История любви Сигал Эрик

14

Письмо пришло в июле.

Его переслали из Кембриджа в Деннис-Порт, где мы, как всегда, подрабатывали летом в яхт-клубе «Пекод», так что известие дошло до меня с опозданием на день или два. Я сразу бросился туда, где Дженни присматривала за своими детишками, которые играли в мяч.

— Пойдем, — сказал я ей.

— Куда?

— Пойдем, — повторил я столь авторитетно, что она послушно встала и двинулась вслед за мной к воде.

— Что происходит, Оливер? Может, все-таки скажешь?!

Я продолжал шагать по причалу.

— На борт, Дженнифер, — скомандовал я, указывая рукой с письмом в направлении нашей яхты. Но Дженни не замечала письма.

— Оливер, мне же надо смотреть за детьми, — запротестовала она, но послушно вступила на борт.

— Черт побери, Оливер! Ты наконец объяснишь, в чем дело? Мы уже были в нескольких сотнях метров от берега.

— Мне надо тебе что-то сказать.

— А на суше ты этого не мог сделать? — крикнула она.

— Не мог, черт побери, — крикнул я в ответ. (Мы вовсе не ссорились — кричать приходилось из-за сильного ветра.) — Я хотел сказать тебе наедине. Смотри, что у меня есть.

Я помахал перед ней письмом. Она сразу же узнала фирменный бланк.

— Гарвардская юридическая школа! Тебя что, выгнали?

— Не угадала, сучка-оптимистка, — проорал я. — Попробуй еще.

— Ты стал первым на курсе! — воскликнула она. Теперь мне было почти стыдно сказать ей.

— Не совсем. Третьим.

— О, — протянула она. — Только третьим?

— Послушай, это все равно означает, что мое имя попадет в «Юридическое обозрение»! — крикнул я. Она сидела без всякого выражения на лице.

— Бог мой, Дженни, — почти проскулил я. — Ну скажи что-нибудь.

— Не раньше, чем я познакомлюсь с номерами первым и вторым.

Я смотрел на нее в надежде, что она все-таки не сдержит улыбки.

— Кончай, Дженни, — взмолился я.

— Я ухожу. Прощай, — сказала она и прыгнула в воду. Я тотчас нырнул за ней, и в следующее мгновение мы уже уцепились за борт яхты и хихикали.

— Слушай, а ведь ты из-за меня за борт бросилась, — я был редкостно остроумен.

— Не очень-то задавайся, — ответила она. — Третий — это всего лишь третий.

— Ну ладно, слушай, сучка! — начал я.

— Что слушать, засранец? — отозвалась она.

— Я тебе многим обязан, — искренне признался я.

— Врешь, засранец, врешь, — ответила она.

— Почему вру? — слегка удивился я.

— Ты мне всем обязан!

В тот вечер мы вышвырнули целых двадцать три доллара на ужин с омаром в роскошном ресторане в Ярмуте. Дженни по-прежнему воздерживалась от оценки моих успехов, пока не наведет справки о двух других джентльменах, которые, как она выразилась, победили меня.

Глупо, конечно, но я был так влюблен в нее, что, как только мы вернулись в Кембридж, я бросился выяснять, кто были эти двое парней. И с облегчением обнаружил, что первым был Эрвин Бласбенд, книжный червяк, в очках, который не занимался спортом и вообще был не во вкусе Дженни. Ну а вторым — точнее, второй — оказалась некая Белла Ландау. Это было и к лучшему — Белла Ландау была красивой, холодноватой на вид девицей (таких немало среди студенток Юридической школы), и теперь я мог поддразнивать Дженни, пересказывая ей детали того, что происходило в редакции «Юридического обозрения» после окончания рабочего дня! Довольно часто теперь я приходил домой и в два и в три часа ночи. Сами посудите — шесть лекций в день, потом редактирование «Обозрения» плюс моя собственная статья, которая потом была там опубликована (Оливер Барретт IV. Юридическая помощь малоимущим горожанам. Опыт исследования на примере района Роксбери в Бостоне. «Гарвардское юридическое обозрение», март 1966, стр. 861–908).

— Недурно написано. Очень недурно. — Так несколько раз повторил наш старший редактор Джоэл Флейшман. Честно говоря, я ожидал более членораздельного комплимента от человека, который должен был на следующий год начать работу с судьей Дугласом. Но это было все, что он сказал, вычитывая окончательный вариант рукописи. Зато Дженни сказала, что статья умная, глубокая и отлично написана. Неужели Флейшман не мог придумать что-нибудь в том же духе?

