Невероятные происшествия в женской камере № 3 Ярмыш Кира

– Это мы исправим, – решительно сказала Катя. – Завесим Иркину кровать одеялами, как раз будет не видно.

– Этот хрен точно мент, – безапелляционно сказала Наташа. Как обычно, когда она волновалась, ее заикание пропадало. – Вы только закурите, прибегут другие менты. Это он специально вам дал, чтобы подловить.

Диана беспомощно перевела взгляд с Наташи на Катю. Ей явно хотелось, чтобы Наташа ошиблась, но она встревожилась.

– Да ты же сама сказала, что он на мента не похож! – напомнила Катя.

– Не похож, – угрюмо согласилась Наташа. – Но я ему не верю. Ничего хорошего из этого не выйдет.

– Чепуха это все, – отмахнулась Катя. – Зачем ему вообще нас ловить? Покурим быстро, никто не узнает. Ты же хотела отметить день рождения!

Диана нерешительно переминалась с ноги на ногу.

– А если сюда кто-нибудь зайдет, пока вы дуть будете? – зловеще спросила Наташа. – Да и запах не сразу выветрится.

Это, кажется, на секунду поколебало и Катю, но она тут же взяла себя в руки.

– Чем дольше мы не курим, тем больше риск, что у нас это найдут и будет только хуже. Давай, Диана, решай. Или дуем, или выкидываем.

Диана с несчастным видом посмотрела на нее, потом снова на Наташу, потом на Аню. Катя выглядела дерзко. Наташа – непримиримо. Аня пожала плечами.

– Ладно, давай дуть, – наконец решилась Диана.

Катя заулыбалась, Наташа недовольно цыкнула.

– Я вас предупредила, – прокаркала она сверху.

– Не нагнетай, – дружелюбно сказала ей Катя.

Она подошла к тумбочке, возле которой они хранили пустые пластиковые бутылки, и выбрала наименее мятую. Диана тем временем завесила бывшую Иркину кровать – одним одеялом с торца, другим – с боковой стороны. Одеяла она пропихнула под матрас Наташи, обитавшей сверху. Та мрачно за ней наблюдала, но ни слова больше не говорила.

Помахивая бутылкой и всем своим видом изображая крайнюю степень расслабленности, Катя подошла к кровати и села в образовавшееся укрытие. Раскурив сигарету, она приставила ее горящий конец к бутылке и прожгла в ней дыру. Диана села рядом с ней, Аня – на соседнюю койку.

Отщипнув крохотный комочек гашиша, Катя расплющила его в пальцах и осторожно поместила на горящую сигарету. Вставив ее в дыру в бутылке, она зажала отверстие пальцем. Аня завороженно наблюдала, как густой молочный дым заполняет бутылку.

– Ну, ты первая, – торжественно сказала Катя и протянула бутылку Диане, продолжая зажимать отверстие пальцем.

Диана сначала помедлила, но уже в следующую секунду решительно отвинтила крышку и глубоко вдохнула в себя дым. Его густой белый цвет разом поблек до полупрозрачности. Диана оторвалась от горлышка, плотно сжав губы и почему-то выпучив глаза. Катя тут же вдохнула в себя весь оставшийся дым, словно выпила. Молча, не дыша, они посидели с Дианой несколько секунд, а потом почти синхронно с шумом выдохнули. Запахло травой.

– Ох, мощно, – хрипло произнесла Диана и тут же закашлялась.

Катя захихикала, одновременно отщипывая новую порцию гашиша и кладя ее на сигарету. Бутылка снова наполнилась дымом, и теперь Катя протянула ее Ане.

– Я? – неуверенно спросила Аня.

– Решай скорее.

Аня посмотрела на мглу внутри бутылки и подумала: будь что будет. Не давая себе времени усомниться, она наклонилась и сделала большой вдох.

Легкие продрало, в глазах защипало, а руки и ноги почти сразу же сделались ватными. Аня задержала дыхание на несколько мгновений. Ощущение ватности нарастало стремительно. Как хорошо, что она сидит. Аня выпустила дым. Хотелось растечься по кровати, хотя заранее казалось, что даже в этом случае расслабление будет неполным. Внутри Ани все вдруг стало таким невесомым, что само наличие тела уже казалось слишком обременительным. Она откинулась на подушку и стала созерцать своих сокамерниц.

Они сидели, фигурно расположившись на двух ярусах кровати перед ней: Катя с Дианой снизу в основании треугольника, а мрачная как туча Наташа – сверху. Катя то и дело прыскала от смеха и что-то возбужденно говорила Диане – Аня не пыталась разобрать слова, они звучали для нее слитно, как шум реки. Диана выглядела осоловевшей и изредка кивала.

Аня блаженно прикрыла глаза. Даже подумать о том, чтобы пошевелиться, а уж не дай бог встать, было невозможно. Все проявления окружающего мира – голоса, шероховатость простыни под ладонями, солнечный блик, гревший колено, – доходили как будто издалека.

Аня открыла глаза.

Перед ней сидели не ее сокамерницы. И как только она посмотрела на них, они замолчали и посмотрели на нее.

