Исчезновение. Дочь времени. Поющие пески Тэй Джозефина

– Я хотел бы попросить того, кто в среду вечером посадил в машину молодого человека на шоссе Уикхем – Кроум, связаться с нами.

– Ладно, я позабочусь об этом. Полагаю, весь рейсовый транспорт вы проверили?

– Абсолютно весь, сэр. Ни малейшего следа, нигде. Притом, что незаметным Сирла никак не назовешь. Если только его не ждал на лугу самолет – что, насколько мне известно, случается лишь в книжках для мальчишек, единственный способ, каким он мог убраться из этой округи, – это пройти полями к шоссе и сесть в проходившую мимо машину.

– Никаких подозрений, что это убийство?

– Пока нет. Но утром я посмотрю, есть ли алиби у местных жителей.

– Отошлите-ка Уильямса, прежде чем приметесь за что-нибудь другое. Когда придет сообщение из Сан-Франциско, я отправлю его в участок Уикхема.

– Очень хорошо, сэр. Благодарю вас.

Грант повесил трубку и пошел сообщить Уильямсу о полученном приказании.

– Чертов Бенни, – заворчал Уильямс. – Как раз когда мне начал нравиться этот деревенский уголок. Уж очень не время сейчас воевать с Бенни.

– Он крепкий орешек?

– Бенни? Нет! Он ужасен. Он будет орать без конца, утверждая, что мы травим его, и что не успел он «завязать» и стать паинькой, как мы налетаем на него, хватаем и начинаем допрашивать, и что у него нет никаких шансов и так далее. Меня тошнит от него. Если Бенни заметит, что к нему приближается честная работа, хоть на один-единственный денек, он убежит, да так, словно смерть гонится за ним по пятам. Но орать он горазд. Однажды он даже спровоцировал запрос в парламенте. Вы не поверите, но у некоторых эм-пи[18] хватило ума потребовать, чтобы им оплачивали железнодорожный проезд до родного города. А мне что, надо возвращаться в Лондон поездом?

– Надеюсь, Роджерс даст вам машину до Кроума, а там вы можете сесть на скорый, – ответил Грант, улыбнувшись при виде ужаса, отразившегося на лице его коллеги от одной только мысли о поездке на поезде. Сам он вернулся к телефону и позвонил Марте Халлард в Милл-хаус в Сэлкотт-Сент-Мэри.

– Алан! – воскликнула Марта. – Как мило! Где вы?

– В «Белом олене», в Уикхеме.

– Бедняжка!

– О, здесь не так уж плохо.

– Не разыгрывайте благородство. Вы же знаете, что это примитив, граничащий с тюрьмой. Кстати, вы слыхали о нашей последней сенсации?

– Слыхал. Поэтому-то я и в Уикхеме.

Последовало долгое молчание.

Потом Марта проговорила:

– Вы хотите сказать, что Ярд заинтересовался тем, что утонул Лесли Сирл?

– Скажем, что он исчез.

– Вы хотите сказать, есть какая-то доля правды в этих слухах об их ссоре с Уолтером?

– Боюсь, я не могу обсуждать это по телефону. Хотел спросить вас, будете ли вы дома сегодня вечером. Я бы зашел.

– Ну конечно, приходите и оставайтесь. Не можете же вы жить в том ужасном отеле. Я скажу миссис…

– Благодарю вас от всего сердца, но остаться у вас я не могу. Я должен быть здесь, в Уикхеме, в центре событий. Но если вы согласны накормить меня обедом…

– Конечно, я накормлю вас. Вы получите вкусный обед, дорогой. Мой омлет, и цыпленка миссис Трапп, и бутылку хорошего старого вина, которое отобьет у вас вкус пива из «Белого оленя».

Слегка воодушевленный перспективой в конце дня насладиться благами цивилизации, Грант отправился выполнять намеченную на сегодня программу и начал с Триммингса. Раз уж надо проверять алиби, начинать следовало, естественно, с Триммингса: его обитатели должны первыми дать отчет о своих действиях.

