Стрелок: Путь на Балканы. Путь в террор. Путь в Туркестан Оченков Иван

– Спасибо, но как же ты?

– Да я себе поменьше нашел, – успокоил его приятель. – Этим рубиться хорошо, а я в такой блудняк не полезу.

Краткая стоянка вскоре сменилась новыми маршами. Противоречивые сведения о неприятеле, поступавшие со всех сторон, заставляли русское командование отчаянно маневрировать, стараясь поспеть всюду. Однако, кроме мелких отрядов башибузуков, снующих то там, то там, противника нигде не было. Наконец, получив приказ от командования, войска двинулись к своей главной цели – Рущуку.

Двенадцатого июля Болховский и Нежинский полки вступили в деревню Соленик. В отличие от многих других, встреченных ими на пути, эта была совершенно разграблена турками при отступлении. Жители ее большей частью разбежались, скотину грабители угнали с собой, не забыв и про другие припасы. Немногие уцелевшие дома стояли заколоченными.

Обозы, как обычно, отстали, и солдаты уже третий день были даже без сухарей. Командовавший бригадой генерал Тихменев, устав ругаться с интендантами, приказал солдатам убирать брошенные поля. Слава богу, деревенская мельница не была разрушена противником, и можно было смолоть муку и испечь хлеб. Вчерашние крестьяне с охотой взялись за привычный для них труд, и работа закипела.

В этих заботах незаметно миновало два дня, когда наконец были получены известия о приближении неприятеля. Принес их командир охотничьего отряда подпоручик Линдфорс, несколько раз сталкивавшийся вместе со своими людьми с легкой турецкой кавалерией.

– Вы вполне уверены в своих сведениях? – спросил, нахмурившись, Тихменев.

– Совершенно, ваше превосходительство! Их пехота стоит в лагере между деревнями Езерджи и Турлак, а иррегулярная кавалерия кружит вокруг нас.

– Ну, положим, конные банды башибузуков тут действительно встречаются, – недоверчиво протянул генерал, – наши казачки из дивизии князя Манвелова с ними регулярно переведываются, но пехота…

– Если вам недостаточно моего слова, – запальчиво заявил подпоручик, – то может быть, вы допросите пленного?

– Вы взяли пленного? – брови генерала взлетели вверх. – Что же вы прежде молчали, ну-ка давайте его сюда!

Через минуту в палатку генерала двое солдат втащили связанного турка. Лишенный возможности сопротивляться, он тем не менее яростно сверкал глазами и всем своим видом демонстрировал непокорность.

– Не балуй, ирод! – выругался один из конвоиров, когда тот попытался дернуться, и тут же опасливо покосился на начальство. Второй же не стал тратить время на уговоры и ловко ударил пленного коленом по ноге. Не ожидавший такой подлости аскер охнул и едва не упал на колени перед своими врагами, удерживаемый лишь крепкими руками русских солдат.

– Ишь каков, – покачал головой Тихменев, – ну-ка, кликните переводчика.

Через минуту тот явился, и начался допрос, не принесший, впрочем, особого результата. На вопросы турок отвечал крайне неохотно и часто ругался, угрожая гяурам гневом Аллаха. Но как бы то ни было, он назвал свой табор[50] и имя командира вражеского отряда – Азиз-паша.

– И как вам только удалось эдакого удальца захватить? – поинтересовался генерал у Линдфорса.

– На всякого турецкого удальца, ваше превосходительство, найдется наш! – не без изящества отвечал ему подпоручик, показывая на конвоиров. – Вот эти молодцы его и спеленали.

– И впрямь – молодцы! – сдержанно похвалил командир бригады. – Как фамилии?

– Рядовой Будищев, – отрапортовал высокий.

– Рядовой Шматов, – ответил второй, едва достающий первому до плеча.

– Ишь ты, как ведро и кружка, – изволил пошутить его превосходительство. – Благодарю за службу!

– Рады стараться, ваше превосходительство!

– Ну ладно, тащите его отсюда, а то запах от него какой-то…

– Так он до ветру пошел, – охотно пояснил низкорослый солдат. – Тут мы его, значит, и скрутили!

– Так вы что его, вместе с дерьмом сюда притащили? – выпучил глаза Тихменев. – Черт знает что такое! Убрать!

– Есть!

– Не прикажете ли представить к наградам? – осторожно спросил генерала начальник штаба, когда пленного увели.

– Кого?

– Подпоручику «клюкву», а рядовых к крестам…[51]

– Пока не за что! Невелика доблесть одного засранца вдвоем скрутить. Впрочем, Линдфорсу занесите это дело в формуляр и отметьте в приказе. В следующий раз получит и за былое. А нижних чинов пусть поощрит своей властью. И вот что еще… раз уж есть кавалерия, так пусть она в разведке и отдувается. Передайте Буссе, чтобы пока охотников попридержал. И пошлите кого с разъездом, проверить данные. Да хоть этого генштабиста, как его…

– Слушаюсь!