То, что это были не ее соседки, Аня скорее ощущала, чем видела: почему-то она вообще не могла увидеть их целиком. Они распадались для нее на части, словно одним взглядом она не могла вобрать в себя их облик сразу. Аня видела, как ослепительно, металлическим блеском отливают на солнце Катины волосы, глаза Дианы, черные как тоннели, Наташины ключицы, выпиравшие из-под кожи так остро, словно сейчас распорят ее. Аня пыталась расфокусировать взгляд, чтобы три сидящие перед ней фигуры поместились в него, но продолжала выхватывать только отдельные черты: желтые заостренные зубы, длинные ресницы, плавный скат плеча, блестевшего, как воск. Аня знала, что существа, сидящие перед ней, не люди, и одновременно боялась увидеть их и не могла не смотреть. Она продолжала блуждать по ним взглядом, натыкаясь на новые детали, пока не поняла – в этом сломанном калейдоскопе ее спасение, защитный механизм ее мозга. Если бы она смогла охватить этих существ одним взглядом, то не вынесла бы их вида.

Аня зажмурилась, и чувства вдруг разом нахлынули на нее: она услышала, как Катя говорит: “А какой был самый странный подарок, который тебе дарили на день рождения?”, поняла, как затекла шея из-за неудобного положения на подушке и как накурено в камере.

Она открыла глаза: ее совершенно обычные соседки сидели перед ней – Диана и Катя снизу, Наташа на верхней койке.

“Я схожу с ума”, – почти буднично подумала Аня. Сил испугаться снова после того, что она пережила утром, не было, да и гашиш все обезразличивал. Она рассматривала арестанток с интересом: надо же, как причудливо работает ее голова – только что они не могли собраться для нее в единое целое и казались пришельцами из иного мира, а вот теперь сидят перед ней, обычные и видимые как на ладони.

– Мне два года назад на день рождения подружка подарила курсы минета, – тем временем сообщила Диана.

– Что? – захохотала Катя.

– Курсы минета. Мы с ней вместе пошли.

– Чего т-только не придумают, – с отвращением проговорила Наташа.

– И на чем вы там тренировались? – продолжала веселиться Катя.

Диана сделала еще одну затяжку и лениво произнесла:

– Да фигня это все. На резиновых членах тренировались. Сидели за партами, на каждой сверху был прилеплен член. Все эта вела баба, которая последний раз сексом занималась двадцать лет назад, судя по виду. Она ходила по рядам и говорила, что нужно делать – здесь полижите так, а здесь эдак.

– Фу-у-у! – закричала Катя и снова расхохоталась. – Какой кошмар! И что, ты чему-то научилась?

– Я сразу сказала – мне эта ваша наука не нужна, – высокомерно сказала Диана. Она медленно полулегла на кровати и блаженно вздохнула. – Я сама кому хочешь могу мастер-класс провести. И доказала.

– Как? – спросила Аня. Она по-прежнему чувствовала себя очень расслабленной. Страх и непонимание от всего, что с ней происходит, существовали в другой вселенной – в этой можно было не беспокоиться. К тому же наблюдение за Дианой действовало на Аню умиротворяюще – плавность ее движений, неспешность речи казались такими правильными, что хотелось вечно смотреть и слушать.

– Ну, эта баба сказала, что под конец обучения мы попробуем освоить глубокий минет. И что тот, кто сможет его сделать и продемонстрировать остальным, получит титул “королева минета”. Все, что требовалось, – до конца проглотить резиновый член.

– И ты?.. – завороженно спросила Катя, кажется впервые перестав хихикать.

Диана развела руками и слегка наклонила голову, словно артист на сцене. Катя снова засмеялась.

– Ненормальные, – проворчала сверху Наташа. – Н-нашли что обсуждать. И травой вашей пасет уже на всю хату.

Катя высунулась из-под верхнего яруса, чтобы увидеть ее, и спросила:

– Теперь ты расскажи какую-нибудь историю про секс. Что-нибудь стыдное.

– Нет у м-меня таких историй, – отрезала Наташа.

– Ну расскажи! – принялась клянчить Катя. От травы она стала игривой, как котенок. Сейчас Аня не чувствовала от нее никакой угрозы. – В тюрьме у вас наверняка что-нибудь было! А это правда, что там всех насилуют?

– Д-дура ты, что ли? – в сердцах спросила Наташа.

Катя опять захихикала, но не унималась:

– Ну, я сто раз слышала, что в колониях бабы парами живут.

Наташа с явной неохотой кивнула:

– М-многие и живут. Если долго сидишь, то прицепляешься к кому-то. Я лично мало сидела. И у меня муж есть!

– Тебе бы, Катька, легко в тюрьме было, – вальяжно заметила Диана. – Ты и так с девушкой встречаешься.

Катя снова плюхнулась на свое место.

– Чуть-чуть осталось, – объявила она, разворачивая бумажку. – Надо добить. Будешь?

Аня помотала головой.

– Ну, тогда что-нибудь расскажи. У тебя есть какие-нибудь стыдные истории?

– Меня однажды чуть из университета не выгнали за голые фотографии, – благостно улыбаясь, сказала Аня.

– Вы все какие-то извращенки! – вскричала Наташа, упала на подушку и демонстративно повернулась к сокамерницам спиной.

– Рассказывай! – обрадовалась Катя. Она с ювелирной точностью уронила крошку гашиша на зажженную сигарету и вставила ее в бутылку.

…По мнению Ани, тот вечер свернул не туда, когда достали радиолу. Кто-то другой мог бы сказать, что когда открыли третью бутылку текилы, и был бы прав, но не до конца. Текила провоцировала безумие, но радиола задавала ему тон. В общежитской комнате она выглядела настолько неуместно и дико, что сообщала всему вокруг какой-то разнузданный шик.

