Русские женщины (сборник) Фрай Макс

Александр Снегирёв

Русская женщина

— Что пишешь? — спросила жена.

— Рассказ про русскую женщину.

— То есть про меня?

— Пока думаю, — уклончиво ответил я.

— А чего тут думать, ты разве знаешь хоть одну русскую женщину, кроме меня?

Я взвесил этот неожиданный тезис и тотчас пришёл к выводу, что в словах жены содержится сущая правда: кроме неё, я не знаю ни одной русской женщины. Ну, то есть кто-то на ум приходит из далёкого прошлого, но воспоминания туманны.

— Им не национальность важна, а принадлежность к России, — сказал я и обиделся, уловив в своих словах какую-то смутную, но существенную ложь. — Они просто хотят рассказ про местных женщин. Хоть чёрная, хоть узкоглазая, главное, что зарегистрирована в России и считает Россию своей. Да и где теперь русских найдёшь, только ты одна и осталась.

— Тогда надо называть не «русская женщина», а «российская», иначе нечестно.

— «Российская» не звучит.

Мы задумались. Не берусь угадывать мысли жены, я чувствовал досаду и вину за то, что не пишу, такой-сякой, о своей любимой и единственной, а думаю о каких-то блядях, которые даже не русские вовсе.

— Ты не пишешь обо мне, потому что не видишь всех моих достоинств, — нарушила тишину жена.

Оа успела надуться. Люди обижаются по-разному: одни выпячивают губу, другие поджимают, у третьих полыхают огнём глаза, а у четвёртых глаза затопляются так быстро и обильно, что никакой огонь в такой влажности невозможен. Так вот, жена моя имеет манеру надуваться. То есть натурально делается круглее, чем есть, и вся разбухает.

— Да вижу я все твои достоинства, — возразил я и тоже загрустил.

Жена тем временем не пожелала меня слушать. Если уж она начала, то, изволь, жди, когда закончит. А она ещё не закончила.

— Я идеальная мать, идеальная супруга, идеальная любовница… — перечислила она.

— Я не спорю, — понуро согласился я.

Спорить и вправду тут было не с чем. Некоторые нюансы, конечно, имеются. Ремарки, уточнения из тех, что в договорах на получение кредита в конце мелким шрифтом не меньше страницы занимают, но на то они и ремарки.

— А ещё я идеальный бизнесмен! — подвела жена триумфальную черту. — Такие, как я, тащат на себе всех вас, русских писателей, всю вашу русскую литературу!

— В том-то и дело, что ты совершенно идеальна, — миролюбиво пояснил я. — А для рассказа нужен конфликт, желательно внутренний.

— Тебе со мной не хватает конфликта?

— Не хватает, — ответил я с задиристостью домашнего тихони, отчаянно дерзящего дворовой шпане. — Еврейки, кавказки, азиатки мстят, скандалят, лезвия, суицид, а русские тихо терпят.

— Конфликта ему мало, — повторила жена с задумчивостью человека, принявшего страшное решение.

— Для рассказа мало, а для жизни в самый раз.

Но было поздно.

— Я тебе устрою внутренний конфликт, — сказала жена тем тихим голосом, который предвещал неотвратимую кару. — Напиши, что у тебя нет денег, что ты просишь у меня пятьсот рублей, когда идёшь пить пиво.

— В моей семье такая традиция — деньги хранятся у женщин.

— Не важно. Это и есть внутренний конфликт, ведь унизительно, что у тебя никогда не будет денег, машины, ты никогда не сможешь подарить мне бриллиантовые серьги!

Я вздохнул. Были в наших отношениях бриллиантовые серьги, пусть некрупные, да, и бриллианты так, осколки, но всё же натуральные. Я не стал спорить, выразив лицом эмоциональную гамму, вмещающую всё от «вроде согласен» до «категорически против».

Мною в последнее время овладел какой-то скептицизм обречённого. Писательство совсем меня довело, сочинения мои публикуют неохотно, премиями обносят. За полчаса до этого разговора, возвращаясь домой, я услышал пение соловья и не поверил. Ну какие соловьи в центре города. Наверняка колонки в ветвях припрятали, чтобы звуки природы имитировать. Собянинские штучки. Короче, сплошное разочарование. Я решил встретить аргументы жены молчанием. Как мудрец. Тем временем она израсходовала запас злости, перевела дух и сжалилась:

— Я тебя понимаю, ты красивый мужчина и не любишь работать.

Я согласился. Трудолюбие и вправду мне несвойственно, а утверждение о моей внешней привлекательности не вызвало во мне протеста.

— Так о чём ты собираешься писать? — спросила наконец жена.

У меня зачесалась голова, и я почесал. Зачесался нос, я и нос почесал. После всех почёсываний я вздохнул и решил рассказать одну историю.

