Невероятные происшествия в женской камере № 3 Ярмыш Кира

Аня снова вскочила и пересела на противоположную сторону стола, где расположился Виктор Иванович с незаметным баландером.

– Да отстань ты от нее, – проворчал Виктор Иванович. – Не видишь, что ли, бегает от тебя.

– Ты в наши отношения не лезь, в миску свою смотри, – надменно бросил Сергей и, повернувшись к Ане, вновь расплылся в своей сытой улыбке. – А за что ты сюда попала, красавица?

Аня хотела было снова огрызнуться, но вдруг подумала – а что, если правдивый ответ его отпугнет?

– За политику. На митинги хожу.

– За поли-и-итику? И я за политику!

– И ты? – почти с ужасом переспросила Аня.

– Конечно. Меня без прав мусора поймали, а батя отказался бабки платить. Такая у него политика!

Сергей расхохотался тоненьким смехом. Аня запихнула в рот последнюю ложку каши и решительно встала.

– Кипятка мне нальете, пожалуйста? – попросила она Виктора Ивановича.

– Конечно, давай сюда, – тут же засуетился он.

– Сам налью! – встрял Сергей и грубо выхватил у него бутылку. – Все для тебя делать буду, красавица, вот увидишь, – приторно добавил он, поворачиваясь к Ане.

Когда он скрылся на кухне, Аня только порадовалась. Она слышала, как звонко журчит вода, наполняя бутылку, и чувствовала облегчение, что сейчас наконец-то сможет спрятаться в своей камере, где никого больше не будет.

Сергей поставил бутылку на бортик окошка для раздачи и выразительно посмотрел на Аню. Она нехотя подошла и протянула руку.

– Не-а, – игриво сказал Сергей, накрывая горлышко бутылки ладонью. – Отдам за поцелуй.

– Чего? – снова опешила Аня.

Сергей повернулся к ней щекой и два раза стукнул по ней пальцем.

– Ты совсем с ума сошел?! – вспылила Аня. – Ты что ко мне пристал? Дай сюда!

Она рванула бутылку за ручку – описав в воздухе полукруг, она повисла у Ани в руке. К счастью, не расплескалась – крышка была закручена плотно. Сверкая глазами, Аня выскочила из столовой, слыша, как Сергей прощается с ней “до прогулки”.

Спустившись с лестницы, Аня обнаружила, что выход в коридор, где находились камеры, заперт. Она гневно потрясла решетку. В глубине души Аня немного боялась, что приставучий Сергей пойдет за ней, а бежать будет некуда.

– А вы разве не должны меня караулить, пока я на обед хожу? – накинулась она на мальчика-полицейского, когда он наконец подошел к решетке. Судя по его лицу, Анина претензия застала его врасплох.

– А что, надо было? – растерянно спросил он.

Аня хотела возмутиться, заявить, что в их отсутствие к ней приставал какой-то идиот, но в последний момент остановилась. Ябедничать было совсем уж глупо. Приняв надменный вид, она прошествовала мимо полицейского в открытую решетку, подождала, пока он поспешно отпер перед ней дверь камеры, и скрылась внутри.

Оставшись одна, Аня заварила себе чай, устроилась на кровати и снова взялась за книгу. Из головы у нее, однако, не шел Сергей с его приставаниями. Странно, наверное, было придавать этому такое значение, но контраст между тем, что Аня привыкла считать оскорбительным, и тем, что считалось таковым у большинства, был слишком явным.

Аня начала осознанно считать себя феминисткой примерно тогда же, когда увлеклась политикой. Сейчас она объясняла это тем, что ей просто стало нужно постоянно за что-то бороться – за свободную Россию или за права женщин, не имело значения. Нельзя сказать, что прежде она отличалась консервативностью – Аня вообще не задумывалась о таких вещах. Это теперь, четко относя себя к социальной группе “женщины”, она воинственно отстаивала свои права – раньше, пока она никуда себя не относила, она и не чувствовала себя ущемленной.

Проблемы с женскими правами, по Аниному наблюдению, разделялись на два типа: одни было принято осуждать, над другими – смеяться. К первым относилось домашнее насилие или женское обрезание, а ко вторым – вещи менее очевидные и оттого более дискуссионные. Позволительно ли мужчине делать женщине на работе комплимент за внешность? Можно ли использовать слово “проститутка” как ругательство? Насколько уместно рекламировать машины с помощью полуобнаженных моделей? Это обсуждали в фейсбуке, и Аня с большим увлечением читала все посты. В ходе таких споров обязательно возникал человек, который укоризненно напоминал, что, пока сытая московская публика выясняет допустимость слова “телочка”, в остальной России женщин насилуют и убивают. Спорщики всегда были вынуждены оправдываться, и Аню это злило: она вовсе не считала, что одна проблема реальнее другой, но также прекрасно знала, что ей самой повезло. Она находилась на вершине пирамиды, на которой было позволено вести просвещенные дискуссии и интересоваться более тонкими вещами. Эта вершина была крохотная, как острие иголки, а ниже сгущался дремучий ужас, где женщины боролись за право оставаться целыми, невредимыми и живыми. Аня об этом помнила, но не могла не радоваться, что для нее обстоятельства сложились иначе.

Топчась на своей вершине много лет, Аня почти перестала бояться с нее упасть. Ее родственники, друзья и знакомые обступали Аню стеной, за которой она чувствовала себя в безопасности и не задумывалась о том, что может оказаться в менее дружелюбной обстановке. Спецприемник напоминал, что на самом деле это довольно просто. И дело было не в особенной ужасности этого конкретного места. Аня мрачно думала, что большинство мест довольно ужасно, если делать о них вывод по тому, как в них относятся к женщинам. Неважно, насколько образованны или успешны люди, неважно даже, какого они пола, – идея превосходства мужчин впаяна в головы почти всем.