— Флейшман считает, что написано недурно, Дженни.

— Господи! Так я ждала тебя по ночам, чтобы услышать это? Он ничего не сказал о самом исследовании, о твоем стиле, вообще о чем-нибудь?

— Нет, Дженни. Он только сказал «недурно».

— Тогда почему ты так задержался?

Я чуть подмигнул ей.

— Были кое-какие дела с Беллой Ландау.

— Вот как? — сказала она.

Я не понял интонации.

— Ты ревнуешь? — спросил я напрямик.

— Ничуть. Ноги у меня гораздо красивее, — ответила она.

— А ты можешь подготовить дело к слушанию в суде?

— А она может приготовить лазанью?

— Может, — сказал я. — Как раз сегодня вечером она угощала нас в редакции. И, все сказали, что ее лазанья так же хороша, как твои ноги.

Дженни кивнула:

— Конечно.

— Ну, и что ты на это скажешь?

— А Белла Ландау платит за твою квартиру?

— Черт! — воскликнул я. — Ну почему я не могу остановиться, когда счет в мою пользу?

— Потому, подготовишка, — заявила моя любящая жена, — что такого не бывает!

15

К финишу мы пришли в том же порядке.

Иными словами, Эрвин, Белла и я стали тремя лучшими выпускниками юридической школы. Близился час триумфа. Приглашения на работу. Предложения. Мольбы. Всякая показуха. Куда ни глянь, со всех сторон мне махали флагами, на которых было написано: «Иди работать к нам, Барретт!».

Но меня притягивали лишь флаги цвета долларов. Я не был таким уж меркантильным, однако сразу отмел престижные варианты — вроде должности секретаря судьи или службы в министерстве юстиции — ради хорошего денежного места, которое позволило бы выкинуть из нашего с Дженни словаря гнусное слово «экономия».

Хоть я и был третьим, в борьбе за хорошую юридическую должность у меня имелось одно неоспоримое преимущество. В первой десятке выпускников только я один не был евреем. (А тот, кто скажет, что это неважно — сам еврей.) Существуют десятки фирм, которые готовы жопу целовать белому американцу англо-саксонского происхождения и протестантского вероисповедания, который сумел хоть как-то сдать экзамен на адвоката. А теперь посмотрите на вашего покорного слугу: тут вам и Гарвард, и «Юридическое обозрение», и спортивные регалии, и черт знает что еще. Толпы работодателей сражались за возможность нанять такого человека, да еще с таким именем. Мне все это очень нравилось.

Особенно интригующее предложение поступило от одной лос-анджелесской фирмы. Ее вербовщик, мистер Н. (имя не назову — еще засудит), все твердил:

— Барретт, мой мальчик, в наших краях мы получаем это все время. Днем и ночью. Можно даже сказать, чтобы прямо в офис прислали!

Не то чтобы нас с Дженни особенно влекла Калифорния, но хотелось узнать, что имел в виду мистер Н. Мы строили самые сумасшедшие догадки, однако для Лос-Анджелеса они, видимо, были недостаточно сумасшедшими. (В конце концов, чтобы отвязаться от мистера Н., мне пришлось сказать ему, что меня абсолютно не интересует загадочное «это». Он даже дар речи потерял.)

В общем мы решили остаться на Восточном побережье. Как выяснилось, у нас были десятки фантастических предложений из Бостона, Нью-Йорка и Вашингтона. Одно время Дженни ставила на первое место столицу («Ты мог бы присмотреться к Белому дому, Оливер»), но я склонялся в пользу Нью-Йорка. Наконец, с благословения жены, я сказал «да» Джонасу и Маршу, солидной фирме (Марш когда-то был генеральным прокурором штата) с сильным креном в сторону защиты гражданских свобод. («Можно делать добро и наживать его одновременно», — съязвила Дженни.) И потом, они меня так обхаживали. В смысле, старик Джонас сам приехал в Бостон, угостил нас обедом в лучшем ресторане города, а на следующий день прислал Дженни цветы.

Дженни потом целую неделю ходила и напевала песенку в три слова: «Джонас, Марш и Барретт». Я просил ее не спешить, но она сказала мне: «Не валяй дурака», ведь наверняка у меня в голове вертятся те же три слова. Надо ли говорить, что она была права.

