Место преступления – Москва Хруцкий Эдуард

– Скромно живешь, дорогой. Очень скромно. Разве такой человек, как ты, так жить должен? – Тохадзе хлопнул ладонью по столу. – Не ценят тебя в Москве, не ценят. Ты к нам приезжай, в Батуми. Первым человеком будешь. Почет, уважение. Мы тебе сыновьями станем.

– Спасибо, Гурамчик, спасибо, дорогой. Мне, старику, чего надо-то? Малость самую: кефирчику, кашку да хлебушек белый. – Лицо Желтухина собралось морщинами. – Мне главное, чтобы у друзей все миром да путем было.

Добрый, ласковый стоял перед Тохадзе Желтухин. Да только глаза жили отдельно от морщин, ласкового голоса. От всего желтухинского обличья заботливого старичка. Холодными были глаза. Цепкими, безжалостными.

– Знаю, дорогой. – Тохадзе опустился на стул. – Горе меня к тебе привело, горе.

– Говори.

– Брата, Нугзара, арестовали.

– Об этом можешь мне, Гурам, не говорить. Знаю я кое-что о твоем брате, знаю. С трудным делом ты ко мне пришел.

– Я, дорогой Степан Федорович, к тебе, как к отцу, пришел. Помоги. Ты нас с Нугзаром знаешь. Мы тебе как сыновья были. Нугзар по любому твоему слову все делал…

Желтухин поднял руку. Тохадзе замолчал.

– Брат твой не бесплатно все это делал. Понял? А потом, разве я его людей грабить посылал? А?.. Молчишь. Ты просил – я его в дело взял. Кусок хлеба с маслом да куш дал. А он как нас отблагодарил? В налетчики пошел. Теперь свободу себе покупает, всех нас заложит.

– Что ты! Что ты! – Гурам Тохадзе замахал руками.

– Конечно, я его выручу, только стоить это будет дорого. Понял?

– Как не понять, дорогой, понял, конечно.

– Дело ты мне предлагаешь трудное, значит, и стоит оно дорого.

– Сколько?

Желтухин положил на стол растопыренную пятерню.

– Можно.

– Это пока. И запомни: освободить я его не сумею. Пока… Сейчас думать надо о том, чтобы ему статью помягче дали. А там уж посмотрим. Понял, Гурам?

Кривенцов сидел за столом и читал документы по делу Тохадзе.

Корнеев стоял у окна, разглядывая знакомые до последней трещины крыши домов.

– Ну что ж, так сказать, хорошо. Есть о чем доложить наверх. Есть. Заканчивайте быстрее.

– Станислав Павлович, мне хотелось бы поработать с Тохадзе подольше, у меня есть предположения, что он замешан в двух убийствах.

– Они за ним числятся?

– Нет. Одно в Московской области, а одно в Туле.

– Игорь Дмитриевич, ну зачем тебе эти «висяки», пусть у областников голова болит да туляки почешутся. Какое нам до этого дело? Заканчивай с Тохадзе.

– Но мне нужно еще дней десять.

– Пять. Понял? Пять.

Корнеев кивнул и пошел к двери.

– Слушай, Корнеев. – Кривенцов встал из-за стола, подошел к Игорю. – Тут дело деликатное есть. Надо руководству помочь.

– Что за дело?

– Вот. – Кривенцов щелкнул замком сейфа, достал папку. – Дело по угону автомашины у товарища Черемисина. Слыхал о таком?

– Только по телевизору.

– Вот-вот, так сказать, большой человек. А у него машину угнали.

– Так угонами другой отдел занимается.

– До чего же ты, Корнеев, непонятливый человек. Это же Черемисин. Понял? Черемисин.

– Да хоть сам.

– Ты что, ты что, – прервал его Кривенцов, – так сказать, такое имя всуе. Ты лучше своего Тохадзе попроси, пусть на себя этот угон возьмет.

– Что?!

– Пусть на себя возьмет угон машины Черемисина.

– Да вы в своем уме предлагать мне такое?

– Так, – сказал Кривенцов, – понятно. Потащишь в партбюро – откажусь, докажу, что ты хочешь меня оклеветать. Понял?

– Ну и сволочь ты, Кривенцов. Ох, какая же сволочь.

– А это я запомню.

Корнеев вышел, в сердцах саданув дверью.

В кабинете Михаила Кирилловича телефонов было много. Они стояли на столе и на специальной тумбе. Только этот, старого образца, беленький телефон одиноко притулился на полочке. Сейчас он звенел тонко и переливчато.

Мусатов снял трубку.

– Да… Здорово… Знаешь, я, когда звонок этого аппарата слышу, сразу на сердце легче: друзья звонят. Да. А что за спешка такая. У всех дела. Ну ладно, ладно, приеду. А где там. Давай. Жди.

Мусатов положил трубку, забарабанил пальцами по столу. Нажал кнопку звонка.

В кабинете появился помощник.

– Коля, я тут уеду на пару часиков. Понял?

– Понял, Михаил Кириллович.

Помощник распахнул стенной шкаф, достал плащ, подал его своему шефу так, как швейцары подают пальто в ресторанах.

Довольный, Мусатов благосклонно кивнул и вышел из кабинета.

Корнеев и дежурный по изолятору, пожилой старший лейтенант, шли по тюремному коридору.

– Он голодовку грозится объявить. Поэтому я тебя, Игорь, и вызвал. Или тебя теперь «товарищ майор» называть?

– Да что ты, дядя Сережа! Ты же меня еще младшим лейтенантом помнишь, – засмеялся Игорь.

– Я-то помню. Только некоторые об этом забывают.

– Не ворчи, дядя Сережа. Где он?

– В шестой.

Подошел старшина-надзиратель, открыл камеру.

Тохадзе в разорванной рубашке сидел на нарах. Был он всклокочен, небрит. На столике стояли миски с едой.

– Встать, – скомандовал дежурный.

Тохадзе молча поднял голову.

– Почему вы отказываетесь от пищи? – спросил Корнеев.

– Пища! – хрипло закричал Тохадзе и вскочил. – Ты, мусор!.. Где ты пищу видишь? У нас свиней кормят лучше. Понял?

– Может, мне в «Арагви» съездить? – прищурился Корнеев.

– В Батуми позвони, брату, пусть еду привезут!

– По мне, Тохадзе, ты и тюремной пайки не стоишь. Тебе на свете вообще жить нельзя.

– Это не тебе, мент, решать! Суду!

– Запомни: не будешь есть – начнем кормить насильно. У нас нервы крепкие. Пошли.

Дверь камеры захлопнулась.

Тохадзе вскочил, закричал что-то гортанное по-грузински. Схватил со стола миску и бросил в дверь. Корнеев и дежурный остановились.

– Миску бросил, – сказал дежурный.

…До чего же тихо и красиво осенью в Сокольниках! Днем в парке пусто. Только гуляют несколько молоденьких мам с колясками да одинокий художник устроился у пруда. Неяркое солнце добавляет золото в краски осени. Заканчивается сентябрь безветрием и яркостью.

Желтухин прошел мимо художника, заглянул через плечо.

Художник, недовольный, обернулся.

– Извините, я так, любопытствую.

Желтухин обогнул озеро, сел на лавочку. Посмотрел прищурившись, как блестят солнечные блики на воде, достал пачку «Казбека». Долго обнюхивал папиросу, потом закурил.

Он сидел, бездумно покуривая, а глаза внимательно следили за аллеей. Ждали.

Мусатов появился стремительно. Шагал энергично, раскидывая туфлями листву.

Он подошел к скамейке, сел.

– Ну? – спросил отрывисто и зло.

– Миша, – Желтухин вздохнул, – ты посмотри, красота-то какая. Меня осень успокаивает. Душой я отдыхаю в такие дни…

– Ты меня за этим позвал? – зло спросил Мусатов.

– А хоть бы и за этим, Миша. Ты забудь, забудь о посте своем. Стань нормальным-то. Добрее стань. Проще. Может, последний раз мы с тобой такую-то осень видим. Мы же, Миша, с тобой как братья. Это у тебя родственников полный дом, а у меня ты один. Дружба наша с тех горьких блокадных дней началась.

– Ишь ты, как у пенсионеров на сборе заговорил. «Горькие блокадные дни». Не очень они для тебя горькими были.

– Ты, Миша, путаешь что-то. Это для тебя они слаще молока сгущенного. Тебе и медальку за питерские дни, и два ордена. А мне? – Голос Желтухина стал жестким, злым. – Мне что, Миша? Срок. А потом паспорт чужой. А дело одно делали. Людей голодных обирали.

У Мусатова лицо дернулось. Он хотел что-то сказать, но не смог. Так и глотнул воздух открытым ртом.

– Да, Миша, мародеры мы. Капитал свой на голодных сделали. Только ты все сберег, а я потерял. Но на следствии ох как меня крутили, о тебе молчал. Поэтому ты государственный человек, а я никто.

– Никто! – Мусатов усмехнулся. – Деньгами, наверное, стены оклеены.

– А зачем они мне, деньги-то? На кашу да творожок мне пенсии хватает. Может, эти-то деньги – компенсация мне за жизнь загубленную.

– Только не плачь, Степа, каждый сам себе жизнь выбирает.

– Вот это ты точно сказал, Миша, точно, поэтому дело у меня к тебе.

– Может, хватит дел?

– Нет, Миша, не хватит. Я тебе о Ленинграде и сроке не зря напомнил. Ты ведь все понял, умница моя? Понял, конечно? – Желтухин посмотрел на Мусатова и улыбнулся. – Вижу, что понял. Противен ты мне, Миша. Я-то вор, а ты еще хуже.

– Но, ты!.. Полегче.

– Не нравится? А валюту скупать да доченьке с сыном передавать нравится?

– И это знаешь?

– Все о тебе, Миша, знаю. Все. И хватит, о деле теперь. Позвони Громову. Его орлы Нугзара Борисовича Тохадзе арестовали.

– За что?

– Скажем так, за дело. За грабежи.

– Ты с ума сошел! Чем же я тебе помочь могу?

– Можешь. Громов тебе в рот смотрит. Попроси, мол, сын друга, туда-сюда. Он ему грабеж на квартирную кражу переквалифицирует. Вот и все. Мы его потом в лагерь, в Грузию, а там его выкупят. Пусть только Громов его дело у Корнеева заберет, и все, а там уж…

– Сколько? – спросил Мусатов.