Наступление на Езерджи возглавил недавно прибывший начальник кавалерии 13-го корпуса генерал-адъютант граф Воронцов-Дашков. По его приказу вперед двинулся Ахтырский гусарский полк, три сотни восьмого донского казачьего и два орудия из конной батареи.

Однако из-за пересеченной местности русская конница была вынуждена идти узкой колонной и, не дойдя до турецкого укрепленного лагеря четырех с половиной верст, попала под ожесточенный обстрел. Русская артиллерия пробовала отвечать, но ее пушкам, стоявшим в отличие от противника в низине, не хватало дальности. Все это кончилось тем, что ахтырцам с казаками пришлось отступить, и около четырех часов пополудни они встретились с медленно двигавшейся по Соленикскому ущелью пехотой Тихменева.

Через полчаса после соединения авангард русских вошел в соприкосновение с противником, и начался бой. Согласно диспозиции, Нежинский полк, прибывший к месту сражения почти в полном составе, должен был обойти турецкие позиции справа, а четырем ротам болховцев предстояла «честь» идти во фронтальную атаку, чтобы связать их главные силы боем.

Будищев всего этого, разумеется, не знал, но после того, как охотничью команду подчинили поручику Михаю, его не покидали самые мрачные предчувствия. Рота Михая среди солдат славилась как каторжное место. Строгий до придирчивости поручик самозабвенно любил шагистику, бдительно следил за соблюдением формы, и, вероятно, поэтому его рота считалась одной из лучших. А вот огневой подготовкой, при том, что рота считалась как раз стрелковой, он, будучи известным «штыколюбом», своих подчиненных не изнурял. Впрочем, бытие их и без того было практически невыносимым.

– Отчего у вашего подчиненного винтовка неустановленного образца? – сухо поинтересовался Михай у подпоручика.

– С разрешения полкового командира, – отвечал ему Линдфорс. – Этот солдат отлично стреляет и потому…

– Здесь ему это не понадобится, – пожал плечами командир роты и двинулся дальше.

– Почему мундир драный? – нашел он новую жертву в стоящем следующим Шматове. – Отвечай, скотина!

– Виноват, ваше благородие, – только и смог ответить Федька, растерянно моргая глазами.

– То-то что виноват, – нехорошо взглянул на него поручик. – Ладно, Иван Иванович, это – ваши подчиненные, вам с ними и валандаться, однако рекомендую быть с ними построже. И учтите, я разгильдяйства не потерплю!

– Слушаюсь!

Разбившись в густые цепи, роты двинулись вперед и вскоре исчезли в густых зарослях. Офицеры какое-то время пытались командовать, но, не видя подчиненных, вскоре оставили это дело. Как позднее напишет в своей реляции Тихменев: «Судьба боя сразу же перешла в руки солдат». Турецкий командир также пустил свои цепи вперед, и вскоре противников ожидала неминуемая встреча.

– Как густо стреляют, – шепнул идущий рядом с Будищевым Шматов. – Того и гляди заденут, окаянные!

– Это ты еще пулеметов не видел, – хмуро буркнул в ответ Дмитрий.

– Чегось?

– Ни хренась! Какого черта у тебя мундир в прорехах?

– Дык этот, порвал, когда мы его крутили, турок, в общем.

– И что, заштопать не надо?

– Да не ругайся, Граф, меня и так этот Михай чуть до кондрашки не довел.

– Мало тебе еще, разгильдяю!

– Ох, – пригнулся от свистнувшей совсем рядом пули Федька, – эко близко пальнули!

– Угу, – закусил губу Будищев и медленно приставил к плечу приклад.

Только что шедшие в почти непроходимых зарослях солдаты вышли на небольшую поляну и с изумлением увидели перед собой противника. Командовавший турками офицер с револьвером в одной руке и саблей в другой что-то гортанно крикнул своим подчинённым, показывая руками на русских, но тут же грянул выстрел, и его отбросило назад. Аскеры, так и не получившие приказа, на секунду замешкались, зато болховцы, ни мгновения не сомневаясь, кинулись в штыковую, будто только этого и ждали. Федька, заорав, тоже полез вперед, и только Будищев, не поддавшись всеобщему настроению, остался сзади и, быстро перезарядив винтовку, принялся выцеливать новую жертву. Впрочем, яростная схватка скоро закончилась, и солдаты двинулись вперед. Дмитрий, не теряя не секунды, подбежал к убитому им турку и попытался взять его револьвер. Однако рука мертвеца продолжала крепко сжимать оружие, и ему пришлось пустить в ход штык. Через секунду добыча была за пазухой, и солдат принялся догонять своих.