Утро было ясное, голубое. После ночных весенних заморозков быстро теплело. Действительно, как заметил Уильямс, жалко было терять такой денек на всяких там Бенни, но вид Триммингса, беззастенчиво красовавшегося в ярком свете солнца, вернул Гранту хорошее настроение. Накануне вечером, в темноте, он мог разглядеть только освещенный парадный вход. Сегодня весь дом был на виду, чудовищно претенциозный, со всеми его подчеркнутыми украшениями, и Грант был так потрясен, что его нога сама нажала на тормоз. Он остановил машину на повороте подъездной аллеи и какое-то время сидел, глядя на Триммингс.

– Я хорошо понимаю, что вы чувствуете, – произнес голос у самого его локтя. Это была Лиз. Грант заметил, что у нее слегка припухли глаза, но в остальном она выглядела спокойной и, похоже, была настроена дружелюбно.

– Доброе утро, – поздоровался Грант. – Сегодня утром я немного расстроился, что нельзя все бросить и отправиться ловить рыбу. Но сейчас мне уже лучше.

– Да, дом очень интересный, – согласилась Лиз. – Даже не верится, что он настоящий. Кажется, что спроектировать его не мог никто: он просто сам появился.

Ее мысли отвлеклись от дома, она как бы осознала присутствие Гранта. Он увидел, что вопрос дрожит у нее на губах.

– Простите, что досаждаю вам, но сегодня утром мне бы хотелось отсечь подлесок в этом деле.

– Что за подлесок?

– Я хочу отсечь людей, которые никак не могут иметь к нему отношение.

– Понимаю. Вы собираете алиби.

– Да. – Грант открыл дверцу машины, приглашая Лиз проехать небольшое расстояние до дома.

– Ну, я надеюсь, у всех наших хорошее алиби. К сожалению, должна сказать, что у меня такового нет вообще. Это первое, о чем я подумала, когда узнала, кто вы. Очень странно, каким преступником чувствует себя ни в чем не повинный человек, когда не может дать отчет о своих поступках за каждую из тысячи минут. Вам нужны алиби всех? И тети Лавинии, и мамы, и остальных?

– И слуг тоже. Всех, кто так или иначе общался с Лесли Сирлом.

– Тогда лучше начать с тети Вин. До того, как она примется за свои утренние труды. Она каждое утро в течение двух часов диктует и любит начинать вовремя.

– А где были вы, мисс Гарроуби? – спросил Грант, когда они подъехали ко входу.

– В имеющее значение время?

Он подумал, что в устах Лиз это прозвучало подчеркнуто холодно. «Имеющее значение» – это время, когда Лесли Сирл, возможно, расстался с жизнью, и Грант подозревал, что Лиз не забывала об этом.

– Да. Вечером в среду.

– Как пишут в детективных романах, я «удалилась в свою комнату». И не говорите, что было еще рано для того, чтобы удалиться. Знаю. Я люблю уйти к себе пораньше. Люблю остаться одна в конце дня.

– Читаете?

– Не удивляйтесь, инспектор, но я пишу.

– И вы тоже?

– Я разочаровала вас?

– Вы заинтересовали меня. А что вы пишете – или нельзя спрашивать?

– Я пишу о безобидных героинях, которых создаю по собственной системе. Вот и все.

– Тильда, помощница кухарки, с заячьей губой и склонностью к убийству, как противоядие Морин?

Лиз посмотрела на Гранта долгим взглядом, а потом проговорила:

– Вы очень странный тип полисмена.

– Боюсь, у вас просто странное представление о полисменах, – возразил Грант живо. – Будьте добры, скажите вашей тете, что я здесь.

Но оказалось, что оповещать о приходе инспектора нет необходимости. Когда Лиз, взбежав по ступеням, вошла в двери, мисс Фитч была в холле. Увидев племянницу, она заявила тоном скорее удивленным, чем недовольным:

– Лиз, ты опоздала на пять минут! – Тут она заметила Гранта и добавила: – Так-так, верно. Мне говорили, что никто не примет вас за полицейского. Мне очень хотелось встретиться с вами. Официально, так сказать. Наше последнее свидание трудно назвать встречей, не правда ли? Проходите в утреннюю комнату. То есть в ту, где я работаю.

Грант извинился, что отрывает ее от диктовки, но мисс Фитч объявила, что очень рада отложить хотя бы на десять минут свои дела «с этой утомительной девицей». Грант счел, что «утомительная девица» – очередная героиня.

Мисс Фитч, как выяснилось, в среду вечером тоже рано ушла к себе. Точнее, в половине десятого.