Аня подумала про свою практику в МИДе. Контингент там заметно отличался от тюремного, но сексизм процветал едва ли не больше. Сегрегация людей по половому признаку возводилась там в непреложный закон. Мужчины, работавшие дипломатами, считались высшей кастой, а женщины, занимавшие технические должности, – низшей. В департаменте, куда определили Аню, женщина-дипломат была только одна. Она выглядела старше своих лет, мало разговаривала, носила очки, а зимой – старомодную меховую шапку. Аня ее сторонилась и даже испытывала к ней нечто вроде сочувствия – она производила впечатление нелюдимого и несчастного человека.

Все остальные девушки, окружавшие Аню, работали бухгалтершами, машинистками и секретаршами. Все они были молоды, нарядно одеты, ходили только компаниями и напоминали Ане стайки маленьких разноцветных рыбок. Водились они в основном в одном большом кабинете. Был еще загадочный отдел специальных женщин, которые читали и конспектировали зарубежную прессу, но они работали только до двух часов дня, поэтому считались отщепенками даже по меркам технического персонала. МИД просыпался после четырех вечера, когда начинал брезжить конец рабочего дня и все становились расслабленнее и игривее.

Большую часть времени девушки-рыбки просиживали в своем большом кабинете за шкафом, где обсуждали разные жизненные неурядицы и пили чай с конфетами. Иногда они делали что-то по работе, но это считалось почти дурным тоном – хорошим было ускользнуть из сетей любых трудовых обязанностей. Некоторые из них курили. Курилка располагалась на лестнице с огромным окном в пол, возле которого зимой было очень холодно. Аня тоже курила и потому ходила на лестницу со всеми. Девушки-рыбки вообще быстро приняли ее к себе. Сидеть вместе с ними за шкафом и слушать разговоры было самой приятной частью Аниного рабочего дня. Ее завораживало то, о каких простых житейских вещах они говорили.

Большинство девушек в департаменте были свободны, поэтому все их разговоры вращались вокруг двух целей: выйти замуж за дипломата или уехать в заграничную командировку и там выйти замуж за дипломата. День-деньской они обсуждали, не появилось ли свободное местечко где-нибудь в посольстве и как близко от второго секретаря Иванова кто-нибудь из них оказался в лифте.

Проблема заключалась в том, что средний возраст женихов в их департаменте был около пятидесяти, и это заметно сужало фронт. Была и другая проблема: возраст никак не сказывался на игривости – пожилые дипломаты обожали кокетничать с девушками-рыбками, а тем приходилось по инерции кокетничать в ответ. Сложно проявлять избирательность, когда флирт лежит в основе трудового поведения.

Нестарых дипломатов в департаменте было четверо, и девушки-рыбки интересовались в основном ими. Самой выгодной партией считался куратор Аниной практики – молодой и подающий надежды дипломат, который в свои тридцать три уже был первым секретарем (по меркам МИДа – головокружительная карьера). Вторым в очереди был серьезный мужчина с темными романтическими кудрями, напоминавший Ане постаревшего Ленского. Третьим – добродушный пухлый дядечка, Аня знала про него только то, что он несколько лет провел в Зимбабве, где заболел малярией. Четвертый был самый молодой и таинственный – про него ходили слухи, будто он сделал что-то настолько непозволительное, что его даже понизили из второго секретаря до третьего (по меркам МИДа – страшная кара). На девушек-рыбок он смотрел так плотоядно, что они моментально заливались краской и хихикали. Ане в его присутствии было неуютно. Постоянно казалось, будто с ней что-то не так – волосы торчат или блузка неаккуратно заправлена.

Анина работа заключалась в том, что она сидела в крохотной каморке в полуподвальном помещении и отвечала на телефон. Телефон трезвонил беспрерывно: в основном это были люди, которые не смогли дозвониться в справочную. Аня всегда любезно и иногда подолгу с ними разговаривала – кроме этого и посиделок за шкафом, развлечений у нее не было. В ее каморке стоял допотопный компьютер с интернетом через диал-ап, на котором любой сайт грузился по нескольку минут, – впрочем, у нее хотя бы был интернет, а больше никто похвастаться этим не мог. Учитывая, что Аня работала в департаменте информации и печати, такая корпоративная политика вызывала вопросы.

Помимо ответов на звонки, Аня помогала дипломатам с аккредитацией иностранных журналистов. Дело это было совсем непыльное: всего-то заполнить пару бумажек. Почти все дипломаты справлялись с этим сами (поток документов был крохотный), кроме одного. С первого дня Аниного появления в департаменте он прицепился к ней как репей. Звали его Борис Борисович, он был пожилой, вальяжный и преисполненный явно избыточной мудрости, которую очень стремился Ане передать. Принося ей документы на аккредитацию, он не оставлял их на столе, а становился за Аниной спиной, положив руку на спинку ее кресла, и пристально следил, как она их заполняет. Иногда он склонялся над Аней (всегда чересчур низко) и указывал своим коротким пальцем на ошибку. Он без конца звонил на телефон, стоявший в ее кабинете, и вызывал Аню к себе. Однажды, строго оглядев Аню с ног до головы, он назидательно сказал, что ей как будущему дипломату ходить в джинсах не полагается. В другой раз подарил ей пригласительный на праздник в посольстве Индии (Аня потом долго ломала голову, не намекал ли он на совместный поход). В третий раз он неожиданно ударился в воспоминания и, ностальгически глядя в окно, сообщил, что на кожаном диване, на котором сидит Аня (и куда он сам ее определил, несмотря на стоящий перед его столом стул), однажды сиживала Маргарет Тэтчер.