Позвольте еще заметить, что «Джонас и Марш» положили Оливеру Барретту IV $ 11 800 в год — самое высокое начальное жалованье, предложенное кому-либо из нашего выпуска.

Как видите, третьим я был только по успеваемости.

16

Перемена адреса

С 1 июля 1967 года мистер и миссис Барретт проживают по адресу: Нью-Йорк, 63-я улица, дом 263

— Тут все какое-то нуворишевское, — жаловалась Дженни.

— Так мы и сами нувориши, — настаивал я.

Мое общее настроение эйфории подогревалось еще тем фактом, что ежемесячная выплата за мою машину почти равнялась сумме, которую мы платили за всю нашу квартиру в Кембридже. Дорога от дома до офиса занимала десять минут пешком, столько же, сколько до фешенебельных магазинов. Я настоял на том, чтобы моя сучка-жена немедленно открыла в них счета и начала тратить деньги.

— Зачем, Оливер?

— Затем, Дженни, черт меня возьми! Я хочу, чтобы мной пользовались.

Я вступил в нью-йоркский Гарвард-клуб, куда меня рекомендовал Рэй Страттон, который недавно вернулся с войны, сделав несколько выстрелов по вьетконговцам. («Может, это и не вьетконювцы были — в кустах зашебуршало что-то, ну я и открыл пальбу».) Рэй и я играли в сквош не реже трех раз в неделю, и я дал себе три года на то, чтобы стать чемпионом клуба. То ли потому, что я вновь объявился на гарвардской территории, то ли потому, что распространились слухи о моих успехах (жалованьем я ни перед кем не хвастался, честно!), но у меня вновь объявились «друзья». Мы переехали из Кембриджа в самый разгар лета (мне надо было спешно подготовиться к экзамену для поступления в нью-йоркскую адвокатуру), поэтому первые приглашения были на уикенды.

— Да ну их на хуй, Оливер. Не хочу я тратить два дня на общество этих мудаков.

— О’кей, Дженни, но что я им скажу?

— Скажи, что я забеременела.

— Это правда?

— Нет, но если мы останемся на уикенд дома, это вполне может случиться.

Мы уже выбрали имя для нашего будущего сына. В смысле выбрал я, а потом уговорил Дженни согласиться.

— Слушай, только ты не смейся, — сказал я ей, впервые затронув эту тему. Дженни в это время была на кухне (там все было в золотистых тонах, даже посудомоечная машина).

— Ну, чего? — она продолжала резать помидоры.

— Мне все больше и больше нравится имя Бозо, — сообщил я.

— Ты это серьезно?

— Ага. Точно, ужасно нравится.

— И ты собираешься назвать нашего сына Бозо? — переспросила она.

— Да. Нет, правда, Дженни, лучшего имени для суператлета и не придумаешь.

— Бозо Барретт, — произнесла она, точно примеряясь.

— Говорю тебе, он же такой здоровяк будет, — продолжал я, с каждым словом обретая уверенность. — «Бозо Барретт, команда Гарварда и сборной университетов».

— Звучит, конечно, неплохо, Оливер, но… Вдруг у ребенка окажется плохая координация движений?

— Исключено, Дженни. У парня слишком хорошие гены, точно тебе говорю.

Я и вправду был в этом уверен. Мысли о Бозо в последнее время стали посещать меня все чаще и чаще. Гордо шагая в контору, я нередко грезил о нем наяву.

Я продолжил эту тему за обедом. Кстати, мы обзавелись отличным датским фарфором.

— С координацией у Бозо все будет в ажуре, — убеждал я Дженни. — А если ему достанутся твои руки, то его можно будет смело ставить защитником.

Она насмешливо заулыбалась, наверняка собираясь съехидничать и развеять в прах мои романтические мечты. Но, не придумав по-настоящему убийственной реплики, она вместо этого разрезала торт и положила мне кусок. Продолжая выслушивать мои доводы.

— Ну подумай сама, Дженни, — продолжал я прямо с набитым ртом. — Центнер натренированной ударной мощи!

— Центнер? — удивилась она. — В наших с тобой генах ничего нет про центнер, Оливер.

— Мы его откормим, Дженни. Протеины, витамины, высокопитательные смеси — правильным питанием можно много чего добиться.

— А если он не захочет есть?

— Съест как миленький! — нахмурился я, заранее сердясь на малыша, который, сидя за одним столом со мной, не пожелает помочь осуществлению моих грандиозных планов сделать его спортивной звездой. — Как миленький съест, а то отлуплю!