Радиола попала к ним ненадолго: Аня купила ее в подарок, но еще не успела вручить. К ней прилагалась единственная пластинка – пока ею просто хвастались перед гостями. Гостей всегда было много: их комната пользовалась популярностью, потому что в ней было можно все.

Они жили здесь втроем – Аня, Соня и Саша. Неофициально, конечно, – официально разнополым людям в общежитии жить вместе не полагалось, но Саша заходил к ним так часто, оставался так долго и обрастал вещами так быстро, что в конце концов у него пропал всякий смысл уходить. Сначала у них возник совместный быт, а вслед за ним, совершенно естественно, – совместный секс.

Соню и Сашу познакомила Аня. Это случилось еще на первом курсе, но поначалу они мало общались втроем – скорее парами, и Аня была безусловным центром каждой из них. Она дружила с Сашей и иногда скатывалась в короткие романы с ним. Это всегда было приятно и необременительно. Еще она дружила и с Соней – а влюбившись, стала проводить с ней все свободное время. Когда Соня и Саша сблизились между собой, Аню это даже обрадовало – чаще проводить время втроем было весело. Она совершенно упустила момент, когда Соня и Саша сблизились настолько, что она оказалась лишней.

Это открытие было невероятным и мучительным, и Аня не торопилась его принимать. Впрочем, осознание заняло много времени у всех участников. Конфигурация их отношений то и дело менялась, и эти перемены сопровождались взаимными обидами, ссорами и приступами ревности. На пятом курсе неожиданно наступило затишье. Они как раз стали жить втроем, и сперва Ане показалось, что наиболее стабильный расклад найден. Но ничего стабильного в нем, конечно, не было, даже наоборот. Ревность стала ощутимее, как только они съехались. Как в эталонном любовном треугольнике, каждый был влюблен невзаимно. Аня отчаянно тосковала по Соне, Соня – по Саше, а Саша в принципе был слишком ветреным, чтобы по кому-то тосковать, что только добавляло драмы. Напряжение росло.

Их комната больше напоминала логово. Она была забита всяким хламом – гипсовой головой Ленина, настолько огромной, что ее использовали как табуретку, полными и пустыми бутылками, стаканами из-под чая, лампами и подсвечниками, велосипедными звонками, книжками по истории, приспособлениями для кальяна, подушками, пледами и радиолой. Одну из двухъярусных кроватей, стоявших здесь, Аня, Соня и Саша разобрали, а матрасы положили на пол, соорудив себе лежбище на троих. Их комната постоянно бывала полна людей, которые курили, пили, пели и играли на гитаре.

Когда Аня мысленно возвращалась к тому времени, она помнила только бесконечный мрак. Мраком было их жилище, мраком были отношения, мраком было все, что Аня видела, заглядывая внутрь себя. И в этом мраке была единственная пламенеющая точка – Соня. Как маяк, направлявший ее в темноте: Соня села, Соня встала, Соня рассмеялась. Аня ловила каждое ее движение. Однако она знала, что подобраться к маяку близко больше нельзя. Соня отдалялась, и это вызывало в Ане настоящую ярость. Она желала отомстить. Это делалось очень просто: достаточно было переключить внимание Саши на себя. Аня прибегала к этому оружию часто и каждый раз испытывала парадоксальный набор эмоций: глядя на Сонино страдальческое лицо, она чувствовала торжество, и раскаяние, и злорадство, и стыд, и нежность. Со временем эти чувства вообще перестали ее покидать – само Сонино существование превратилось для Ани в зияющую рану.

И вот однажды вечером Ане позвонил общежитский друг и сказал: тут пришла журналистка, она делает репортаж о жизни московских студентов, и я подумал – с кем еще, как не с вами, ей пообщаться.

За минуту до этого Аня успела опрокинуть в себя первую стопку текилы (алкоголь был главным скрепляющим раствором их с Сашей и Соней союза) и не имела ничего против гостей. Через пять минут журналистка стояла на их пороге.

Она была худощавая и с огромной копной кудрявых волос. Некрасивая – Аня с сожалением отметила, что такие роскошные волосы пропадают зря. Вид имела дерзкий и при этом настороженный, словно чувствовала себя не в своей тарелке, но старалась не подавать виду. Кажется, она немного побаивалась своего задания, и это, наравне со второй стопкой текилы, придало Ане уверенности. Журналисты к ним ходили нечасто, и на них, конечно же, хотелось произвести впечатление.

Впечатление каждый производил по-своему. Как только журналистка вошла в комнату, Саша бросился ее охмурять. Его всеядность Аню неизменно поражала, и она наблюдала за ним свысока. Соня в свою очередь суетилась, предлагая гостье чай и стараясь проявить все мыслимое гостеприимство.

Журналистка представилась богемным именем Ида и объявила, что делает фоторепортаж для журнала “Афиша” о жизни московских студентов. “Фо-о-оторепортаж…” – разочарованно протянула Аня. Она думала, что им предстоит развлекать журналистку общежитскими историями. С трудом верилось, что ее может заинтересовать их невыразительный быт.

Ида тем временем села на стул и положила рядом с собой пленочный фотоаппарат.

– А ты снимаешь на пленку? – тут же поинтересовалась Соня, считавшая своим долгом занимать гостей беседами как ответственная хозяйка.

– Да, – ответила Ида, оглядывая их комнату с неясным выражением лица.

– А что ты уже сняла?