– Когда все в семье целый день толкутся друг у друга на глазах, как мы, – сказала мисс Фитч, – вечером они стараются пораньше уйти к себе. – Она послушала радио, а потом полежала немного. Она не спала и слышала, как вернулась домой ее сестра, но в конце концов заснула довольно рано.

– Вернулась домой? – переспросил Грант. – Значит, миссис Гарроуби выходила?

– Да. Она была на собрании МОПВ[19].

Потом Грант спросил ее о Сирле: что она думает о нем, что, по ее мнению, он способен сделать, а что нет. Гранту показалось, что она была на удивление осторожна в оценке Сирла, словно все время выбирала, куда ступить. Интересно почему, подумал он.

Когда он спросил: «Скажите, пожалуйста, как вы считаете, Сирл был влюблен в вашу племянницу?» – мисс Фитч, казалось, была поражена и ответила: «Нет, конечно же нет!» – слишком поспешно и слишком убежденно.

– Он не оказывал ей знаков внимания?

– Дорогой мой, – проговорила мисс Фитч, – все американцы оказывают внимание девушкам. Это условный рефлекс. Они делают это так же автоматически, как дышат.

– Вы полагаете, он не был серьезно заинтересован ею?

– Уверена, что нет.

– Ваш племянник вчера вечером сказал мне, что они с Сирлом, спускаясь по реке, каждый вечер звонили вам по телефону.

– Да.

– Знал ли кто-нибудь из домочадцев, чт они сообщили вам в среду вечером? Я имею в виду – где разбили лагерь?

– Думаю, да. Семья, несомненно, знала. Да и слуги все время очень волновались, как проходит путешествие, так что, я полагаю, знали все.

– Большое спасибо, мисс Фитч. Вы были очень любезны.

Мисс Фитч позвала Лиз, и та проводила Гранта к своей матери, а потом вернулась в утреннюю комнату записывать, что делала очередная Морин.

Миссис Гарроуби оказалась вторым человеком, у которого не было алиби. Она присутствовала на собрании МОПВ в деревенском холле, ушла оттуда, когда собрание закончилось, – в половине десятого, часть дороги домой прошла вместе с мисс Юстон-Диксон и рассталась со своей попутчицей у развилки. В Триммингс она пришла около десяти или, может, чуть позже: она шла не торопясь, так как вечер был очень хорош. Она заперла парадную дверь. Заднюю всегда запирала миссис Бретт, кухарка и экономка.

Эмме Гарроуби не удалось обмануть Гранта. Он слишком часто встречал точно таких, как она, женщин, которые за безмятежным внешним спокойствием скрывали безжалостный материнский инстинкт. Перебежал ли Сирл дорогу планам, которые Эмма строила в отношении своей дочери?

Грант спросил миссис Гарроуби о Сирле, и, отвечая, она вовсе не осторожничала, не выбирала, куда ступить. Это был очаровательный молодой человек, сказала она. Совершенно необыкновенно очаровательный. Он им всем ужасно нравился, и они все потрясены случившейся трагедией.

Грант поймал себя на том, что в ответ на эту сентенцию мысленно выразительно хрюкнул.

Его стало слегка подташнивать от присутствия миссис Гарроуби, и он был рад, когда она ушла, пообещав ему прислать Элис. Она вечер в среду провела вне дома: ее пригласил помощник садовника, и вернулась она в четверть одиннадцатого. После чего миссис Бретт заперла за ней дверь, и они обе, выпив по чашке какао, поднялись к себе в комнаты, расположенные в заднем крыле. Элис действительно была потрясена судьбой, так неожиданно постигшей Лесли Сирла. Никогда, объявила она, ей не приходилось прислуживать такому милому молодому человеку. Она встречала дюжины молодых людей, джентльменов и прочих, но все они думали о лодыжках девушек, а мистер Сирл – единственный, кого она видела, кто думал об их ногах.

– Ногах?

Элис говорила об этом и миссис Бретт, и Эдит, горничной, прислуживающей за столом. Мистер Сирл мог сказать: «Вы можете сделать то-то и так-то, и тогда вам не придется снова подниматься сюда, не так ли?» Из этого Элис могла сделать только один вывод: такое поведение характерно для американцев, потому что всем англичанам, с которыми ей когда-либо приходилось сталкиваться, было абсолютно наплевать, нужно вам будет опять подниматься наверх или нет.