Был я в те времена ещё юн. Уже не так юн, как бывает в юности, но тем не менее настолько беззаботен и отчасти свеж, что юность вполне можно было приписать мне как неотъемлемое свойство. Годов мне тогда было двадцать шесть, в периоды осеннего и весеннего призывов я по привычке избегал проживания по месту постоянной регистрации, хотя представители Министерства обороны мною уже несколько лет не интересовались. Я расходовал ночи на дискотеки, а дни на бесцельные, полные радости перемещения с приятелями и подругами. В те времена я тоже был достаточно хорош собой, чтобы не задумываться ни об утекающей жизни, ни о заработке, женщины уделяли мне внимание совершенно бесплатно, не требуя букетов и угощения. Следует признать, что сложившийся в отечестве мужской дефицит превращает любого, даже самого негодного гендерного моего собрата, в вожделенный дамочками плод. Так что мои достоинства относительны, как и законы Ньютона, сверкают в родной местности и блёкнут в краях иных. Что касается амбиций, то они у меня в те времена, возможно, имелись, но знать о себе не давали, родители из дома не гнали, а случайных заработков хватало на одежду. Короче говоря, у меня попросту отсутствовала необходимость трудиться, ведь большинство мужчин делают это, чтобы завоевать чьё-то сердце, а чаще тело, или избавиться от неуверенности в себе, передо мною же ни одна из этих задач не стояла.

Жизнь шла; убаюкиваемый собственной нетребовательностью, я, что называется, деградировал. Одним светлым сентябрьским днём, когда я качался на качелях в рыжеющих кущах нашего громадного двора, ко мне подошёл приятель, он был в мотоциклетном шлеме. Ко дню нашей тогдашней встречи приятель уже некоторое время этот шлем не снимал, мотороллер угнали, а привычка к безопасности ещё не успела выветриться. За год до этого его притёр троллейбус, он кувырнулся виском о бордюр, неделю провалялся в отключке, а потом рассказывал про светлый тоннель и белобородого дедушку, который звал за собой. Хирург, когда выписывал, сказал: мол, правильно сделал, что не пошёл за дедушкой. С тех пор всё время в шлеме. Так вот, этот самый приятель попросил уступить ему качели и, раскачиваясь, сообщил, что уже некоторое время захаживает в районную больницу обедать. Трюк заключался в том, что, называя вахтёру вымышленную фамилию доктора, к которому он якобы был записан, приятель проникал на территорию лечебного заведения, где мог всласть лакомиться едой в столовой и заводить шашни с дамочками из персонала. Поварихи наваливали пюре и мясо под честное слово, не требуя никаких доказательств недуга, а медсёстрам и стажёркам требовалось только одно, совершенно иное, доказательство, которое приятель, к обоюдному удовольствию, и предъявлял, запираясь с ними в подсобках и ординаторских. Я заинтересовался.

Уже следующий визит в медицинский бастион мы с приятелем нанесли вместе. Ради такого случая он оставил мотоциклетный шлем на прикроватной тумбочке, а я зачем-то заклеил пластырем палец. По коридорам шаркали старики и старухи, медсёстры явно надевали халатики прямо на бельё, а то и на голое тело, тарелки в столовой наполняли с горкой. Мне понравилось. Только концентрированный запах людей немного отвращал.

После второго моего больничного обеда, который я проглотил уже без мотошлемного приятеля, я собирался подойти поближе к молоденькой докторессе и очаровать её какой-нибудь банальностью, вроде просьбы послушать, как бьётся моё сердце, но путь мне преградила койка на колёсиках. На койке перевозили старушечью голову в редких пёрышках. Голова лежала на подушке, и только очень внимательный взгляд мог бы узнать в складках одеяла черты иссохшего, почти растворившегося тела.

— Молодой человек, помоги, чего стоишь, — дохнула сигаретами толстуха, катившая койку.

Я принялся вместе с нею направлять виляющее ложе, одновременно придерживая никелированную вешалку с пузырём капельницы.

Когда мы доставили голову в палату, где маялись ещё шесть таких же, толстуха поручила мне стопку стираных полотенец, которые требовалось отнести в соседнее помещение, затем дала ведро и тряпку, указав на пыльные плафоны в коридоре. Беспрекословно, отчасти из любопытства, отчасти из какой-то загипнотизированности, я выполнял все указания, немного, впрочем, удивляясь тому обороту, который столь быстро приняли мои больничные вылазки. Весь день напролёт я выполнял санитарно-гигиенические задания, закончив только к позднему вечеру. Видела бы меня мать, никогда бы не поверила, что её сын такой чистюля.

Напоследок толстуха выдала мне бутерброд и шоколадку, из провианта, полагающегося добровольцам. Так и выяснилось, что она приняла меня за одного из праведников, которые по собственному желанию, совершенно бесплатно, наведываются в больницу, чтобы оказывать посильную помощь. Выкурив по сигарете на лестнице, тогда курение в интерьерах ещё дозволялось, толстуха спросила на прощание, когда я смогу явиться снова. И я ответил, хоть завтра.