– Днем я снимала день рождения как раз на этом этаже, прямо напротив вас. Там живут три девочки, вы их знаете? С первого, кажется, курса. Они ели торт, который испекла им мама. А потом я снимала в душе другую девушку.

– В душе? – недоверчиво переспросила Аня.

– Ну да. Я поснимала в коридоре, на кухне, на лестнице. Там познакомилась с девушкой, которая оказалась не против, чтобы я сняла, как она моется.

– И что, в “Афише” появятся ее голые фотографии из душа? – изумленно спросила Соня.

– Это как редактор решит.

Все помолчали. Саша выдержал паузу и галантно спросил:

– Будешь текилу?

Ида обвела всех взглядом и в свою очередь спросила:

– А вы здесь втроем живете?

– Да.

– Можно и текилу.

Первая бутылка текилы на четверых ушла так стремительно, что никто не заметил. Саша сбегал за второй. Ида быстро опьянела и стала ходить по комнате вихляющей походкой, заглядывая по углам и изучая плакаты на стенах. Несколько раз она щелкнула фотоаппаратом. Аня и Соня хотели позировать, но она им запретила. Вежливо обсудили учебу в МГИМО и работу в “Афише”. Допили вторую бутылку, сходили за третьей. Ида продолжала кружить по комнате с обеспокоенным видом, словно все никак не могла найти то, что ищет, – временами она останавливалась и снова делала кадр, но неудовлетворение не сходило с ее лица. Ане было ужасно интересно, что у нее получается, но пленочный фотоаппарат лишал их возможности узнать это немедленно.

– А это что у вас такое? – вдруг спросила Ида, тыча пальцем в густую тьму под столом.

– Радиола, – небрежно ответила Аня. – Мы иногда слушаем джаз. Хочешь, можем включить.

Радиолу выволокли на свет. Она была прекрасна в своем анахронизме: пухлый коричневый короб на тоненьких ножках, желтые пластмассовые кнопки, лакированная крышка. Поставили единственную пластинку, выпили. Заиграл Дюк Эллингтон. Сложно было представить больший декаданс – скрипучая джазовая запись, неряшливая студенческая комната, разморенные алкоголем люди.

Пока Ида фотографировала радиолу, Саша не оставлял попыток ее охмурить. Соня делала вид, что ничего не замечает. Аня почувствовала, как в ней закипает желание одновременно проучить ее за покорность и защитить от Сашиного бессердечия. Она специально протиснулась между Идой и Сашей и открыла окно.

– А вы вместе? – вдруг спросила Ида.

Аня повернулась, чтобы понять, к кому она обращается. Ида переводила взгляд с нее на Сашу и обратно.

Как обычно, удар с двух сторон: Аня одновременно почувствовала радость, что Соню обделили причастностью, – и негодование, что Соню обделили.

– Мы тут все вместе, – веско произнесла Аня.

Она повернулась к Соне. Та улыбалась приветливо до зубовного скрежета. Ане захотелось подскочить к ней и влепить пощечину: ну как ты можешь быть такой спокойной? Вместо этого она медленно подошла к Соне и приобняла ее за талию. Укрыть бы ее от всего мира, сберечь, обезопасить – от этой вертлявой журналистки и ее обидных предположений, от Сашиного безразличия, от собственной ревности.

– Ты чего? – ласково прошептала Соня ей на ухо. – Ты из-за чего-то расстроилась?

Аня помотала головой, радуясь, что в темноте не видно, как плаксиво блестят ее глаза.

– Пошли танцевать, – сказала она.

К джазу примешивался стрекот затвора, но Аня больше не обращала на него внимания – ей стало абсолютно неважно, как она получится на этих фотографиях и насколько интересной на них покажется ее жизнь. Мир вокруг плавал в расфокусе, единственным четким пятном в нем было Сонино лицо. Аня поцеловала ее – стрекот затвора усилился. Выпили еще текилы. Комната была погружена во мрак, горела только настольная лампа на гибкой ножке, отвернутая в потолок, – из-за нее все люди и предметы отбрасывали на стены длинные мягкие тени. Ане было жарко, щеки пылали. Она подошла к распахнутому окну и закурила. Краем глаза она продолжала видеть, как Саша вьется вокруг Иды, но ту, кажется, он мало интересовал – она фотографировала Соню. Аня выдохнула сигаретный дым в окно – он отхлынул назад и потек в комнату. Соня подошла к ней, взяла из пальцев сигарету. Аня видела, как легкий завиток волос у нее на виске покачивается от ветра. Соня поцеловала ее. Она так редко делала это первой, что Аня мгновенно растаяла: вся ее горечь и злость улетучились.

Она скорее почувствовала, чем увидела, что к ним подскочила Ида, но окружающий мир потерял всякое значение. Аня увлекла Соню вниз, на пол. Доски пола были вытерты до гладкости. Сонины волосы на ощупь были мягкие, как пена. Аня начала ее раздевать. Она чувствовала себя как будто в трансе от укачивающей музыки, тепла, разливающегося по телу, мягкого полумрака и головокружения. Аню переполняло блаженство. Закрыв глаза, она пробежала пальцами по Сониным плечам, груди, начала спускаться ниже и подумала, что никогда не будет счастливее.

– Меня сейчас стошнит, – сообщила Соня, резко села, а потом пулей вылетела из комнаты.

В мире включили свет.