Эдит, похоже, тоже горевала о Лесли Сирле. Не потому, что он заботился о ее ногах, а потому, что он был такой красивый. Эдит была о себе очень высокого мнения. Она считала себя девушкой утонченной, слишком утонченной, чтобы проводить вечера с помощником садовника. Эдит ушла к себе в комнату и слушала ту же передачу по радио, что и ее хозяйка. Эдит слышала, как поднимались миссис Бретт и Элис, однако комнаты, расположенные в заднем крыле, находятся так далеко, что не слышно, когда входят в парадную дверь, поэтому она не знает, когда пришла миссис Гарроуби.

И миссис Бретт не знала. После обеда, объяснила миссис Бретт, хозяева обычно больше не беспокоят слуг. Эдит ставила на стол питье на ночь, а потом, как правило, обитую сукном дверь из кухни в холл не открывали до следующего утра. Миссис Бретт служила у мисс Фитч уже девять лет, и мисс Фитч доверяла ей следить за домом и командовать слугами.

Когда Грант, выйдя, направлялся к своей машине, он увидел Уолтера Уитмора. Тот стоял, прислонившись к стене террасы. Уолтер пожелал Гранту доброго утра и выразил надежду, что алиби удовлетворили инспектора.

Гранту показалось, что настроение Уолтера Уитмора явно ухудшилось. Разница была заметна даже по сравнению с тем, каким оно было всего несколько часов назад, вчера поздним вечером. Интересно, подумал Грант, не результат ли это чтения утренних газет – то, что лицо Уолтера так вытянулось.

– Пресса уже набросилась на вас? – спросил Грант.

– Они были здесь сразу после завтрака.

– Вы поговорили с ними?

– Я видел их, если вы это имеете в виду. А сказать мне им нечего. Они гораздо больше услышат в «Лебеде».

– Ваш адвокат приехал?

– Да. Он спит.

– Спит?!

– Он выехал из Лондона в половине шестого и присутствовал при интервью. А накануне ему пришлось спешно заканчивать дела, и лег он только в два часа ночи. Вы понимаете, что я хочу сказать.

Грант распрощался с Уолтером, испытывая непонятное, нелогичное чувство облегчения, и поехал в «Лебедь». Он завел машину в вымощенный кирпичом задний двор, вышел из нее и постучал в боковую дверь.

С шумом была поднята щеколда, и в щель просунулась физиономия Рива.

– Без толку стучать, – проговорил он. – Придется подождать, время открытия еще не наступило.

– Как полисмен я оценил по достоинству и приветствую учиненный мне выговор, – отозвался Грант. – Но хотел бы войти и минутку поговорить с вами.

– Вы больше похожи на военного, чем на полицейского, – произнес, улыбаясь, бывший матрос, ведя Гранта в зал. – Ну прямо точная копия майора, который как-то был с нами по другую сторону Пролива[20]. Вандалер была его фамилия. Никогда не встречались?

Грант не встречал майора Вандалера.

– Ладно, чем я могу быть вам полезен, сэр? Вы по поводу этого дела с Сирлом, я так понимаю.

– Вы можете сделать для меня две вещи. Я хотел бы, чтобы вы подумали, я подчеркиваю – подумали и высказали свое мнение о том, что произошломежду Уитмором и Сирлом в среду вечером. И мне нужно бы иметь список тех, кто был тогда в среду в баре, и знать, когда они покинули его.

Рассказ Рива отражал объективную позицию военного человека. Он не собирался приукрашивать случившееся, и его отчет не носил отпечатка личного отношения, как это зачастую бывает у людей искусства. Грант почувствовал облегчение. Было похоже на то, как если бы он слушал доклад одного из своих людей. Явной неприязни между мужчинами не было, сказал Рив. Он вообще бы их не заметил, если бы не тот факт, что они оказались как бы в изоляции – никто не отошел от стойки и не подсел к ним. Обычно один-другой посетитель подходит к столику, чтобы продолжить беседу, начатую у стойки. Однако в среду эти двое словно не замечали никого вокруг, и народ предпочел не вмешиваться в их разговор.