Вскоре наступавшие роты перемешались, однако продолжали неуклонно двигаться вперед, ориентируясь на артиллерийскую канонаду. Каждый понимал, что надо идти на звуки неприятельских пушек, чтобы там впереди сойтись и вместе атаковать неприятеля.

Наконец деревья стали редеть, и солдаты стали скапливаться на краю леса, ожидая отставших. Но отступавшие турки уже остановились и, заняв все удобные для стрельбы места, принялись осыпать опушку леса градом пуль. Перестрелка усиливалась с каждой минутой. К аскерам присоединились их товарищи, занявшие виноградники у окраины села и ведущие огонь поверх их голов. Русские солдаты все подходили и подходили, и их «крынки» тоже добавляли трескотни в шум битвы.

Тут в османских рядах появился какой-то разодетый паша верхом на прекрасном коне и, размахивая саблей, погнал своих подчиненных в атаку. Те дружно кинулись вперед, но, встреченные пулями, останавливались и откатились назад. Негодующий начальник снова послал их вперед, и снова турки, не выдержав русского огня, отступили.

Будищев все это время размеренно целился и стрелял, стараясь выбирать офицеров или просто самых настырно лезущих вперед турок. Сделав несколько выстрелов, он перебегал за другое дерево и вел огонь с новой позиции.

– А довольно жарко, – раздался совсем рядом голос Линдфорса.

Дмитрий оглянулся и увидел, что командир охотничьей команды во весь рост стоит рядом ним и с азартом палит из револьвера.

– Вы бы пригнулись, вашбродь, – хмуро буркнул он и в очередной раз выстрелил.

– Мажешь, Будищев! – почти радостно закричал подпоручик и, опустошив наконец барабан, плюхнулся рядом.

– Черта с два, – закусив губу, тихонько ответил солдат и снова выстрелил.

Пуля ударила увлекающего за собой аскеров офицера в ногу, и тот как подкошенный свалился на землю, оглашая окрестности жалобными криками. Бегущие за ним подчиненные поначалу едва не затоптали его, но, вовремя остановившись, подхватили за руки и потащили назад.

– Мажешь, – снова воскликнул Линдфорс и, переломив «СмитВессон», начал набивать барабан патронами. – Немного выше бери, и прямо в грудь сукиных детей! Право, не узнаю тебя, ты же вообще не промахиваешься?

– А я и сейчас не промахнулся, – усмехнулся Дмитрий и перезарядил винтовку.

– То есть как, – изумился офицер, – ты что, специально по ногам метишь?

– Вот именно, по ногам, – пожал плечами Будищев. – Убитый что? Лежит тихо, никого не трогает, а раненый кричит, стонет, иногда – плачет. Его надо в тыл тащить, глядишь, вместо одного турка во вражеской цепи троих нет.

– Но это же жестоко, – возмутился Линдфорс.

– Война вообще жестокая штука, на ней убивают. Кстати, вашбродь, от вашей пальбы только шуму и дыму много, поберегите патроны и себя заодно. Не приведи Господь, подстрелят вас турки, кто реляцию писать будет?

Пока ошарашенный подпоручик хлопал глазами, не зная, что ответить на это, Дмитрий перекатился в сторону и, заняв позицию у соседнего дерева, снова открыл огонь.

Тем временем турецкий военачальник, возмущенный тем, что его аскеры в очередной раз были отбиты, выхватил вместо сабли револьвер и принялся стрелять по вздумавшим отступать. Это возымело действие, и турки были готовы снова пойти в атаку.

– Да стреляйте же в генерала! – заорал непонятно как оказавшийся среди болховцев нежинский полковник Тиньков.

Тут же загрохотали выстрелы, однако храбрый паша был словно заговоренный. Пули то и дело свистели вокруг него, одна даже сбила с головы феску с золотой кистью, но сам он оставался невредимым и продолжал воодушевлять своих людей.

– Ну что же ты, – крикнул Будищеву Линдфорс, – стреляй, черт бы тебя побрал!

Дмитрий в ответ лишь тщательно прицелился и, затаив дыхание, спустил курок. Сухо щелкнул выстрел, и турецкий командующий покачнулся и сполз с седла наземь.

– Ура! – закричал подпоручик и выбежал вперед, размахивая «Смит-Вессоном».

– Ура! – взмахнул саблей Тиньков, и его клич подхватили солдаты.

Бросившись вперед, они в мгновение ока добежали до противника, и бой тут же превратился в свалку. Стрельба почти прекратилась, и в дело пошли штыки, приклады, сабли, а кое-где и кулаки. Понесшие большие потери турки не смогли выдержать этот натиск и подались назад. Русские продолжали теснить их с удвоенной силой, и вскоре отступление османов превратилось в бегство.