Спустя две недели Аня начала избегать Бориса Борисовича, спустя месяц – шарахаться, завидев его в коридоре. В попытках спастись от его чрезмерного внимания она стала хуже заполнять документы на аккредитацию, надеясь, что он разочаруется и оставит ее в покое, но получила обратный эффект – он стал звать ее к себе чаще и с удовольствием отчитывать.

Во время одного из сеансов нравоучений в кабинет вошел тот самый таинственный дипломат. Он так редко появлялся в департаменте, что Аня спустя месяц не была с ним знакома. Прислонившись к дверному косяку, он некоторое время слушал, как Борис Борисович преподает Ане жизненные уроки, пока тот, не выдержав, не повернулся к нему и не спросил раздраженно:

– Ты что-то хотел?

– Я к Федорову, – сказал таинственный дипломат и кивнул головой на один из пустых столов. Федоров был Аниным куратором. Так рано он не приходил – впрочем, как и остальные дипломаты, занимавшие кабинет. Только Борис Борисович являлся ни свет ни заря, что отдельно злило Аню – если она опаздывала, он вызывал ее и читал мораль.

– Его нет, – сухо констатировал Борис Борисович.

– Я вижу, – ответил таинственный дипломат, но с места не сдвинулся. Он скрестил руки на груди и, ухмыляясь, разглядывал Аню и Бориса Борисовича.

– Еще что-нибудь? – с враждебностью в голосе спросил Борис Борисович. Зрители явно мешали ему получать удовольствие от выговора, и он хотел поскорее от них избавиться.

– Она мне нужна, – сказал таинственный дипломат и как бы нехотя кивнул на Аню. Аня моментально почувствовала, как заполыхали у нее щеки – стать объектом его внимания было ужасно неловко.

– Как только я договорю с Анной, она к тебе подойдет.

– Она мне нужна сейчас, – продолжая как ни в чем не бывало улыбаться, сказал таинственный дипломат.

Борис Борисович даже порозовел от негодования, но повернулся к Ане и сквозь зубы сказал:

– Ну раз “сейчас”, то можете идти.

Аня прошмыгнула в открытую дверь следом за дипломатом и остановилась в коридоре, выжидательно на него глядя. Тот изучал ее с выражением веселого интереса на лице. Аня невольно потупилась и нервно убрала волосы за ухо.

– Ну, – наконец проговорил он, – скажи спасибо.

– Спасибо, – пробормотала Аня.

– Ты новая практикантка?

– Ага.

– Из МГИМО?

– Ага.

– Как зовут?

– Аня.

– А меня Андрей.

– А отчество? – пролепетала Аня, поднимая глаза и тут же снова их опуская, – таинственный дипломат продолжал рыскать по ней взглядом. Она чувствовала себя экспонатом на витрине.

– А что, я такой старый? – засмеялся дипломат.

– Нет, но не могу же я называть вас без отчества.

– Павлович. Но ты, пожалуйста, называй. Кто у тебя куратор?

– Федоров.

– Отличный куратор. Научит тебя только хорошему. – Андрей Павлович произнес это таким игривым тоном, что Ане в его словах померещилась двусмысленность.

Она неуверенно переступила с ноги на ногу.

– Я пойду, если я вам не нужна?

– И как тебе здесь работается? – игнорируя ее вопрос, спросил Андрей Павлович.

– Нормально.

– Вообще мы с ребятами сегодня собирались посидеть вечерком. Хочешь с нами? Ты вообще пьешь?

Аня вытаращила глаза, не зная, чему удивляться больше – тому, что ее пригласили, или тому, что она произвела впечатление непьющей.

– Пью.

Андрей Павлович улыбнулся широчайшей и совсем не доброй улыбкой.

– Тогда я зайду за тобой. Ты в секретарской каморке сидишь? Ну, до вечера.

Весь день Аня провела как на иголках. Первый час она пребывала в приятном возбуждении от того, что на нее обратили внимание. Позже возбуждение угасло, сменившись сомнениями. Таинственный дипломат ее позвал, а остальные? Они, возможно, вовсе не будут в восторге от ее компании. Да и ей самой это зачем – сидеть со взрослыми дядьками и не сметь поддержать разговор? Сомнения усиливались по мере приближения вечера, пока Аня окончательно не приняла взрослое взвешенное решение не ходить. Она стала ждать, когда за ней придет Андрей Павлович, чтобы извиниться и направиться домой, но за ней никто не приходил. Чем больше Аня ждала, тем больше в ней росло волнение – а вдруг про нее забыли? Это было тревожное чувство. Одно дело отказываться, когда тебя зовут, другое дело сидеть в пустом ожидании.

День казался ужасно длинным, но это было даже к лучшему: каждый раз, когда Аня бросала взгляд на часы в углу экрана и убеждалась, что для вечеринки еще рано, она немного успокаивалась. Она постоянно прислушивалась к голосам в коридоре и пыталась определить по ним, что там происходит. Что бы ни происходило, к ней в каморку по-прежнему никто не заходил. Разозлившись, Аня строго сказала себе, что ждет ровно до восемнадцати тридцати и уходит в любом случае.

И как только она дала себе это обещание, на ее пороге материализовался Андрей Павлович.

– Мы сейчас идем в магазин. Ты что будешь пить?

– Вино, – брякнула Аня, прежде чем успела вспомнить, что собиралась отказаться.

Спустя полчаса она сидела в кабинете Бориса Борисовича с пластиковым стаканчиком в руке и, робея, разглядывала собравшихся. Сам Борис Борисович уже давно ушел, и тут сидели только “женихи” и еще парочка неизвестных Ане дипломатов – по всей видимости, из другого департамента. На Аню либо вовсе не обращали внимания, либо реагировали с отстраненной доброжелательностью, что ее совершенно устраивало. Только Андрей Павлович одаривал ее вниманием, не забывая подливать вино и временами задавая ей полушутливые вопросы о работе.