Оказалось, что Ида нависает над ней с фотоаппаратом, а в комнате холодно от распахнутого окна. Аня села на неожиданно твердом полу и огляделась, приходя в себя. Саша как ни в чем не бывало разлил текилу – кажется, это была уже четвертая бутылка. К Ане внезапно вернулась отвратительная трезвость, так четко она вдруг увидела все вокруг. Она выпила залпом и тут же подставила стопку для новой порции.

– А у вас можно остаться на ночь? – спросила Ида, глядя на Аню с интересом. В общежитии запрещалось ночевать гостям, но способы существовали – можно было залезть в окно и прокрасться мимо коменданта. Саша пошел проводить Иду и помочь ей проникнуть внутрь. Аня осталась в комнате одна.

Она закрыла окно, чтобы не дуло, и закурила. Дым изломанной линией повис в воздухе – окно пришлось снова распахнуть. Стало холодно и одновременно очень паршиво на душе.

Дверь отворилась, Аня вскинула голову. Вот бы это Соня вернулась. Хотелось хотя бы минуту побыть с ней наедине. На пороге и правда стояла Соня. Аня качнулась к ней навстречу, но прежде, чем успела сделать шаг, Соня ойкнула и снова выскочила из комнаты.

Наконец-то пришли Ида с Сашей. Ида была совершенно пьяна и от этого почти привлекательна. Она все время хохотала, запрокидывая голову назад, и ее кудри переливались в свете лампы. На ногах она держалась неуверенно и большей частью висла у Саши на плече, пока он, самодовольно улыбаясь, придерживал ее за талию. Аня наблюдала за ними с отвращением и подливала себе текилу. Внезапно Ида оторвалась от Саши, покачиваясь, подошла к ней и обняла. Она была такая худая и угловатая, что кости кололись сквозь одежду.

– Дашь затянуться? – спросила она. Аня протянула зажженную сигарету, Ида сделала затяжку, касаясь губами ее пальцев. Аня почувствовала, как в ней нарастает злое обреченное веселье.

Потом была ночь, Ида пьяно стонала, Саша пыхтел где-то сбоку от нее. Аня засунула почти всю ладонь Иде между ног и чувствовала такое остервенение, что кажется, не остановилась бы, если бы та заверещала от боли – но Ида только стонала протяжнее. Несколько раз мимо них тенью проскальзывала Соня – только вернувшись из туалета, она почти сразу же убегала в него обратно, но Аня запрещала себе думать о ней, надеясь, что Идины стоны вытолкнут из ее головы все мысли. Ей казалось, что из нее выкачали все хорошее и светлое, что там было, но эту новую мглу хотелось парадоксальным образом еще сгустить, довести до предела, чтобы кроме первобытных инстинктов ничего не осталось – ни сомнений, ни тем более любви.

Аня проснулась на верхнем ярусе кровати, хотя совершенно не помнила, как туда забралась. Она лежала одна. Голова раскалывалась так, что боль, казалось, отдается даже в кончиках пальцев. Аня приоткрыла глаза и сквозь ресницы оглядела комнату. Соня спала внизу, отвернувшись к стене. Неподалеку от нее сидела Ида – лицо помятое, волосы по-прежнему бушующие. Саши не было видно, но Аня слушала, как за шкафом, где находилась импровизированная кухня, закипает чайник и звякают ложки. Саша вскоре появился в поле зрения с двумя чашками в руках – одну протянул Иде, со второй прошествовал к столу и сел за него. Ида что-то негромко сказала, Саша хмуро ответил. Аня не вслушивалась. Голова болела невыносимо, но это было даже хорошо – физическое мучение заслоняло собой все прочие чувства. Одного взгляда на Иду ей хватило, чтобы события прошлой ночи воздвиглись перед ней стеной. Аня беззвучно взвыла и уткнулась в подушку. Вставать и встречаться с произошедшим лицом к лицу было невыносимо, поэтому, зарывшись как можно глубже в одеяло, она трусливо уснула опять.

Когда она проснулась второй раз, остальные уже встали. Спросонья Аня сразу различила Сонин голос – она бы, кажется, расслышала его из тысячи голосов. Он звучал удивительно весело и легко. Прятаться дальше было невозможно, и Аня откинула одеяло.

– Доброе утро! – сказала Соня. – Как ты себя чувствуешь?

– Терпимо, – ответила Аня. Тональность головной боли после часа сна сменилась, но оставалась по-прежнему беспощадной. – А вы как?

– Я вообще бодр, – сказал Саша.

– Голова болит, – пожаловалась Ида.

– Хочешь чаю? – спросила Соня.

“Господи, – подумала Аня, – откуда ты такая?”

Она кивнула. Соня тут же вспорхнула со стула и направилась к шкафу с чашками. Аня проводила ее глазами.

– А ты как? – вдогонку спросила она.

– Кто, я? Хорошо. Ну, все, что могло из меня выйти, вышло еще вчера, – сказала Соня и рассмеялась.

Ее непосредственность казалась такой искренней, что невозможно было понять: она намеренно игнорирует настоящий смысл Аниного вопроса? Случайно? Она помнит или не помнит вчерашнее?

– Ты сняла все, что тебе было нужно? – спросил тем временем Саша у Иды. Аня подумала, что лично ей точно везде мерещится скрытый подтекст.

– Да, вполне. Отправлю пленку в редакцию, они уже пусть выбирают.

– А ты что, всю пленку целиком отправишь? – не сразу дошло до Ани. – Со всеми-всеми фотографиями?

– Ну да. Да вы не волнуйтесь, они ничего без вашего согласия не напечатают. Пусть мне кто-нибудь из вас даст свою почту, я передам, и с вами свяжутся перед публикацией.