Командир Нежинского полка был довольно грузен и не мог поспеть за своими солдатами. Тем не менее он целеустремленно пёр вперед, время от времени криками подгоняя отставших. Остановившись в двух шагах от лежавшего на земле паши, он принялся осматривать раскинувшееся перед ним поле боя, выискивая глазами офицеров. Неожиданно его взгляд встретился с револьверным дулом. Турецкий военачальник, которого все сочли убитым, целился в него и был готов спустить курок. Самое ужасное было в том, что в горячке боя никто не видел угрожавшую полковнику опасность и не мог прийти ему на помощь. Как бы ни тяжело был ранен паша, промахнуться, стреляя почти в упор, он не мог. Смотреть в лицо неминуемой смерти было невыносимо, но Тиньков не мог ни зажмуриться, ни отвести глаза в сторону. Затаив дыхание, он ждал развязки и, когда наконец грянул выстрел, почувствовал почти что облегчение. Пуля пролетела так близко, что он почувствовал легкое дуновение ветра. «Неужели не попал?» – изумленно подумал он, но, приглядевшись внимательнее, увидел, что кто-то метким выстрелом выбил у турка оружие, сохранив тем самым жизнь полковнику.

Растерянно оглянувшись, Тиньков увидел своего спасителя. Рослый солдат, со щегольскими усиками, ловко перезарядил винтовку турецкого образца и, подойдя к турку, внимательно на него посмотрел.

– Вот же паскуда, – покачал он головой. – Считай, одной ногой на том свете, а туда же!

– Спасибо, братец, век не забуду! – горячо поблагодарил Тиньков солдата, когда к нему вернулся дар речи.

– Не за что, ваше высокоблагородие, – пожал плечами тот, оставив офицера в немалом изумлении. – Я его специально только ранил, хотел в плен взять, а оно видите, как обернулось.

– Ты кто таков?

– Сто тридцать восьмого Болховского полка рядовой Будищев, – отрапортовал солдат, видимо сообразивший, что спасение спасением, а субординацию забывать не след.

– Какой роты?

– Охотничьей команды, ваше высокоблагородие!

– Получишь крест! – махнул рукой офицер, – Покорнейше благодарю! – гаркнул Дмитрий в ответ и поспешил вперед.

Полковник же, потеряв интерес к странному солдату, вернулся к паше и внимательно посмотрел на него. Первая пуля пробила турку предплечье, а вторая раздробила руку, державшую револьвер. Тем не менее он был еще жив и с ненавистью смотрел на окруживших его русских.

– Кто вы такой? – по-французски спросил его Тиньков.

– Когда я был жив, – прошептал тот в ответ, – меня звали Азиз-паша.

– Да ты погоди хоронить-то себя, – перешел на русский полковник, – может, еще и выходим. Чай, не каждый день генералы в плен попадают.

С отступлением главных сил противника бой не закончился. Около полусотни аскеров засели в небольшой балке, вытянувшейся вдоль дороги, ведущей на Рущук, и продолжали упорно отстреливаться. Собравший свою роту поручик Михай сначала попытался вести с ними перестрелку, но затем, поняв, что та не причиняет особого вреда туркам, скомандовал:

– В штыки!

Несмотря на крайнее утомление после долгого марша под палящим солнцем и ожесточенного боя, солдаты дружно кинулись вперед и в яростной схватке перебили всех турок, однако и сами понесли тяжелые потери.

Хотя Езерджи и был занят, генерал Тихменев, получивший известия о том, что у противника между Езерджи и Разградом имеется не менее восемнадцати таборов пехоты, принял решение вернуться в свой бивуак.

– Федька! Федька, ты где? – высокий солдат метался от одной повозки к другой, пытаясь в наступающих сумерках разглядеть лица раненых.

– Какого тебе Федьку, анцыбал?[52] – ругнулся на него ездовой.

– Шматова, – с надеждой в голосе отозвался Будищев. – Не видал?

– Чудак-человек, на ём что написано, что он Шматов?

– Маленький такой, из охотничьей команды.

– Нет, не видал, много их тут таких.

Отчаявшись найти приятеля, Дмитрий отошел в сторону и на минуту задумался.

– Чего встал, малахольный? – снова подал голос ездовой, телега которого уже была полна ранеными. – Дай проехать!

Будищев хотел было выругаться в ответ, но вместо этого решительно пошагал в сторону.

Увлеченный всеобщим порывом Шматов бросился в атаку и вскоре потерял своего товарища из виду. Дальнейшее он помнил смутно: куда-то бежал, в кого-то стрелял, потом перед ним оказался показавшийся ему сперва невозможно страшным турок, которого он пырнул штыком и, поскользнувшись, упал рядом. Приподнявшись, Федька увидел, что враг его на самом деле еще очень молод – почти мальчик, невелик ростом и вовсе не страшен. Русский штык проткнул ему живот, и теперь юный аскер тщетно пытался прикрыть рану руками и плакал. Все это так подействовало на солдата, что он вскочил и бросился бежать прочь, стараясь заглушить свой страх криком.