В разгар вечера дверь в кабинет открылась, и внутрь стремительно вошел куратор Аниной практики. Она приросла к дивану, от ужаса едва не сплющив стаканчик в руке. Наверное, ворвись на вечеринку ее родители, Аня испугалась бы меньше. Куратор хоть и был молод, держался с ней всегда так строго и сухо, что Аня его побаивалась. Что он подумает о ней, застукав здесь, и что скажет, не хотелось даже воображать.

Он прошел к столу и со стуком поставил на него портфель. Потом оглядел собравшихся и, заметив Аню, удивленно хмыкнул. От страха у нее потемнело в глазах. Кто-то протянул ему стакан, но он с достоинством покачал головой. Аня испуганно покосилась на Андрея Павловича, сидевшего неподалеку. Это он позвал их в кабинет Бориса Борисовича, где сидел куратор. Очевидно, пить здесь не разрешалось. Андрей Павлович тем не менее имел самый беззаботный вид, словно ничего особенно не происходило.

В этот момент Анин куратор решительно откинул крышку портфеля. Из него торчали, поблескивая, две бутылки “Арсенального крепкого”.

Благодаря неустанной заботе Андрея Павловича, Аня в тот вечер совершенно напилась. Когда она уходила, в кабинете почти никого не оставалось. Ее куратор сидел, развалившись, с противоположного конца тэтчеровского дивана и своими пунцовыми щеками напоминал окосевшего ренессансного ангелка.

Несмотря на Анины вялые протесты, Андрей Павлович пошел ее провожать. Перед такси он чмокнул ее в щеку сухими губами, что удивило бы ее больше, будь она трезвее.

На следующий день Аня проснулась за полчаса до начала рабочего дня и в страшном похмелье. Плохо соображая, она впопыхах собралась и ринулась в МИД, мрачно представляя, какой пыткой сегодня ей покажутся нравоучения Бориса Борисовича. По пути она мучительно вспоминала все, что происходило вчера: как договорилась со своим куратором общаться на “ты” (невозможное сегодня панибратство), как на спор выпила залпом огромную кружку вина (неудивительно, что ей так плохо), как обсуждала с Андреем Павловичем свою личную жизнь. Дойдя до этого воспоминания, Аня обмерла. С какой стати она вообще стала с ним это обсуждать? Вчера ей несколько раз звонил общежитский поклонник, и Андрей Павлович, видя высвечивающееся на телефоне мужское имя, увлеченно это комментировал. Но она сама, она сама – почему вместо того, чтобы отмолчаться или пошутить, она принялась делиться с ним личными подробностями?

В метро Аня схватилась за голову двумя руками. Никогда не попадаться больше Андрею Павловичу на глаза. Не пить ни грамма, особенно с дипломатами. Надеяться, что они забудут о ее поведении, а по окончании практики бежать из этого департамента, сверкая пятками.

Первым, кого Аня встретила, вбегая в МИД, был Андрей Павлович.

– О-о-о, – обрадовался он, – как ты?

Он выглядел более помятым, чем обычно, и катил перед собой тележку из “Перекрестка” (название магазина было напечатано на ручке) с горой папок.

Аня испытала только одно желание – немедленно провалиться сквозь землю, но в мире не было места таким чудесам. Попытавшись принять свой самый беспечный и расслабленный вид (и преуспев только в ужасном перекосе лица), Аня пожала плечами. Ей не хотелось лишний раз открывать рот, чтобы не сразить собеседника перегаром.

– Что-то мы перепили вчера, – заметил Андрей Павлович. – Ты бы видела Диму – совсем больной. Надо это исправить. Ты пиво пьешь?

Аня ошарашенно кивнула.

– Вот и отлично. Зайду за тобой.

Бредя в свою каморку, Аня страдальчески спрашивала себя, как она умудрилась попасться в эту ловушку второй раз. Впрочем, досаду побеждало чувство умиротворения: если ее снова позвали, значит, стыдиться вчерашнего ей особо не стоит.

На этот раз Андрей Павлович не просто не заставил себя ждать – он явился к ней в кабинет посреди рабочего дня.

– Ну что, пошли?

– Куда пошли? – испугалась Аня. – А как же работа? Меня же будут искать.

– Я уже отпросил тебя у Федорова, – отмахнулся Андрей Павлович. – Он сам после вчерашнего мечтает о пиве, но уйти пока не может.

Аня растерянно собралась под пристальным взглядом Андрея Павловича. Ей почему-то стало очень неуютно от мысли, что он отпрашивал ее у куратора. Что он сказал? Как объяснил? “Хочу выпить с Аней пива”? Вряд ли. “Отпусти ее опохмелиться”? Бррр. Какой бы вопрос он ни задал, ситуация свидетельствовала о том, что ее моральные стандарты под большим вопросом.

– А куда мы идем? – спросила Аня, сообразив, что они направляются к выходу из МИДа.

– Да тут недалеко одно место.

Они прошли по Арбату и свернули в бар “Жигули”.

– Мы тут часто с ребятами сидим после работы, – пояснил Андрей Павлович. – Или во время, как сейчас.

Он рассмеялся – Аня в который раз поймала себя на мысли, что даже самые очевидные дружелюбные действия вроде улыбки, или смеха, или заботливого вопроса получаются у него недобрыми.

Они прошли в зал, и Аня поискала глазами тех самых “ребят”, с которыми Андрей Павлович часто тут сидел. Никого знакомого видно не было.

– А где все? – неуверенно спросила Аня.

– Кто все?