Все вели себя так, словно ничего не случилось, и от этого Ане становилось немного не по себе, словно ей все приснилось.

Ида наконец ушла – под Сашиным руководством проскользнула мимо охранника и была такова. Когда Саша пошел ее провожать, Аня спросила у Сони:

– Ты точно в порядке?

– Да-да, – как будто даже с легким изумлением ответила Соня. – Ну и выпили же мы вчера!

– Я не это имею в виду. Ты сердишься?

– На что?

– Ну, на… – Аня замялась, на секунду в панике подумав, что если Соня каким-то чудом не запомнила ночные события, то, возможно, лучше и не говорить.

– На то, что вы занялись сексом с Идой? – уточнила Соня, понизив голос на словах “занялись сексом”. – Не-е-ет! Я только жалею, что мне стало плохо и я не смогла участвовать.

С этими словами Соня вышла из комнаты со стопкой грязной посуды – мыть, а Аня так и осталась внутри с ощущением непоправимости и бессилия.

Начиная с этого дня их отношения опять неуловимо изменились. Соня как будто начала ее сторониться – на первый взгляд все было по-прежнему, но Аня замечала невидимые знаки. Когда они втроем смотрели фильм, Соня села с Сашиной стороны. Когда она разговаривала с Сашей, ее лицо становилось красивее, а когда с Аней – оставалось обычным. Соня по-прежнему была ласковой и отзывчивой, смеялась Аниным шуткам, ходила с ней курить и обедать в перерывах между парами, но Аня чувствовала, что она делает это все по привычке, просто не желая породить ссору. Ее душу занимал только Саша. В ней как будто включали лампочку, как только она видела его. Аня изнемогала от ревности и зависти, настойчивее требовала внимания, пыталась врать себе, что ей просто кажется, но ничего не помогало. Она чувствовала себя так, словно Саша и Соня – это ось, а ее раскручивает вокруг этой оси и оттягивает центробежной силой в сторону. Аня злилась – если это было наказанием за ту пьяную ночь, то Саша должен был нести его не меньше, если не больше ее. Однако реальность была такова, что Соня продолжала отдаляться от Ани и приближаться к нему, и противостоять этому было невозможно.

Прошло две недели, никто из “Афиши” им, разумеется, не написал. Впрочем, они особо и не ждали – кто всерьез рассчитывает увидеть свои фотографии в настоящем журнале? А потом они отправились в Новосибирск на конференцию и провели там неделю, колеся по Сашиным родственникам.

В Новосибирске в один из дней Ане и пришел имейл.

Когда он пришел, они с Соней качались на качелях во дворе Сашиной школы. Он сам был внутри – учителя попросили его провести урок для девятиклассников. Аня открыла почту и не поверила глазам – им в самом деле писала фоторедактор из “Афиши” с вопросом, можно ли использовать их фотографии. Фотографии прилагались, и у Ани глаза на лоб полезли, пока она их рассматривала. Там везде были они с Соней – одетые и целующиеся, раздетые и на полу, все в драматической ч/б.

В Ане мгновенно вскипело тщеславие – хотелось сейчас же все разрешить, опубликовать, хвастаться. Какой бы упоительной была эта дерзость! С другой стороны, через два месяца, когда закончится университет, Аня собиралась идти на работу в МИД. Это отрезвляло. “Что же делать, что же делать”, – причитала Аня, пока Соня рассматривала фотографии. “Кадрировать”, – подумав, сказала рассудительная Соня.

Через полчаса, открыв фотографии в пейнте на допотопном школьном компьютере, они искали компромисс между легкомыслием и осторожностью – то есть расширяли и сужали область выделенного квадрата. “Ну побольше, побольше бери”, – ворчала Аня, пока Соня неуверенно водила мышкой. “Сейчас уже до пупка выделим”, – ворчала Соня в ответ. Осторожность все же победила – фотографию, где были хорошо видны их лица, они обрезали по плечи, удалив провокационный низ. Другую, где их лиц видно не было, обрезали сверху, оттяпав часть Сашиной головы в целях дополнительной конспирации. Еще одну фотографию с поцелуем забраковали полностью – впрочем, она им и не очень-то понравилась. Провернув все эти манипуляции, они ответили фоторедактору “Афиши”: вот, в таком виде можно использовать, – и, удовлетворенные, приготовились вскоре проснуться знаменитыми.

То, насколько стихийной окажется их знаменитость, они даже не представляли.

Через неделю прилетев в Москву, Аня с Соней прямо из аэропорта помчались в университет на выпускной экзамен по английскому. Кое-как его сдав, они вышли на крыльцо, и Соня попросила у кого-то сигарету. Вокруг них стояло множество других курящих компаний, и вот от одной из них вдруг отделился человек и прямиком направился к Соне. Аня узнала их знакомого с младших курсов.

– Привет, – сказал он, подойдя. – Поставишь автограф?

– Где? – удивилась Соня.

Знакомый ловко развернул журнал, который держал в руках – нужную страницу он заложил пальцем, – и протянул им.

На весь разворот там были они – на полу, в обнимку, в том самом драматическом ч/б. И во всей красе – в кадр попали отнюдь не только плечи. Потеряв дар речи, Аня медленно двигалась взглядом по странице, рассматривая свои разметавшиеся по полу волосы, щели в деревянных досках, Сонину обнаженную грудь. На ее собственной груди (увы, ничего не закрывая) была прилеплена белая плашка с текстом. Аня безвольно заскользила по ней глазами: от лица некоей Натальи там было сказано, что их общежитие – самое пьяное и отвязное общежитие МГИМО.