Наконец лес кончился, и Шматов увидел перед собой вражескую цепь. Будищева нигде не было видно, и парень почувствовал себя ужасно одиноким. Однако времени жалеть себя не было, и Федор, повинуясь приказу какого-то офицера, начал стрелять в наступающих турок. Стрелком он был неважным, отчего Дмитрий нередко подшучивал над ним, говоря, что его задача добывать патроны к турецкой винтовке, а уж он, Будищев, отстреляется за двоих. Но теперь Графа не было рядом, и Шматов принялся опустошать патронную сумку, посылая в сторону противника пулю за пулей. Потом они снова бросились в штыки, но теперь, на его счастье, ни один турок ему не встретился, а то, кто знает, смог бы он еще раз ткнуть штыком живого человека.

Наконец противника выбили и из деревни, и, казалось, что бой уже закончен, но какие-то совсем уж отчаянные аскеры засели в балке и продолжали палить в сторону русских. Федька собирался было уже возвращаться назад и искать Будищева, как вдруг перед ним появился сидящий верхом на каурой кобыле поручик Михай и стал собирать вокруг себя людей. Скоро ему удалось организовать около сотни солдат из разных рот, и они, окружив балку со всех сторон, принялись ее обстреливать. Однако турки так ожесточенно отбивались, что казалось, русский огонь не доставляет им ни малейших неудобств. К тому же после жаркого боя патронов у многих недоставало, и, видя все это, командир стрелковой роты принял решение ударить в штыки.

Желая увлечь солдат за собой, Михай не стал даже спешиваться, а выхватив саблю, заорал что было мочи: «Ура! За мной!» И ударил бока своей лошади каблуками. Бедное животное рванулось вперед, но тут же, получив несколько пуль, грохнулось оземь. Однако ухитрившийся выскочить из седла поручик нимало не смутился, а побежал вперед уже на своих двоих и поднял-таки людей в атаку. Русская волна захлестнула балку, всюду раздавался лязг оружия, звуки ударов, стоны раненых и ужасная брань дерущихся противников. Дойдя до крайней степени остервенения, они кололи, рубили, били, а если не было никакой иной возможности нанести врагам ущерб, грызли зубами. Перед взором растерявшегося Федора мелькали какие-то неясные фигуры. Вот какой-то турок заколол бегущего перед ним солдата штыком, но не успел он обрадоваться этой удаче, как череп его треснул под саблей Михая. Вот рослый унтер вонзил штык в аскера, а тот, издыхая, ухитрился выстрелить в того из своей винтовки. Вот несколько вражеских солдат, не выдержав напряжения боя, подняли было руки, но их тут же перебили, и думать забыв о милосердии. Эта последняя картина так поразила Шматова, что он остановился и во все глаза глядел на расправу. Тут что-то ударило его по голове, и в глазах померк свет.

Очнулся он уже вечером, и первой его мыслью было, что он ослеп. Однако, проморгавшись, парень понял, что этого всего лишь сумерки. Рядом кто-то так пронзительно и с надрывом стонал, что Федька не выдержал и, обернувшись, спросил:

– Что с тобой, братец?

– Турок, – измученно протянул лежащий рядом с ним солдат.

– Что, турок? – не понял Шматов.

– Живой, говорю, этот басурманин, хочет меня зарезать!

Приглядевшись внимательнее, парень увидел, что совсем рядом с ними лежит аскер с перебитыми ногами. Однако, в отличие от заколотого им днем, этот не плакал, а вытащив кинжал, пытался из последних сил дотянуться до русского.

– И ведь еле живой, ирод, а все никак не угомонится, – продолжал жаловаться солдат, – уж я полз от него, полз, а теперь нет мочи. Зарежет ведь, аспид!

Федька попытался подняться, но голова его закружилась, и он в изнеможении откинул голову. Оружия рядом тоже не оказалось, а проклятый турок был все ближе и ближе. Шматов видел, как яростно сверкают его глаза, и, не найдя ничего лучшего, схватился за руки раненого товарища и потянул его на себя. Кое-как им удалось отодвинуться от врага на пол-аршина. Однако тот был не настроен так легко сдаваться и продолжил карабкаться к солдатам, очевидно, рассчитывая, что убьёт теперь не одного, а двоих. Наконец ему удалось приблизиться на расстояние удара, и он, перехватив свое оружие половчее, хотел уже вонзить его в бок обессилевшего противника, как вдруг чья-то нога, обутая в солдатский сапог, опустилась ему на руку.

– Любила жаба гадюку! – раздался над ним немного насмешливый голос Будищева.

– Граф, это ты, Граф? – воскликнул совсем было отчаявшийся Федька.

– Естественно, – ухмыльнулся тот, – неужели ты думал, что я тебя одного брошу?

– Хорошо, что ты пришел, а то я думал, он нас зарежет!

