Сохраняя веру Пиколт Джоди

– Чего ты хотела, Вера?

– Фруктовый лед, красненький.

– Сейчас.

Решив не беспокоить медсестру, я сама иду к холодильнику, стоящему в конце коридора. Открываю дверь палаты и вижу Иэна Флетчера. Он препирается с полицейским, который, к счастью, приставлен следить за тем, чтобы никто из журналистов сюда не проскользнул.

– Я же говорю вам, – требовательно произносит Иэн, – спросите ее, и она разрешит мне войти.

– Спросить о чем?

Он улыбается мне и показывает букет желтых роз:

– Я надеялся повидать пациентку.

– К моей дочери сейчас нельзя, – говорю я, и как раз в этот момент из палаты доносится звонкий Верин голосок:

– Мама, кто там пришел?

Она быстро подползает к спинке кровати и, увидев Иэна Флетчера, заливается краской:

– Я должна сказать вам спасибо за то, что вы меня ночью домой принесли…

Флетчер, невзирая ни на чьи протесты, входит в палату и протягивает Вере цветы:

– Не стоит благодарности. Мы, рыцари, всегда рады помочь прекрасной даме.

Вера хихикает, мама забирает розы:

– Какие роскошные! Куда мы их поставим?

Я, пожав плечами, виновато улыбаюсь полицейскому и закрываю дверь.

– Я еще не встречал леди, которая была бы равнодушна к цветам, – говорит Иэн.

– Мама от них чихает, – отвечает Вера.

– Буду иметь в виду. – Флетчер поворачивается ко мне. – Ну так как она?

– Гораздо лучше.

Он продолжает смотреть мне в глаза:

– Да, выглядит она чудесно.

Мама вклинивается между нами и ставит на тумбочку кувшин с розами. Иэн садится на край кровати:

– Что говорят врачи насчет выписки?

– Пока ничего, – отвечаю я.

– Я очень хочу домой, – говорит Вера. – Здесь плохо пахнет.

– Пахнет больницей, – соглашается Иэн. – Как будто кто-то постоянно чистит туалет.

– А вы когда-нибудь лежали в больнице?

По лицу Иэна пробегает тень.

– Я сам – нет. – Он поднимает глаза на меня. – Можно вас на минутку?

Молча кивнув маме, я выхожу вместе с ним в коридор. Сейчас все встанет на свои места, думаю я. Сейчас он скажет, что помощь помощью, розы розами, а работу никто не отменял и его оператор уже готов снимать Верин исход из больницы.

– О чем вы хотели поговорить?

Иэн совсем близко: мы стоим у одной и той же двери, прислонившись к противоположным косякам. Он прокашливается:

– Если честно…

– Миссис Уайт! – Голос доктора Блумберга заставляет меня вздрогнуть. – Хорошо, что вы здесь. Я хотел поговорить с вами о Вере. Давайте пройдем в комнату отдыха в конце коридора.

Я давно этого ждала и все равно начинаю трястись. Я чувствую, что новость будет плохой. Врачи всегда предлагают родственникам пациента сесть, когда собираются сообщить нечто ужасное. Сейчас он скажет, что у Веры рак, что ей осталось жить три недели и что в этом виновата я. Если бы я была лучшей матерью, то заметила бы тревожные признаки: шишку за ухом или долго не заживающую болячку на коленке.

– Мэрайя, – тихо говорит Иэн, – можно мне с вами?

Он смотрит в спину доктору, шагающему по коридору, потом опять переводит взгляд на меня. Одним своим присутствием он ставит передо мной тысячу вопросов, задевая меня за живое и вместе с тем поддерживая меня, отчего ноги дрожат чуть меньше. Здоровье моей дочери его не касается, и, казалось бы, незачем посвящать его в детали, но он был рядом с Верой, когда все это случилось. Желание на кого-нибудь опереться берет во мне верх над здравым смыслом.

– Да, – шепчу я как в тумане, и мы вместе идем по коридору.

Иэн, сидя рядом со мной, вертит что-то в руках, но я не поворачиваюсь. Если он включает диктофон или готовит блокнот, мне ни к чему это видеть. Я предпочитаю смотреть прямо перед собой, тем более что доктор Блумберг явно затевает какие-то странные манипуляции: просит у Иэна ручку и достает из кармана нечто завернутое в полиэтилен.

– Видите это пирожное?

Я внимательно смотрю на слойку с вишневым джемом и творогом. Доктор насквозь, вместе с упаковкой, протыкает ее ручкой.

– Вот так выглядит проникающая рана. Колотая. – Он возвращает Иэну испачканную ручку и указывает в центр пирожного. – Посмотрите: тесто разорвано, творог и джем перемешались, начинка вытекает. При проникающем ранении кисти руки тоже происходит разрыв и деформация ткани. Образовавшееся отверстие заполняется сгустками крови и частичками разорванной кожи. Чаще всего возникает гематома, нередко бывает повреждена кость. – Доктор Блумберг поднимает глаза на меня. – Раны вашей дочери выглядят совершенно иначе.

– Может, они не сквозные? – предполагаю я.

– Сквозные. Но при этом поразительно чистые. На рентгеновских снимках, которые лежат у меня в кабинете, видны идеально круглые маленькие дырочки в кости и ткани… но признаков травмы как таковой нет.

Я совершенно растеряна:

– Это хорошо?

– Это необъяснимо, миссис Уайт. Как вы знаете, я целых два дня совещался с коллегами, и мы единодушно пришли к выводу: никакой предмет не мог войти в ладонь Веры с одной стороны и выйти с другой, не создав при этом серьезной травмы или хотя бы просто не порвав ткань.

– Но у нее же кровь шла. И от этого она упала в обморок.

– Я знаю, – говорит доктор Блумберг. – Однако кровотечение было гораздо слабее, чем при обычном ранении. От такой потери крови сознание не теряют. Раны вашей дочери ведут себя как колотые, но по визуальным признакам таковыми не являются.

– Не понимаю…

– Вы когда-нибудь читали о людях, которые получали черепно-мозговую травму, а потом начинали бегло говорить по-китайски или по-французски? – спрашивает меня доктор. – Человек разбивает голову о телеграфный столб и после этого по какой-то причине начинает понимать язык, которого раньше не понимал. Такое случается не каждый день, но все-таки случается. И с точки зрения медицины это очень трудно объяснить. – Он делает глубокий вдох. – Тщательно проанализировав ситуацию, мы с моими коллегами решили поставить вопрос о том, действительно ли Вера поранила руки, или же они просто начали кровоточить.

Флетчер тихонько присвистывает:

– Вы утверждаете, что у нее стигматы.

– На данный момент я не могу поставить такой диагноз окончательно…

– Стигматы? – переспрашиваю я, перебивая доктора.

Он, явно смутившись, делает паузу, потом неуверенно говорит:

– Как вы знаете, стигматами называют отверстия, повторяющие крестные раны Христа. Это, миссис Уайт, медицински необъяснимые случаи, когда у людей кровоточат кисти рук, ступни или бока, но признаков настоящей травмы нет. Иногда такие явления сопровождают религиозный экстаз. Отверстия могут появляться и исчезать, а могут кровоточить хронически. Почти всегда они бывают болезненными. История знает несколько случаев, когда врачи действительно ставили такой диагноз.

– То есть вы хотите сказать, что моя дочь… Нет!

Вера никогда не впадала в религиозный экстаз. И откуда у нее могут быть крестные раны, если она даже не знает, что такое распятие? Я съеживаюсь:

– Эти исторические случаи… когда они были?

– Несколько столетий назад, – признается доктор Блумберг.

– А сейчас, – говорю я, – тысяча девятьсот девяносто девятый год. Такие вещи больше не происходят. Сейчас шарлатанов, которые уверяют, что у них раны как у Христа, наверняка выводят на чистую воду: делают им рентген и разные анализы… – Я поворачиваюсь к Иэну Флетчеру. – Ведь так?

Но теперь он молчит.

– Покажите мне ее руки! – требую я.

Кивнув, врач встает и направляется в нашу палату. Я – за ним.

– Милая, – бодро говорю я Вере, – доктор хочет тебя осмотреть.

– А потом меня отпустят домой?

– Там видно будет.

Стоя рядом с доктором Блумбергом, я наблюдаю за тем, как он снимает многослойные повязки. Их меняют каждый день, но после сцены в приемном покое медперсонал старается, чтобы Вера не видела своих ран. Осторожно размотав бинты пинцетом, доктор включает лампу на прикроватной тумбочке и пересаживается. Теперь его спина заслоняет от Веры ее собственные руки. Наконец он полностью освобождает правую ладонь от повязок, и я вижу отверстие. Маленькое, всего несколько миллиметров в диаметре, но оно есть. Вокруг синяк. В стороны расходятся лучи засохшей крови. Вера шевелит пальчиками, и на долю секунды внутри раны показывается тоненькая, как иголка, косточка. Но свежая кровь не течет.

Доктор Блумберг ощупывает края отверстия. Вера морщится, начинает ерзать и в какой-то момент подается в сторону настолько, что видит свою руку. Поднимает ее и смотрит в дырочку, сквозь которую с противоположной стороны проходит свет. Мы все перестаем дышать.

Через несколько секунд раздается Верин крик.

Доктор Блумберг нажимает на кнопку вызова медсестры. Иэн Флетчер и мама вдвоем держат Веру.

– Милая моя, – говорю я успокаивающим голосом, – все хорошо. Доктор тебе поможет.

– Мамочка, у меня в руке дырка! – кричит она.

Медсестра вбегает с пластиковым подносом, на котором лежит шприц. Доктор Блумберг крепко хватает Веру и вонзает иглу ей в плечо. Она еще несколько секунд сопротивляется, а потом обмякает.

– Мне жаль, что так получилось, – бормочет доктор. – Думаю, девочке лучше оставаться у нас. Я считаю, к ней нужно пригласить консультанта-психиатра.

– По-вашему, она сошла с ума? – Я истерически повышаю голос. – Вы же видите ее руки! Она ничего не выдумывает!

– Я не сказал, что она сошла с ума. Просто мозг – очень мощный орган. Он точно так же, как и вирус, может заставить организм заболеть. А я, честно говоря, сталкиваюсь с подобной ситуацией впервые. Я не знаю, возможно ли, чтобы кровотечение было вызвано самовнушением.

Слезы наворачиваются мне на глаза.

– Ей семь лет! Зачем бы она стала внушать себе такое?

Я сажусь рядом с Верой и глажу ее светловолосую головку. Сон разгладил черты лица, между приоткрытыми губками надувается пузырь. Я слышу, как доктор за моей спиной тихо разговаривает с мамой, потом слышу, как дверь дважды открывается и закрывается.

Маленькие девочки мечтают о том, чтобы быть принцессами и ездить на собственном пони. О бальных платьях и украшениях. А ни в коем случае не о том, чтобы иметь кровоточащие раны, как у Иисуса.

Моего виска мягко касается голос Иэна Флетчера:

– Однажды я брал интервью у монахини-кармелитки. Ей было семьдесят шесть лет, в монастыре она жила с одиннадцати. Настоятельница утверждала, что эту женщину, сестру Мэри Амелию, Господь благословил стигматами. – Я медленно поворачиваюсь, чтобы посмотреть Иэну в глаза, а он продолжает: – Все считали это чудом, пока я не заметил вязальный крючок, который сестра носила в подгибе своего одеяния. Оказалось, грань между религиозным экстазом и религиозным безумием очень тонка.

Вы думаете, что она делает это сама. Произносить это вслух мне не приходится. Иэн сам прочитывает мою мысль.

– Ее руки, руки той монахини, выглядели совсем не так, как Верины.

– Что вы хотите этим сказать?

Иэн пожимает плечами:

– Что ее руки выглядели по-другому. Только и всего.

Аллен Макманус считает, что заключил в целом выгодную сделку: за пиццу с пепперони и шесть банок пива Хенри, молодой компьютерщик, подрабатывающий в газете «Бостон глоб», добудет закрытую информацию о семье Уайт.

– Почему так долго? – спрашивает Аллен, двумя пальцами отбрасывая в сторону потные спортивные штаны, чтобы сесть на край кровати Хенри.

– У меня модем старый. Притормози.

Но Аллену трудно притормозить. Чем больше он узнаёт, тем больше нервничает. Ему вспоминаются цитаты из Апокалипсиса и рассказы о мучениях грешников в аду, которыми сестра Таломена устрашала его в пятом классе. Аллен много лет не исповедовался и не причащался. Церковь прочно ассоциируется у него с тупостью монахинь, преподававших в школе, где он учился. И все-таки католицизм въедается в человека глубоко, и сейчас эта девочка заставила Аллена забеспокоиться: а вдруг, отвернувшись от Бога, он совершил ошибку? Сколько раз нужно прочесть «Отче наш» и молитву Деве Марии, чтобы искупить этот грех?

Наконец информация загрузилась. Хенри тычет пальцем в экран:

– Оплата покупок кредитной картой. Карта оформлена на мамашу.

Аллен смотрит: продукты, детская одежда. Ничего интересного.

– Гляди-ка! И коммунальные услуги все оплачены.

– Ага. Давай проверим мужа.

Пальцы Хенри быстро пробегают по клавиатуре, и на мониторе появляется история операций по карте «Американ экспресс».

– Фью! – медленно присвистывает парень. – Похоже, мистер Уайт в командировках времени даром не теряет. В студию бальных танцев с кем-то ходил.

– Муж завел роман на стороне, – фыркает Аллен, – тоже мне сенсация!

Амурные похождения отца вряд ли могут сделать из ребенка ложного мессию. На такой обман идут либо те, кто хочет привлечь к себе внимание, либо те, у кого просто не все дома.

– Бинго! – кричит Хенри. – Он есть в судебной базе данных Нью-Гэмпшира. Информация об исках, постановлениях и всякой такой фигне систематизируется и хранится в электронном виде. Кажется, мистер Уайт пытался запихнуть свою женушку в психушку. И у него это получилось.

– Дай-ка посмотреть. – Аллен пересаживается к компьютеру и прокручивает страницу. – Вот это да!

Он читает судебное решение, в соответствии с которым Мэрайя Уайт была помещена в психиатрическую больницу Гринхейвен, и многочисленные протесты Милдред Эпштейн, пытавшейся освободить дочь.

Хенри разваливается на кровати и жует пиццу.

– Да, старик, много чокнутых на свете, – говорит он, выковыривая застрявший между зубами кусочек пепперони.

Но Аллен его не слушает. Психиатрическая больница. Теперь ситуация постепенно проясняется. Семилетние дети не начинают разговаривать с Богом просто так. Им в этом кто-нибудь помогает. И чаще всего, наверное, это бывает человек, у которого не все в порядке с головой. Кто загремел в психушку один раз, от того жди новых заскоков.

Аллен встает, вынимает из бумажного пакета банку пива и бросает ее Хенри.

– Супер! – говорит тот. – За что пьем?

По лицу Аллена медленно расползается улыбка.

– За атеизм.

Слухи о девочке со стигматами распространились по больнице. Медсестры приходят к Вере под каким-нибудь предлогом, садятся на постель и начинают задавать вопросы. Одна женщина на несколько секунд вложила в Верину забинтованную ручку медальон с изображением апостола Иуды Фаддея.

Дочка, похоже, не знает, как ей на все это реагировать. Когда не спит, она вежливо отвечает посетителям, которые расспрашивают ее о школе и о любимых мультиках, а когда спит, незнакомые люди дотрагиваются до ее лица и волос, как будто одно прикосновение к ней может их от чего-то оградить.

Моя мать постоянно на нервах. «Это ничего не значит, – говорит она всем, кто соглашается слушать. – Стигматы-шмигматы… Мы, евреи, пять тысяч семьсот лет ждем своего мессию. Неужели сейчас мы начнем верить в Христа?» Один раз, когда Вера спала, мама отвела меня в сторону:

– Тебя все это не напрягает?

– Напрягает, естественно, – отвечаю я разгоряченным шепотом. – Или ты думаешь, я нарочно мучаю собственную дочь?

– Я имею в виду католицизм. Католицизм! О Боже мой! Все эти люди являются сюда с таким видом, будто Вера их святая.

– Оттого что у нее кровоточат руки, она католичкой не стала.

– Очень на это надеюсь, – произносит моя мама с нажимом.

Хорошо, что она оказалась в кафетерии – покупала для Веры «Джелл-О», – когда в палату вошел отец Макреди.

– Как поживаете, Шарлотта? – спрашивает он у медсестры, которая причесывает мою дочь и прячет волоски в карман, думая, что я не вижу. – Как дети?

– Спасибо, отец, у нас все хорошо. Вы, наверное, слышали, какие вещи тут происходят?

– Да, одна сотрудница церковной конторы работает здесь санитаркой на общественных началах.

Когда медсестра уходит, священник садится на освобожденный ею стул:

– Привет, я отец Макреди.

– Что это у вас за белая штучка на шее? – спрашивает Вера.

– Такие рубашки нужны для того, чтобы все сразу понимали, что человек служит в церкви, – объясняю я.

Вера морщит лобик:

– А я думала, он чей-то папа…

– Это многих сбивает с толку, – улыбается священник, осторожно приподнимая Верину забинтованную руку. – Я слышал, ты с Богом разговариваешь. Я бы тоже хотел.

– Она и вам так сделала, что у вас ладошки болят?

Я настораживаюсь. До сих пор мне не приходило в голову узнать у дочки, что ее Бог говорит ей по поводу происходящего.

– Нет, Вера. Господь не нанес мне таких ранений, – отвечает священник, как мне показалось, с сожалением.

В этот момент входит мама с лимонным желе «Джелл-О» на подносе.

– Деточка, красненького сегодня не было, но… – Тут ее взгляд падает на священника. – Ну начинается, – ворчит она.

– Вы, должно быть, миссис Эпштейн? Рад познакомиться с вами.

Моя мать поджимает губы:

– К сожалению, не могу сказать того же.

– Мама!

– Но это правда! После того, что со мной случилось, я ценю каждый день своей жизни и не намерена терпеть присутствие священника, который пытается обратить мою внучку в католицизм.

– Поверьте, я не собираюсь обращать вашу внучку…

– Ну конечно! Вы думаете, она уже наполовину обращена, раз у нее кровоточат руки! Стигматы! Моя тетя Фанни перевернулась бы в гробу!

Я закатываю глаза и беру священника за локоть.

– Мама, может, ты лучше поможешь Вере съесть желе?

– Хорошо, а ты пока выпроводи этого господина.

– Мне ужасно неловко, – извиняюсь я, как только мы с отцом Макреди выходим в коридор. – Моя мама довольно тяжело воспринимает все это.

– А вы?

– Я все еще не привыкла к тому, что Вера разговаривает с Богом. А переход, так сказать, на следующую ступень – это у меня вообще в голове не укладывается.

Отец Макреди с улыбкой отвечает:

– Стигматы – дар Божий, если это, конечно, они.

– Так себе дар. Дочке больно, она пугается, когда видит свои раны.

Я понимаю: не случайно слово «стигмат» происходит от слова «стигма».

– Миллионы людей сказали бы, что ваша дочь отмечена благословением.

– Сама она так себя не чувствует, – говорю я, и, к моему смущению, голос у меня начинает дрожать. – Знаете, когда это началось, она надела перчатки. Стыдилась показать мне, что у нее кровь.

Отец Макреди смотрит на меня с интересом:

– Я мало знаю о стигматиках, но, насколько мне известно, они обычно не показывают своих ран окружающим, а прячут их.

Несколько секунд мы идем молча, потом я останавливаюсь. Мы стоим у стеклянной стены отделения новорожденных, перед которой несколько дней назад я стояла с Иэном Флетчером.

– Я бы хотела вам кое в чем признаться.

– Мне многие люди кое в чем признаются. Такая уж у меня профессия.

– Однажды я пробралась на исповедь.

– Вы исповедуетесь в том, что исповедались? – смеется отец Макреди.

– Мне было десять лет. Мне захотелось посмотреть, как это происходит. Но я думала, что, поскольку я не католичка, сработает какой-нибудь датчик и лампочка замигает.

– Нет, мы, в отличие от протестантов, новомодными технологиями не увлекаемся, – улыбается священник, прислоняясь к стене. – Честно говоря, я всегда восхищался способностью иудеев жить без исповеди. Кстати, можете передать это вашей маме.

– Передам, пожалуй.

– Видите ли, католик грешит, потом исповедуется, читает несколько молитв, и грех снимается с его души. А иудей, если я правильно понимаю, носит свою вину вечно, как верблюд. Такая перспектива, наверное, служит очень эффективным сдерживающим средством. – Опомнившись, отец Макреди поворачивается ко мне. – Я не знаю, миссис Уайт, действительно ли Бог разговаривает с вашей дочкой. Но я бы хотел в это верить. Что бы там ни говорили другие священники, я убежден: светлая душа не дается человеку Церковью, а привлекает его в Церковь. Вырастает же она откуда-то из глубины человеческой натуры. У вашей дочери душа очень светлая. Хорошо. Судный день еще не настал, посреди нашего городка не разверзлось огненное озеро. Свиток с именами еще не развернут. Ваша дочь – просто еврейская девочка, чьи раны могут оказаться стигматами. И она просто видит Бога в женском обличье. Признюсь вам, что, хотя вышестоящие могут со мной не согласиться, я не вижу в этом всем ничего шокирующего. Может быть, в понимании Господа это выигрышный билет – помочь многим разным людям обратиться к Нему.

– Но Вера этого никогда не хотела. Она никого не спасала, ни принимала осознанно никаких мук. Она просто испуганный ребенок.

Отец Макреди долго смотрит на меня, потом говорит:

– Она еще и Божье дитя, Мэрайя.

Я скрещиваю руки на груди, чтобы они не дрожали:

– Вот здесь-то вы и ошибаетесь.

Отец Макреди запирает дверь, ведущую из служебной части дома священника в жилую. Медленно проходит в кухню, садится за изрезанный ножом стол и смотрит на пылинки, плавающие в солнечном луче. Встает и вынимает из холодильника бутылку. Он не склонен к алкоголизму. Просто сегодня ему хочется выпить свое вечернее пиво, не дожидаясь ужина.

Проблема в том, что Мэрайя Уайт глубоко симпатична отцу Макреди. Но еще глубже он любит свою Церковь.

– Я должен думать не о них, а о том, как будет лучше для всех, – бормочет он себе под нос и махом допивает пиво.

За десятилетия служения он дважды имел дело с визионерством или мнимым визионерством. Во Вьетнаме один солдат заявил, что в джунглях ему явилась Дева Мария. А второй случай был щекотливый: шестнадцатилетняя девушка из бедного квартала якобы забеременела от Святого Духа. Отец Макреди доложил об этом начальству, и все, затаив дыхание, стали ждать появления ребенка. Родился совершенно нормальный малыш с ДНК недавно уволенного руководителя хора.

А со стигматами отец Макреди никогда не сталкивался. Вздохнув, он берет с полки потрепанный телефонный справочник и находит там номер канцелярии манчестерского епископа.

Из газеты «Бостон глоб», 17 октября 1999 года:

МАТЬ ВИЗИОНЕРКИ «ПСИХИЧЕСКИ НЕУРАВНОВЕШЕННА»

Нью-Ханаан, штат Нью-Гэмпшир

«Если ты это видишь, они придут» – под таким девизом, вероятно, живет семилетняя нью-ханаанская девочка, которая якобы видит Бога. Набожные и любопытные стекаются в городок, чтобы посмотреть на ребенка, творящего чудеса.

Однако причина божественных видений может оказаться гораздо более приземленной, чем эти люди предполагают. По имеющимся сведениям, мать девочки несколько лет назад проходила лечение в частной психиатрической больнице Гринхейвен. Бывший сотрудник этого медицинского учреждения, чьего имени мы по его просьбе не разглашаем, подтвердил, что в 1991 году Мэрайя Уайт на протяжении четырех месяцев была его пациенткой. Говорить о том, в чем заключалось ее заболевание, он отказался.

Как сообщил нам доктор Джосайя Хеберт, возглавляющий кафедру психиатрии в Гарвардском университете, многие распространенные психотические явления бывают связаны с религией. «Если Бог посещал миз Уайт в галлюцинациях, – пояснил профессор, – это не значит, что у ее дочери непременно будут такие же видения. Но при нормальных отношениях между детьми и родителями одобрение матери чрезвычайно важно для ребенка, и он может использовать самые разнообразные способы, чтобы заслужить материнскую похвалу. Вероятно, в данном случае следует вести речь не о визионерстве, а о желании маленькой девочки любой ценой привлечь внимание мамы». На вопрос о вероятной природе чудес, якобы совершаемых юной жительницей Нью-Ханаана, доктор Хеберт ответил, что подобные явления находятся вне научной сферы и даже вне сферы здравого смысла.

Относительно того воодушевления, с которым многие откликнулись на слухи о «визионерстве» ребенка, профессор говорит: «Я не считаю, что подобные заявления девочки можно принимать всерьез, не проанализировав факторов, влияющих на ее развитие. А эти факторы скорее могут оказаться нездоровыми, чем сверхъестественными».

Равви Даниэль Соломон застал меня врасплох.

Сегодня во второй половине дня доктор Блумберг наконец-то выписал нас. Я только что уложила Веру и мыла посуду после обеда. Вдруг в дверь стучат. Равви Соломон каким-то образом умудрился прокрасться к дому, хотя полиция никого не пускает. От удивления я невольно делаю шаг назад, позволяя ему войти. У него дикие глаза, волосы, собранные в длинный хвост, перепутались, африканская рубашка измята.

– Извините, – говорит он, нервно теребя янтарные бусы, – я понимаю, как я не вовремя…

– Ничего-ничего. Раз уж вы преодолели такие препятствия, – я киваю на его одежду, – то проходите, конечно.

Равви Соломон оглядывает себя и как будто бы удивляется тому, что весь перепачкан.

– Не зря нас называют избранным народом, – усмехается он и бросает взгляд вверх, в направлении комнаты Веры.

Мое лицо каменеет.

– Она спит.

– Я, вообще-то, к вам пришел. Вам приносят «Бостон глоб»?

– Газету? – тупо спрашиваю я.

Неужели у этого раввина хватило наглости говорить о моей дочери с журналистами? Я почти зло выхватываю «Глоб» из его протянутой руки. На четвертой странице кричащий заголовок: «МАТЬ ВИЗИОНЕРКИ „ПСИХИЧЕСКИ НЕУРАВНОВЕШЕННА“».

Когда вам есть что скрывать, вы не переставая строите стену, чтобы надежнее скрыть свое прошлое от посторонних глаз, и убеждаете себя в том, что она толстая и прочная. Если, просыпаясь, вы не видите спрятанного за ней чудовища, у вас может возникнуть иллюзия, будто оно действительно исчезло. Тем больнее вам бывает в такие моменты, как этот, когда ваша стена оказывается прозрачной как стекло и в два раза более хрупкой. Я бессильно опускаюсь на ступеньку лестницы:

– Зачем вы принесли мне это?

– Рано или поздно газета все равно попала бы к вам в руки. Я решил, что это будет мицва, если я вам ее принесу. Ведь дурные вести легче получать от друзей.

То есть он мне друг?