– Они были как два пса, которые ходят кругами один около другого, – пояснил Рив. – Ссоры не было, но очень напряженная атмосфера. Взрыв мог произойти в любую минуту, если вы понимаете, что я хочу сказать.

– Вы видели, как ушел Уитмор?

– Никто не видел. Ребята спорили, кто в каком году играл в крикет за Австралию. Они замолчали, когда хлопнула дверь, вот и все. Потом Билл Мэддокс, увидев, что Сирл остался один, подошел и поговорил с ним. Мэддокс держит гараж на краю деревни.

– Благодарю. А теперь еще назовите, кто был в баре.

Грант составил список: фамилии окрестных жителей, в большинстве своем неизменные с библейских времен. Выходя из паба и направляясь к машине, Грант спросил:

– У вас остановился кто-нибудь из газетчиков?

– Трое, – ответил Рив. – Из «Клэрион», «Морнинг ньюс» и «Пост». Они все шныряют по деревне, выуживают новости.

– Добавьте еще Скотленд-Ярд, – кривовато усмехнулся Грант и уехал искать Билла Мэддокса.

На краю деревни стояло высокое бревенчатое строение, на котором красовалась полуоблезшая вывеска: «УИЛЬЯМ МЭДДОКС И СЫН, ПЛОТНИКИ И СТРОИТЕЛИ ЛОДОК». На одном углу здания ярко-желтой и черной красками была нарисована стрела, указывавшая вбок, во двор. Надпись на стреле гласила: «ГАРАЖ».

– Как это вы ухитряетесь управляться и с тем, и с другим? – проговорил Грант, представившись Биллу Мэддоксу и кивком указывая на стрелу.

– О, «Мэддокс и сын» – это отец, не я.

– А я думал, сын – это, вероятно, вы.

Билл улыбнулся:

– О нет. Мой дед был «сын». Это дело основал мой прадед. И до сих пор они лучшие плотники, хоть это и я говорю. Вам нужна информация, инспектор?

Выслушав все, что мог сообщить ему Мэддокс, Грант уже собрался уходить, как Мэддокс вдруг спросил:

– Вы, случайно, не знаете газетчика по фамилии Хопкинс?

– Хопкинс из «Клэрион»? Встречал.

– Он тут отирался несколько часов сегодня утром, и знаете, что этот тип думает? Он считает, что вся эта история просто рекламный трюк, чтобы лучше распродать книгу, которую они собирались написать.

Сочетание такой типично хопкинсовской реакции и недоумевающего выражения на лице Билла оказалось слишком большим испытанием для Гранта: он прислонился к машине и расхохотался.

– Профессия журналиста очень портит человека, – еле выговорил он. – А Джемми Хопкинс и родился «с порчинкой», как сказал бы один мой друг.

– О-о, – протянул Билл, все еще не переставая удивляться. – А я бы сказал – он глупый. Просто глупый.

– Кстати, вы не знаете, где я мог бы найти Сержа Ратова?

– Боюсь, он еще в постели, но если встал, то вы найдете его облокотившимся на прилавок почты. Почта находится в лавке. На этой же улице, на полпути к центру. Серж живет в пристройке рядом с лавкой.

Но Серж еще не успел занять свою обычную позицию у почтового прилавка. После беседы с репортером он шел по улице, зажав под мышкой газету. Грант никогда до этого не видел Сержа Ратова, но был достаточно хорошо знаком с отличительными чертами человека его профессии, чтобы в деревенском прохожем распознать балетного танцовщика. Одежда, болтающаяся на тощем теле, общее впечатление недокормленности, вид совершенно расслабленный, как будто ощущаешь, что мышцы вялы, как растянувшаяся резинка. Грант никогда не переставал поражаться тому, как блестящие кавалеры, без всякого усилия, лишь слегка сжав зубы, вскидывающие на руках балерин, выйдя из театра, становятся похожими на жалких мальчишек-разносчиков, с трудом толкающих свои тележки.

Поравнявшись с Сержем, Грант остановил машину и обратился к танцовщику:

– Мистер Ратов?

– Это я.

– Я инспектор уголовного розыска Грант. Могу я поговорить с вами?

– Все говорят со мной, – ответил Серж благодушно. – Почему бы и вам этого не сделать?

– О Лесли Сирле.

– Ах да. Он утонул. Восхитительно.

Грант пробормотал пару каких-то фраз о добродетели благоразумия.