– Этот мог! – покачал головой Дмитрий и, ни слова больше не говоря, вонзил штык в неугомонного турка.

– Спасибо тебе, братец, – подал голос второй солдат, – а то уж думали, так пропадем, без покаяния.

– Вот санитары – сукины дети! – хмыкнул Будищев, оглядевшись. – Это же надо, пропустили раненых. Ладно, давайте я вас перевяжу да поищу, на чем оттащить к своим. Федька-то он тощий, его и через плечо можно, а вот двоих – не осилю!

Рота Гаупта осталась в резерве и потому не участвовала в деле у Езерджи. Многие солдаты как ни в чем не бывало, продолжали заниматься своими делами, другие наоборот – терпеливо ждали, что их вызовут и бросят в бой. Бывшие студенты были как раз из последних. Пошедшие в армию добровольно, они страстно желали принять участие в сражении, но судьба словно смеялась над ними. Оставалось только сидеть и ждать.

– Николай, – не выдержал Гаршин, – может статься, наш ротный уже получил какие-нибудь известия?

– Может, и так, – пожал плечами Штерн. – Но я ходил справляться всего лишь пять минут назад и не думаю, что за это время многое переменилось.

– Да, вы правы, простите…

– Полно, Всеволод, мы все немного нервничаем.

– Интересно, как там наши охотники? – задумчиво спросил Лиховцев.

– Если вы про Будищева, то уверен – с ним все в порядке!

– Как знать, – покачал головой Николаша, – я слышал команду Линдфорса придали стрелковой роте, и теперь они наверняка в деле.

– Вы уверены?

– Насколько в данной ситуации вообще можно быть уверенным. Все-таки забавная коллизия получается, господа. Наш приятель из грядущего всячески открещивается от участия в этой войне и совершенно не скрывает своего отрицательного к ней отношения. Тем не менее он регулярно оказывается в гуще событий и совершил для освобождения балканских славян куда больше, чем мы – трое добровольцев, вместе взятые.

– А ведь верно, – улыбнулся Алексей, – даже если то, что рассказывает о его похождениях Шматов, правда всего лишь на одну десятую, все равно он постоянно рискует жизнью и подставляет грудь под пули.

– При том что он терпеть не может эту фразу про грудь и пули, – засмеялся Николай.

– Мне кажется дело совсем не в этом, – задумчиво сказал Гаршин после минутного молчания. – Мне приходилось встречать таких людей ранее. Им все равно за что выступать на словах, лишь бы идти против течения. Если все будут кого-то хвалить, им непременно нужно будет его отругать и наоборот. Полагаю, что на самом деле, вашему другу далеко не безразличны цели этой войны, но он никогда в этом не признается на словах. Хотя на деле сделает все для ее успеха.

– Вы тоже заметили этот дух противоречия? – воскликнул Лиховцев. – Я как-то сравнил его с все подвергающим сомнению Базаровым из романа Тургенева.

– Любопытно, и что же он ответил? Хотя вряд ли он его читал…

– Вот уж ничуть! Как это ни странно, но Дмитрий оказался вполне знаком с этим произведением, хотя и сделал из него крайне превратные выводы.

– И какие же?

Но тут на дороге показалась колонна возвращающихся с поля боя солдат, и разговор прекратился сам собою. Сначала шла рота нежинцев, за ними следовали подводы с ранеными, потом и тех и других обогнали на рысях казаки и ахтырцы. Полковые врачи во главе с Гиршовским бросились на помощь к пострадавшим в деле, прямо на месте оказывая им помощь, не разделяя между собой ни русских, ни турок. С последними, впрочем, церемонились куда меньше. Разве что тяжелораненому вражескому вое начальнику Азизу-паше уделили довольно много внимания. На этом особенно горячо настаивал полковник Тиньков, лично захвативший его в сражении. Да и от генерала Тихменева приезжал адъютант справляться о самочувствии высокопоставленного пленного.

Были серьезно пострадавшие и среди русских офицеров. К примеру, капитан Гнилосыров был ранен в бок, капитан Княжин дважды в левую ногу, но больше всех пострадал капитан Николаев, поведший свою роту в штыки; он получил в общей сложности четыре ранения и все равно остался в строю до самого конца дела. Некоторые офицеры не без зависти говорили, что он теперь непременно получит орден святого Георгия. Ванечка Линдфорс тоже отличился, получив неглубокий порез щеки от неприятельского штыка и сломанное ребро от приклада, так что, принимая во внимание его геройство в бою, следовало ожидать анненский темляк на саблю. А вот Михай возвратился невредимым и каким-то взвинченным. Поговаривали, что под ним убили лошадь, которую он очень любил, однако поручик ничего никому не сказал, а направился прямиком к своей палатке и скрылся в ней.