– Ну, остальные.

– Да остальные работают пока. Это мы с тобой бездельники. Садись, я сейчас принесу.

Аня осторожно села за липкий стол и еще раз огляделась. Людей здесь было совсем мало, а те, что были, казались невероятно пьяными. Дневной свет за окном придавал обстановке привкус полной деградации. Прямо напротив Ани на стене висела огромная фотография Брежнева в меховой шапке и со стопкой водки. Ане было не по себе. Она быстро перебрала в голове все возможные причины для своей тревоги и не нашла ни одной формальной. Она не сбежала с рабочего места, а ушла со старшим сотрудником. Он тоже ее не выкрал, а отпросил у начальника. Ничего предосудительного, кроме того, чтобы пить с ним в баре, она не делает. Что же тогда ее гложет?

Андрей Павлович вернулся с двумя кружками пива на пластиковом подносе. Аня неуверенно сделала глоток. Алкоголь мгновенно ударил ей в голову, заново активировав все выпитое вчера, – ощущение не из приятных. Опохмеляться ей вообще никогда не нравилось: обещанное облегчение не приходило, а вот повторное опьянение наступало в разы быстрее. Сейчас это было особенно не к месту, потому что Аня твердо вознамерилась сохранить настолько трезвый ум, насколько это возможно, и вскоре уйти. Ей не хотелось, чтобы Андрей Павлович подумал, будто много пить для нее в порядке вещей.

Анино беспокойство за свою репутацию соседствовало, однако, с чувством глубокого удовлетворения. Вряд ли Андрей Павлович думал о ней плохо, если второй день подряд предпочитал ее компанию. Его расположение очень Ане льстило – с ней, какой-то мелкой соплячкой, хотел выпить настоящий взрослый дипломат. Кто из ее друзей еще мог похвастаться таким? Сидя в “Жигулях”, Аня чувствовала особую причастность к государственным делам и международным отношениям. Дипломатический статус Андрея Павловича заставлял ее немного робеть, но Аня утешала себя тем, что когда-нибудь она и сама начнет работать в МИДе и будет со всеми на равных.

Было, однако, кое-что еще, что заставляло Аню робеть. Андрей Павлович продолжал ее разглядывать. Дело было не в том, что он на нее смотрел – в конце концов, они сидели за столом друг напротив друга, – а в том как. Ане казалось, что нижняя и верхняя половины его лица существуют по отдельности: в то время, как губы растягивались в улыбке и вели складную беседу, глаза глядели холодно и жестко. Даже когда он смеялся, они не теплели ни на секунду и продолжали оценивающе ее изучать. Этот бесконечный экзамен Аню очень нервировал. Она была благодарна Андрею Павловичу за внимание и старалась казаться особенно милой, умной и интересной, чтобы не разочаровать его, но чувствовала, что все усилия напрасны – его взгляд не менялся. Он задавал много вопросов, но ответов как будто не слушал. Аня начала спрашивать себя, что вообще его в ней привлекло. Она явственно ощущала, что их разговор Андрею Павловичу безразличен, но зачем же тогда он позвал ее с собой?

Он тем временем пил кружку за кружкой и подзуживал Аню делать то же самое, но в этот раз она решила во что бы то ни стало противостоять соблазну. После того как она решительно отмела предложение выпить третью кружку, Андрей Павлович как будто поскучнел, а через некоторое время вдруг посмотрел на часы и заявил, что ему надо вернуться в МИД. Они вышли из бара и тут же распрощались. Он стремительно зашагал в сторону министерства, Аня убито побрела к метро. Было очевидно, что она все-таки разочаровала его, но чем именно – оставалось загадкой.

Два следующих месяца Андрей Павлович на работе не появлялся – кто-то сказал Ане, что он в командировке, кто-то – что в отпуске. Он, впрочем, и раньше не слишком баловал департамент визитами, поэтому ничего удивительного в его исчезновении не было. Аня сначала расстроилась, а потом, наоборот, порадовалась – лучше уж его отсутствие, чем намеренное неприглашение ее снова на дипломатические пьянки. В том, что ее больше не пригласили бы, Аня не сомневалась.

Андрей Павлович объявился за неделю до Нового года – возмутительно загорелый и привычно игривый. Девушки-рыбки, только завидев его издали, тут же начинали жеманно хихикать. Аня, впервые столкнувшись с ним в коридоре, ощутила смятение. Он смотрел на нее с вальяжным самодовольством, как кот на птичку. Аня успела забыть, какой нескладной казалась себе в его присутствии.

Пару раз Андрей Павлович заходил в ее секретарскую каморку, чтобы отправить факс. Каждый раз он заводил с ней ничего не значащий веселый разговор, и Аня тут же, как по щелчку, начинала громче говорить, шутить и смеяться. При Андрее Павловиче ей постоянно хотелось казаться привлекательнее и ярче обычного, и чем натужнее выглядели ее попытки, тем отчаяннее Аня старалась.

Последняя пятница 2011 года была последним Аниным рабочим днем в министерстве. Вечером по случаю Нового года планировалась вечеринка, но праздничное настроение было испорчено: оказалось, что где-то под Мурманском уже второй день полыхает подводная лодка с ядерными боеголовками, что очень беспокоит соседнюю Норвегию. Департамент информации и печати выполнял свою обычную функцию – то есть не допускал распространения никакой информации, чтобы в стране под Новый год не узнали об угрозе второго Чернобыля. Весь день дипломаты сновали по коридорам, имея сосредоточенный и обеспокоенный вид.