– Ах, благо-разу-ми-е! – растянул Серж это слово на шесть длинных слогов. – Буржуазная черта.

– Я понял так, что между вами и Сирлом произошла ссора.

– Ничего подобного.

– Но…

– Я выплеснул кружку пива ему в физиономию – вот и все.

– И вы не считаете это ссорой?

– Конечно нет. Ссориться – значит находиться на одном уровне, на равных, как вы говорите – в одном и том же ранге. С canaille[21] не ссорятся. Мой дедушка в России приказал бы отстегать его кнутом. Но здесь Англия и декаданс, поэтому я плеснул в него пивом. По крайней мере, это жест.

Когда Грант потом пересказывал этот разговор Марте, она заметила:

– Не знаю, что бы делал Серж без этого дедушки в России. Отец Сержа уехал из России, когда сыну было три года, Серж ни слова не знает по-русски, и вообще, он наполовину неаполитанец. Но все его фантазии строятся на этом дедушке в России.

– Вы, надеюсь, понимаете, – начал Грант терпеливо, – что полиция должна опросить всех, кто знал Сирла, и получить отчет в том, что они делали поздним вечером в среду.

– Правда? Как утомительно для вас. Очень она унылая – жизнь полисмена. Действие. Так ограниченно, так рудиментарно. – Серж изобразил семафор и, размахивая руками, как марионетка, стал имитировать его сигналы. – Утомительно. Очень утомительно. Понятно, конечно, но без всякой утонченности.

– Где вы были в среду начиная с девяти часов вечера и до ночи? – задал прямой вопрос Грант, решив, что все иное в этом случае лишь пустая трата времени.

– Я танцевал, – ответил Серж.

– О! В деревенском танцзале?

У Сержа был такой вид, словно он вот-вот упадет в обморок.

– Вы полагаете, что я – я, Серж Ратов, – принимал участие в этих «гоп-гоп»?

– Тогда где же вы танцевали?

– У реки.

– Что?!

– Я работаю над хореографией для нового балета. Там, на берегу реки, в весеннюю ночь меня осеняют идеи. Они растут во мне, фонтанируют. Там такая атмосфера, что я пьянею. Я могу сделать все, что угодно, мне пришла в голову прелестная мысль использовать речную музыку Машако. Она начинается с…

– В каком месте у реки?

– Что?

– В каком месте?

– Откуда мне знать? Там повсюду эта атмосфера.

– Ну, вы шли вверх по реке от Сэлкотта или вниз?

– О, конечно же вверх.

– Почему «конечно же»?

– Мне нужна большая площадка, чтобы танцевать. А такие площадки есть только выше Сэлкотта. Вниз от деревни сплошь крутые берега и утомительные переплетения корней. Корни. Грубая, непристойная штука. Они…

– Вы можете найти место, где вы танцевали в среду вечером?

– Найти?

– Показать мне.

– Каким образом? Я никогда не помню, где я был.

– Припомните, пожалуйста, вы кого-нибудь видели, пока были у реки?

– Никого, кто был бы достоин запоминания.

– «Достоин запоминания»?

– Время от времени я натыкался на любовников в траве, но они, как вы говорите, сдаются вместе с домом. Они часть… часть декорации. Незапоминающаяся.

– Тогда, быть может, вы помните, когда вы ушли от реки в среду вечером?

– О да, прекрасно помню.

– И когда же?

– Когда полетела падающая звезда.

– В котором часу это было?

– Откуда мне знать? Терпеть не могу падающих звезд. От них у меня сводит живот. Хотя я подумал, что это был бы неплохой финал для моего балета – падающая звезда. Понимаете, как будто оттолкнулся от «Видения Розы». Это заставит город говорить, покажет всем, что я еще могу…

– Мистер Ратов, как вам кажется, каким образом Лесли Сирл мог оказаться в реке?

– Оказаться? Упал, наверное. Такая жалость. Загрязнение. Река так красива, ее следовало бы поберечь для чего-либо прекрасного. Офелия. Шалотт. Как вы думаете, из Шалотт можно сделать балет? Все, что она видит в зеркале. Это идея, не правда ли?

Грант сдался.