Впрочем, приятелей-вольнопёров все это не слишком занимало. Занятые поисками Будищева и Шматова и, не встретив их ни среди раненых, ни невредимых, они очень опечалились.

– Не могу поверить, – глухо сказал Лиховцев, – этого просто не может быть!

– Я думаю, еще рано отчаиваться, – попытался успокоить его Штерн, – ведь среди мертвых мы его тоже не видели.

– О чем ты говоришь, – покачал головой Алексей, – наши ведь не скрывают, что не собрали ещё и половины павших.

– Я видел Линдфорса, – нерешительно заметил Гаршин, – он утверждает, что Будищев жив, и даже, что именно он ранил турецкого генерала.

– Думаю, в этом случае Азиз-паша не выжил бы, вы ведь знаете, как Дмитрий стрелял…

– Не следует пока что говорить о нем в прошедшем времени, – мягко остановил Штерна Всеволод, – знаете, я, наверное, навещу Михая, может, он знает больше.

– Хорошо, сходите, конечно, но не думаю, что он хотя бы запомнил наших друзей в лицо.

Вольноопределяющийся, не теряя ни минуты, направился в сторону офицерских палаток и вскоре был рядом с жилищем поручика. Прежде они были в почти при ятельских отношениях, но после того как Гаршин увидел, как тот проводит учения с нижними чинами, их взаимная приязнь ослабела. Тем не менее внешне ничего не изменилось, и Всеволод полагал приличным обратиться к нему за разъяснениями.

– Владимир Васильевич, – негромко позвал он, стоя у входа. – Можно мне зайти?

Внутри что-то щелкнуло, затем послышался какой-то шорох, но никто ничего не ответил. Мучимый тревожными предчувствиями, молодой человек откинул полог и, шагнув внутрь, остановился как громом пораженный. Поручик сидел на походной кровати с совершенно бледным лицом. Мундир его был расстегнут, портупея валялась на полу, а рядом на походном столике, рядом с зажжённой свечой, лежал готовый к выстрелу револьвер. Очевидно, он только что перезарядил свое оружие, после чего зачем-то взвел курок и положил рядом с собою.

– Что вы делаете? – ошеломленно спросил Гаршин.

– Пятьдесят два, – непослушными губами ответил ему поручик.

– Что, простите?

Поручик с трудом перевел дух и поднял на своего гостя глаза. Тот встретился с ними взглядом и вздрогнул, ибо, казалось, что на него смотрит сама бездна, так глубоки и черны они были. Черты лица его стали необыкновенно резкими и четкими, и вообще, было похоже, будто он постарел разом на десять лет.

– Пятьдесят два, – повторил он тусклым голосом, – понимаете, в моей роте выбыло из строя пятьдесят два человека.

– Война, – нерешительно ответил ему Гаршин.

– Да, конечно, – согласился тот, – вот только закрываю глаза, а они стоят. Все пятьдесят два… и мертвые и пораненные… Просто стоят и смотрят. Приказа ждут. А я не могу отдать приказ, я их на смерть уже один раз послал.

Рука его снова легла на револьвер и как будто нежно погладила его. «Какие у него тонкие музыкальные пальцы», – подумал вольноопределяющийся, но вслух сказал совсем другое:

– Не смейте!

– Что?

– Не смейте! – голос Гаршина набрал силу и прозвучал, как пощечина. – Вы же офицер, как вы можете проявлять подобное малодушие!

Договорив, он решительно отобрал у поручика револьвер и спрятал его за спиной. Тот еще некоторое время посидев, молча, вдруг закрыл лицо руками и зарыдал.

Будищев появился под утро. Смертельно усталый, он вел под уздцы маленького, почти игрушечного на его фоне ослика, тащившего волокушу. В ней лежали двое тяжелораненых солдат, один из которых был Шматовым, а второй рядовым Нежинского полка Стратоновым. Командовавший дозором старший унтер-офицер Галеев узнал его и, выделив в помощь ему одного из солдат, велел как можно быстрее доставить пострадавших в лазарет.

Врачи, всю ночь оказывавшие помощь страждущим, уже валились с ног, однако один из них – долговязый немец по фамилии Брэм, немедленно вышел и осмотрел новоприбывших. Найдя их состояние тяжелым, он приказал отправить солдат под навес для ожидавших операции.

– Кто их перевязывал? – поинтересовался Брэм у сидящего рядом Будищева.

– Что? – не понял тот сначала, но тут же сообразив, ответил: – Я, ваше благородие!

– А ты знаешь в этом толк, братец! Не желаешь ли перейти в санитары? Ты, кажется, грамотный, быстро вы учишься, глядишь, выйдешь в фельдшеры.

– Воевать так воевать, господин доктор, – усмехнулся солдат, – пишите сразу в обоз!

– Ну, как знаешь. Впрочем, если надумаешь, приходи!