Пить от нервов начали в середине дня, и к вечеру проблема горящей подводной лодки существенно поблекла. Поначалу Аня сидела за шкафом вместе с девушками-рыбками. По мере опьянения девушки курили все больше и, как следствие, все дольше торчали на лестнице – там они вскоре столкнулись с изрядно порозовевшими мужчинами, заседавшими у Бориса Борисовича. Тут же было решено объединиться. Похватав свои кружки с остатками шампанского, девушки стайкой переместились в другой кабинет. Здесь было множество шумных, пьяных людей, пахло мандаринами, а из каждой мусорки, как ракеты, торчали пустые бутылки. Девушек встретили нездоровым восторгом.

Время шло, разговоры становились все возбужденнее, а смех громче. Ходить на лестницу надоело, и кто-то предложил открыть окно, чтобы курить в кабинете. Разбили кружку. Какой-то незнакомый Ане мужчина напился, его вывели. В кабинете было очень светло – электрический свет отражался в полированных столах и стеклянных бутылках, а потом стало очень холодно. Несмотря на то что все курили в кабинете, Аня несколько раз украдкой бегала на лестницу. Там, напротив, уже потушили свет, и теперь она озарялась только уличными фонарями, видневшимися из окна. Аня курила в абсолютной тишине, слушая приглушенные взрывы хохота из кабинета, и купалась в волнах алкогольного счастья. Садовое кольцо, переливавшееся светом фар, люди в кабинете, веселые и разгоряченные, жемчужный силуэт окна на полу лестницы – все вокруг казалось ей красивым и праздничным. Аня давно потеряла счет выпитому шампанскому.

Она не заметила момент, когда осталась единственной девушкой в кабинете, потом – когда он почти опустел. Последние пару часов были погружены для Ани в туман. Но он вдруг словно поредел: она обнаружила, что их в комнате сидит четверо – она, Андрей Павлович, дипломат Ленский и ее куратор, теперь похожий на окончательно опустившегося ренессансного ангелка. Мужчины вели между собой вялый пьяный разговор. Андрей Павлович сидел так близко к Ане на тэтчеровском диване, что почти касался ее.

Она потянулась за своей кружкой – она была пуста. Андрей Павлович ловким жестом подхватил стоявшую возле дивана бутылку и налил остаток содержимого Ане. “Последнее”, – объявил он, покачав бутылкой. Ленский и куратор тут же, как по команде, принялись собираться. Аня знала, что ей тоже надо собираться, но в голове у нее шумело, двигаться было лень, да и вообще не хотелось, чтобы вечер заканчивался. На самой кромке сознания Аня вдруг засекла тайную дерзкую мысль – остаться вдвоем с Андреем Павловичем было бы так приятно. От шампанского Аня наконец-то почувствовала себя привлекательной, и эту привлекательность ей хотелось расточать. Но конечно, не на всех. Ни Ленский, ни куратор оценить ее не могли, а вот Андрей Павлович точно мог – не зря же он так одаривал ее вниманием раньше, не зря же он смотрит на нее так пристально теперь.

Аня проследила, как Андрей Павлович встал вслед за дипломатами и запер дверь на ключ. Когда он повернул его в замке, Анино сердце подпрыгнуло – на секунду ей стало страшно до паники и бесшабашно весело, как перед резким спуском с американских горок. Андрей Павлович неторопливо подошел к шкафу, открыл его и извлек оттуда еще одну бутылку – кажется, вина. Показал ее Ане с вопросительным выражением, она кивнула. Он разлил вино по кружкам и медленно опустился на диван. Аня чувствовала запах его одеколона. Повернувшись к ней вполоборота, Андрей Павлович положил руку на спинку дивана. От его медлительности и холодного взгляда исходила такая отчетливая угроза, что Аня съежилась, разом растеряв весь свой запал.

– Значит, сегодня у тебя последний день практики? – спросил Андрей Павлович. Аня кивнула. – Придешь к нам работать?

– Надеюсь.

– Это правильно. Нам такие, как ты, нужны.

– Какие?

– Смелые, – сказал Андрей Павлович и усмехнулся. Приподняв свою кружку, он чокнулся с Аниной и выпил.

Аня приосанилась и тоже сделала глоток. Уверенность начала возвращаться к ней. Ничего особенного не происходило. Пожалуй, они сидели слишком близко, но эта близость просто поддразнивала, только и всего. Ане показалось, что Андрей Павлович смотрит на нее одобрительно. Она расправила плечи. Ей было приятно снова чувствовать себя в центре внимания.

В следующий миг Андрей Павлович навалился на нее, скорее кусая, чем целуя, и опрокинул на диван. В первую секунду Аня оцепенела от неожиданности и безвольно соскользнула по спинке вниз. Потом сделала движение, как будто хотела вырваться – оно было скорее инстинктивным, чем осознанным, но Андрей Павлович надавил на нее своим весом, продолжая целовать и выдергивая из-под юбки заправленную блузку. Просунув под нее руку, он грубо впился в Анину кожу, и Аня даже слабо ойкнула от боли. В голове мельтешило множество мыслей. Такого не бывает, это не могло случиться – однако же вот случилось: она лежит на диване, на котором сидела Маргарет Тэтчер, в МИДе, когда где-то у берегов Мурманска горит подводная лодка, и рука Андрея Павловича уже спустилась куда-то критически низко.

Аня снова почувствовала панику и бесшабашное веселье. В конце концов, она ничего не теряет, ничего никому не должна. Наивно было сомневаться, что этим закончится – она ведь с первого момента чувствовала, как что-то происходит. И то, как он звал ее с собой… Да разве она сама не хотела этого? Разве она сама не спланировала это?