Тут Дженни посмотрела мне прямо в глаза и усмехнулась:

— Вряд ли, если в нем действительно будет сто килограммов.

— Да, действительно… — на мгновение смешался я, однако быстро нашелся, — но он же не сразу станет таким здоровым!

— Так-то оно так, — ответила Дженни. — Но уж когда наберет вес, берегись, подготовишка, придется тебе от него бегать. — И она заржала как сумасшедшая.

И вот, пока она смеялась надо мной, я представил себе стокилограммового младенца в подгузнике, который гонится за мной по Центральному парку, вопя: «Не смей обижать мою маму, подготовишка!» Жуть!

Дай бог, Дженни не даст Бозо расправиться со мной.

17

Сделать ребенка не так-то легко.

Ну, в смысле, разве это не ирония судьбы, что парни, которые в первые годы занятий сексом только и думают, как бы их подружка не залетела, потом должны резко переключиться на 180° и с не меньшей одержимостью думать, как бы она поскорее забеременела.

Да, это может стать навязчивой идеей. И лишить самое прекрасное в счастливой супружеской жизни его естественности и непосредственности. Я имею в виду программирование (вообще-то, не очень удачное слово — машинное какое-то). Это я в том смысле, что если заранее программировать акт любви в соответствии со всякими правилами, календарем, действовать стратегически («Оливер, может, лучше завтра утром?»), то он может вызвать дискомфорт, отвращение и, наконец, просто ужас.

Ибо если вы видите, что ваши небогатые познания и (предположительно) нормальные здоровые попытки «плодиться и размножаться» не дают результата, то начинают одолевать самые ужасные мысли.

— Полагаю, вы понимаете, Оливер, что стерильность не имеет ничего общего с вирильностью? — так сказал доктор Мортимер Шеппард во время нашей первой беседы, когда мы наконец решили, что нам необходима консультация специалиста.

— Он понимает, доктор, — ответила за меня Дженни, зная и без моих слов, что мысль о бесплодии — о моем возможном бесплодии — была для меня невыносима. Мне даже показалось, что в голосе ее прозвучала надежда, что если и обнаружится какое-то отклонение, то только у нее.

Но доктор просто объяснил нам, что к чему, подготовив к самому худшему, прежде чем сказать, что есть вероятность, что мы в полном порядке и скоро сможем стать счастливыми родителями. Разумеется, нам предстояло сдать целую кучу анализов. Физическое состояние, техника зачатия и так далее. Все как полагается. (Не буду вдаваться в малоприятные подробности этого тщательного обследования.)

Анализы мы сдали в понедельник. Дженни днем, а я после работы (к тому времени я с головой погрузился в мир юриспруденции). В пятницу доктор Шеппард вызвал Дженни еще раз, объяснив, что сестра что-то напутала и ему надо кое-что уточнить. Когда она рассказала мне о повторном визите к доктору, я заподозрил, что это… это самое отклонение обнаружилось у нее. «Напутавшая что-то сестра» — довольно избитая отговорка.

А когда доктор Шеппард позвонил мне в контору, я уже почти не сомневался. Он попросил меня зайти к нему по пути домой. Мои подозрения превратились в уверенность, как только я узнал, что Дженни там не будет. Значит, у Дженни не может быть детей.

Однако не стоит отчаиваться раньше времени — возможно, приговор не окончательный. Ведь доктор говорил что-то насчет хирургического вмешательства и так далее. Но сосредоточиться на работе я больше не мог, поэтому глупо было дожидаться пяти часов. Я позвонил Шеппарду и спросил, не примет ли он меня сразу после обеда. Он согласился.

— Итак, вы выяснили, кто виноват? — спросил я напрямую.

— Я бы не употреблял слово «виноват», Оливер, — ответил доктор Шеппард.

— Ну, хорошо, скажем иначе — у кого из нас нарушены функции?

— У Дженни.

Я был более или менее готов к этому, но безнадежность, прозвучавшая в словах доктора, все-таки ошеломила меня. Он больше ничего не добавил, и я решил, что он ждет от меня какого-нибудь заявления.

— Ладно, значит, дети у нас будут приемные. Ведь главное, это что мы любим друг друга, так ведь?

И тогда он сказал мне:

— Оливер, проблема гораздо серьезнее. Дженни очень больна.

— Что значит «очень больна»?

— Она умирает.

— Это невозможно, — сказал я.

Я ждал, что доктор скажет, что все это черный юмор.