Шатаясь на негнущихся ногах, Дмитрий двинулся прочь. Куда идти, он от усталости не сообразил, а потому просто брел, рассчитывая найти место для отдыха. Как на грех, его вынесло к месту, где лежали умирающие солдаты. Помочь им было нельзя, да многие уже и без всякой помощи отошли в мир иной. Между ними ходил, читая молитву, отец Григорий, давая тем самым павшим последнее утешение. Глаза священника и солдата встретились, но Будищев, вместо того чтобы посторониться и пройти мимо, тяжело вздохнул и спросил:

– За какой хрен они погибли, батюшка?

– Что?

– Я спрашиваю, за что погибли эти люди? Зачем им эта Болгария? Что они видели в своей жизни? Я вон только что Федьку в лазарет отволок. Он за освобождение христиан едва жизнь не отдал, а его там, в яме, как собаку бросили. Если бы я искать не пошел, так и сгинул безвестно, а он ведь еще и не жил вовсе! Девку, поди, ни одну не любил… и вот ты мне скажи, отец Григорий, за что?

Голос Будищева постепенно повышался, и последние слова он буквально выкрикнул в лицо священника. Отец Григорий тяжело вздохнул, покачал головой и тихо ответил:

– Иди за мной, Митя, покажу за что.

Путь их был недолог. Сразу за рядами четырех десятков погибших в бою у Езерджи солдат отдельно лежали еще несколько тел, накрытых рогожами. Откинув одну из них, батюшка поманил Дмитрия пальцем и ткнул в направлении покойника.

– Вот за что.

Будищев машинально наклонился и тут же отшатнулся. Под рогожей лежала молодая девушка с перерезанным горлом. А священник, не останавливаясь, прошел дальше, продолжая откидывать покрывала одно за другим. Под следующим лежал мальчик, дальше ещё одна женщина, а на остальных сил смотреть у Дмитрия больше не было.

– Смотри, Митя, – продолжал отец Григорий. – Они в лесу прятались, а их башибузуки выловили, да там всех до смерти и умучили. Не пожалели ни женщин, ни детей, сначала ссильничали всех до единого, а потом под нож… Их как нашли, вы уж в атаку двинулись. Полковник-то, как увидел, так приказал никому не показывать, боялся, что люди взбунтуются и в бой полезут без приказа… Что, Митя, худые для тебя люди – болгары? Водки, наверное, даром не наливают – денег просят. Что тут скажешь… Так вот, за что ты воюешь, я не ведаю, а вот те павшие – за то, чтобы такого более не случалось. И аз многогрешный за это тоже готов ни жизни, ни души бессмертной не пожалеть! А теперь пошел вон с глаз моих, мне еще панихиду служить, а я тут с тобой валандаюсь!

Не помня себя, Дмитрий ушел прочь, с трудом найдя укромный уголок, присел и буквально тут же провалился в беспокойный сон. Пробуждение было не из приятных – кто-то сильно ударил его сапогом в бок, и ничего не понимающий спросонья Будищев вскочил. Первое что он увидел перед собой, была приторно улыбающаяся физиономия ефрейтора Хитрова.

– Вставай, падлюка, – почти ласково пропел его бывший командир звена. – Неча спать, так долго, чай не барин.

– Слышь, придурок, ты что, бессмертный? – ничего не понимая, спросил Дмитрий и хотел уже было дать ефрейтору в ухо, но рядом оказалось еще два солдата, тут же скрутивших его.

– Не балуй! – строго сказал ему дядька Никифоров, крепко держа за выкрученную руку.

– Это ж бунт, – улыбка Хитрова стала еще более мерзкой, – братцы, попомните, что этот бунтовщик меня, то есть своего непосредственного начальника, ударить хотел!

– За что? – воскликнул Будищев, сообразивший, что дело может кончиться худо.

– Сейчас узнаешь!

Через несколько минут он без ремня и оружия стоял перед полковником Буссе и другими офицерами их полка.

– Вот, ваше высокоблагородие, – начал рапортовать ефрейтор, – это он, значит, бунтовать призывал и говорил, что воевать с туркой не надо! А еще хотел на меня, то есть на начальство, руку поднять!

– Каково, господа? – воскликнул один из офицеров, имени которого Дмитрий не знал. – Это же надо, какие речи вел, скотина!

– Так точно, ваше благородие, – с готовностью поддакнул Хитров, – говорил еще, за что зря христианские души кладем, дескать, противно это Господу!

– Может, сектант какой? – неуверенно протянул командир третьего батальона майор Смирнов.

– Нет, ваше высокоблагородие, сектанты они смирные, а он драчливый и матерится неподобно. Точно говорю, бунтовщик он.

– Помолчи, когда тебя не спрашивают! – строго осадил разговорившегося ефрейтора Буссе.

– Слушаю, ваше высокоблагородие! – вытянулся тот.

– Кто таков? – хмуро спросил он солдата.