Андрей Павлович на секунду оторвался от нее, торопливо расстегивая пуговицы на своей рубашке. Взгляд у него был таким цепким, словно он им продолжал удерживать Аню. Но она никуда не собиралась уходить. Наблюдая за ним, она подумала, что он так рассматривает ее, как будто пытается определить ценность на глаз. Ей стало неприятно. Она потянулась вперед и поцеловала его, только чтобы он перестал на нее смотреть. Андрей Павлович перестал. Он снова навалился на Аню, грубо стаскивая с нее одежду. От веса его тела Ане было тяжело, начала затекать нога. Диван был коротким и, как оказалось, не слишком удобным. Аня отстраненно подумала, как они выглядят со стороны, и следом – о том, что в МИДе в кабинетах наверняка установлены камеры.

Ей вдруг совсем расхотелось заниматься сексом с Андреем Павловичем. Его грубость и суетливость, липкий кожаный диван, то, что их могли увидеть, не слишком способствовали ее энтузиазму.

Аня почувствовала себя странно дистанцированной от тела. Оно лежало здесь на диване, с ним что-то происходило, но голова была занята другим: Аня представляла, как встает и уходит. Эта мысль вызывала такое облегчение, что Аня не сомневалась: это очень правильная мысль. Так и нужно сделать. Но она не могла. Это было бы так позорно: струсить на полпути. Что скажет Андрей Павлович, если она уйдет? А главное – она знала, что пожалеет в ту же самую секунду, как за ней закроется дверь. Не об упущенном сексе – об упущенной смешной истории, о неслучившемся опыте, о возможности узнать что-то новое о себе.

Аня никуда не ушла.

Поздно ночью Андрей Павлович привез ее в общежитие. Сонный вахтер не хотел впускать Аню – вход закрывался с полуночи до пяти, но Андрей Павлович раздраженно ткнул вахтеру под нос свою мидовскую корочку и заявил, что Аня допоздна помогала ему с работой. Аня была ему благодарна, но, зайдя в общежитие, также очень рада от него избавиться. Произошедшее оставило у нее неловкое впечатление.

Ей повезло избежать дальнейшей неловкости, никогда больше не встретив Андрея Павловича; сама же история в самом деле довольно быстро перешла для Ани в разряд анекдотических. Переспать с практиканткой – какая пошлость, говорила она, смеясь, Соне и Саше. Относиться к этому с иронией было несложно: в конце концов, она и правда ничего не потеряла. Однако воспоминание о том, как оценивающе на нее смотрел Андрей Павлович, словно на готовый к употреблению предмет, до сих пор заставляло Аню передергивать плечами. Чем больше проходило времени, тем более отчетливо она понимала, что ее ценность для него определялась только доступностью. Хотя Аня не чувствовала себя жертвой, приятного в этом понимании было маловато.

Аня встала и прошлась по камере. Не придумав ничего интереснее, забралась на подоконник и уставилась в окно. На подоконнике валялась пачка сигарет – Аня машинально открыла ее, но внутри оказалось пусто. Солнце жарко светило через прозрачную крышу, листья тополей блестели, трепеща на ветру.

Во дворе лязгнула дверь.

– А ты, я смотрю, уже ждешь меня, моя красавица! – тут же раздался снизу веселый голос.

Аня изумленно посмотрела во двор – там, задрав голову и ухмыляясь, стоял баландер Сергей. Она молча спрыгнула с подоконника и закрыла окно.

Вторая половина дня прошла быстрее. Сначала Аню вывели на звонки и, кажется, там забыли: по крайней мере, она в полном одиночестве наслаждалась интернетом двадцать пять минут вместо положенных пятнадцати – в ее положении существенная разница. Потом ее одну вывели на прогулку – Аня гордо прошествовала во двор с книжкой и стаканом чаю. Прогулкой это сложно было назвать: если до этого она читала в камере, сидя на кровати, то теперь читала под прозрачной крышей, сидя на лавочке. Однако во дворе не играло радио, и одно это уже делало Анину жизнь приятнее.

На ужин она шла, твердо решив дать Сергею отпор, если он опять полезет, однако никакого Сергея в столовой не оказалось. У окошка раздачи со строгим лицом стояла незнакомая женщина.

Аня приблизилась, недоумевая, кто это. Если новая арестантка – то как она оказалась на ужине, минуя камеру? Женщине на вид было лет сорок. Она выглядела очень утомленной – сонные глаза, обветренные бледные губы, – но все равно казалась красивой. Одета она была экстравагантно: в длинную лиловую юбку, свитер и шаль крупной вязки, в которую она зябко куталась, несмотря на теплый вечер. Когда Аня подошла, женщина величаво протянула ей руку. Пальцы у нее были длинные и тонкие, а на ощупь – очень горячие.

– Алиса, – представилась женщина.

Аня назвала в ответ свое имя.

Незаметный молчаливый баландер поставил на бортик миску с едой. Алиса взяла ее обеими руками – они заметно дрожали – и плавной походкой направилась к столу. Ее волосы сзади были убраны в длинную косу. В этой юбке, шали и с косой она показалась Ане настоящей русской красавицей из фильмов – еще чуть-чуть, и запоет романс.

Аня взяла свой ужин и села напротив. Алиса ела с подчеркнутой осторожностью – аккуратно зачерпывала еду ложкой и медленно-медленно несла ее ко рту.

– Ты тоже здесь сидишь? – неуверенно спросила Аня. Алиса кивнула.

– За что?

– Я надзорница, – сказала Алиса, не глядя на нее, и снова осторожно зачерпнула ложкой.

– Мм… – невнятно промычала Аня. Она ничего не поняла. – И сколько суток?

– Семьдесят пять.

Аня поперхнулась макаронами.

– Сколько?!

– Пять раз по пятнадцать.

– А они разве не одновременно считаются?

– Нет, суд отдельно указал, что по очереди.

– Это же до конца лета…

Алиса ничего не ответила. Тонкими пальцами она взяла кусок хлеба, разломила его над миской и отправила в рот.