Он вышел из машины и пошел по улице туда, где плоский каменный фасад Ху-хаус нарушал череду розовых, желтых и просто беленых фронтонов деревенских домов с остроконечными крышами. Ху-хаус стоял на панели, как и другие дома, но к его входной двери вели три ступени, так что первый этаж был приподнят над уровнем улицы. Это придавало дому чувство собственного достоинства, некую отстраненность от будничных дел. Дергая ручку викторианского колокольчика, торчавшую из начищенного до блеска медного круга, Грант мысленно благословил того человека, который взял на себя труд восстановить это здание, – кем бы этот человек ни был. Он сохранил дом, не пытаясь исказить его первоначальный вид, сделав из него, таким образом, музейный экспонат. Дыхание веков исходило от стертых ступеней, от медного колокольчика. Очевидно, масса денег была потрачена, чтобы привести дом в нынешнее состояние, подобающее такому строению, и Грант подумал, что одно спасение Ху-хаус уже оправдывает существование Тоби Таллиса.

Дверь открыл слуга, словно вышедший из какой-нибудь пьесы Тоби. Вежливый, но с непроницаемым видом. Как монолит, он загораживал собой вход.

– Мистер Таллис никогда не принимает до ланча, – произнес слуга в ответ на вопрос Гранта. – По утрам он работает. Встречи с прессой – в два часа дня. – Он потянулся рукой к двери.

– Разве я похож на репортера? – резко проговорил Грант.

– Ну нет, этого я сказать не могу, сэр.

– Нет ли у вас маленького подноса? – спросил Грант неожиданно вкрадчивым голосом.

Слуга покорно повернулся и со стоящего в холле столика в стиле Якова I взял серебряный подносик для визитных карточек.

Грант положил кусочек картона на поднос и сказал:

– Передайте мой привет мистеру Таллису и скажите, что я буду ему благодарен, если он уделит мне три минуты.

– Конечно, сэр, – поклонился слуга, боясь даже взглянуть на карточку Гранта. – Не будете ли вы так любезны войти и подождать?

Он исчез в задней части дома и закрыл за собой дверь комнаты, за которой слышалась болтовня, отнюдь не свидетельствовавшая о том, что хозяин работает. Через мгновение слуга вернулся. Не согласится ли инспектор Грант пройти? Сюда, пожалуйста. Мистер Таллис будет рад встретиться с ним.

Комната в задней части дома, как обнаружил Грант, выходила окнами в большой сад, спускавшийся к берегу реки. Здесь был иной мир, совершенно не похожий на мир деревенской улицы, откуда Грант только что пришел. Комната была гостиной, обставленной самыми лучшими «экспонатами», которые Гранту приходилось видеть вне музеев. Тоби, в необыкновенном халате, сидел перед серебряным кофейным прибором. За спиной Тоби порхал неоперившийся юнец в еще более экстравагантном костюме, державший в руках блокнот и олицетворявший пылкое рвение. Судя по девственной чистоте листов блокнота, он являл собой скорее эмблему занятости, чем профессиональное орудие труда.

– Вы скромны, инспектор, – заявил Тоби, здороваясь с Грантом.

– Скромен?

– Три минуты! Даже газетчики обычно просят десять.

Это должно было прозвучать как комплимент Гранту, но в действительности вылилось в намек на то, что Тоби – наиболее часто интервьюируемая личность в англоязычном мире и что его время бесценно. Как всегда, все, что делал Тоби, было немного «чересчур».

Тоби представил молодого человека как Джайлса Верлена, своего секретаря, и предложил Гранту кофе. Грант сказал, что для него в такой час кофе – либо слишком поздно, либо слишком рано, но пусть мистер Таллис продолжает завтракать. И Тоби продолжал.

– Я расследую исчезновение Лесли Сирла, – проговорил Грант. – И боюсь, это вынуждает меня беспокоить людей, которые лишь отдаленно были связаны с Сирлом. Мы обязаны опросить всех, кто был знаком с Сирлом, что они делали вечером в среду.

– Инспектор, вы дарите мне блаженство, которое я уже потерял надежду обрести. Мне всегда безумно хотелось, чтобы когда-нибудь меня допросили, что я делал в девять тридцать вечера в пятницу тринадцатого числа, но я, право, не мог рассчитывать, что это со мной случится.

– Теперь, когда это случилось, надеюсь, у вас есть основательное алиби на тот вечер.