— Она умирает, Оливер, — повторил он. — Мне очень жаль, но я должен это вам сказать.

Я настаивал, что произошла какая-то ошибка — может быть, эта идиотка-сестра опять что-то напутала, дала ему не тот рентгеновский снимок или еще что-нибудь. Он ответил со всем сочувствием, на какое был способен, что анализ крови был повторен трижды. Диагноз не вызывает сомнений. Теперь он направит нас — Дженни — к гематологу. Собственно, он посоветовал бы…

Я прервал его взмахом руки. Мне нужна была минута тишины. Просто тишины, чтобы осознать. Потом я подумал о другом.

— Что вы сказали Дженни, доктор?

— Что у вас обоих все в порядке.

— Она поверила?

— Думаю, да.

— Когда нам придется сказать ей правду?

— Сейчас это зависит от вас.

От меня! Господи, да от меня сейчас даже дыхание не зависело.

Доктор объяснил, что у медицины есть лишь паллиативные средства для лечения той формы лейкемии, что была у Дженни. Они могут облегчить болезнь, замедлить ее — но не остановить. Поэтому сейчас решение зависело от меня. Терапию можно на время отложить.

В эту минуту я думал лишь об одном — как все это чудовищно гнусно.

— Но ей только двадцать четыре года, — крикнул я. Доктор терпеливо кивнул. Он не хуже меня знал возраст Дженни, однако понимал, каково мне сейчас. Потом до меня дошло, что я не могу просидеть в кабинете у этого человека всю жизнь. Я спросил его, что делать дальше. В смысле, как мне себя вести? Он посоветовал вести себя как обычно, словно ничего не случилось. Как можно дольше. Я поблагодарил его и вышел на улицу.

Как обычно. Словно ничего не случилось.

Как обычно?!

18

Я стал думать о Боге.

В сознание начала закрадываться мысль о некоем Высшем Существе, обитающем где-то вовне. Не потому, что мне хотелось врезать ему по морде, избить до полусмерти за то, что он собирался сделать со мной — то есть с Дженни. Мои религиозные чувства были совсем иные. В том смысле, что, просыпаясь по утрам, я видел рядом Дженни. По-прежнему рядом. И неловко, даже стыдно сказать, но я надеялся, что где-то есть Бог, которого я мог поблагодарить. Благодарю тебя, Господи, за то, что, просыпаясь, я вижу рядом Дженни.

Я изо всех сил старался вести себя как обычно, по-, этому, конечно, позволял ей готовить завтраки и так далее.

— Сегодня увидишься со Страттоном? — спросила она, когда я доедал вторую тарелку хлопьев.

— С кем? — не понял я.

— С Рэймондом Страттоном, — повторила она. — С твоим лучшим другом, бывшим соседом по комнате.

— Да, мы собирались поиграть в сквош, но я, пожалуй, не пойду.

— Глупо.

— Что, Дженни?

— Ты не должен пропускать игры. Я не хочу, чтобы у меня был дряблый муж, черт возьми.

— О’кей, — сказал я. — Но тогда давай пообедаем где-нибудь в центре.

— Зачем?

— Что значит зачем? — рявкнул я, пытаясь привести себя в притворный гнев. — Имею я право сводить свою проклятую жену в ресторан или нет?

— Кто она, Барретт? Как ее зовут?

— Кого?

— Как это кого? Если ты по будням приглашаешь жену в ресторан, значит ты с кем-то ебешься на стороне!

— Дженнифер! — взревел я, теперь рассердившись всерьез. — Я не потерплю таких разговоров у себя дома за завтраком!

— Ладно, тогда поговорим у меня дома за обедом. О’кей?

— О’кей.

И я сказал этому самому Богу, где бы и кто бы он ни был, что я с радостью соглашусь, чтобы все осталось как есть. Пусть я буду страдать, сэр, я не против. Пусть я буду знать все, лишь бы не знала Дженни. Ты слышишь меня, Господи? Назови свою цену.

— Оливер!

— Да, мистер Джонас?

Он вызвал меня к себе в кабинет.

— Ты знаком с делом Бека?

Еще бы. Роберт Л. Бек работал фотографом в «Лайфе». Его чуть не убили чикагские полицейские, когда он фотографировал там массовые волнения. Джонас считал это дело одним из важнейших для фирмы.

— Я знаю, что полицейские здорово его отделали, — небрежно ответил я. (Подумаешь!)

— Я хочу, чтобы ты занялся этим делом, Оливер, — сказал мистер Джонас.