Соня взяла журнал в руки и пролистала его. Со всех фотографий на них смотрели застенчивые мальчики и девочки из разных вузов, с кастрюльками на кухне, с гитарами на лестнице, в обнимку с игрушками и книжками. Мило и очень скучно. Раздел МГИМО тоже начинался мило: с девочки в розовом халате, с самодельного торта, утыканного свечками, – светлые снимки на белоснежной бумаге. Но стоило им перевернуть страницу, как они провалились в настоящий мрак: черные фотографии, на которых выделялись только обнаженные женские тела, Анина рука на Сонином животе, перевернутые бутылки текилы, а потом этот самый коронный разворот. Из всех снимков обрезан был только один – половину Сашиной головы редакторы “Афиши” великодушно оставили отсеченной – зато все остальное, по-настоящему вызывающее, было как на ладони.

– Так что, дадите автограф? – лыбясь, спросил знакомый.

Соня захлопнула журнал и всучила его обратно. Аня взяла ее за запястье – взять Соню за руку после этих фотографий на глазах у всех показалось слишком бесстыдным – и потянула ее за собой, прочь от университета. Ане казалось, что со всех сторон на них смотрят. Поначалу они шли быстро и молча, но, отойдя на безопасное расстояние, где их уже никто не мог услышать, Аня сказала:

– Я не думаю, что об этом кто-то узнает. Ну сколько людей читают “Афишу”.

На следующий день об этом знали все.

В ближайшем к общежитию магазине, в отделе прессы, ячейка с “Афишей” зияла пустотой. Аня встретила двоих незнакомых студентов на крыльце, занятых изучением журнала. Вырезанные страницы разворота кто-то прилепил скотчем на лестнице, служившей запрещенной курилкой. Сканы фотографий были размещены в группе МГИМО “ВКонтакте” – в комментариях в основном велось обсуждение, какому наказанию следует подвергнуть девушек с фото. Среди вариантов встречались предложения “сжечь” и “порезать ножом”. Самые милостивые советовали просто исключить. Часть комментаторов считала появление этих фотографий однозначным извращением, часть допускала, что женщины имеют право на грудь, но не на обнаженную. В преддверии закона о гей-пропаганде многие интересовались, политический ли это протест – причем почему-то не героинь, а редакции “Афиши”. Часто использовались словосочетания “либеральные хипстеры” и “воинствующие гомогеи”, один человек написал, что “псевдосвобода в интернете размыла понятие достойного поведения”.

Сашино участие комментаторы тоже не обошли стороной, что было особенно несправедливо, потому что вся его вина заключалась только в одетом и полубезголовом присутствии в углу одного снимка. Тем не менее дошло до того, что их сосед по общежитию, защищая опороченный университет, вызвал Сашу на форменную дуэль, и они двадцать минут мутузили друг друга на заднем дворе.

В те дни Аня на репите слушала песню БГ “500”, где была строчка “падающим в лифте с каждой секундой становится легче”. Ей бы очень хотелось, чтобы становилось легче, пусть даже от бессилия, но этого все не происходило. Ане казалось, что она чувствует волны отвращения, которое испытывает каждый человек, которому она попадается на глаза, каждый, кто вынужден с ней разговаривать. Аню пожирал невыносимый стыд. Сами фотографии ей по-прежнему казались безобидной выходкой, но каждый раз, когда она читала новый комментарий в группе “ВКонтакте”, у нее перехватывало дыхание и внутри становилось пусто-пусто, как перед прыжком с огромной высоты. Ее, такую умную и хорошую, эти люди видели совсем по-другому, и их видение черным облаком расползалось по фотографиям, ее отношениям с Соней, всей ее жизни вообще. То, что она любила, было теперь отравлено их презрением, и, поддаваясь ему, она начинала презирать сама себя.

Через день после выхода журнала Сашу, Аню и Соню вызвал к себе начальник управления по хозяйственной части. Это было довольно неожиданное приглашение, и они только позже сообразили, в чем дело: начальник по хозяйственной части ведал общежитиями. Очевидно, именно в разлагающей обстановке этого места руководство МГИМО увидело корень зла. Разговор с начальником у них вышел долгий, но малоконструктивный: они хранили молчание, начальник рассуждал, какой непоправимый ущерб чести университета они нанесли. Больше всего его возмущала не обнаженная грудь, а фраза на этой самой груди – “Пьяное и отвязное общежитие”. Это было, конечно, тем более обидно, что никто из них такого не говорил, – однако про себя Аня признавала, что описание вполне соответствует действительности.

Назавтра их вызвали в деканат и сообщили, что будут исключать. Этот день Аня запомнила плохо – только ощущение, что земля сейчас выскользнет из-под ног. Она пыталась представить, как позвонит маме и скажет: меня выгнали из университета за месяц до защиты диплома из-за фотографий, где голая я целуюсь с девушкой. Сложно было понять, какая именно из частей этого предложения станет маминым концом.

Еще днем позже им по секрету сказали, что выгонять их раздумали, и хотя необходимость звонить маме сию секунду отпала, Аня не спешила радоваться. Не зря: их снова вызвал к себе начальник по хозяйственной части и сообщил, что на этот раз принято решение выселить их из общежития – за “несоответствие стандартам проживания”. Аня и Соня уже собирали вещи, когда к ним в комнату зашла общежитская директриса и объявила, что они могут остаться – при условии, что прямо сейчас отправятся замаливать грехи покраской общежитского забора.

