Ерема!.. – заголосила Вера. – Бегите, зовите мужиков. Потеряли бабушку! Надо бабушку искать!
У колодца, плотно обступив гроб, стояла толпа. Вера растолкала народ, опустилась на колени и припала к восковой материнской щеке.
– Прости нас, родимая! – крикнула она с плачем, но, вдруг вспомнив слова молодого барина, утихла, осторожно втянула в себя воздух, внюхалась. Не только мерзкого духа разложения не уловила Вера, но даже показалось ей, что материнская щека источает легкое тепло, как стена родной избы. Вера поднялась с колен и задумчиво оглядела народ.
– А матери-то твоей, видно, неплохо без святого благословения, а, Верунь?
– Ишь, умостилась в гробу, ишь, разнежилась, словно на лавку вздремнуть легла.
Читать бесплатно другие книги:
