Инноваторы. Как несколько гениев, хакеров и гиков совершили цифровую революцию Айзексон Уолтер

В 1957 году, именно тогда, когда была создана компания Fairchild Semiconductor и запущен первый спутник, в статье, отмечавшей десятую годовщину появления транзистора, один из руководителей Bell Labs обозначил проблему, получившую название «тирания чисел». Когда число элементов схемы возрастает, число соединений между ними возрастает гораздо быстрее. Если, например, в систему входило десять тысяч элементов, чтобы соединить их на монтажной панели, нужно было использовать сто тысяч или даже больше тоненьких проволочек. Причем паялось все обычно вручную. Явно надежность так едва ли можно было гарантировать.

Но, с другой стороны, это можно рассматривать как одну из составляющих рецепта, гарантирующего появление новых идей. Необходимость найти решение проблемы, причиняющей все больше неудобств, совпала по времени с многочисленными небольшими усовершенствованиями способов изготовления полупроводников. Поэтому одновременно и независимо сразу в двух местах, в Texas Instruments и в Fairchild Semiconductor, было сделано новое изобретение. А его результатом стало появление интегральной микросхемы, известной также как микрочип.

Джек Килби

Джек Килби — еще один мальчик-радиолюбитель с сельскохозяйственного Среднего Запада, возившийся вместе с отцом в его мастерской^[336].

«Я вырос среди трудолюбивых потомков поселенцев — ковбоев с американских Великих равнин», — заявил он, когда получил Нобелевскую премию^[337]. Килби родился в небольшом городке Грейт-Бенд посреди Канзаса. Его отец был владельцем местной электрической компании. Летом на принадлежавшем семье «бьюике» они ездили к дальним генераторным установкам и, если что-то было неисправно, перебирали их деталь за деталью, выясняя, в чем дело. Однажды зимой, во время снежной бури, им пришлось воспользоваться любительским радиоприемником, чтобы поддерживать связь с районами, где была нарушена телефонная связь. Мальчик Килби пришел в восторг, осознав возможности подобных технологий. «Это случилось во время бурана, когда я, подросток, впервые увидел, — рассказывал Килби Т. Р. Риду из Washington Post, — что радио и вообще электроника могут по-настоящему влиять на жизнь людей, держать их в курсе происходящего, поддерживать между ними связь и давать надежду»^[338]. Он выучился, получил лицензию радиолюбителя и все время совершенствовал свое радио с помощью деталей, которые ему удавалось раздобыть.

В Массачусетский технологический институт ему поступить не удалось, и он поехал в Университет Иллинойса. После нападения на Перл-Харбор, прервав занятия, Килби поступил в военноморские силы. Служил он в Индии на радиоремонтной базе, откуда совершал набеги в Калькутту, где на черном рынке покупал недостающие детали, чтобы в походной лаборатории изготавливать усовершенствованные приемники и передатчики. Он был добродушным парнем с широкой улыбкой, уживчивым и немногословным. От остальных Килби отличала неудержимая тяга к всевозможным изобретениям. Он бросался читать каждый новый опубликованный патент. «Читаешь все — это часть твоей работы, — говорил он. — Копишь и копишь разные мелочи в надежде, что когда-нибудь одна их миллионная часть окажется тебе полезной»^[339].

Его первым местом работы была фирма Centralab в Милуоки, изготавливавшая детали для электронных устройств. Там шли эксперименты по объединению элементов, используемых для слуховых аппаратов на единой керамической основе, чернового прототипа микрочипа. В 1952 году Centralab была одной из компаний, купившей за 25 тысяч долларов лицензию на производство транзисторов, и теперь выгодно использовала готовность Bell Labs поделиться знаниями. Килби прослушал в Bell Labs двухнедельный курс лекций. Вместе с десятком других слушателей, живших в отеле на Манхэттене, каждое утро на автобусе его привозили в Мюррей-Хилл. Им прочли углубленный курс по конструированию транзисторов, дали возможность поработать в лаборатории и посетить завод, изготавливающий транзисторы. Всем участникам был предоставлены три тома технической документации. Благодаря удивительной готовности Bell Labs дешево продавать лицензии на свои патенты и делиться информацией, именно там были заложены основы цифровой революции, хотя компания и не извлекла из этого максимальную выгоду.

Килби понимал: чтобы всегда быть в курсе того, как совершенствуются транзисторы, надо работать в более крупной компании. Обдумывая различные предложения, летом 1958 года он решил перейти в Texas Instruments, где ему предстояло работать с Пэтом Хаггерти и его блестящей командой, занимавшейся транзисторами под руководством Уиллиса Эдкока.

Согласно правилам, действовавшим в Texas Instruments, все сотрудники в июле одновременно уходили в отпуск на две недели. Поэтому, когда Килби, которому еще не полагался отпуск, появился в Далласе, в полупроводниковой лаборатории практически никого не было, и у него было время подумать о том, как еще, кроме как для изготовления транзисторов, можно использовать кремний.

Он знал, что кусочек кремния, в котором вообще нет примесей, работает как простое сопротивление. Он также понимал, что есть способ заставить p-n-переход в кремниевом образце действовать как емкость. Это значит, что в нем будет накапливаться небольшой электрический заряд. Фактически, обработав кремний по-разному, можно изготовить любой электронный компонент. Отсюда и появилась идея, названная впоследствии «идеей монолита»: все элементы можно сделать из одного монолитного куска кремния. А это значит, что отпадает необходимость скреплять отдельные элементы на монтажной панели. В июле 1958 года, за шесть месяцев до того, как сходные соображения были зафиксированы Нойсом, Килби оставил запись в своем лабораторном журнале. Это было всего одно предложение, которое будут цитировать, когда он получит Нобелевскую премию: «Следующие электронные компоненты можно сделать на одной плате: сопротивление, конденсатор, распределенный конденсатор, транзистор». Затем он сделал несколько набросков. Из них было понятно, как сделать эти элементы, компонуя в одном кристалле кремния различные области, в которые примеси добавлены так, что они имеют разные свойства.

Его начальника Уиллиса Эдкока, вернувшегося после отпуска, не удалось сразу убедить, что это предложение может иметь практическое значение. У лаборатории были и другие задачи, казавшиеся более важными. Но Эдкок заключил с Килби соглашение: если ему удастся сделать работающие конденсатор и сопротивление, он даст добро на создание всей схемы на одном кристалле.

Все пошло по плану, и в сентябре 1958 года Килби подготовил свое устройство для показа. По драматизму эта сцена напоминала демонстрацию, устроенную Бардином и Браттейном за одиннадцать лет до того для руководства Bell Labs. На кусочке кремня размером с небольшую зубочистку Килби разместил элементы, которые теоретически соответствовали излучателю. На глазах руководителей компании во главе с президентом нервничающий Килби присоединил небольшое устройство к осциллоскопу. Затем он взглянул на Эдкока, который пожал плечами, словно говоря: «Ничего не происходит». Но когда Килби нажал кнопку, линия на экране осциллоскопа стала волнообразно колебаться именно так, как и должна была. «Все широко заулыбались, — сообщает Рид. — Началась новая эра в электронике»^[340].

Новое устройство не было уж таким изящным. В моделях, построенных Килби осенью 1958 года, оставалось большое количество тоненьких золотых проволочек, соединяющих некоторые элементы микросхемы. Все это напоминало дорогую паутинку, прицепившуюся к кремниевому прутику. Но устройства были не только уродливыми, они были непрактичными. Не было понятно, как можно их изготавливать их в большом количестве. Тем не менее это был первый микрочип.

В марте 1959 года, через несколько недель после подачи заявки на патент, Texas Instruments объявила о новом изобретении, названном «твердотельной схемой». Кроме того, на ежегодной конференции в Институте радиотехников в Нью-Йорке было торжественно продемонстрировано несколько опытных образцов. Президент компании объявил, что новое устройство станет наиболее значительным после транзистора. Это выглядело как преувеличение, но оказалось, что сказано было слишком мягко.

Для Fairchild заявление Texas Instruments прозвучало как гром среди ясного неба. Нойс, за два месяца до того набросавший собственный вариант сходной идеи, был разочарован тем, что его обошли. Он боялся конкуренции со стороны Texas Instruments.

Версия Нойса

Часто разные пути ведут к одним и тем же изобретениям. Нойс и его коллеги по Fairchild пришли к идее создания микрочипа с другой стороны. Все началось с того, что они столкнулись с неприятной проблемой: их транзисторы работали не очень хорошо. Многие выходили из строя, когда на них оседало даже небольшое количество пыли или они попадали под воздействие какого-нибудь газа. Ломались они и при резком встряхивании или толчке.

Джин Хорни — он тоже был из «вероломной восьмерки», работавшей в Fairchild, — вышел с оригинальным предложением. Поверхность кремниевого транзистора следует покрыть тонким слоем окиси кремния — как торт покрывают глазурью. Этот слой будет предохранять кремний. «Создание окисного слоя… на поверхности транзистора, — записал он в своей лабораторной тетради, — защитит переход, подвергающийся в противном случае воздействию загрязнения»^[341].

Назвали этот метод «планарная технология» из-за плоского слоя оксида на поверхности кремния. Однажды утром в январе 1959 года (после того, как Килби сформулировал свои предложения, но еще до того, как был получен патент или о них было объявлено), когда Хорни принимал душ, на него снизошло еще одно «озарение»: в этом защитном слое оксида можно сделать малюсенькие окошечки, чтобы примеси могли диффундировать в необходимые, точно определенные места, гарантируя требуемые полупроводниковые свойства. Нойсу понравилась идея «сделать транзистор внутри кокона». Он сравнил ее с «организацией операционной в джунглях: надо поместить пациента в пластиковый мешок, внутри которого и проводить операцию, и так избавиться от мошкары, слетающейся на рану»^[342].

Роль юристов, занимающихся патентами, состоит в том, что они должны защищать хорошие идеи. Но иногда случается, что они их стимулируют, чему примером служит планарная технология. Чтобы подготовить заявку, Нойс связался с Джоном Ролсом, юристом-патентоведом в Fairchild. А Ролс начал приставать к Хорни, Нойсу и их коллегам с вопросом: как планарную технологию можно использовать на практике? Ролс старался нащупать как можно больше возможностей использования этого устройства, чтобы все они попали в заявку на патент. Нойс вспоминает: «Ролс от нас все время требовал ответить: „Что еще можно с этим сделать, что еще должно быть защищено патентом?“»^[343]

Тогда идея Хорни сводилась только к созданию надежно работающего транзистора. Им еще не пришло в голову, что планарная технология с ее крошечными окошечками, которые можно протравить на одной кремниевой пластинке, позволяет разместить на ней большое количество транзисторов разных типов и другие элементы схемы. Но настойчивые вопросы Ролса заставили Нойса задуматься. Весь январь он вместе с Муром прикидывал разные возможности, рисовал что-то на доске в своем кабинете, а затем делал короткие записи в блокноте.

Сначала Нойс сообразил, что планарная технология позволяет избавиться от торчащих из транзистора проволочек. Вместо них на поверхности слоя окисла можно пропечатать небольшие медные линии. Это ускорит производство транзисторов и сделает их надежнее. Это натолкнуло Нойса на следующую мысль: если пропечатанные медные соединения можно использовать для связи разных мест одного транзистора, ими также можно связать несколько транзисторов, помещенных на одной и той же кремниевой пластинке. Планарная технология с ее окошечками позволяет вводить примеси так, что на одной кремниевой подложке можно разместить большое число транзисторов, а пропечатанные медные проволочки должны объединить их в микросхему. Он пошел в кабинет Мура и изобразил свое предложение на доске.

Про Нойса можно было сказать, что он словоохотливый сгусток энергии, а про Мура — хотя и молчаливый, но быстро ухватывающий главное звукоотражатель. Они хорошо подыгрывали друг другу. Следующий шаг сделать было легко: на одну пластину можно поместить разные элементы, сопротивления и конденсаторы. Нойс изобразил на доске Мура, как небольшой участочек чистого кремния заставить работать как сопротивление, а через несколько дней он нарисовал кремниевый конденсатор. Тонкие металлические линии, пропечатанные на поверхности оксида, могут объединить все эти элементы в микросхему. «Я не помню, чтобы было ощущение: вспыхнула лампочка, и все сразу стало ясно, — признавался Нойс. — Это больше походило на то, что ты каждый день говорил себе: „Ну хорошо, если я могу сделать это, то, наверное, можно сделать и то, а это ведет к тому, что можно сделать и следующее“. Так в конечном итоге ты вырабатываешь стратегию действий»^[344]. После этого приступа активности в январе 1959 года он сделал запись в своем журнале: «Было бы желательно изготавливать разнообразные устройства на одном кусочке кремния»^[345].

Нойс пришел к идее микрочипа независимо от Килби, но на несколько месяцев позже. И пришли они к ней разными путями. Килби пытался решить задачу преодоления тирании чисел, создав схему, где не надо было бы соединять друг с другом большое число элементов. Действия Нойса были продиктованы главным образом попыткой до конца использовать все скрытые возможности планарной технологии Хорни. Было еще одно более важное практическое различие: в версии Нойса не было массы спутанных, напоминающих паутину проволочек.

Защита открытий

В истории изобретений, особенно в эпоху цифровых технологий, патенты — это неустранимые яблоки раздора. Изобретения обычно появляются в результате работы команды, и часто они основываются на чужих результатах. Это затрудняет возможность определить точно, кто автор той или иной идеи, кому принадлежит право интеллектуальной собственности. Иногда, если изобретатели добровольно соглашаются сделать результат своего творчества публичным достоянием, это счастливым образом отходит на второй план. Однако чаще новаторам требуется признание. Шокли интриговал, чтобы попасть в число авторов патента на транзистор. А иногда это бывает связано с финансовыми вопросами, особенно когда речь идет о компаниях вроде Fairchild и Texas Instruments, которые должны приносить инвесторам прибыль, чтобы иметь оборотный капитал для продолжения исследований.

В январе 1959 года юристы и руководство Texas Instruments стали предпринимать попытки зарегистрировать патентную заявку Килби на концепцию создания интегральной схемы. Это не было связано с тем, что им были известны записи в тетради Нойса. Стали распространяться слухи, что в RCA подошли к той же идее. Заявку решено было сделать развернутой и обширной. Такая стратегия была рискованной: отдельные положения такой заявки оспорить легче, что и случилось с развернутой патентной заявкой Мокли и Эккерта на компьютер. Но если такую заявку получить удается, ты становишься обладателем наступательного оружия, защищающего от всякого, кто попытается выпускать сходные изделия. В патентной заявке Килби говорилось о «новой и совершенно иной концепции миниатюризации». Хотя в заявке описывались всего две схемы Килби, там утверждалось: «Нет ограничений на сложность или конфигурацию схемы, которая может быть сделана таким образом».

Однако из-за спешки не хватило времени, чтобы представить рисунки, изображающие различные методы, которые можно использовать для соединения проволочками разных элементов микросхемы. Единственным примером была демонстрационная модель Килби, похожая на паука, завязшего в паутине, с беспорядочно торчащими из нее золотыми проволочками. Именно эту, как ее впоследствии саркастически называли, «картинку с развевающейся проволокой» команда из Texas Instruments решила использовать в качестве иллюстрации. К этому времени Килби уже понял, что устройство можно сделать проще, используя впечатанные металлические соединения. Поэтому в последний момент он обратился к своим юристам, попросив, чтобы патент защищал права и на эту идею, добавить к заявке один абзац. В нем говорилось: «Электрические соединения могут изготавливаться не только из золотой проволоки, но и другими способами. Например… на полупроводниковое основание микросхемы можно напылить окись кремния. Затем материал типа золота накладывается на изолирующий материал, образуя необходимые электрические соединения». Заявка была подана в феврале 1959 года^[346].

Когда на следующий месяц Texas Instruments объявили об этом публично, Нойс и команда из Fairchild поспешили подать конкурирующую патентную заявку. Поскольку юристы Fairchild искали, что можно противопоставить всеобъемлющей заявке Texas Instruments, было решено сосредоточиться на специфических особенностях версии Нойса. Они подчеркивали, что уже поданная Fairchild патентная заявка на планарную технологию позволяет использовать метод печатания схемы, чтобы «установить электрические соединения между различными областями полупроводника» и «сделать структуру единой микросхемы более компактной и более легкой в изготовлении». В отличие от микросхем, где «электрические соединения осуществляются путем присоединения проволочек», говорилось в заявке Fairchild, «метод Нойса подразумевает, что соединительные провода возможно напылить тогда же и так же, как и сами контакты». Даже если бы Texas Instruments удалось получить патент на объединение большого числа разных элементов в одну микросхему, в Fairchild надеялись запатентовать метод изготовления соединений не с помощью проволочек, а впечатывая металлические линии. Поскольку для массового производства микросхем подобное усовершенствование было необходимо, в Fairchild понимали, что это в какой-то мере обеспечит им равноправие при патентной защите и вынудит Texas Instruments заключить сделку о перекрестном лицензировании. Заявка Fairchild была подана в июле 1959 года^[347].

Как было и с патентным спором по поводу компьютеров, в случае интегральных микросхем судебной системе тоже потребовались годы, чтобы разобраться, кто и каких патентов заслуживает. Но прийти к решению так и не удалось. Конкурирующие заявки Texas Instruments и Fairchild было поручено рассмотреть двум разным экспертам, причем, похоже, они даже не имели представления друг о друге. Хотя заявка Нойса была подана позже, рассмотрели ее первой, и в апреле 1961 года она была удовлетворена. Нойс был объявлен изобретателем микрочипа — интегральной микросхемы на полупроводниковой подложке.

Юристы Texas Instruments начали дело о «приоритетном споре», утверждая, что Килби первым высказал подобную идею. Так появилось дело «Килби против Нойса», которое рассматривалось Отделом патентных споров. Чтобы определить, кто первый предложил общую концепцию создания микрочипов, изучались лабораторные журналы и другие свидетельства, хотя практически все, даже Нойс, признавали, что Килби высказал эту идею на несколько месяцев раньше. Но был еще спор о том, действительно ли заявка Килби покрывает все ключевые технологические процессы впечатывания металлических линий на поверхности оксидного слоя при изготовлении микросхемы, а не говорит просто об использовании множества металлических проволочек. Большое количество противоречащих друг другу доводов относилось к фразе, добавленной Килби в конце заявки, что такой «материал, как золото, может быть нанесен» на слой окисла. Относилось ли это к некоему конкретному процессу, открытому им, или это была только догадка, вставленная сюда на всякий случай?^[348]

Спор продолжал тянуться, когда патентное ведомство спутало карты еще больше: в июне 1964 года была рассмотрена и удовлетворена исходная заявка Килби. Теперь спор о приоритете стал еще важнее. И только в феврале 1967 года был наконец вынесен вердикт в пользу Килби. Прошло восемь лет с тех пор, как он подал свою заявку, и теперь изобретателями микрочипа объявили его и Texas Instruments. Правда, на этом все не закончилось. Fairchild обжаловала это решение, и в ноябре 1969 года, заслушав все доводы и свидетельские показания, апелляционный суд по делам о таможенных пошлинах и патентах вынес другое решение. «Килби не продемонстрировал, — объявил в своем заключении апелляционный суд, — что термин „накладывается“ имел… или с тех пор приобрел в электронных и полупроводниковых технологиях значение, подразумевающее соблюдение его прав»^[349]. Юристы Килби попытались подать апелляцию в Верховный суд США, но там отказались принять дело к рассмотрению.

Но оказалось, что победа Нойса, после десятилетия баталий и более миллиона долларов, потраченных на услуги юристов, мало что значила. Подзаголовок небольшой заметки в Electronic News был таким: «Пересмотр решения о выдаче патента мало что изменит». К этому времени судебные слушания стали практически бессмысленными. Рынок микросхем развивался так стремительно, что деловые люди из Fairchild и Texas Instruments поняли: ставки слишком высоки, чтобы полагаться на судебную систему. Летом 1966 года, за три года до вынесения окончательного судебного решения, Нойс и юристы Fairchild встретились с президентом и группой адвокатов Texas Instruments. После длительного обсуждения они выработали мирное соглашение. Каждая из компаний подтвердила, что в вопросах, касающихся интегральных микросхем, другая компания тоже обладает частью прав на интеллектуальную собственность, и согласилась на перекрестное лицензирование всех имеющихся у каждой из компаний прав. Другие компании по вопросам лицензирования должны обращаться сразу и к Texas Instruments, и к Fairchild, а авторское вознаграждение обычно должно составлять 4 % от их дохода^[350].

Так кто же изобрел интегральную микросхему? Как и на вопрос о том, кто придумал компьютер, ответить, просто сославшись на судебные решения, нельзя. Успеха Килби и Нойс добились почти одновременно, а это значит, что атмосфера того времени была подготовлена к такому открытию. Действительно, и в стране, и по всему миру над этим работали многие. Так, о возможности создания интегральной схемы до них говорили в Германии Вернер Якоби из Siemens и британский радиотехник Джеффри Даммер из Royal Radar Establishment. Важно то, что Килби и Нойс совместно со своими коллегами и компаниями придумали практический метод создания такого устройства. Хотя Килби на несколько месяцев раньше нашел решение, позволившее объединить различные элементы интегральной схемы в один контур, Нойс сделал нечто большее: он придумал, как правильно соединять эти элементы. Его схему можно было с успехом использовать для массового производства, и именно она стала прототипом будущих микрочипов.

Поучительно, как Килби и Нойс лично разобрались с вопросом о том, кто изобрел микросхему. Оба были скромны, оба были родом из небольших городков Среднего Запада, где люди тесно связаны друг с другом, оба были хорошо подготовлены. Им в отличие от Шокли ядовитая смесь самомнения и неуверенности в себе жизнь не отравляла. Где бы ни заходил разговор о том, кто должен пожинать лавры, каждый из них был великодушен, отдавая должное вкладу другого. Вскоре стало принято считать, что этой чести достойны они оба, и о них стали говорить как о соавторах. Согласно одному из ранних устных рассказов, Килби потихоньку ворчал: «Это не подходит под то, что я считаю совместным изобретением, но к этому уже привыкли»^[351]. Однако и он в конечном счете согласился с подобной идеей и впоследствии неизменно ею пользовался. Когда через много лет Крейг Мацумото из Electronic Engineering Timss спросил его об этом споре, «Килби стал расточать похвалы Нойсу и сказал, что полупроводниковая революция произошла не из-за одного патента, а стала результатом работы тысяч людей»^[352].

Когда в 2000 году, через десять лет после смерти Нойса[353], Килби сообщили о присуждении Нобелевской премии, он прежде всего воздал должное Нойсу. «Мне жаль, что его уже нет в живых, — сказал он журналистам. — Если бы это было не так, я подозреваю, премию мы бы разделили». Когда шведский физик, представлявший Килби на церемонии вручения премии, сказал, что его открытие стало началом глобальной цифровой революции, Килби скромно, с грустью ответил: «Когда я слышу нечто подобное, я вспоминаю, что бобер сказал кролику, когда они стояли у подножия плотины Гувера: „Нет, я не сам ее построил, но она основана на моей идее“»^[354].

Микрочип отправляется в путь

Первыми крупными покупателями микрочипов стали военные. В 1962 году Стратегическое командование ВВС США приняло на вооружение новые межконтинентальные баллистические ракеты Minuteman II. Только для системы управления каждой такой ракетой требовалось две тысячи интегральных схем. Право быть основным поставщиком выиграли Texas Instruments. К 1965 году каждую неделю изготавливалось семь Minuteman, а Военно-морские силы США тоже начали закупать микрочипы для ракет подводного запуска Polaris. Военные снабженцы, проявив дальновидность, что нечасто с ними случается, позаботились о стандартизации конструкции микрочипов. Их начали поставлять и компании Westinghouse и RCA. Поэтому цена микрочипов стала стремительно падать, так что они стали рентабельны при производстве не только ракет, но и товаров широкого потребления.

Fairchild тоже продавала микрочипы на рынке оружия, но эта компания, работая с военными, была более осмотрительна, чем их конкуренты. Традиционные отношения с военными предполагают, что поставщик работает рука об руку с офицерами, не только осуществляющими закупки, но и диктующими свои требования. Нойс считал, что такое партнерство сдерживает инновации: «Направление исследований определялось людьми недостаточно компетентными, чтобы разобраться, куда надо двигаться»^[355]. Он настаивал на том, что Fairchild должна сама финансировать работу над своими интегральными схемами, чтобы иметь возможность ее контролировать. Если конечный продукт будет хорош, военные его купят. И он был прав.

Американская гражданская программа развития космоса была еще одним существенным стимулом для производства микрочипов. В мае 1961 года президент Джон Ф. Кеннеди заявил: «Я верю, это государство поставит перед собой задачу, которую решит до конца этого десятилетия, — человек должен высадиться на Луне и благополучно вернуться на Землю». Для программы пилотируемых космических полетов, известной как программа Apollo, требовались управляющие ракетой компьютеры, которые помещались бы в ее носовой части. С самого начала планировалось использовать самые мощные, какие только можно было сделать, микрочипы. Кончилось тем, что в каждый из семидесяти пяти построенных бортовых управляющих компьютеров Apollo входило пять тысяч микрочипов. Контракт на их поставку подписала компания Fairchild. Эта программа была выполнена всего на несколько месяцев раньше крайнего срока, обозначенного Кеннеди. В июле 1969 года Нил Армстронг высадился на Луну. К этому времени для программы Apollo было закуплено более миллиона интегральных схем.

Массовая потребность в микрочипах и предсказуемый источник спроса в лице государства послужили причиной того, что цена каждого отдельного микрочипа резко падала. Первый прототип интегральной микросхемы для компьютера Apollo стоил 1000 долларов. К тому времени, когда было налажено их серийное производство, каждый такой микрочип стоил 20 долларов. Средняя цена за микрочип для ракет Minuteman в 1962 году составляла 50 долларов, а в 1968 году — всего 2 доллара. Так появился спрос на интегральные схемы для устройств, которыми пользовались обычные потребители^[356].

Первыми бытовыми приборами, где нашли применение микрочипы, были слуховые аппараты, поскольку они должны быть миниатюрными и на них есть спрос, даже если они достаточно дороги. Но потребность в слуховых аппаратах ограничена. Поэтому Пэт Хаггерти, президент Texas Instruments, повторил гамбит, который успешно использовал и раньше. Инновация состоит из двух частей. Во-первых, надо изобрести новое устройство, а во-вторых, придумать способ его массового использования. Хаггерти и его компания умели хорошо делать и то и другое. Прошло 11 лет после того, как Хаггерти удалось создать обширный рынок недорогих транзисторов, стимулируя продажи карманного радио. Теперь он искал способ сделать то же и с микрочипами. Так родилась идея карманных калькуляторов.

Он рассказал о ней Джеку Килби, когда они куда-то вместе летели. Хаггерти поставил задачу: построить карманный калькулятор, способный делать те же вычисления, что и устаревшие монстры за тысячу долларов, стоящие на столах в конторах. Его надо было сделать достаточно экономичным, достаточно маленьким, чтобы помещаться в карман рубашки, и достаточно дешевым, а работать он должен был на батарейках. То есть таким, чтобы купить его можно было не раздумывая. В 1967 году Килби и его команде удалось сделать почти то, что задумал Хаггерти. Их устройство могло выполнять только четыре операции (складывать, вычитать, умножать и делить), было тяжеловато (весило около килограмма) и стоило достаточно дорого (150 долларов)^[357]. Но это был большой успех. Был создан новый рынок, где продавались устройства, о которых люди даже не подозревали, что они им нужны. И, следуя предсказуемой траектории, они становились все меньше, дешевле и мощнее. К 1972 году цена карманных калькуляторов упала до 100 долларов; было продано 5 миллионов штук. К 1975 году цена снизилась до 20 долларов, а продажи за год удвоились. В 2014 году в магазинах Walmart карманный калькулятор фирмы Texas Instruments продается всего за 3 доллара 62 цента.

Закон Мура

Такому закону подчинялись все электронные устройства. Каждый год детали становились все меньше, дешевле, мощнее, работали быстрее. Это особенно существенно, поскольку тогда, успешно взаимодействуя, одновременно развивались две новые отрасли экономики: производство компьютеров и производство микрочипов. «Взаимосвязь между новыми составными компонентами устройств и новыми возможностями их применения обеспечивала взрывной рост и того и другого», — написал позднее Нойс^[358]. За полвека до того наблюдалось нечто похожее: росла нефтедобыча и развивалась автомобильная промышленность. Таковы основные правила инноваций: необходимо понять, какие отрасли лучше всего сосуществуют друг с другом, чтобы иметь возможность извлекать выгоду из того, как они, развиваясь, подстегивают друг друга.

Если бы была возможность выработать лаконичные и строгие правила, которые указывают направление развития, это помогало бы усвоившим их бизнесменам и рискованным инвесторам. К счастью, тогда Гордон Мур сделал шаг вперед в этом направлении. В то самое время, когда продажи микрочипов были готовы взлететь до небес, его попросили сделать прогноз поведения рынка. Статья Мура, озаглавленная «Заполнить интегральные схемы большим числом деталей», была опубликована в апрельском номере журнала Electronics за 1965 год.

Сначала Мур кратко обрисовал, каким ему видится будущее цифровых технологий. «Интегральные схемы приведут к появлению таких чудес, как домашние компьютеры, или, по крайней мере, терминалов, связанных с центральным компьютером», — написал он. А следующее его пророческое предсказание сделало его знаменитым: «Согласно приблизительной оценке, при минимальных затратах на детали сложность каждые два года возрастает вдвое. Нет оснований полагать, что эта зависимость не будет примерно такой же ближайшие десять лет»^[359].

Грубо говоря, Мур утверждал, что эффективное с точки зрения затрат число транзисторов, которые удается поместить на микрочип, каждый год удваивается и он ожидает, что так и будет происходить по крайней мере ближайшие десять лет. Один из его приятелей, профессор Калифорнийского технологического института, публично назвал это утверждение «законом Мура». По прошествии десяти лет, в 1975 году, стало ясно, что Мур был прав. К этому времени он подправил свой закон, сократив вдвое предсказанную скорость роста. Новое пророчество гласило, что в будущем число транзисторов, размещенных на микрочипе, по-видимому, будет «удваиваться не каждый год, а раз в два года». Его коллега Дэвид Хаус сделал еще один прогноз: «производительность» чипа будет удваиваться каждые восемнадцать месяцев благодаря как увеличению мощности, так и числа транзисторов, которые можно поместить на микрочип. По крайней мере последующие полвека закон Мура в его различных вариантах оказался полезен. Он помог указать путь к одному из величайших инновационных прорывов и самому невероятному росту благосостояния за всю историю человечества.

Закон Мура оказался чем-то большим, чем просто предсказание. Он наметил цель для индустрии, обеспечившей в какой-то мере реализацию этого закона. Впервые это произошло в 1964 году, когда Мур еще только формулировал свой закон. Нойс решил, что Fairchild будет продавать простейшие микрочипы дешевле, чем стоит их изготовление. Мур назвал эту стратегию «незамеченным вкладом Боба в полупроводниковую индустрию». Нойс знал, что низкая цена будет подталкивать производителей включать микрочипы в свои новые устройства. Он также знал, что низкая цена стимулирует спрос, увеличение объема производства, а масштаб экономии будет таким, что закон Мура превратится в реальность^[360].

Неудивительно, что в 1959 году компания Fairchild Camera and Instrument решила воспользоваться своим правом выкупить Fairchild Semiconductor. На этом восемь основателей Fairchild Semiconductor разбогатели, но были посеяны семена раздора. Члены правления компании с Восточного побережья отказались предоставить Нойсу право продать по льготной цене акции новым высокопрофессиональным инженерам компании, и прибыль от полупроводникового подразделения они инвестировали менее успешно, направив ее на производство более приземленных вещей, таких как камеры для съемок любительских фильмов и штампмашины.

Были внутренние проблемы и в Пало-Альто. Инженеры начали покидать Fairchild, заселяя долину отпочковавшимися от нее компаниями, которые стали известны как Fairchildren — дети Fairchild. Наиболее значительное событие произошло в 1961 году, когда Джин Хорни и трое других дезертиров из компании Шокли покинули Fairchild, чтобы присоединиться к финансируемой Артуром Роком молодой компании, преобразованной затем в Teledyne. За ними последовали другие, и к 1968 году Нойс и сам был готов уйти. Он не получил места в руководстве фирмы, что его раздражало, но он также понимал, что на самом деле он этого и не хочет. Корпорация Fairchild и даже ее полупроводниковое отделение в Пало-Альто стали слишком бюрократическими и большими. Нойс стремился избавиться от части административных обязанностей и, как раньше, больше времени проводить в лаборатории.

Однажды он спросил Мура:

— А что, если открыть новую компанию?

— Мне и здесь хорошо, — ответил Мур^[361].

Они помогали создавать культуру калифорнийского технологического мира, позволявшую людям оставлять солидные компании для того, чтобы образовывать новые. Но теперь, когда им обоим стукнуло сорок, у Мура пропала охота парить в воздухе, спрыгнув с крыши с дельтапланом. Однако Нойс настаивал. Наконец, в конце весны 1968 года он просто сказал Муру, что уходит. «Он умел сделать так, чтобы вам хотелось следовать за ним, — рассказывал, усмехаясь, много лет спустя Мур. — Поэтому в конце концов я сказал: „Ладно, пошли!“»^[362]

«По мере того как компания разрастается, я все меньше и меньше получаю удовольствие от своей ежедневной работы, — написал Нойс в заявлении об отставке на имя Шермана Ферчайлда. — Возможно, в какой-то мере это связано с тем, что я вырос в небольшом городке, радуясь личному общению с его жителями. А теперь число людей, принятых нами на работу, вдвое превышает население самого большого из моих „родных городков“». По его словам, он мечтал «снова заняться передовыми технологиями»^[363].

Когда Нойс позвонил Артуру Року, добывшему финансирование для компании Fairchild Semiconductor, тот немедленно спросил: «Что заставляло вас тянуть так долго?»^[364]

Артур Рок и венчурный капитал

За одиннадцать лет, прошедшие с тех пор, как Артур Рок заключил сделку, позволившую «восьми предателям» основать Fairchild Semiconductor, он способствовал формированию понятия, которому в эру цифровых технологий было суждено сыграть столь же важную роль, как и микрочипу. Речь идет о венчурном капитале[365].

Большую часть ХХ века финансирование растущих компаний и частные инвестиции в основной капитал новых компаний было делом нескольких богатых семей, таких как Вандербильты, Рокфеллеры, Уитни, Фиппсы и Варбурги. После Второй мировой войны многие из этих кланов стали создавать фирмы, чтобы организационно оформить свой бизнес. Наследник огромного фамильного состояния Джон Хэй Уитни по прозвищу «Джок» нанял Бенно Шмидта-старшего для организации компании J. H. Whitney & Co. Она специализировалась на предоставлении «авантюрного капитала». Так вначале они называли финансирование предпринимателей, которые не могли получить банковские кредиты для реализации своих интересных идей. Шесть сыновей и дочь Джона Д. Рокфеллера-младшего основали сходную фирму, во главе которой стал один из братьев, Лоранс Рокфеллер. Со временем она превратилась в Venrock Associates. В том же 1946 году появилась American Research and Development Corporation (ARDC) — одна из наиболее влиятельных компаний, в основе которой была скорее деловая хватка, а не семейный капитал. Ее создателями были Джордж Дорио, в прошлом декан Гарвардской школы бизнеса, и Карл Комптон — президент Массачусетского технологического института. ARDC вырвалась далеко вперед, вложив на начальном этапе деньги в Digital Equipment Corporation. Через одиннадцать лет, когда эта компания вышла на рынок со своими акциями, она стоила в пятьсот раз дороже^[366].

Артур Рок перенес идею создания подобных компаний на запад, возвестив начало кремниевой эпохи венчурного капитала. Объединив «восемь предателей» Нойса и Fairchild Camera, Рок и его компания получили свою долю прибыли от этой операции. А затем Рок понял, что может привлекать деньги и заключать подобные сделки, не полагаясь целиком на одного корпоративного патрона. У него был опыт в исследовании конъюнктуры рынка, он любил новые технологии, обладал интуитивным чутьем, позволяющим руководить крупной фирмой, облагодетельствовал многих инвесторов на Восточном побережье. «Деньги были на Восточном побережье, а компании, от которых захватывало дух, в Калифорнии. Поэтому я решил перебраться на запад, понимая, что смогу связать их воедино», — рассказывал Рок^[367].

Рок, сын евреев-иммигрантов из России, вырос в Рочестере, штат Нью-Йорк. Там, работая продавцом газированной воды в кондитерской своего отца, он научился хорошо разбираться в людях. Одно из ключевых правил, которыми он руководствовался при инвестировании, сводилось к тому, что ставить надо скорее на людей, а не на идеи. Те, кто хотел получить финансирование, должны были предоставить бизнес-планы для детального изучения, а также пройти дотошное личное собеседование. «Я настолько доверяю людям, что считаю разговор с человеком гораздо важнее подробного выяснения того, что именно он собирается делать», — объяснял Рок. Он прикрывался личиной недовольного всем человека, неприветливого и неразговорчивого. Но те, кому удавалось разглядеть его поближе, по огоньку в глазах и намеку на улыбку видели, что он любит общаться с людьми и обладает чувством юмора.

Когда Рок появился в Сан-Франциско, его представили Томми Дэвису, словоохотливому специалисту по заключению сделок, инвестирующему деньги компании Kern County Land Co., богатой нефтяной империи, занимающейся еще и разведением крупного рогатого скота. Они образовали совместную фирму Davis & Rock, добыли пять миллионов долларов у инвесторов Рока с Восточного побережья (часть суммы они получили от учредителей Fairchild) и начали финансировать новые компании взамен на долю в акционерном капитале. Фред Терман, провост Стэнфордского университета, все еще не потерявший надежду связать свой университет с растущей деловой активностью в области технологий, поощрял профессоров-инженеров, консультировавших Рока, который прослушал в университете вечерний курс по электронике. Две первые ставки Рока были на Teledyne и Scientific Data Systems. Обе окупились с лихвой. К тому времени, когда в 1968 году к нему обратился Нойс, пытавшийся нащупать возможность покинуть Fairchild, совместная фирма Рока и Дэвиса по общему их согласию распалась (за семь лет их инвестиции увеличили вложенный капитал в тридцать раз) и Рок ни от кого не зависел.

«Если бы я захотел организовать компанию, вы могли бы раздобыть для меня деньги?» — спросил его Нойс. Рок заверил, что это будет легко. Что больше могло соответствовать его теории, согласно которой деньги надо вкладывать в жокеев (инвестировать следует исходя из оценки людей, управляющих компанией), чем предприятие, которое возглавят Роберт Нойс и Гордон Мур? Он просто поинтересовался, чем они будут заниматься, даже не подумав сначала, что им стоило бы составить бизнес-план или изложить свои предложения на бумаге. «Это была единственная из всех моих инвестиций, когда я на сто процентов был уверен в успехе», — сознался он позднее^[368].

Когда в 1957 году Рок пытался найти пристанище для «вероломной восьмерки», он вырвал из блокнота лист бумаги, написал список из нескольких имен и начал методично всех обзванивать. Теперь, через одиннадцать лет, он взял другой листок и составил список людей, которых собирался пригласить вложить свои деньги, указав также, какое количество из 500 тысяч акций[369] по цене 5 долларов за штуку он предложит каждому. В этот раз он вычеркнул всего одно имя. (Выбыл только «Джонсон из Fidelity»[370].) Поскольку очень многие хотели инвестировать больше, чем им предлагалось, Року, чтобы пересмотреть первоначальные наметки, понадобился еще один листок. Деньги удалось собрать меньше чем за два дня. В число удачливых инвесторов вошли сам Рок, Нойс, Мур, Гриннеллский колледж (как Нойс и хотел, он добился того, что этот университет разбогател), Лоранс Рокфеллер, Файез Сэрофим, Макс Палевски из Scientific Data Systems и инвестиционная компания Hayden, Stone & Co, где раньше работал Рок. Самое удивительное, что шестерым другим членам «восьмерки предателей», многие из которых тогда работали в фирмах, конкурировавших со вновь создающейся компанией, тоже дали возможность стать инвесторами. Согласились все.

Просто на всякий случай, если кому-нибудь захочется получить рекламный проспект, Рок сам на трех с половиной страницах набросал контур предполагаемой компании. Проспект начинался с представления Нойса и Мура, а затем формально, в трех предложениях, сообщалось, что из себя представляют «транзисторные технологии», развитием которых будет заниматься компания. «Теперь юристы усложняют венчурное инвестирование, заставляя нас писать рекламные буклеты, такие длинные, сложные и так тщательно выверенные, что это похоже на издевательство, — жаловался позднее Рок, вытаскивая свои листочки из картотеки. — Все, что мне было нужно, — рассказать людям, что это Нойс и Мур. Ничего, кроме этого, им знать не надо было»^[371].

Первое название, выбранное Нойсом и Муром, было NM Electronics, N и M — первые буквы их фамилий. Но оно было не слишком впечатляющим. После большого числа не слишком удачных предложений, например Electronic Solid State Computer Technology Corp., пришли к окончательному решению: компания будет называться Integrated Electronics Corp. Само по себе оно тоже не было слишком впечатляющим, но имело то достоинство, что сокращенно компанию можно было назвать Intel. Это звучало хорошо. Название было энергичным и красноречивым.

Метод компании Intel

Инновации приходят в разных обличьях. Большинство из них, о которых идет речь в этой книге, представляют собой физические устройства, такие как компьютеры и транзисторы, и связанные с этим дисциплины — программирование, разработка программного обеспечения и сетевые технологии. Но важны и инновации: поставляющие новые банковские продукты, такие как венчурный капитал; создающие организационные структуры для исследований и развития, такие как Bell Labs. Но сейчас речь пойдет о различных способах творчества. Нововведение, разработанное в Intel, в эпоху цифровых технологий оказалось не менее важным, чем те, о которых мы говорили выше. Это изобретение новой корпоративной культуры и стиля управления, противоположных иерархической организации компаний на Восточном побережье.

Как и многое, происходившее в Силиконовой долине, основы нового стиля надо искать в Hewlett-Packard. Во время Второй мировой войны, пока Билл Хьюлетт был на военной службе, Дэйву Паккарду часто случалось спать на раскладушке в офисе, управляясь с работавшими в три смены сотрудниками, в основном женщинами. В какой-то момент он понял, что будет легче, если все будут работать по скользящему графику и по возможности сами определять, как им удобнее выполнять свои обязанности. Вертикаль управления стала менее жесткой. В пятидесятые годы такой подход и свойственный Калифорнии стиль жизни создали новую культуру, включающую в себя пятничный кутеж с пивом, гибкий график работы и поощрение сотрудников путем продажи им акций компании^[372].

Роберт Нойс поднял эту культуру на следующий уровень. Чтобы понять, каким он был администратором, полезно вспомнить, что он родился и воспитывался в семье конгрегационалистов. Его отец и оба деда были священнослужителями раскольнической христианской конфессии, по существу отрицавшей иерархию со всеми ловушками, ей сопутствующими. Пуритане очистили церковь от всяческой роскоши, устранили различие в уровнях полномочий и даже отменили поднятые вверх кафедры проповедников. А те, кто способствовал распространению этой нонконформистской доктрины по Великим равнинам, в их числе и конгрегационалисты, питали отвращение к иерархическим различиям.

Полезно также вспомнить, что Нойс, поступив в университет, увлекся пением мадригалов. Его группа состояла из двенадцати певцов, репетиции проходили каждую среду по вечерам. При исполнении мадригалов нет ведущих певцов и солистов. Многоголосные песни переплетают вместе разные голоса и мелодии, не выделяя никого. «Твоя партия зависит от [других] и всегда поддерживает остальных», — объяснил однажды Нойс^[373].

И Гордон Мур тоже был скромен, не склонен к авторитаризму, терпеть не мог склоки. Внешние проявления власти его не интересовали. Они хорошо подходили друг другу. Нойс был мистер Внешность: свойственное ему с детства обаяние производило на клиента неизгладимое впечатление. Мур, всегда сдержанный и задумчивый, любил сидеть в лаборатории. Он знал, как руководить инженерами, задавая правильные вопросы или (и это был самый веский его довод) намеренно промолчав. Нойс умел великолепно разрабатывать стратегические планы, видеть картину в целом. Мур хорошо разбирался в деталях, особенно если это касалось технологии и инженерного искусства.

Итак, они были идеальными партнерами, и только одно было плохо: оба не признавали иерархии и не любили командовать, и оба эффективными менеджерами не были. Поскольку каждому из них нравилось, когда его любили, им было очень трудно проявлять твердость. Они направляли, но не принуждали людей. Если возникала проблема или, не дай бог, какое-то расхождение во взглядах, конфликтовать им не хотелось. Они и не конфликтовали.

И тут в дело вступал Энди Гроув.

Гроув, урожденный Андрош Гроф, родился в Будапеште, и происходил он не из семьи распевающих мадригалы конгрегационалистов. Он был евреем из Центральной Европы, детство которого пришлось на время становления там фашизма. Ему был преподан жестокий урок: он на деле понял, что из себя представляют власть и сила. Когда Андрошу исполнилось восемь лет, нацисты оккупировали Венгрию. Его отца отправили в концентрационный лагерь, а его с матерью заставили перебраться в специальное помещение для евреев, переполненное людьми. Выходя на улицу, надо было носить желтую звезду Давида. Однажды, когда он заболел, матери удалось уговорить одного из друзей-неевреев принести немного продуктов, чтобы сварить ему суп. В результате арестовали и мать Андроша, и ее друга. После того как ее освободили, друзья их укрывали, раздобыли им поддельные документы. После войны семья воссоединилась, но затем к власти пришли коммунисты. Гроув, которому тогда было двадцать лет, решил бежать через границу в Австрию. В своей книге воспоминаний «Переплывая реку поперек» он пишет: «К двадцати годам я пережил диктатуру венгерских фашистов, немецкую военную оккупацию, осаду Будапешта Красной армией, времена хаотической демократии сразу после войны, разнообразные репрессивные коммунистические режимы и народное восстание, закончившееся вводом советских танков»^[374]. Это было совсем не похоже на стрижку газонов и пение в хоре небольшого городка в Айове и не способствовало дружеской добросердечности.

Гроув появился в Соединенных Штатах через год и, выучив самостоятельно английский, первым в своем выпуске закончил Городской колледж Нью-Йорка, а затем защитил докторскую диссертацию в Беркли по специальности «химические технологии». Прямо из Беркли он попал в Fairchild и в свободное время написал учебник для университетов, называвшийся «Физика и технология полупроводниковых устройств».

Когда Мур рассказал ему о своих планах покинуть Fairchild, Гроув высказал желание последовать за ним. На самом деле, он фактически навязал себя Муру. «Я по-настоящему уважал его и был готов идти за ним куда угодно», — говорил Гроув. Он стал техническим директором и третьим человеком в Intel.

Гроув восхищался талантом Мура-экспериментатора, но не его стилем управления. И это понятно, учитывая антипатию Мура к любым столкновениям и практически ко всем связанным с руководством вопросам, выходящим за рамки осторожных рекомендаций. Если возникал конфликт, он спокойно наблюдал за ним издалека. «Он либо по складу своего характера не может, либо просто не хочет делать то, что должен делать руководитель», — говорил Гроув о Муре^[375]. А напористый Гроув чувствовал, что умение вступать в конфликт ради истины — не только обязанность руководителя, но и возможность, хотя и несколько непривычным способом, подстегнуть сотрудников. Ему, закаленному жизнью венгру, это нравилось.

В еще большее смятение его приводил стиль руководства Нойса. В Fairchild он еле сдержался, когда Нойс не обратил внимания на некомпетентность одного из начальников отделов, опаздывающего и приходящего на собрания подвыпившим. Поэтому он начал ворчать, когда Мур сказал, что в этом предприятии Нойс будет их партнером. «Я сказал ему, что Боб лучший начальник, чем полагает Энди, — вспоминал Мур. — У них просто разные стили руководства»^[376].

Личные отношения Нойса и Гроува складывались лучше, чем деловое общение. Вместе с семьями они съездили в Аспен, где Нойс помогал Гроуву не только учиться кататься на лыжах, но и застегивать лыжные ботинки. Однако Гроув замечал в Нойсе некую отчужденность, приводившую его в замешательство: «Это был единственный человек, о котором я мог подумать, что он одновременно и равнодушен, и обаятелен»^[377]. Кроме того, несмотря на дружбу по выходным, на работе Нойс раздражал, а иногда и приводил в ужас Гроува. «Я был неприятно поражен и обескуражен, наблюдая, как Боб разрешает возникающие в компании конфликты, — вспоминал он. — Два человека поспорили, и мы все смотрим на него, ожидая решения, а он изображает из себя великомученика и говорит что-нибудь вроде: „Может, вы сами с этим разберетесь“. А чаще не говорит даже этого, а просто меняет тему разговора»^[378].

Гроув только много позднее осознал, что для эффективного руководства не всегда требуется сильный лидер. Оно может осуществляться благодаря правильной комбинации по-разному одаренных людей, стоящих во главе компании. Это как в случае с металлическим сплавом: подбери правильный состав входящих в него элементов, и он окажется прочным. Годы спустя, научившись уважать такой подход, он прочел книгу Питера Друкера «Практика менеджмента»[379]. Друкер пишет, что идеальным президентом фирмы может быть и человек отстраненный, и человек, вникающий во все дела фирмы, и человек действия. Гроуву стало ясно, что необязательно все эти качества должны быть присущи одному человеку. Они могут распределяться между членами руководящей команды. Это и есть случай Intel, сказал себе Гроув и сделал копии соответствующей главы для Нойса и Мура. Нойс был парень отстраненный, Мур — вникающий, а Гроув — человек действия^[380].

Артур Рок, обеспечивший финансирование этого трио и вначале возглавивший совет директоров фирмы, понимал, сколь важно создать руководящую группу, члены которой дополняют друг друга. Отсюда он делал вывод: для работоспособности такой структуры важно, чтобы каждый из участников по мере приближения к финишу — завершению проекта превращался в исполнительного директора. Нойса он описывал как «мечтателя, знающего, как воздействовать на людей и как продать компанию, когда новое предприятие заработало». Когда это было сделано, Intel должен был возглавить кто-то, кто смог бы сделать эту компанию первой во всех возможных направлениях развития технологий, «и Гордон был тем блестящим ученым, который знал, как управлять технологиями». Затем, когда появились десятки других конкурирующих компаний, «мы нуждались в жестком, деловом руководителе, который мог бы сосредоточиться на ведении бизнеса». Таким был Гроув^[381].

Стиль управления, принятый в Intel и распространившийся впоследствии на всю Силиконовую долину, был выработан этими тремя людьми совместно. Как и можно было ожидать, конгрегация, возглавляемая Нойсом, была лишена атрибутов, указывающих на ранг служащего. Не было специальных парковочных мест для руководства. Все, включая Нойса и Мура, работали в одинаковых отсеках, выделенных из общей комнаты. Майкл Мэлоун, пришедший в Intel, чтобы взять интервью, описывает свой визит туда: «Я не мог отыскать Нойса. Секретарь должен был выйти и отвести меня к нему, поскольку в этом огромном городе из клеток для сусликов его отсек был неотличим от других»^[382].

Когда в самом начале один из служащих захотел ознакомиться с организационной структурой компании, Нойс поставил крестик посредине страницы, затем нарисовал еще несколько крестиков вокруг него и линии, соединяющие все крестики друг с другом. В центре был сам служащий, а другие крестики означали людей, с которыми ему предстояло иметь дело^[383]. Нойс обратил внимание на то, что в компаниях на Восточном побережье у офисных служащих и секретарей небольшие металлические письменные столы, тогда как столы высшего руководства сделаны из красного дерева. Поэтому Нойс решил, что он сам будет работать за неприметным алюминиевым столом, хотя даже вновь принятые на работу служащие из вспомогательных подразделений получат большие и деревянные. Его стол, во вмятинах и царапинах, располагался почти в центре комнаты, так что его мог видеть каждый. Это удерживало и всех остальных от желания потребовать для себя каких-либо символов власти. «Привилегий вообще не было, — вспоминает Энн Бауэрс[384], директор по кадрам, ставшая затем женой Нойса. — Мы положили начало стилю руководства компанией, во всем отличающемуся от того, что когда-либо было раньше. Это была культура меритократии[385]»^[386].

Это также была культура инноваций. У Нойса была своя теория, появившаяся после Philco, где жесткая иерархия его сдерживала. Он был уверен, что чем более открытой и менее зарегулированной будет рабочая обстановка, тем быстрее будут появляться, распространяться и находить применение новые идеи. «Суть в том, что люди не должны карабкаться вверх по командной лестнице. Если вам надо поговорить с кем-то из руководителей, вы просто идете и говорите с ним», — говорит один из инженеров Intel Тед Хофф^[387]. Как сказал об этом Том Вулф, характеризуя Нойса: «Он понимал, насколько ему невыносима корпоративная система Восточного побережья, базирующаяся на классовой принадлежности и положении в фирме, с ее бесконечными градациями, увенчанная разнообразными президентами и вице-президентами, которые в повседневной жизни ведут себя так, словно они знатные вельможи».

Отказавшись от командной вертикали и в Fairchild Semiconductor, а затем и в Intel, Нойс поддерживал сотрудников, побуждал их искать новые возможности. Хотя Гроув и досадовал, когда на семинарах споры не приводили к установлению истины, Нойс позволял молодым сотрудникам самим решать возникшие проблемы, а не отправлял их к вышестоящему руководителю, чтобы тот сказал, как надо поступить. Ответственность перекладывалась на молодых инженеров, и те понимали, что инноваторами должны быть они сами. То и дело перед сотрудниками вставали сложные проблемы. «Они отправлялись к Нойсу и, задыхаясь от возбуждения, спрашивали, что им делать, — сообщает Вулф. — А Нойс, наклонив голову и включив свои глаза на полную мощность, слушает и говорит: „Действовать следует так. Следует рассмотреть A, следует рассмотреть B и надо рассмотреть C, — а затем, включив улыбку Гэри Купера, добавляет: — Если вы думаете, что решение за вас буду принимать я, вы ошибаетесь. Эй… Это ваши проблемы“».

Вместо того чтобы передавать планы на утверждение высшему руководству, подразделениям Intel доверяли действовать так, словно они самостоятельные небольшие компании. Всякий раз, когда какому-то отделу надо было принять решение, требующее поддержки других подразделений, например утвердить новую программу маркетинга или изменить стратегию разработки продукта, вопрос не торопились отправить на решение начальникам. Вместо этого устраивали незапланированные собрания, чтобы обсудить ситуацию. Нойс любил собрания. Под них выделялись отдельные помещения. На этих собраниях все были равны и могли выступить против господствующего мнения. Нойс там был не начальником, а духовным наставником, указывающим путь к решению. «Это была не корпорация, — заключает Вулф. — Это была конгрегация»^[388].

Нойс оказался великим лидером, но не великим менеджером. Он умел вселить уверенность и был рассудителен. «Боб действует исходя из принципа, что, если людям подсказать, как следует правильно поступить, у них хватит ума понять намек и сделать то, что требуется, — рассказывал Мур. — Не следует волноваться и следить за ними»^[389]. Мур сознается, что и сам был немногим лучше: «Мне тоже никогда не удавалось использовать власть или вести себя как положено начальнику, а это значит, что мы были очень похожи»^[390].

Такой стиль управления означает, что необходим кто-то, кто будет поддерживать дисциплину. На раннем этапе существования Intel, задолго до того, как настала его очередь стать генеральным директором, Гроув помог создать определенный метод руководства. В его компании люди отвечали за свою нерадивость. Несостоятельность неизбежно влекла за собой последствия. «Энди уволил бы и родную мать, если бы она мешала ему в работе», — рассказывает один из инженеров. Другой его коллега объясняет, что это было необходимо в организации, возглавляемой Нойсом: «Боб был славным малым. Ему было важно, чтобы его любили. Поэтому кто-то должен был действовать напористо и следить за порядком. Оказалось, что Энди справляется с этим очень хорошо»^[391].

Гроув начал изучать и разбираться в искусстве управления. Позднее он станет автором очень популярных книг, таких, например, как «Выживают только параноики» и «Высокоэффективный менеджмент». Он не старался ввести командную вертикаль там, где была зона ответственности Нойса. Наоборот, он помогал стремиться вперед, сосредотачиваться, разбираться в деталях, то есть развивать те качества, которые из-за неторопливого, неагрессивного стиля Нойса сами по себе появиться не могли. Собрания, которые проводил Гроув, были четкими, сухими и решительными, совсем не такими, как те, где главным был Нойс. Их затягивали как могли, зная, что, скорее всего, он беспрекословно согласится выслушать всякого, кто захочет с ним поговорить.

Гроув не выглядел тираном. Он был деятелен настолько, что не любить его было трудно. Он обладал обаянием эльфа. У него загорались глаза, когда он улыбался. По общему признанию, венгерский акцент и глуповатая улыбка делали его самым колоритным инженером в долине. Попавшись на удочку сомнительной моды начала семидесятых, он старался быть шикарным, действуя в манере эксцентричного иммигранта, что напоминало пародию на «Субботним вечером в прямом эфире»[392]. Он отрастил длинные бакенбарды и усы, носил открытые рубашки с золотой цепочкой, болтающейся на волосатой груди. Но это никак не влияло на то, что он был настоящим инженером, который первым начал разрабатывать транзисторы со структурой типа «металл — оксид — полупроводник», ставшие основным рабочим элементом современных микрочипов.

Гроув усвоил уравнительный подход Нойса — вся его деятельность проходила в просматриваемом открытом рабочем кабинете, который он любил. Но было еще нечто, что он называл «конструктивной конфронтацией». Он никогда не держался высокомерно, но всегда был настороже. В отличие от ласковой аристократичности Нойса стиль Гроува был резким, не допускавшим никаких глупостей. Тот же подход позднее использовал Стив Джобс: беспощадная честность, ясное осознание цели и требование совершенства. «Энди был человеком, следившим, чтобы поезда ходили строго по расписанию, — вспоминает Энн Бауэрс. — Он, не сомневаясь ни минуты, твердо знал, что надо и что не надо делать»^[393].

Несмотря на разные стили, и Нойс, и Мур, и Гроув сходились в одном: их цель — сделать все возможное, чтобы обстановка в Intel способствовала процветанию инноваций, экспериментальных исследований и предпринимательства. Заклинание Гроува было таким: «Успех разводит самоуспокоенность. Самоуспокоенность разводит неудачи. Выживают только параноики». Наверное, параноиками Нойс и Мур не были, но и самоуспокоение им свойственно не было.

Микропроцессор

Иногда изобретение получается, когда люди, столкнувшись с какой-то проблемой, стараются решить ее в срочном порядке. В других случаях это результат правильно выбранной цели. В истории о том, как Тед Хофф и его команда из Intel изобрели микропроцессор, имело место и то и другое.

Тэд Хофф, молодой преподаватель из Стэнфорда, стал двенадцатым сотрудником Intel, и его направили в отдел микрочипов. Он сообразил, что разрабатывать сразу большое число микрочипов с разными функциями, а в Intel поступали именно так, неэкономно. В Intel обращались разные компании, которым нужны были микрочипы, предназначенные для специальных задач. Хофф, как раньше Нойс и его сотрудники, понял, что возможен альтернативный подход: надо создать многоцелевой микрочип, который, нужным образом настроив или запрограммировав, можно было бы использовать в различных приложениях. Другими словами, универсальный компьютер широкого применения на основе микрочипа^[394].

Эта идея пришла ему в голову летом 1969 года, тогда же, когда на Хоффа свалилась еще одна задача. Японская компания Busicom планировала выпуск нового мощного настольного калькулятора. Была подготовлена спецификация на двенадцать микрочипов разного назначения (для управления дисплеем, вычислениями, памятью и так далее), которые должны были быть разработаны в Intel. В Intel согласились и назначили цену. Нойс попросил Хоффа проследить за выполнением заказа. А затем возникли сложности. «Чем больше я узнавал о проекте, тем четче понимал, что Intel взял на себя слишком много и выполнить заказ будет трудно, — вспоминал Хофф. — Число микрочипов оказалось гораздо больше, чем я ожидал, и они были слишком сложными». У Intel не было возможности уложиться в оговоренную цену. И хуже того, растущая популярность карманного калькулятора Джека Килби заставила Busicom и дальше снижать стоимость своего изделия.

«Ну хорошо, если вы можете придумать что-нибудь удешевляющее проект, почему бы вам этим не заняться?» — предложил Нойс^[395].

Хофф предложил Intel разработать единую логическую микросхему, способную выполнять практически все действия, требуемые Busicom. «Я знаю, это можно сделать, — Хофф говорил об универсальном микрочипе. — Он должен имитировать компьютер». Нойс сказал, что следует попробовать.

Нойс понимал, что, прежде чем продавать эту идею Busicom, надо убедить человека, который может даже больше этой компании сопротивляться изменению проекта. Им был Энди Гроув, только номинально работавший под руководством Нойса. Гроув считал, что именно он уполномочен отстаивать приоритеты Intel. Нойс говорит «да» практически на все, а его работа состоит в том, чтобы говорить «нет». Когда Нойс подошел к нему и присел на краешек его рабочего стола, Гроув немедленно насторожился. Он знал: если Нойс пытается выглядеть беспечным, следует ждать неприятностей. «Мы начинаем новый проект», — сказал Нойс, делано улыбаясь^[396]. Первой реакцией Гроува было сказать Нойсу, что он сумасшедший. Intel была молодой растущей компанией, все еще пытавшейся изготовить свою собственную микросхему памяти, и отвлекаться ей было совсем ни к чему. Но после того как Нойс описал идею Хоффа, Гроув понял, что сопротивляться, по-видимому, не стоит и уж определенно бесполезно.

К сентябрю 1969 года Хофф и его коллега Стэн Мазор примерно набросали архитектуру универсальной логической микросхемы, способной выполнять инструкции программы. Она могла заменить девять из двенадцати микрочипов, требуемых Busicom. Нойс и Хофф представили этот вариант руководству Busicom. Те согласились, что предлагаемый подход лучше.

Когда речь зашла о пересмотре цены, предложение Хоффа, сделанное Нойсу, оказалось решающим для создания огромного рынка универсальных микросхем и обеспечило Intel ведущую роль в эпоху цифровых технологий. Это была сделка, подобную которой совершили через десять лет Билл Гейтс и его Microsoft. Busicom была предложена цена, которая ее устроила, а в обмен на это Нойс настоял на том, что за Intel остаются права на новую микросхему и ей позволено выдавать на нее лицензию другим компаниям, если те не используют ее для изготовления калькуляторов. Он хорошо понимал, что микрочип, который можно запрограммировать для выполнения любой логической операции, должен стать стандартным элементом электронных устройств, так же как деревянные брусья сечением два на четыре дюйма являются стандартными элементами при строительстве домов. Он заменит стандартные чипы, а это означает, что выпускаться он будет в огромных количествах, и, следовательно, цена будет снижаться. Появление такого микрочипа с неизбежностью должно было привести и к поначалу менее заметному изменению в электронной индустрии: значимость инженеров-электронщиков, проектирующих расположение элементов на монтажной схеме, стала уходить в прошлое. Их вытеснило новое поколение специалистов по программному обеспечению, чья работа состоит в написании программ для таких систем.

Поскольку это по существу был процессор компьютера, помещенный на микрочип, новое устройство окрестили микропроцессором. В ноябре 1971 года Intel торжественно представила свой новый продукт, Intel 4004, публике. Предшествовавшая этому событию реклама в отраслевых журналах анонсировала «новую эру микроэлектроники — микропрограммируемый компьютер на чипе». Его цена была 200 долларов, и немедленно посыпались как заказы, так и тысячи запросов о предоставлении описания устройства. Нойс, приехавший на выставку компьютеров в Лас-Вегасе в тот день, когда это объявление было напечатано, в потрясении глядел на потенциальных покупателей, толпившихся возле стенда Intel.

Нойс превратился в ярого поборника микропроцессоров. В 1972 году он в Сан-Франциско после долгой разлуки собрал членов своей разросшейся семьи. Встав с места во взятом напрокат автобусе и размахивая над головой платой с микропроцессором, он говорил: «Это приведет к революции у вас дома. У каждого из вас будет свой компьютер. Вам будет доступна любая информация». Родственники передавали плату из рук в руки, как некую святыню.

«Вам больше не нужны будут деньги, — продолжал пророчествовать Нойс. — Все будет делаться с помощью компьютеров»^[397].

Преувеличивал он только слегка. Микропроцессоры стали использовать в программируемых уличных светофорах, тормозах машин, холодильниках и кофеварках, лифтах, медицинских инструментах и тысячах других устройств.

Но в первую очередь успех микропроцессора был связан с тем, что появилась возможность делать компьютеры меньших размеров и, главное, персональные компьютеры, которые можно поставить дома, у себя на столе. Значит, согласно закону Мура (а он продолжал действовать), производство персональных компьютеров должно было расти, а одновременно с ним должно было расти и производство микропроцессоров.

В семидесятые годы именно это и произошло. Благодаря микропроцессору появились сотни новых компаний, занимающихся изготовлением аппаратного и программного обеспечения для персональных компьютеров. В Intel не только разработали самые передовые микрочипы, там создали культуру, благодаря которой финансируемые за счет венчурного капитала стартапы преобразили экономику и выкорчевали абрикосовые сады на всей территории долины Санта-Клара на юг от Сан-Франциско, от Пало-Альто до Сан-Хосе.

Основная артерия долины, забитое шоссе Эль-Камино-Реал, что в переводе с испанского означает «королевская дорога», когда-то соединяла двадцать одну католическую миссию Калифорнии. В начале семидесятых благодаря Hewlett-Packard, Стэнфордскому индустриальному парку Фреда Термана, Уильяму Шокли, Fairchild и ее отпрыскам, Fairchildren, она превратилась в коридор, связывающий технологические компании. В 1971 году этот регион получил новое прозвище. Дон Хефлер, обозреватель ежедневной экономической газеты Electronic News, начал публикацию серии статей, названную им «Силиконовая долина США»^[398]. Название прижилось.

В соответствии с законом Мура эволюция микрочипов вела к появлению каждый год все более миниатюрных и более мощных устройств. Но еще к компьютерной революции и, следовательно, к появлению спроса на персональные компьютеры подталкивала уверенность: компьютер не просто машина для перемалывания чисел. Людям должно быть интересно им пользоваться.

Представление о том, что компьютер должен быть устройством, с которым можно общаться и играть, сформировали представители двух разных культур. С одной стороны, были бескомпромиссные хакеры, следовавшие своим «жизненным принципам», любившие шутки, программистские трюки, игрушки и игры^[399]. А еще были бунтовщики — предприниматели, стремившиеся прорваться в индустрию развлечений. Эта отрасль уже дозрела до цифровых технологий, но тогда там доминировали синдикаты, выпускающие автоматы для игры в пинбол. Так появились видеоигры, ставшие не просто забавным отростком, но одной из крупных ветвей генеалогического древа современного персонального компьютера. Они же способствовали распространению идеи о том, что компьютеры должны в реальном времени взаимодействовать с человеком, должны обладать интуитивно понятным интерфейсом, а графическое отображение информации должно вызывать восхищение.

Стив Рассел и Spacewar!

Субкультура хакеров, как и одна из первых известных компьютерных игр Spacewar! появились вначале в «Клубе технического моделирования железных дорог» при Массачусетском технологическом институте. Он был основан слегка чокнутыми, помешанными на компьютерах студентами в 1946 году. Собирались они в здании, где когда-то был изобретен радар. Его подвал почти полностью занимала модель железной дороги: десятки железнодорожных путей, стрелок, вагонеток, семафоров и станций. Все было выполнено с маниакальной точностью и исторически достоверно. Большинство членов клуба думали только о том, как бы изготовить максимально приближенные к реальности детали конструкции, которые можно было бы добавить к макету. Но было отделение клуба, где больше интересовались тем, что располагалось под находившейся на уровне груди доской с разветвленными железнодорожными рельсами. Членам подкомитета по сигнализации и питанию больше нравились располагавшиеся под нею реле, проволоки, электрические контуры и координатные коммутаторы, которые обеспечивали сложную иерархию контроллеров машинистов для бесчисленных поездов. В этой запутанной паутине они видели красоту. Стивен Леви начинает свою книгу с красочного изображения этого клуба[400]: «Четкими рядами шли группы переключателей и тускло поблескивавших бронзовых реле, которые соединялись длинной и хаотичной путаницей красных, синих и желтых проводов, изгибающихся и поворачивавших так, как будто на голове у Эйнштейна произошел взрыв и его раскрашенные во все цвета радуги волосы разлетелись во все стороны»^[401].

Членов подкомитета по сигнализации и питанию прозвали хакерами, чем они гордились. Это слово означало, что человек был как виртуозом-специалистом, так и веселым шутником. Умение незаконно проникать в сеть, смысл, который в него вкладывается сейчас, не подразумевалось. Замысловатые выходки студентов Массачусетского технологического института называли hacks. Они могли затащить живую корову на крышу общежития, поставить пластиковую корову на Большой купол главного здания или заставить огромный воздушный шар внезапно появиться посреди футбольного поля во время игры Гарварда с Йелем. В клубе заявляли: «Мы используем термин „хакер“ только в его прямом значении, называя так человека, умеющего проявить изобретательность для достижения разумного результата, который мы называем „хаком“. Самое главное в „хаке“ то, что делается он быстро и обычно не слишком изящно»^[402].

Некоторых ранних хакеров переполняло желание создать машину, умеющую думать. Многие были студентами Лаборатории искусственного интеллекта при Массачусетском технологическом институте. Она была основана в 1959 году двумя профессорами, ставшими впоследствии притчей во языцех: напоминавшим Санта-Клауса Джоном Маккарти (он ввел термин «искусственный интеллект») и Марвином Мински, таким умным, что казалось, будто он сам опровергает собственную веру в то, что интеллект компьютера когда-нибудь превзойдет интеллект человека. В лаборатории господствовала доктрина, согласно которой при достаточной вычислительной мощности машина сможет работать как нейронная сеть, наподобие той, которая есть в мозгу человека, и разумно общаться с пользователем. Мински, озорной человек с блестящими глазами, построил обучаемую машину, которая должна была моделировать работу мозга. Он назвал ее SNARC[403], намекая, что, хотя он-то серьезен, доля шутки в этом есть. Согласно его теории, разум может быть продуктом взаимодействия не обладающих интеллектом составляющих, таких как небольшие компьютеры, объединенные в одну гигантскую нейронную сеть.

Для хакеров из «Клуба технического моделирования железных дорог» решающий момент наступил в сентябре 1961 года, когда Digital Equipment Corporation (DEC) передала в дар Массачусетскому технологическому институту прототип своего компьютера PDP-1. Размером с три холодильника, PDP-1 был первым компьютером, который мог напрямую взаимодействовать с пользователем. Его можно было подсоединить к клавиатуре и к монитору, показывающему графики, им легко мог управлять один человек. Как мошкара вокруг огня, горстка самых заядлых хакеров кружила вокруг нового компьютера. Они плели заговор, раздумывая, какую шутку можно устроить с помощью этого компьютера. Они часто собирались в запущенной квартире на Хинэм-стрит в Кембридже и поэтому прозвали себя членами института Хинэма. Столь высокопарное название было шуточным. Они не ставили перед собой цель придумать какой-нибудь новый, хитроумный способ использования PDP-1, им хотелось сделать что-нибудь оригинальное.

До них хакеры уже придумали несколько элементарных игр для более ранних компьютеров. В одной из них, сделанной в Массачусетском технологическом институте, на экране компьютера точка изображала мышку, пытающуюся в лабиринте отыскать кусок сыра (или, в более поздней версии, бокал мартини). Другую придумали в Брукхейвенской национальной лаборатории на Лонг-Айленде: осциллоскоп, подсоединенный к аналоговому компьютеру, использовался для моделирования теннисного матча. Но члены института Хинэма знали, что с PDP-1 у них появился шанс сделать первую по-настоящему компьютерную видеоигру.

В их группе лучшим программистом был Стив Рассел. Он помогал профессору Маккарти в создании языка LISP[404], который разрабатывался для исследований в области искусственного интеллекта. Рассел был абсолютно чокнутый, увлекающийся, переполненный невероятными идеями. Его интересовало все, от паровозов до думающих машин. Он был небольшого роста, легко приходил в волнение, у него были вьющиеся волосы и толстые очки. Когда он начинал говорить, казалось, будто кто-то нажал кнопку быстрой перемотки. Упорный и энергичный, он был склонен все откладывать, за что заработал кличку Слаг[405].

Как и большинство его друзей-хакеров, Рассел был заядлым поклонником плохих кинофильмов и второсортной научной фантастики. Его любимый автор Эдвард Эльмар «Док» Смит, неудачливый инженер мукомольной фабрики (эксперт по отбеливанию муки и составитель рецептов теста для пончиков), писал дрянные научно-фантастические книжки в жанре «космической оперы». В них описывались мелодраматические приключения, сопровождающиеся битвами со злом, космические путешествия и шаблонные романтические истории. По словам Мартина Греца, члена «Клуба технического моделирования железных дорог» и сотрудника института Хинэма, описавшего, как создавались Spacewar, Док Смит «писал с грацией и изысканностью отбойного молотка». Грец так пересказывает одну из характерных для Дока Смита историй:

После неразберихи вначале, когда все старались правильно запомнить имена друг друга, компания накачанных Храбрецов отправилась бороздить просторы Вселенной. Они должны были вырубить последнюю банду галактических головорезов, взорвать несколько планет, изничтожить всевозможные отталкивающие формы жизни и просто, черт побери, хорошо провести время. Предполагалось, что в экстренных ситуациях, которые случались постоянно, наши герои смогут предложить законченную научную теорию, разработать новую технологию, позволяющую воплотить ее в жизнь, сделать оружие, которым можно взорвать плохих парней, и все это время они, запертые в отсеке своего космического корабля, будут мотаться туда-сюда по бесконечным просторам галактики[406].

Неудивительно, что Рассел и Грец с друзьями, страстно любившие подобные творения, решили придумать для PDP-1 космическую игру. «Я только закончил читать „Сагу о Ленсменах“ Дока Смита, — вспоминал Рассел. — Негодяи преследовали его героев по всей галактике, а им по ходу дела надо было придумывать, как от них избавиться. Это и навело нас на мысль о Spacewar»^[407]. Будучи занудами, они стали называть себя исследовательской группой по изучению правил ведения космических войн института Хинэма, и «Слизняк» Рассел приступил к написанию программы^[408].

Однако верный своему прозвищу, дело до конца он не довел. С чего начать программу для игры, он знал. Профессор Мински случайно обнаружил алгоритм, позволяющий построить с помощью PDP-1 окружность. Расселу удалось модифицировать его так, что на экране появлялись три точки, которые, взаимодействуя друг с другом, вырисовывали небольшого размера красивые узоры. Мински назвал придуманную им программку Tri-Pos[409], но студенты окрестили ее «Минскитроном». Она была хорошей основой для игры, где стреляют и сражаются космические корабли. Завороженный «Минскитроном» Рассел потратил несколько недель, пытаясь разобраться, насколько он им подходит, но увяз, кода дело дошло до стандартных программ с синусами и косинусами, которые должны были управлять движением космических кораблей.

Когда Рассел рассказал о своих затруднениях, один из членов клуба Алан Коток понял, как с ними справиться. Он отправился в один из пригородов Бостона, в штаб-квартиру компании DEC, изготовившей PDP-1, нашел там симпатичного инженера, у которого были необходимые для расчетов подпрограммы. Коток объявил Расселу: «Ну, вот программа с тригонометрическими функциями. Что ты теперь придумаешь в свое оправдание?» Рассел позднее признался: «Я задумался, но ничего придумать не мог, поэтому пришлось засесть за расчеты»^[410].

Рассел провозился все рождественские каникулы 1961 года и за несколько недель придумал метод, позволявший манипулировать точками на экране. С помощью переключателя на панели управления их можно было заставить ускоряться, замедляться и поворачиваться. Затем он заменил точки двумя смешными условными космическими кораблями, один из которых был толстым и раздутым, наподобие сигары, а другой — тонким и прямым, как карандаш. Другая подпрограмма позволяла каждому из кораблей выстреливать точками, словно ракетами, из головной части судна. Когда координата ракеты совпадала с координатой корабля, тот «взрывался», распадаясь на крошечные осколки, двигающиеся в случайных направлениях. К февралю 1962 года в основном все было готово.

С этого момента к пакету программ Spacewar получили доступ все. Рассел выложил ленту с программой в ящик, где хранились другие программы для PDP-1, и друзья занялись ее усовершенствованием. Один из них, Дэн Эдвардс, решил, что гравитационные силы — это прикольно, поэтому он ввел в программу большое солнце, притягивающее корабли. Если ты был недостаточно внимателен, оно могло затянуть в себя твой корабль и разрушить его. Но хорошие игроки научились проскакивать вблизи солнца и использовать его гравитацию, чтобы увеличить импульс и мотаться по космическому пространству с еще большей скоростью.

Рассел вспоминает, что другой их приятель, Питер Самсон, «считал, что звезды у него разбросаны случайно и звездный фон нереалистичен»^[411]. Самсон решил, что игре требуется «реальность», то есть созвездия должны быть не просто произвольно разбросанными точками, а настоящими. Поэтому он создал дополнение к программе, которое назвал Expensive Planetarium. Воспользовавшись информацией из The American Ephemeris and Nautical Almanac, он написал программу, показывавшую на ночном небе все звезды вплоть до звезд пятой величины. Указав, сколько раз данная точка экрана возбуждается, ему удалось даже отобразить относительную яркость звезд. Теперь космические корабли проносились мимо созвездий, медленно уходивших за горизонт.

Благодаря открытому доступу к программе, в игре появилось много интересных усовершенствований. Мартин Грец предложил так называемую «кнопку отчаяния», дававшую возможность в случае критической ситуации просто переключить тумблер и исчезнуть, перебравшись на какое-то время в другую размерность гиперпространства. «Суть была в том, что, если уж ничего помочь не может, есть возможность стать невидимым, перепрыгнув в четвертое измерение и исчезнуть», — объяснял Грец. О чем-то подобном, именовавшемся «гиперпространственная труба», он читал в одном из романов Дока Смита. Однако были и ограничения: за одну игру переходить в гиперпространство можно было всего три раза. Твое исчезновение давало противнику передышку, и было неизвестно, в каком месте твой корабль появится снова. Так, он мог окончить свое существование, залетев на Солнце, или объявиться прямо под носом противника. «Такую возможность можно было использовать, но лучше этого было не делать», — объясняет Рассел. В качестве реверанса профессору Мински Грец сделал так, что каждый корабль, исчезающий в гиперпространстве, оставлял за собой сигнатуру «Минскитрона»^[412].

Авторами еще одного усовершенствования, имевшего серьезные последствия, были два активных члена «Клуба технического моделирования железных дорог» Алан Коток и Боб Сандерс. Они сообразили, что неудобно, да и опасно, если пихающиеся и толкающиеся игроки, яростно дергающие тумблер, толпятся перед пультом управления PDP-1. Поэтому, разобрав хлам под вагонами у себя в клубе, они конфисковали несколько переключателей и реле. Собранные из них устройства Коток и Сандерс поместили в две пластиковые коробки. Это были пульты дистанционного управления, снабженные всеми необходимыми переключателями для управления кораблем и кнопкой отчаяния для перехода в гиперпространство.

Игра быстро разошлась по другим компьютерным центрам и стала одним из основных элементов культуры хакеров. Компания DEC сделала игру Spacewar встроенной частью своего программного обеспечения, а программисты создавали новые ее версии для других систем. Хакеры со всего мира добавляли в игру все новые элементы, такие как возможность маскироваться, взрывать космические снаряды и различные способы оценки происходящего с точки зрения пилота. Как сказал Алан Кэй, один из первых разработчиков персональных компьютеров: «Игра Spacewar приживалась везде, где был графический дисплей, подсоединенный к компьютеру»^[413].

Игра Spacewar четко обозначила три отличительные черты культуры хакеров, ставшие лейтмотивом эпохи цифровых технологий. Во-первых, она создавалась коллективно. «Мы могли ее делать вместе, работая командой, и именно это доставляло нам удовольствие», — говорит Рассел. Во-вторых, это было бесплатное программное обеспечение с открытым кодом. «Нас просили дать копию исходной программы, и мы, конечно, давали». В-третьих, все строилось на убеждении, что компьютеры должны быть персональными и интерактивными. «Это позволяло нам прибрать к рукам компьютеры и заставить их взаимодействовать с нами в реальном времени», — говорит Рассел^[414].

Нолан Бушнелл и Atari

Как и многие студенты, занимавшиеся в шестидесятые годы компьютерами, Нолан Бушнелл был фанатом Spacewar. «Эта игра сильно повлияла на всех, кто любил компьютеры, а во мне она просто все перевернула, — вспоминает он. — Стив Рассел был для меня богом». Бушнелл отличался от других бездельников, занятых только компьютерами и готовых обо всем забыть, передвигая яркие точки на экране. Кроме этого, он безумно любил парки с аттракционами. Он даже работал в одном из них, чтобы оплатить обучение в колледже. А еще у него был беспокойный характер предпринимателя: его привлекала пикантная смесь острых ощущений и рискованных действий. Именно поэтому Нолан Бушнелл стал одним из тех новаторов, которые из изобретения создают новую отрасль промышленности^[415].

Бушнеллу было пятнадцать, когда умер его отец — строительный подрядчик в растущем богатом пригороде Солт-Лейк-Сити. После его смерти осталась недоделанная работа, за которую деньги он не получил. Молодой Бушнелл — к тому времени он уже был крепким и энергичным парнем — закончил работу, что только увеличило свойственное ему от природы желание покрасоваться. «Если удается сделать что-то этакое, когда тебе всего пятнадцать лет, начинаешь верить, что можешь все», — рассказывал он^[416]. Неудивительно, что Бушнелл пристрастился к покеру, но, на его счастье, проигрался, и чтобы учиться в Университете Юты, ему пришлось взяться за подвернувшуюся работу на аттракционах в Lagoon Amusement Park. «Я выучил все трюки, заставляющие людей выкладывать свои монетки, и это сыграло мне на руку»^[417]. Вскоре он получил повышение и стал работать в зале игровых автоматов. В то время повальным увлечением публики были рисованные игры с участием гоночных автомобилей, такие как Speedway компании Chicago Coin Machine Manufacturing Company.

Ему повезло и в том, что он попал в Университет Юты. Здесь был лучший в стране курс компьютерной графики, который вели профессора Айван Сазерленд и Дэвид Эванс. Этот университет стал одним из четырех центров, где разрабатывалась ARPANET, предшественница сети Internet. (Среди других студентов, привлеченных к этой работе, были Джим Кларк, основавший Netscape, Джон Уорнок, один из создателей компании Adobe, Эд Кэтмелл, ставший позднее сначала главным техническим директором, а затем и президентом киностудии Pixar, и Алан Кэй, о котором речь пойдет ниже.) В университете был компьютер PDP-1, в комплектации которого была и игра Spacewar. И Бушнелл свел воедино любовь к играм и понимание того, как сделать игровые автоматы экономически выгодными. «Мне пришло в голову, что, поставив компьютер на место игрового автомата, можно заработать целую гору двадцатипятицентовиков, — рассказывал он. — Но сделав простой расчет, я понял, что даже если каждый день получать очень много монеток, не удастся заработать миллион долларов, которые надо заплатить за компьютер. Ты делишь миллион долларов на двадцать пять центов и понимаешь, что на этом деле можно поставить крест»^[418]. В то время он так и поступил.

Закончив в 1968 году университет («последним на курсе», любил он повторять с гордостью), Бушнелл устроился на работу в Ampex, фирму, выпускавшую оборудование для звукозаписи. Он и работавший там же Тед Дабни пытались сообразить, как превратить компьютер в видеоигру для зала игровых автоматов. Рассматривалась возможность приспособить для этого мини-компьютер Data General Nova, стоивший всего четыре тысячи долларов. Но как они ни пытались обхитрить цифры, в итоге выходило, что предприятие обойдется слишком дорого, да и мощности у компьютера не хватало.

В надежде приспособить Nova для игры в Spacewar Бушнелл пытался найти элементы игры, которые можно было бы воспроизвести с помощью аппаратной схемы, а не за счет вычислительной мощности компьютера. Например, фон, на котором движутся звезды. «Меня вдруг осенило, — вспоминал он. — А почему бы вообще все не перевести в „железо“?» Другими словами, надо, чтобы каждое задание программы выполнялось микросхемами. Это существенно удешевит игру. А еще это значит, что игра должна стать гораздо проще. Поэтому он переделал Spacewar в игру, где был только один управляемый космический корабль. Он сражался с двумя достаточно простыми летающими тарелками, ответственность за которые брало на себя «железо». Пришлось отказаться и от солнца, притягивавшего корабли, и от «кнопки отчаяния», позволявшей спрятаться в гиперпространстве. Но игра была по-прежнему увлекательной, и сделать ее можно было за разумную цену.

Бушнелл продал свою идею Биллу Наттингу, организовавшему компанию по выпуску аркадного автомата Computer Quiz. Чтобы название игры напоминало название автомата, тот окрестил ее Computer Space. Бушнелл с Наттингом поладили так хорошо, что в 1971 году он оставил Ampex и перешел в Nutting Associates.

Они работали над первым пультом управления для Computer Space, когда Бушнелл узнал, что у него есть соперник. Выпускник Стэнфорда Билл Питтс и его приятель Хью Тук из Калифорнийского политехнического университета, тоже заболевшие Spacewar, решили использовать микрокомпьютер PDP-11, чтобы переместить эту игру в зал игровых автоматов. Узнав об этом, Бушнелл пригласил Питтса и Тука к себе. Они были потрясены, услышав, чем готов был пожертвовать Бушнелл. Питтс и Тук посчитали святотатством его намерение так обкорнать Spacewar ради того, чтобы удешевить ее производство. «Версия Нолана была просто обломком Spacewar», — кипятился Питтс^[419]. Бушнелл, со своей стороны, презрительно отозвался об их планах: на оборудование, включая PDP-u, предполагалось потратить 20 тысяч долларов; компьютер, находившийся в другой комнате, должен был быть связан с самим автоматом в зале длиннющими проводами, а за одну игру намеревались брать 10 центов. «Я был поражен, насколько они невежественны в вопросах ведения бизнеса, — рассказывает Бушнелл. — Но я успокоился и вздохнул с облегчением. Как только я увидел, что они делают, я понял: нам они не соперники».

Дебют Питта, Тука и их Galaxy Game состоялся осенью 1971 года в стэнфордском кафе студенческого профсоюза Tresidder. Каждый вечер перед автоматом, словно верующие перед ракой со святыми мощами, собирались студенты. Но вне зависимости от того, какой длины была очередь желающих опустить монетки в автомат, окупить его никак не получалось, и предприятие пришлось свернуть. «Хью и я, мы оба были инженерами и совершенно не обращали внимания на вопросы, связанные с бизнесом», — признается Питт^[420]. Инновации могут появляться благодаря таланту инженера, но, чтобы завоевать мир, кроме таланта, требуется еще и искусство ведения бизнеса.

Бушнелл мог изготовить игру Computer Space всего за 1000 долларов. Ее дебют в баре Dutch Goose в Менло-Парке недалеко от Пало-Альто состоялся всего через несколько недель после появления Galaxy Game. Бушнелл был превосходным предпринимателем: находчивый, хороший инженер, он разбирался и в вопросах бизнеса, и в запросах покупателей. А еще он был великим продавцом. Один из корреспондентов вспоминает, как столкнулся с ним на отраслевой выставке в Чикаго: «Когда дело дошло до описания его новой игры, Бушнелл был, похоже, самым восторженным человеком старше шести лет, которого мне доводилось видеть»^[421]. В пивных барах игра Computer Space оказалась менее популярна, чем в местах, где проводили время студенты. Она не могла конкурировать с большинством игр со стрельбой и погоней. Но и у нее были страстные поклонники. Важнее то, что с этой игры началась новая отрасль промышленности. Игровые автоматы, которыми до какого-то времени интересовались базировавшиеся в Чикаго компании, выпускавшие аппараты для игры в пинбол, вскоре стали совсем иными благодаря инженерам из Силиконовой долины.

Бушнелл был не в восторге от Nutting Associates, и для работы над следующей видеоигрой он решил организовать собственную компанию. «Работа в Nutting была очень поучительна, поскольку я понял, что не могу вести дела хуже, чем они», — вспоминал он^[422]. Бушнелл решил назвать новую компанию Syzygy. Этот с трудом произносимый термин обозначает три выстроившиеся в одну линию космические тела. К счастью, ничего не вышло: одна выпускающая свечи коммуна хиппи зарегистрировалась под этим названием. Поэтому Бушнелл решил назвать свою новую компанию Atari, используя термин из японской настольной игры го.

Pong

В тот же день, когда была зарегистрирована компания Atari, Нолан Бушнелл принял на работу первого инженера. Эл Алкорн, игрок футбольной команды средней школы в неблагополучном пригороде Сан-Франциско, сам научился чинить телевизоры, прослушав заочные курсы RCA. В Беркли он стал участником программы «Учись и работай», что привело его в Ampex, где он трудился под руководством Бушнелла. Университет он закончил как раз тогда, когда Бушнелл организовывал Atari.

В эру цифровых технологий много раз наиболее значимые результаты достигались при совместной работе двух человек, различающихся во всем: и характерами, и рабочими навыками. Среди подобных пар — Джон Мокли и Преспер Эккерт, Джон Бардин и Уолтер Браттейн, Стив Джобс и Стив Возняк. Но случается, как в случае Бушнелла и Алкорна, что сотрудничество плодотворно, поскольку схожи и характеры, и устремления партнеров. Оба плотные, оба весельчаки, не испытывавшие никакого уважения к авторитетам. «Эл — один из самых любимых мною людей, — говорил Бушнелл по прошествии более сорока лет. — Он и прекрасный инженер, и забавный, именно поэтому он так хорошо подходит для видеоигр»^[423].

К этому времени Бушнелл получил контракт на изготовление новой видеоигры для чикагской фирмы Bally Midway. Планировалась игра, где надо было управлять машинами, мчащимися по автодрому. Считалось, что гоночные автомобили больше подойдут любителям пива из баров в рабочих районах, чем космические корабли. Бушнелл собирался подключить Алкорна к этой работе, но сначала предложил ему упражнение для разминки.

На торговой выставке он заприметил Magnavox Odyssey — примитивную игровую приставку для домашнего телевизора. В ее меню входила игра, напоминающая пинг-понг. «Я подумал, что сделана она паршиво, — рассказал Бушнелл много лет спустя, после того как ему предъявили иск, обвинив в краже этой идеи. — Звука не было, счет виден не был, а мячи были квадратными. Но я заметил, что некоторым людям эта игрушка нравится». Вернувшись в небольшой арендуемый офис фирмы Atari в городке Санта-Клара, он рассказал об игре Алкорну, набросал кое-какие схемы и попросил сделать вариант такой игры для автоматов. Он обманул Алкорна, сказав, что заключил с General Electric контракт на производство этой игры. Как и многие предприниматели, Бушнелл не стеснялся искажать реальность, чтобы заинтересовать людей. «Я думал, для Эла это будет прекрасное упражнение»^[424].

Алкорн смонтировал прототип за несколько недель и закончил все полностью к началу сентября 1972 года. К игре он относился как ребенок, поэтому ему удалось усовершенствовать ее так, что монотонные удары ракеткой по светящейся точке превратились в нечто действительно увлекательное. Линиями он разделил ракетку на восемь областей. Если мячик, громко чмокнув, ударялся о центр ракетки, он отскакивал от нее прямо, но если удар приходился куда-то ближе к краю, мячик отлетал под углом. Игра стала более захватывающей и требовала большей ловкости. Кроме того, Алкорн ввел табло для подсчета очков. И как штрих, сделанный рукой гения, с помощью синхронного генератора он добавил очень подходящий звук «тонг», добавивший игре привлекательности. Используя черно-белый телевизор Hitachi, стоивший 75 долларов, Алкорн смонтировал все элементы внутри деревянного футляра высотой около 120 сантиметров. Как и Computer Space, эта игра не использовала микропроцессора и не требовала дополнительных строк машинного кода; все было сделано в «железе» по типу цифровых логических схем, используемых в телевизорах. Затем к футляру он прикрепил монетоприемник, взятый со старого автомата для игры в пинбол. Так появилась новая звезда в мире игр^[425]. Бушнелл придумал для нее название — Pong.

Главной отличительной чертой Pong была простота. К игре Computer Space прилагались сложные инструкции. Большое число указаний прямо на экране (среди них, например, такое: «В пространстве притяжение отсутствует, скорость ракеты меняется только при помощи тяги двигателя») могли поставить в тупик даже инженера-компьютерщика. Pong же был настолько прост, что даже перебравшие пива завсегдатаи баров или обкуренные студенты-второкурсники могли после полуночи в ней разобраться. Указание было только одно: «Чтобы увеличить счет, не пропускайте мяч». Сознательно или нет, Atari попала в яблочко: в эру цифровых технологий создание предельно простого и интуитивно понятного интерфейса — одна из наиболее важных задач, стоящих перед инженерами.

Бушнеллу так понравилось детище Алкорна, что он изменил его статус, посчитав, что это нечто большее, чем простое упражнение: «Мое мнение изменилось в ту минуту, когда, почувствовав азарт, я обнаружил, что каждый вечер после работы мы играем час, а то и два»^[426]. Бушнелл полетел в Чикаго, надеясь уговорить Bally Midway вместо игры с гоночными машинками, на которую был заключен договор, принять Pong. Но компания на это предложение не согласилась. Они относились настороженно к играм, где требовалось два участника.

Однако этот отказ обернулся удачей. Чтобы испробовать Pong, Бушнелл и Алкорн установили опытный образец в Andy Capp’s — пивнушке в небольшом, населенном рабочими городе Саннивейл. Пол бара был усеян скорлупой арахиса, а в задней комнате посетители играли в пинбол. Через день Алкорну позвонил управляющий бара и пожаловался, что машина перестала работать. Он, не откладывая, должен приехать и починить ее, поскольку она оказалась на удивление популярной. Алкорн сразу поехал туда и, как только открыл машину, обнаружил, в чем дело: монетоприемник был настолько переполнен, что его заклинило. Монеты потоком хлынули на пол^[427].

Бушнелл и Алкорн знали, что синяя птица счастья у них в руках. С помощью автомата можно было в среднем заработать десять долларов в день, а Pong приносил сорок. Неожиданно решение Bally отклонить их предложение обернулось благодеянием. Бушнелл повел себя как истинный предприниматель. Он решил, что Atari сама займется производством этой игры, несмотря даже на то, что у них не было ни финансирования, ни оборудования.

Бушнелл пошел на риск, решив самостоятельно провернуть всю операцию. Для финансирования предприятия он будет продавать игру и пускать в оборот полученный от продаж наличный капитал. Бушнелл устроил ревизию своих банковских сбережений, разделил на 280 (280 долларов — такова была себестоимость их устройства) и выяснил, что сначала они могут сделать тринадцать автоматов. «Но это было несчастливое число, — вспоминал он. — Поэтому решили остановиться на двенадцати»^[428].

Из глины он вылепил небольшой макет корпуса для игры. Макет отнесли к мастеру-лодочнику, который изготавливал корпуса из фибрового стекла. Полностью одну игру можно было сделать всего за неделю. Еще несколько дней требовалось на то, чтобы продать ее за 900 долларов. Таким образом, прибыль составляла 620 долларов, что позволяло продолжать производство. Часть первоначальной выручки потратили на рекламную брошюру, где красивая молодая женщина в облегающей прозрачной ночной сорочке стояла, облокотившись об игровую машину. «Мы наняли ее в топлес-баре, который был ниже по улице», — так через сорок лет излагал Бушнелл эту историю серьезным ученикам средней школы, казавшимся несколько озадаченными и не слишком понимающими, что такое топлес-бары^[429].

Венчурный капитал, как раз в это время пришедший в Силиконовую долину вместе с Артуром Роком, вложившим деньги в Intel, был недоступен для компании, собиравшейся изготавливать видеоигры. Они еще не были популярны и ассоциировались с завязанным на мафию производством автоматов для игры в пинбол[430]. Банки тоже колебались, когда Бушнелл без особой надежды на успех обращался за кредитом. Кредитную линию в 50 тысяч долларов предоставил только банк Wells Fargo, но это было гораздо меньше того, что просил Бушнелл.

Получив деньги, Бушнелл смог открыть фабрику на заброшенном роллердроме за несколько кварталов от офиса Atari в Санта-Кларе. Игру Pong монтировали не на конвейере, а на полу посреди комнаты молодые рабочие, монотонно соединявшие ее разные части. Рабочих удалось заполучить на бирже труда неподалеку. После того как удалось отсеять тех, кто употреблял героин или крал видеомониторы, дело пошло гораздо быстрее. Сначала они за день собирали десять игр, но через два месяца это число возросло почти до ста. И с финансами стало лучше: себестоимость каждой игры оставалась около 300 долларов, а продажная цена возросла до 1200 долларов.

Атмосфера на этом предприятии соответствовала веселому нраву Бушнелла и Анкорна, каждому из которых было меньше тридцати, поэтому и порядки в их компании были еще более легкомысленными, чем в других стартапах Силиконовой долины. Каждую пятницу устраивались вечеринки, где пили пиво и покуривали травку. Иногда эти сборища заканчивались купанием нагишом, особенно если недельный план удавалось выполнить. «Оказалось, что служащие вполне согласны на вечеринку вместо премии за хорошую работу», — рассказывает Бушнелл.

Бушнелл купил хороший дом в холмистой местности недалеко от городка Лос-Гатос. И иногда проводил заседания правления или устраивал корпоративные вечеринки прямо в джакузи. Когда была построена новая фабрика, он настоял на том, чтобы и там было джакузи. «Так можно было заинтересовать сотрудников, — объяснял он. — Оказалось, что наш стиль жизни и наши вечеринки служат великолепной приманкой для работников. Если мы хотели нанять кого-нибудь, мы приглашали его на одну из наших вечеринок»^[431].

Атмосфера в Atari вполне соответствовала характеру самого Бушнелла. Речь не просто о потворстве своим желаниям и вседозволенности. В основе жизненной философии Бушнелла была идеология, близкая к идеологии хиппи. И это помогает понять, что из себя представляет Силиконовая долина. Основополагающие принципы этой философии таковы: авторитеты нужно ставить под сомнение, чинопочитание недопустимо, нонконформизм приветствуется, а креативность поощряется. Здесь, в отличие от корпораций Восточного побережья, рабочий день был не фиксирован, одеваться можно было по собственному усмотрению, как на работу, так и на вечеринку с джакузи. «В те времена в IBM надо было быть одетым в белую рубашку с черным галстуком и темные брюки, а бейдж следовало пришпилить на плече или еще где-нибудь, — рассказывает инженер Стив Бристоу. — А в Atari работа человека ценилась больше, чем его внешний вид»^[432].

Успех Pong привел к тяжбе с компанией Magnavox, торговавшей домашней игровой приставкой Odyssey, которой так увлекся Бушнелл на выставке. Игру для Magnavox придумал инженер Ральф Баер, не работавший на компанию. Он не мог заявить о своих правах на концепцию игры. Вопрос был сложный, Все началось еще в 1958 году, когда Уильям Хайинботам из Brookhaven National Lab на скорую руку, присоединив осциллоскоп к аналоговому компьютеру, соорудил что-то вроде игры, названной им Tennis for Two. Там тоже светящаяся точка перебрасывалась туда-сюда. Баер, однако, был из тех изобретателей, кто, как и Эдисон, верил, что подача заявки на патент — основной элемент инновационного процесса. У него было более семидесяти патентов, включая патенты на различные элементы этой игры. Вместо того чтобы оспаривать иск, Бушнелл предложил Magnavox разумную сделку, от которой выиграли обе компании. Он один раз платит не слишком большое комиссионное вознаграждение в 700 тысяч долларов за бессрочное право производить игру при условии, что Magnavox согласна на принудительное осуществление патента и будет получать процентные отчисления с других компаний, включая бывших партнеров Бушнелла, Bally Midway и Nutting Associates, которые будут иметь намерение выпускать подобные игры. Этот договор стал залогом конкурентоспособности Atari.

Для инновации необходимы по крайней мере три вещи, способные превратить ее в успешно продающийся продукт: отличная идея, талант инженера, способного ее реализовать, и бизнес-смекалка (плюс отвага при ведении дел). По всем этим трем пунктам двадцатидевятилетний Бушнелл мог дать фору любому. Именно поэтому он, а не Билл Питт, Хью Тук, Билл Наттинг или Ральф Баер, остался в истории как изобретатель, положивший начало индустрии видеоигр. Бушнелл говорит: «Я горд тем, что мы придумали Pong, но еще больше я горжусь тем, что я докопался до сути и наладил бизнес. Сделать игру было просто. Трудно было без денег поднять компанию»^[433].

Треугольник Вэнивара Буша

Инновации часто несут на себе отпечаток тех организаций, где они были созданы. В случае интернета проследить это особенно важно, поскольку Всемирная сеть появилась благодаря сотрудничеству людей, принадлежащих к трем совсем разным группам: военным, университетским ученым и сотрудникам частных корпораций. Интерес к этой истории подогревается еще и тем, что участие в ней принимали не просто отдельные преследовавшие свои цели компании, которые объединились для выполнения одного проекта. Наоборот, во время Второй мировой войны и сразу после нее все эти три тесно сотрудничавшие группы образовали жесткий треугольник: военно-промышленно-научный комплекс.

Заслуга создания этого тройственного союза принадлежит главным образом Вэнивару Бушу. Это он в 1931 году построил дифференциальный анализатор, о котором говорилось во второй главе^[434]. Профессор Массачусетского технологического института Буш хорошо подходил для подобной задачи, поскольку был непререкаемым авторитетом в каждом из трех лагерей. Декан Школы инженерии Массачусетского технологического института, он создал выпускающую электронику компанию Raytheon и во время Второй мировой войны был главным военным советником администрации президента. «Ни один из американцев не оказал большего влияния на развитие науки и технологии, чем Вэнивар Буш, — заявил позднее президент Массачусетского технологического Джером Визнер. — Самым важным новшеством был его план, согласно которому вместо образования новых правительственных лабораторий следовало заключать контракты с университетами и промышленными исследовательскими центрами»^[435].

Буш родился вблизи Бостона в 1890 году. Он был сыном священника в универсалистской общине, который свою трудовую деятельность начал поваром на небольшом рыболовном судне, занимавшемся промыслом макрели. Оба деда Буша были капитанами китобойных шхун. От них он унаследовал строптивость и прямолинейность в общении с людьми, что помогло ему стать решительным руководителем и администратором. Как и многие успешные руководители в области новых технологий, он был не только специалистом-инженером, но и умел быстро принимать решения. Однажды Буш сказал: «Все мои ближайшие предки были капитанами, и они умели управлять, не терзаясь сомнениями. Это по наследству от них я предпочитаю возглавлять дело, которым мне приходится заниматься»^[436].

А еще, как и многие другие люди, определившие развитие новых технологий, он с молодости любил как гуманитарные, так и естественные науки. Буш мог бесконечно цитировать Киплинга и Омара Хайяма, играл на флейте, любил симфоническую музыку, а философские трактаты читал ради удовольствия. В подвале дома Бушей тоже была мастерская, где Вэнивар строил модели кораблей и механические игрушки. Позднее журнал Tims в своем неподражаемом старомодном стиле писал: «Сухощавый, резкий, упрямый Вэн Буш — янки, который, как и многие американские мальчишки, страстно увлекавшиеся всякими техническими новинками, полюбил науку»^[437].

Он поступил в Университет Тафтса. Студентом Буш в свободное время построил прибор для топографической съемки местности, где два велосипедных колеса и маятник использовались для определения периметра и площади. Это было аналоговое устройство, способное выполнять интегрирование. Он получил на него патент, первый из сорока девяти полученных в дальнейшем. Еще учась в Тафтсе, Буш вместе с соседями по общежитию проконсультировались с несколькими небольшими компаниями. После окончания университета эти молодые люди основали Raytheon, фирму, производящую электронику, которая впоследствии стала крупным поставщиком военного ведомства США.

Степень доктора по специальности «электротехника» ему присвоили одновременно и Массачусетский технологический институт, и Гарвардский университет. Затем Буш стал профессором и деканом инженерного факультета Массачусетского технологического, где и построил свой дифференциальный анализатор. В середине тридцатых годов его увлеченность помогала повысить интерес общества к науке и технике, когда казалось: ничего интересного там не происходит. Телевизоры еще не стали товаром широкого потребления, и наиболее значимыми новыми изобретениями, заложенными в «капсулу времени» на состоявшейся в 1939 году в Нью-Йорке Всемирной выставке, были часы с Микки Маусом на циферблате и безопасная бритва Gillette. Начало Второй мировой войны все изменило, начался бурный рост новых технологий, и Вэнивар Буш стал во главе тех, кто участвовал в этом процессе.

Обеспокоенный техническим отставанием американских военных, он подвигнул президента Гарвардского университета Джеймса Брайанта Конанта и других ведущих ученых обратиться к президенту Франклину Рузвельту, чтобы убедить его в необходимости организовать Национальный исследовательский комитет обороны, а затем и военное Бюро научных исследований и развития. Буш возглавил обе эти организации. Всегда с трубкой в зубах и карандашом в руке, он был координатором как Манхэттенского проекта по разработке атомного оружия, так и работ по совершенствованию радаров и систем противовоздушной обороны. В 1944 году Tims в своей редакционной статье окрестил Вэнивара Буша «генералом от физики». Журнал цитирует Буша, заявившего, стукнув кулаком по столу: «Если бы десять лет назад мы были начеку и развивали военные технологии, вероятно, сейчас мы не вели бы эту чертову войну»^[438].

Его стиль работы «без глупостей» уравновешивался теплым и сердечным отношением к сотрудникам, что делало Буша твердым, но располагавшим к себе руководителем. Однажды к нему в кабинет зашла группа работавших с военными ученых, планы которых были на грани срыва из-за каких-то бюрократических проблем. Они решили от работы отказаться. Буш не мог разобраться, с чем была связана неразбериха. «Поэтому я им просто сказал: „Во время войны в отставку не уходят. Ну-ка, ребята, мотайте отсюда и возвращайтесь к работе, я с этим разберусь“», — рассказывал об этом эпизоде Буш^[439]. Они послушались. Как заметил позднее Джером Визнер из Массачусетского технологического института: «Это был человек, твердо знавший, чего хочет, энергично излагавший свое мнение и добивавшийся своего. Однако он испытывал благоговейный трепет перед тайнами природы, умел терпимо относиться к человеческим слабостям и обладал широтой взглядов»^[440].

Когда война закончилась, в июле 1945 года Буш представил доклад, написанный по распоряжению Рузвельта. Из-за смерти Рузвельта доклад лег на стол президента Гарри Трумэна. Буш выступал за финансирование из государственного бюджета фундаментальных научных исследований, проводимых совместно с университетами и промышленными предприятиями. Он выбрал броское, типично американское название: «Наука — безграничное познание». Введение к докладу заслуживает того, чтобы его перечитывали всякий раз, когда политики угрожают урезать финансирование исследований, необходимых для инноваций. «Результатом фундаментальных исследований является новое знание, — писал Буш. — Оно составляет научный капитал, являющийся источником, из которого следует черпать практические приложения знания»^[441].

Буш описывал фундаментальные исследования как зерна, из которых произрастают технические нововведения. Теперь это называют «линейной моделью инноваций». Хотя историки науки раз за разом пытаются развенчать линейную модель, указывая, что в ней игнорируется сложное взаимовлияние теоретических изысканий и их практического применения, она популярна и в своей основе верна. Война, пишет Буш, «вне всякого сомнения» показала, что фундаментальная наука, открытие основ ядерной физики, лазеров, теория вычислительных машин, радары, «безусловно, жизненно необходимы для безопасности государства». Кроме того, добавляет он, научные исследования — ключ к экономической безопасности Америки. «Новые изделия и новые процессы не появляются сразу в готовом виде. Они основываются на новых принципах и новых идеях, которые, в свою очередь, появляются как результат скрупулезной работы в областях чистой науки. В государстве, зависящем от других в новых фундаментальных отраслях знаний, замедляется технический прогресс, оно теряет конкурентоспособность в мировой торговле». В конце доклада Буш достигает поэтических высот, воздавая хвалу плодотворности фундаментальных исследований: «Успехи науки, если перевести их в практическую плоскость, означают больше рабочих мест, большие заработки, сокращение рабочих часов, более обильные урожаи, больше свободного времени для отдыха, учебы, больше времени, чтобы научиться жить без убивающей непосильной работы, которая в последние годы была уделом простого человека»^[442].

Основываясь на этом докладе, Конгресс принял решение создать Национальный научный фонд. Сначала Трумэн наложил вето на этот законопроект, поскольку полномочия выбирать директора отдавались независимому совету директоров, а не президенту. Но Буш переубедил Трумэна, объяснив, что такое устройство фонда оградит его от тех, кто будет стараться заработать на этом политические очки. «Вэн, вы должны быть политиком, — сказал ему Трумэн. — Природное чутье у вас есть». Ответ Буша был таким: «Господин президент, как вы думаете, чем, черт побери, я занимаюсь в этом городе уже лет пять?»^[443]

Создание тройственного союза между правительством, промышленностью и наукой само было важной инновацией, способствовавшей технологической революции конца XX века. Вскоре многие фундаментальные исследования в Америке стали финансироваться главным образом за счет министерства обороны и Национального научного фонда, и в период с пятидесятых до восьмидесятых годов их затраты были сравнимы с затратами частного бизнеса[444]. Эффективность подобных инвестиций оказалась впечатляющей: они привели не только к созданию интернета, но и к появлению многих наиболее существенных послевоенных американских инноваций и к экономическому буму^[445].

Исследовательские центры при корпорациях, самый известный из которых Bell Labs, существовали и до войны. Но после того как возросла поддержка правительства и появились новые контракты, число подобных «гибридных» исследовательских центров, где занимаются и чистой наукой, и инновациями, резко увеличилось. Среди них наиболее известны такие некоммерческие организации, как RAND Corporation, изначально задуманная как научно-конструкторский центр (что уже следует из названия этой организации[446]), и Stanford Research Institute с его отделениями, а еще Augmentation Research Center и Xerox PARC. Каждая из этих организаций сыграла свою роль в развитии интернета.

Две наиболее важные из таких организаций возникли сразу после войны вблизи Кембриджа, штат Массачусетс. Это Lincoln Laboratory, финансируемый военными исследовательский центр, аффилированный с Массачусетским технологическим, и Bolt, Beranek and Newman company, научно-проектная компания, основателями и служащими которой были главным образом инженеры из MIT и несколько их коллег из Гарвардского университета. С обеими организациями тесно сотрудничал профессор Массачусетского технологического института, добродушный человек с легким характером, говоривший медленно, растягивая слова с акцентом уроженца штата Миссури. Он обладал талантом сплачивать коллектив, и для создания интернета он оказался самым необходимым человеком.

Дж. К. Р. Ликлайдер

Если пытаться найти отцов интернета, начать лучше всего с немногословного, по-своему обаятельного психолога и специалиста в области технологий, скептика с открытым, улыбающимся лицом, родившегося в 1915 году. Его имя Джозеф Карл Робнетт Ликлайдер, но все называли его Ликом. Он автор двух основополагающих концепций, на которых зиждется интернет. Это, во-первых, идея децентрализации сети, это значит, что сеть способна распространять информацию откуда и куда угодно, и, во-вторых, необходимость интерфейса, дающего возможность взаимодействовать с компьютером в реальном времени. Плюс к этому он был директором-учредителем агентства министерства обороны США, финансирующего компьютерную сеть ARPANET. Через десять лет, когда были созданы протоколы, позволившие впоследствии сделать ARPANET частью интернета, он еще раз вернулся к этому вопросу. Как сказал один из партнеров и протеже Ликлайдера Боб Тейлор: «Все это действительно создал он»^[447].

Отец Ликлайдера — бедный крестьянский мальчишка из штата Миссури, ставший успешным страховым агентом в Сент-Луисе, а после того как во время Великой депрессии он потерпел крах, баптистским проповедником в небольшом городке. Лик, единственный ребенок, в котором души не чаяли, превратил свою спальню в мастерскую по производству моделей самолетов и ремонту старых автомобилей. Когда он работал, мать стояла рядом и держала инструменты. И все же в этой сельской местности, где участки были разгорожены заборами из колючей проволоки, Лик чувствовал себя в ловушке.

Он бежал оттуда сначала в Университет Вашингтона в Сент-Луисе, а затем, получив степень доктора по специальности «психоакустика» (это наука, изучающая особенности восприятия звука человеком), перебрался в психоакустическую лабораторию Гарвардского университета. Все больше интересуясь связью между психологией и технологией, то есть тем, как человеческий мозг взаимодействует с машиной, Ликлайдер перешел в Массачусетский технологический институт, где создал психологическое отделение на электротехническом факультете.

В Массачусетском технологическом Ликлайдер присоединился к группе инженеров, психологов и гуманитариев, которых собрал вокруг себя профессор Норберт Винер — теоретик, изучавший совместную работу человека и машины. Именно он ввел термин «кибернетика», назвав так науку, которая описывает общие принципы управления и обучения любой системы, от человеческого мозга до механизма наведения артиллерийского орудия, с путем повторяющихся циклов связи, контроля и обратного отклика. «После Второй мировой войны брожение умов в Кембридже было невероятным, — вспоминал Ликлайдер. — Винер каждую неделю вел семинар, в котором принимало участие человек сорок-пятьдесят. Они разговаривали по несколько часов кряду. Я был настоящим фанатом этих собраний»^[448].

В отличие от некоторых своих коллег по Массачусетскому технологическому институту, Винер верил, что самый многообещающий путь развития вычислительной техники — не попытки заменить мозг человека машиной, а изобретение устройства, которое сможет успешно взаимодействовать с пользователем. «Многие люди полагают, что вычислительные машины являются заменой разума и делают ненужными творческое мышление, — писал Винер. — Но это не так»^[449]. Чем мощнее компьютер, тем больший выигрыш можно получить, объединив его с воображением, творческими способностями, суждениями разумного человека. Ликлайдер, ставший последователем идей Винера, впоследствии назвал такой подход «симбиозом человека с компьютером».

Ликлайдер любил подшучивать над людьми, но его шутки были дружелюбны. Он любил смотреть сериал «Три балбеса», шутки из которого вызывали у него детский восторг. Бывало, когда в колледже шел доклад, сопровождавшийся слайд-шоу, Ликлайдер потихоньку добавлял в слайдоскоп фотографию какой-нибудь красивой женщины. Во время работы он подстегивал себя постоянно пополнявшимся запасом кока-колы и сладостей из автомата, а когда кто-то из его детей или студентов радовал его, выдавал им в награду плитку шоколада Hershey. Он много времени уделял аспирантам, приглашал их на обед к себе домой в небольшой городок Арлингтон в окрестностях Бостона. «Самым важным для него было сотрудничество, — рассказывает сын Ликлайдера Трейси. — Он все время искал людей, которых можно было бы объединить, заинтересовать и направить». Это была одна из причин, по которой он заинтересовался сетями. «Он знал: дистанционное сотрудничество — залог правильного ответа. Он любил находить талантливых людей и связывать их друг с другом.

Его хорошее отношение не распространялось, однако, на людей надменных и высокопарных (исключением был Винер). Когда Ликлайдеру казалось, что докладчик порет чушь, он вставал и начинал задавать вроде бы невинные, но на самом деле каверзные вопросы. Через пару минут докладчик понимал, что положен на лопатки, а Ликлайдер садился на место. „Он не любил позеров или лицемеров, — вспоминает Трейси. — Придирчивым он не был, но претенциозность в людях высмеивал“»[450].

Искусство Ликлайдер любил страстно. Куда бы он ни ехал, он часами бродил по музеям, иногда таская за собой и своих двоих детей. «Он совсем помешался на этом, все ему было мало», — рассказывает Трейси. Иногда он проводил в музеях по пять часов, наслаждаясь каждым мазком, анализируя композицию каждой картины, пытаясь разобраться, что она может рассказать о творческом процессе. Он обладал чутьем выявлять таланты в любой области искусства так же успешно, как и в науке, но чувствовал, что проще всего талант распознать, когда он предстает перед нами в максимально чистом виде, таком как мазок у художника или мелодия у композитора. Он говорил, что ищет одни и те же креативные черты как в устройстве компьютера, так и в администраторе сети. «Он мастерски разыскивал таланты и часто рассуждал о том, что делает человека созидателем. Он чувствовал, что в художнике разглядеть это легче, поэтому прилагал еще больше усилий, пытаясь разглядеть творчество в инженерном искусстве, где мазок кистью выявить не так уж легко»^[451].

Самое главное — Ликлайдер был добр. Его биограф Митчелл Уолдроп рассказывает, что на более поздней стадии своей карьеры, когда Ликлайдер работал в Пентагоне, однажды поздним вечером он заметил, что женщина, которая убирала у него в кабинете, с восхищением смотрит на висящие на стене репродукции. Она сказала ему: «Знаете, доктор Ликлайдер, я всегда оставляю вашу комнату напоследок, потому что люблю убирать в ней, когда все остальные дела сделаны и у меня есть время разглядывать картинки». Он спросил, какая из репродукций ей нравится больше всего. Женщина указала на Сезанна. Ликлайдер был потрясен: это была его любимая картина. Он немедленно снял ее и отдал уборщице^[452].

Ликлайдер чувствовал: любовь к искусству обостряет его интуицию. Он умел обрабатывать большой массив информации, выделяя из нее закономерности. Еще одной отличительной чертой, которая пригодилась ему, когда он помогал составить команду, заложившую основы интернета, была готовность делиться идеями, не требуя для себя чего-то взамен. Он был настолько неэгоцентричен, что, казалось, ему доставляет большее удовольствие расставаться с возникшими в результате обсуждения идеями, чем заявлять о своих правах на них. Боб Тейлор замечает: «Лик оказал огромное влияние на информатику, но всегда был очень скромен. Шутить он больше всего любил над самим собой»^[453].