Возюкая кисточкой по железным прутьям, Аня чувствовала себя распутным Томом Сойером.

Май прошел спокойно – общественное негодование постепенно схлынуло, преподаватели милосердно делали вид, что ничего не знают, Аня и Соня писали дипломы. Помимо выпускных, Аня сдавала экзамены в МИД. Все шло прекрасно, и ей оставалось только принести характеристику с места учебы. Характеристику должен был дать декан – это был толстый, веселый и еще совсем не старый человек, которого студенты обожали за демократичность. Уверенная, что характеристика у нее в кармане, Аня пришла в деканат – а там ей сказали, что ничего не дадут. Декан запретил.

Она сначала даже не поверила. Во время скандала с “Афишей” декан был, кажется, единственным, кто не высказался лично. Встречаясь с Аней в коридоре, он здоровался приветливо, как раньше. Если бы Аня не была уверена, что про “Афишу” известно всем, она бы подумала, что эта история обошла его стороной. Но выходило, что он не только все знал, но и решил ее наказать. Подкараулив декана у кабинета, Аня попросила поговорить.

– Я занят, – бросил он, и в голову Ане впервые закралось сомнение, что, возможно, он вовсе не так любезно здоровался с ней все это время, как ей казалось.

– Я займу совсем немного времени и приду, когда скажете, – смиренно сказала Аня.

– Ну поговорите с секретарем… не знаю!

Аня тут же направилась к секретарю, но узнала только, что график декана именно в это время поразительно насыщенный. Ничего не оставалось, кроме как снова рыскать вокруг деканского кабинета в надежде встретиться.

Увидев ее под дверями снова, декан непроизвольно сделал шаг назад, а потом нахмурился.

– Приходите завтра в двенадцать, – раздраженно сказал он.

В двенадцать Аня робко поскреблась в дверь деканата. “Игорь Евгеньевич занят!” – округлив глаза, сказала секретарша. Аня послушно села на лавочку в коридоре и принялась ждать.

В фильмах такое ожидание обычно показывают через стремительно скользящую по циферблату стрелку часов, но в реальности же Аня так часто смотрела на время, что ей казалось, будто стрелка не движется вовсе. Спустя полтора часа она предприняла еще одну попытку напомнить о себе, секретарша ответила “вас позовут”. Прошло еще полтора часа. Потом еще полтора. Коридор опустел. Декан не показывался из осажденного кабинета.

Наконец Аню позвали внутрь.

В кабинете у декана она никогда не бывала. Тут все было массивное и бордовое – огромный кожаный диван, лакированный круглый стол перед ним, пухлый шкаф с книгами, деканское кресло у окна. Аня примостилась на самый краешек дивана. Из-за работающего кондиционера в кабинете было холодно как в морозилке, и диван тоже был холодный.

– Ну, о чем вы хотели поговорить? – спросил декан, отворачиваясь от компьютера и складывая руки на животе. Его голос был таким же ледяным, как все вокруг.

– Я бы хотела получить характеристику с места учебы. Для МИДа.

– Руководство университета отказалось вам ее давать.

– Но ее ведь всем дают. Это не рекомендация, а всего лишь подтверждение, что я здесь учусь. – Аня попыталась воззвать к справедливости.

Декан вздохнул, встал и подкатил свое кресло к столу. Теперь они с Аней сидели от него по разные стороны.

– Мы не можем допустить, чтобы вы работали в МИДе, – проникновенно сказал декан.

– Почему? – опешила Аня. Она не ожидала, что он вовсе не станет церемониться.

– А вам непонятно?

– Но это же всего лишь фотографии! Там нет ничего особенного! И там даже моего имени нигде нет!

– Дипломат – человек высочайших моральных принципов, – строго сказал декан. – Вы считаете себя таковым?

– Конечно считаю! И эти фотографии противоположного не доказывают.

Декан откинулся на спинку кресла и стал рассматривать Аню. Ей показалось, что он заколебался, и она горячо проговорила:

– Я хочу поехать в Африку. В любую, самую неблагополучную страну, мне все равно. Все время хотела, поэтому и решила вообще пойти работать в МИД…

– Зачем же молодой девушке ехать в Африку? Там опасно.

– Я правда очень хочу. И ничего не боюсь – ни болезней, ни переворотов, я вообще смелая…

– Это вы уже доказали.

Аня покраснела.

– Я имею в виду, что я буду хорошо работать, – пробормотала она. – И меня в африканских командировках не пугает то, чего обычно принято бояться.

– Это похвально. Но я вам повторяю: мы не можем допустить вас к дипслужбе.

– Но почему?! – в отчаянии воскликнула Аня.

Все это время она до конца не верила, что ей откажут. Казалось, что будет как в кино: она придет, поразит декана своим бесстрашием и волей к работе, он поверит в нее и даст характеристику. Но сейчас она видела, как он смотрит – без особого интереса и даже как будто со злорадством, – и понимала, что как в кино точно не получится.

– Мало ли что вы еще выкинете, – пожал плечами декан. – Станцуете голой на столе в посольстве.

Аня почувствовала, как краска опять заливает ей лицо, – снова показалось, что человек напротив видит не ее, какой она себя знала, а кого-то другого, порочного и недостойного. С трудом преодолевая унижение, Аня сказала: