История любви Сигал Эрик

8

— Дженни, его же не государственным секретарем назначили, в конце концов.

— И все-таки, Оливер, у тебя могло бы быть побольше энтузиазма.

— Я же его поздравил.

— Очень великодушно с твоей стороны!

— Черт возьми, а ты чего ждала?

— Господи, меня просто тошнит от всего этого.

— Меня тоже, — ответил я.

Мы долго ехали, не говоря ни слова. Но что-то тут было не то.

— От чего это «от всего» тебя тошнит?

— От того, как ты отвратительно обращаешься со своим отцом.

— А как насчет того, что он со мной отвратительно обращается?

И тут началось! Всей своей мощью Дженни набросилась на меня в защиту родительской любви. Все эти итальянско-средиземноморские взгляды. И что у меня нет к нему ни капли уважения.

— Ты все время ему хамишь и хамишь, все время!

— Он мне тоже, Дженни. Или ты не заметила?

— Я уверена, ты ни перед чем не остановишься, только бы достать старика.

— Достать Оливера Барретта Третьего невозможно…

И после короткой паузы она добавила:

— Разве только женившись на Дженнифер Кавиллери…

У меня хватило выдержки свернуть на стоянку какого-то рыбного ресторана у дороги. Выключив двигатель, я в бешенстве повернулся к Дженни.

— Ты действительно так думаешь?

— Отчасти, наверное, да, — сказала она очень тихо.

— Дженни, ты не веришь, что я люблю тебя?! — крикнул я.

— Верю, — ответила она по-прежнему тихо. — Но каким-то сумасшедшим образом ты любишь и мое низкое общественное положение.

Я ничего не мог придумать, что сказать, кроме «нет». Я повторил это несколько раз с различными интонациями. Ну, то есть я так расстроился, что даже задумался, нет ли доли правды в ее отвратительном предположении?

На нее тоже жалко было смотреть.

— Я не могу судить, Оливер. Но думаю, что отчасти это так. Я ведь тоже люблю не только тебя самого. Но и твое имя. Твой порядковый номер.

Она отвернулась, и я подумал: уж не собирается ли она заплакать? Но она не заплакала, а завершила свою мысль:

— Ведь все это тоже часть тебя.

Я посидел, глядя на неоновую надпись «Устрицы и мидии». Больше всего я любил в Дженни ее умение заглянуть внутрь меня, понять вещи, которые самому мне не было нужды облекать в слова. Вот как сейчас. Но хватит ли у меня духу посмотреть правде в глаза и признать, что я не совершенен? Ведь она-то увидела и мое несовершенство, и свое. Господи, каким недостойным я себя чувствовал!

Я не знал, что сказать.

— Хочешь устриц или мидий, Дженни?

— А хочешь в зубы, подготовишка?

— Хочу, — сказал я.

Она сжала кулак и размахнулась, а потом легонько прижала его к моей щеке. Я поцеловал его и потянулся к ней, но она уперлась рукой мне в грудь и рявкнула, как сущий бандит:

— Веди машину, подготовишка! Живо за руль! Жми!

Так я и сделал.

Главный пункт беспокойства моего отца касался того, что он считал излишней торопливостью. Спешкой. Нетерпением. Я забыл его точные слова, но помню смысл проповеди, которую он мне прочел за обедом в Гарвард-Клубе — речь главным образом шла о том, что я спешу. Я вежливо напомнил ему, что я уже взрослый человек и что ему не следует исправлять мое поведение или даже комментировать его. Однако он заявил, что даже мировым лидерам нужна время от времени конструктивная критика. Я счел это не слишком тонким намеком на его участие в первом правительстве Рузвельта… Но я не собирался давать ему повод для воспоминаний о Ф. Д. Рузвельте и о его роли в реформировании Банка США. Поэтому я промолчал.

Как я уже сказал, мы обедали в бостонском Гарвард-Клубе, и я, по его словам, ел слишком быстро. А это значит, что вокруг были сплошь его люди. Его однокашники, его клиенты, его обожатели и т. д. Все подстроено, сомнений тут не было. Если прислушаться, можно было разобрать, как они бормочут: «Вот идет Оливер Барретт!», или: «Это Барретт, знаменитый атлет».

Между нами происходил очередной раунд псевдоразговора. Только на сей раз у нас и темы не было.

— Отец, ты ни слова не сказал о Дженнифер.

— А что тут говорить? Ты ведь поставил нас перед свершившимся фактом, разве нет?

— И все же, что ты о ней думаешь?

— Я думаю, Дженнифер замечательная девушка. И с ее происхождением пробиться в Рэдклифф…

Вся эта чушь собачья про общество равных возможностей, про Америку в роли плавильного котла — он просто хочет уйти от ответа.

— Говори по делу, отец.

— Если по делу, то юная леди здесь ни при чем. Все дело в тебе.

— Почему?

— Это твой бунт. Ведь ты просто бунтуешь, сын.

— Не понимаю, почему бунтом считают женитьбу на красивой и умной студентке Рэдклиффского университета? Не понимаю. Она ведь не какая-нибудь сумасшедшая хиппи…

— Она много чего не…

Ага, начинается.

— Отец, что тебя больше раздражает, — что она католичка или что бедная?

Он ответил почти шепотом, слегка подавшись ко мне:

— Что тебя больше привлекает?

Я хотел встать и уйти. Я ему так и сказал.

— Останься и говори, как мужчина.

А не как кто? Как мальчишка? Как барышня? Как мышонок? Так или иначе, я остался.

Сукин Сын испытал неимоверное удовольствие, что я не встал из-за стола. Было видно, что он расценил это как еще одну свою победу надо мной.

— Я только прошу тебя немного подождать.

— Что значит немного?

— Закончи юридическую школу. Если у вас настоящее чувство, оно выдержит это испытание временем.

— Чувство настоящее, но какого дьявола я должен подвергать его навязанным кем-то испытаниям?

Мой намек был, по-моему, ясен. Я не собирался ему уступать. Ему и его произволу. Его стремлению подавлять меня, контролировать мою жизнь.

— Оливер, — начал он новый раунд. — Ты еще не достиг совершенно…

— Совершенно чего? — черт побери, я терял выдержку.

— Тебе нет двадцати одного года. По закону ты еще не взрослый.

— Насрать мне на твое по закону!

Сидящие по соседству посетители, наверное, услышали эти слова. Чтобы сбалансировать мой выкрик, Оливер III ответил мне зловещим шепотом:

— Если женишься на ней сейчас, на меня больше не рассчитывай! Эта глупость тебе дорого обойдется!

— Отец, да кто на тебя рассчитывает?!

Я ушел из его жизни, чтобы начать свою.

9

Оставалась проблема визита в Крэнстон, штат Род-Айленд, который лежит чуть дальше на юг от Бостона, чем Ипсвич — на север. После неудачной попытки представить Дженнифер моим родителям я не был уверен в удачном знакомстве с ее отцом. Ведь меня ждет итальянско-средиземноморский синдром любвеобилия, осложненный тем, что Дженни — единственная дочь, выросла без матери и, значит, ненормально близка с отцом. Следовательно, мне предстояло столкнуться с целым букетом эмоций, которые описываются в книгах по психологии.

Плюс я теперь без средств к существованию.

Представьте себе на секундочку Оливеро Барретто, славного итальянского парня, живущего в Крэнстоне на соседней улице. Он является к мистеру Кавиллери, главному городскому кулинару, живущему на одну зарплату, и говорит: «Я хочу жениться на вашей единственной дочери Дженнифер». О чем первым делом спросит отец невесты? (Разумеется, не о том, любит ли этот Барретто Дженни, его дочь, ибо, зная Дженни, нельзя ее не любить, это очевидная истина.) Нет, мистер Кавиллери спросит примерно так: «Послушай, Барретто, а на что ты собираешься содержать жену?»

А теперь представим себе реакцию доброго мистера Кавиллери, когда Барретто сообщит ему, что все будет наоборот, по крайней мере, в ближайшие три года: его дочь будет содержать его зятя. Не укажет ли добрый мистер Кавиллери на дверь Барретто, а то и накостыляет ему, если этот Барретто размером не с меня?

Клянусь, так и сделает.

Говорю все это для того, чтобы объяснить, почему послушно соблюдал все предписанные дорожными знаками ограничения скорости, когда воскресным майским днем мы с Дженни ехали на юг по шоссе № 95. Дженни, которая уже привыкла наслаждаться моей скоростной ездой, даже стала бурчать, когда я ехал со скоростью сорок миль в час там, где стоял знак «не более 45». Я ответил, что машина плохо отлажена, но она ничуть не поверила.

— Расскажи еще раз, Дженни.

Терпение не принадлежало к числу добродетелей Дженни, и она отказалась подкрепить мою уверенность в себе, вновь повторив ответы на все мои глупые вопросы.

— Ну пожалуйста, Дженни. Последний раз.

— Я позвонила ему. Сказала. Он ответил: о’кей. По-английски, потому что, как я тебе уже говорила, хоть ты, похоже, ничему не хочешь верить, он не знает ни единого итальянского слова, кроме нескольких ругательств.

— Но что значит это «о’кей»?

— Ты хочешь сказать, что Гарвардская юридическая школа зачислила в студенты человека, который не понимает значения слова «о’кей»?

— Это не юридический термин, Дженни.

Она коснулась моей руки. Этот жест я, слава богу, понял, но мне все равно были нужны разъяснения. Я хотел знать, что меня ждет.

— «О’кей» может также означать: «Ладно, готов мучиться».

Жалость снизошла в ее сердце, и она в энный раз повторила мне во всех подробностях свой разговор с отцом. Он обрадовался. Действительно обрадовался. Он, разумеется, и не рассчитывал, отправляя ее в Рэдклифф, что она вернется, чтобы обвенчаться с соседским парнем (который, кстати, сделал ей предложение перед ее отъездом). Сперва он не поверил, что ее нареченного зовут Оливер Барретт IV. Когда Дженни сказала ему это, он велел ей не нарушать одиннадцатую заповедь.

— Это какую же?

— Не вешай лапшу на уши отцу своему.

— А-а.

— И это все, Оливер. Честно.

— Он знает, что я беден?

— Да.

— И это его не волнует?

— По крайней мере, у вас есть что-то общее.

— Но он был бы счастливее, если бы у меня имелись денежки?

— А ты разве не был бы счастливее?

Я заткнулся до конца поездки.

Улица, на которой жила Дженни, называлась проспект Гамильтона и представляла собой длинную вереницу деревянных домиков, перед которыми играла детвора, и несколько чахлых деревьев: Увидев эту картину, я почувствовал себя, как в другой стране. Начать с того, что кругом было столько людей! Кроме играющих детей, на верандах сидели целые семьи, которые в этот воскресный день, судя по всему, не нашли занятия интересней, чем смотреть, как я паркую машину.

Дженни выпрыгнула из машины первой. В Крэнстоне ее рефлексы стали быстрые, как у маленького проворного кузнечика. Когда зрители на верандах увидели, кто у меня был пассажиром, раздался дружный хор приветствий. Великая Кавиллери! Услыхав эти радостные крики, я почувствовал, что почти стыжусь вылезти из машины. Ведь я при всем желании не мог сойти за гипотетического Оливеро Барретто.

— Привет, Дженни, — зычно крикнула какая-то матрона.

— Здравствуйте, миссис Каподипуло, — прокричала в ответ Дженни. Я выбрался из машины, сразу почувствовав на себе множество взглядов.

— Эй, а кто этот парень? — крикнула миссис Каподипуло.

У них тут без церемоний, верно?

— Никто, — откликнулась Дженни, что чудесным образом прибавило мне уверенности в себе.

— Может, и так, — прокричала миссис Каподипуло в мою сторону. — Зато девушка у него что надо!

— Он знает, — ответила Дженни.

Затем она повернулась, чтобы доставить удовольствие другой стороне улицы.

— Он это знает, — повторила она для другой группы болельщиков. Потом взяла меня за руку (я был чужаком в этом раю) и повела вверх по ступеням дома 189А на проспекте Гамильтона.

Это был неловкий момент.

Я просто стоял там, а Дженнифер сказала:

— Это мой отец.

И крепыш Фил Кавиллери, лет сорока с большим хвостиком, рост примерно 175, вес 75, протянул мне руку.

Я ощутил его крепкое пожатие.

— Рад с вами познакомиться, сэр.

— Фил, — поправил он. — Просто Фил.

— Фил, сэр, — сказал я, продолжая трясти его руку.

Еще был момент испуга. Потому что когда он выпустил мою руку, мистер Кавиллери повернулся к дочери и заорал: «Дженнифер!»

Секунду ничего не происходило. А потом оба бросились обниматься. Крепко. Очень крепко. Раскачиваясь из стороны в сторону. В качестве комментария к этой сцене мистер Кавиллери повторял (теперь едва слышно) только одно слово: «Дженнифер, Дженнифер!» И единственное, что могла ответить на это его умудренная университетским образованием дочь, было: «Фил, Фил!»

Я точно был здесь лишним.

Выручил меня в тот день один навык моего изысканного воспитания. Мне всегда внушали, что разговаривать с набитым ртом неприлично. А поскольку Фил и Дженни точно сговорились постоянно наполнять рот едой, говорить мне почти не приходилось. Я съел рекордное количество итальянских пирожных. Позже я порассуждал о том, какие из них понравились мне больше и почему (я отведал по два каждого сорта, чтобы не обидеть хозяина), чем вызвал восторг обоих Кавиллери.

— Он о’кей, — сообщил Фил своей дочери.

Что бы это могло значить?

Нет, мне уже не нужно было объяснять, что такое «о’кей». Я лишь хотел знать, которым из своих немногочисленных и весьма осторожных действий я заслужил эту благословенную оценку.

Похвалил его любимое пирожное? Достаточно крепко пожал ему руку? Еще чем-нибудь?

— Я же говорила, Фил, он о’кей, — сказала его дочь.

— Ну да, о’кей, — отвечал ее отец. — Но надо же мне было самому поглядеть: Теперь убедился. Оливер!

Это он обращался ко мне.

— Да, сэр?

— Фил.

— Да, Фил, сэр?

— Ты о’кей.

— Спасибо, сэр. Я вам очень благодарен. Правда. Вы ведь знаете, как я отношусь к вашей дочери, сэр. И к вам, сэр.

— Оливер! — перебила меня Дженни. — Перестань, черт возьми, отвечать как какой-то придурок-подготовишка.

— Дженнифер! — перебил ее мистер Кавиллери. — Прекрати ругаться. Этот сукин сын ведь наш гость.

За обедом (пирожные оказались только закуской) Фил попытался завести со мной серьезный разговор. И знаете, о чем? У него была идиотская идея, что он сможет наладить дипломатические отношения между Оливером III и Оливером IV.

— Дай-ка мне только поговорить с ним по телефону, как отцу с отцом.

— Не стоит, Фил. Чего зря время тратить?!

— Но не могу же я сидеть и смотреть, как отец от своего ребенка отказывается! Нет, я так не могу.

— Я тоже от него отказываюсь, Фил.

— Чтобы я этого больше никогда не слышал! — заявил он, не на шутку рассердившись. — Отцовскую любовь надо ценить и уважать. Это большая редкость.

— Особенно в нашей семье, — заметил я.

Дженни сновала между кухней и столовой и почти не принимала участия в разговоре.

— Давай, набирай его номер, — настаивал Фил, — и я мигом все улажу.

— Нет, Фил. Мы с ним отключили связь.

— Брось, Оливер. Увидишь, он оттает. Раз я говорю оттает, значит оттает, поверь. Когда придет время ехать в церковь…

Дженни, которая расставляла тарелки для десерта, сказала:

— Фил!

— Да, Дженни?

— Насчет церкви…

— Ну, чего?

— Ну, мы это не хотим, Фил.

— Как? — не понял мистер Кавиллери и тут же, поспешно сделав неправильный вывод, с извиняющимся видом повернулся ко мне. — Я, это, не имел в виду, что обязательно католическая церковь, Оливер. То есть Дженнифер, конечно, сказала тебе, что мы католики. Но я имел в виду вашу церковь, Оливер. Клянусь, господь благословит такой союз в любой церкви.

Я посмотрел на Дженни, которая, похоже, так и не обсудила эту важную тему в телефонном разговоре с отцом.

— Оливер, — объяснила она. — И так слишком много ему для одного раза.

— О чем это вы? — спросил любезный мистер Кавиллери. — Давайте уж все вываливайте на меня. Все, что у вас на уме.

Почему-то именно в этот момент взгляд мой упал на фарфоровую статуэтку Девы Марии, стоявшую на полочке в столовой семьи Кавиллери.

— Это насчет божьего благословения, Фил, — промямлила Дженни, отводя взгляд от отца.

— Да, Дженни. И что? — спросил он, страшась самого худшего.

— Ну, мы к этому негативно относимся, Фил, — сказала она и посмотрела на меня, ища поддержки. Я подбодрил ее взглядом.

— К Богу? К любому Богу?

Дженни кивнула.

— Можно, я объясню, Фил? — спросил я.

— Да, пожалуйста.

— Мы с Дженни не верим в бога, Фил. И лицемерить не хотим.

Думаю, он стерпел такие слова только потому, что это сказал я. Ее он мог бы и треснуть. Дженни точно могла бы оплеуху заработать. Но теперь он был третьим лишним, чужаком. Он не мог смотреть ни на нее, ни на меня.

— Ну что ж, прекрасно, — сказал он после долгого молчания. — Может, мне хоть сообщат, кто совершит обряд?

— Мы сами, — ответил я.

Он посмотрел на дочь за подтверждением. Дженни кивнула — все верно.

Он снова надолго замолк, потом еще раз повторил «прекрасно» и спросил, считаю ли я, как будущий юрист, что такой брак будет — как это называется? — действительным?

Дженни объяснила, что на нашем обряде будет университетский капеллан-унитарий («А, капеллан…» — пробормотал Фил), пока жених и невеста обмениваются обращениями.

— Невеста тоже будет говорить? — спросил он, точно именно это могло дать ему умиротворение.

— Фил! — воскликнула Дженни. — Ты можешь представить себе такую ситуацию, в которой я могла бы промолчать?

— Нет, детка, — ответил он, изобразив подобие улыбки. — Тебе всегда надо что-нибудь сказать.

На обратном пути в Кембридж я спросил Дженни, как, по ее мнению, прошла встреча.

— О’кей, — ответила она.

10

Мистер Уильям Ф. Томпсон, заместитель декана Гарвардской юридической школы, не поверил своим ушам.

— Я не ослышался, мистер Барретт?

— Нет, сэр.

Сказать это в первый раз было нелегко. Повторить — не легче.

— На следующий год мне понадобится стипендия, сэр.

— В самом деле?

— Поэтому я и пришел к вам, сэр. Вы ведь заведуете финансовой помощью, не так ли?

— Да, но это весьма странно. Ваш отец…

— Он больше в этом не участвует.

— Простите? — мистер Томпсон снял очки и стал протирать их кончиком галстука.

— Между нами возникли некоторые разногласия. Мистер Томпсон снова надел очки и посмотрел на меня тем ничего не выражающим взглядом, овладеть которым под силу лишь деканам.

— Это весьма прискорбно, мистер Барретт, — заметил он. Для кого, хотел я спросить. Этот тип начинал меня доставать.

— Да, сэр, — подтвердил я. — Весьма прискорбно. Поэтому я и обратился к вам, сэр. Через месяц я женюсь. Мы оба будем работать в летние каникулы. Потом Дженни, это моя жена, устроится учительницей в частную школу. На жизнь этого хватит, но не на оплату обучения. У вас ведь высокая плата, сэр.

— М-м, да, — проговорил он. И все. Он что, не врубился? За каким чертом, он думает, я к нему пришел?

— Мистер Томпсон, мне нужна стипендия, — заявил я ему открытым текстом уже третий раз подряд. — В банке у меня пусто, и я уже зачислен студентом.