Из кухни вышел Виктор Иванович с подносом чая.

– Берите чай, девочки, – радушно сказал Виктор Иванович, как будто он был хозяином дома и потчевал гостей. Алиса, по-прежнему ни слова не говоря, взяла кружку и аккуратно поставила ее рядом с собой, выровняв ручку параллельно миске.

Виктор Иванович сел за стол.

– Сколько уже? Часов семь, наверное, есть? – Он посмотрел в окно и пояснил: – Выхожу сегодня в десять тридцать пять. Как раз добежать до магазина успею. Главное, чтобы выпустили вовремя.

– Виктор Иванович, а вас радио в камере не раздражает? – спросила Аня.

– Так мы заклеили его давно.

– Как заклеили?

– Э-э-э, – протянул Виктор Иванович, – так ты с радио все время сидишь? Что ж ты раньше не спросила? Значит, смотри: берешь много-много туалетной бумаги, мочишь ее водой, мыла туда еще можно – но и без мыла сойдет, – а потом клеишь на радио.

– И что, держится? – не поверила Аня. – И тише становится?

– Еще как становится!

– И когда высыхает, все равно держится?

– Держится-держится! Ну, обновлять, конечно, придется.

В дверном проеме, ведущем на лестницу, страдальчески пыхтя, показался Сергей. Он в одиночку тащил огромный бидон. За ним следом поднималась блондинка-полицейская.

– Хоть бы помог, дед! – возмущенно крикнул Сергей Виктору Ивановичу. Тот моментально посуровел и сначала не двинулся с места, но, понаблюдав пару секунд, как Сергей волочет бидон, со вздохом встал и отправился помогать.

Аня тоже встала и вопросительно посмотрела на Алису. Та, не поднимая глаз, беззвучно прихлебывала чай.

Полицейская пошла проводить Аню в камеру.

– А она где сидит? – спросила Аня, кивнув головой по направлению столовой, когда они вышли.

– Да с тобой она сидит. Просто оформляют ее долго, отпустили пока поужинать.

– Ей правда семьдесят пять суток дали?

– Правда.

– А что значит “надзорница”?

– Это значит, что она освободилась из колонии, но за ней установлен надзор. Проверяют, чтобы она дома ночами была, на массовые мероприятия не ходила. Если нарушает, ей сутки дают. А могут и обратно в колонию вернуть.

– Как-то это нечестно, – заметила Аня. – Человек уже отсидел, а ему новое наказание дают.

– Это не всем, кто отсидел, дают, – успокоила блондинка. – Только тем, у кого статья тяжкая.

Аня подавила стон.

Возле двери блондинка долго возилась с ключами, и Аня озиралась по сторонам. Ее взгляд в очередной раз упал на странную, длиной по пояс трубу с широким раструбом, которая была приварена к стене возле ее камеры. Такие же были и у всех остальных камер. Аня обратила на них внимание еще в первый день, но тогда строгий мальчик-полицейский отказался объяснять их значение. Подумав, что у блондинки сегодня особенно разговорчивое настроение, а у самой Ани – особенно пытливое, она спросила:

– А это для чего?

Блондинка бросила на трубу короткий взгляд и продолжила перебирать ключи.

– Это на случай бунта, – сказала она, наконец вычленив на связке нужный.

– На случай бунта? – не поняла Аня.

– Ну да. Туда ключи от камер бросают, чтобы бунтовщики не достали.

Аня покосилась на трубу с трепетом и уважением: она была свидетельством того, что спецприемник мог быть вовсе не таким сонным и скучным местом, каким казался.

В камере Аня первым делом решила проверить совет Виктора Ивановича. Отмотала туалетную бумагу, сложила слоями, намочила, полила для верности жидким мылом – вышла набрякшая от воды размазня. Сомневаясь в успехе, Аня подпрыгнула и прилепила ее к щитку. Звук радио тут же стал тише, теперь он доносился как будто сквозь подушку. Аня от восхищения даже приложила руку к груди, мысленно посылая Виктору Ивановичу слова благодарности.

Она вернулась на свою кровать и открыла книгу. Сосредоточиться, однако, удавалось с трудом – читать за целый день Ане надоело, к тому же она постоянно прислушивалась к звукам в коридоре, с трепетом ожидая, когда приведут Алису. Сидеть вдвоем с этой молчаливой строгой женщиной казалось даже более неуютным, чем с пятью беспокойными арестантками, а уж после блаженных часов в одиночестве и подавно.

Алиса вошла в камеру, когда совсем стемнело. В руках у нее был маленький пакет, настолько потертый, что цвет даже не угадывался. Шаль по-прежнему лежала у нее на плечах, хотя Аня была уверена, что по каким-нибудь абсурдным тюремным правилам она в камеру не допускалась.

Алиса окинула взглядом помещение и спросила:

– Куда можно лечь?

– На любую кровать, – пожала Аня плечами.

Алиса сделала несколько шагов и села на нижнюю койку через одну от Ани. Потом она осторожно поставила пакет к стене, медленно, как будто боялась резким движением сделать себе больно, подняла ноги на кровать и прислонилась спиной к изголовью. В этом положении она вздохнула, закрыла глаза и принялась перебирать пальцами бахрому своей шали.

– Хочешь чаю? – спросила Аня в надежде установить хоть какой-то контакт. Алиса не пошевелилась и даже не открыла глаз, продолжая при этом переплетать и распускать нитки на шали.

Спустя час Алисе принесли постельное белье – она положила его на койку рядом с собой, но раскладывать не стала. Аня ощутила почти сожаление, что менты тут же ушли – они и то казались ей сейчас более приятными живыми людьми, чем новая сокамерница.