Так я начал оказывать отечественной медицине посильную помощь: протирал плафоны в коридоре, сортировал книги в библиотеке, менял воду в аквариуме с двумя едва живыми меченосцами, мыл линолеум, скрёб кафель, оттирал металл. Если официант наблюдает множество людей жующих, то я наблюдал людей преимущественно умирающих, и моя нервная система обнаружила себя весьма крепкой. Я видел адмиралов и контрадмиралов, серых от рака, как северная волна. Я видел некогда знаменитых актрис, которые не могли встать с горшка и звали на помощь. А однажды та самая толстуха, сочная баба с жопой, сиськами и щеками, угодила под «лендкрузер» юбилейной серии, переходя улицу в неположенном месте, и весь человеческий мусор нашего этажа — все притворяющиеся живыми, едва шевелящиеся мертвецы — оплакивал толстуху своими состоящими сплошь из физраствора и медикаментов слезами.

Однажды в холле проходил концерт. Виолончелистка и пианист из добреньких решили развлечь пациентов своими трелями. На афишке значилось, что прозвучат произведения Баха и Массне. Ладно Бах, Баха я, допустим, знаю, но Массне… Неходячих сгребли в холл. Кто мог, приковыляли сами. Приятель мой в шлеме, заявивший, что моё присутствие в больнице отбило у него интерес к медперсоналу, к тому времени накопил на новую тарахтелку и перестал появляться. Я же в тот день мыл стульчаки в клизменной. Все, кому требовалась клизма, наслаждались музыкой, а я наслаждался удобной системой сливов и подачи воды, которой было оборудовано это специализированное помещение. Слух услаждал доносящийся издалека Бах вперемежку с этим самым Массне, вечером планировалась большая пьянка в честь моего поступления в медучилище. Решил получить образование, благотворительное увлечение сильно на меня повлияло. Чтобы накрыть поляну для всего отделения, я накануне продал бабкину золотую челюсть. Бабуся моя всё равно к тому моменту в земной пище лет пять как не нуждалась, а челюсть хранилась среди семейных реликвий. В то утро я скомкал челюсть, превратившуюся в ломбарде в шелест купюр, и в ближайшем гастрономе обменял на выпивку и закуску. Среди приглашённых были Юля и Катя, очаровательные слушательницы интернатуры с большим потенциалом, который я собирался раскрыть. Короче, мизансцена не предвещала неожиданностей. И тут мне в глаза ударило имя.

Диана. Было написано на стульчаке. И ладно бы с ней, с Дианой. Ну написали на стульчаке имя той, чей зад на него усаживался, а теперь небось стал грунтом или пеплом. Но я человек, и у меня есть память. И память эта именем Диана порядочно всколыхнулась.

Годами десятью ранее, на заре пресловутой юности, знал я одну Диану. То знакомство не принесло мне радости, напротив, оно изнуряло меня, забирало силы, заставляло часами ждать предмет страсти, подолгу стоять под дурацкими окнами, изнемогать, ревновать и совершать всё, что совершает человек, впервые подсевший на женщину.

С самого дня нашего знакомства было понятно, с кем я связываюсь. Помню, во дворе собралась компания, сдвинули лавки. Водка, лимонад, все подростки. Я давно заглядывался на неё, но смущался и отворачивался, когда она перехватывала мой взгляд. В тот вечер она сидела напротив, нога на ногу, очередной ухажёр обнимал её и что-то плёл на ухо, нежил слух комплиментами и посулами. Она покачивала ногой и говорила: «Мне скучно». И смотрела на меня. Ухажёр был поглощён её волосами, копошился в них, тискал её, чмокал, а она смотрела на меня. Сначала, встретив её взгляд, я едва справился со страхом, но вдруг обрёл отчаянную смелость и скоро уже не мог разобрать, где её глаза, а где мои. А потом застенчивость подтолкнула меня к решительным действиям, и я погряз в зависимости.

Я оставил Диану, как мой мотошлемный приятель оставил инъекции. Нет, не бросил, она не принадлежала мне толком никогда. Я вырвал её из сердца, но она успела пустить метастазы, и наиважнейший орган пришлось удалить вместе с ней. Наверное, поэтому мне так легко строить планы на Юлю с Катей разом. Впрочем, что-то, видимо, в груди сохранилось, потому что воспоминания лишили меня покоя. В тот вечер, когда меня чествовали, я был совершенно рассеян и ушёл один, не попрощавшись. Несколько дней молчал, чем даже вызвал у близких подозрение, что не начавшаяся ещё карьера эскулапа уже успела мне наскучить, всему виной гены деда-алкоголика, который ни к чему не был способен, так и помер в канаве. Юля с Катей недоумевали. Не знаю, что послужило причиной столь сильной моей задумчивости: накопившаяся ли за год усталость от больницы, окончание призывного возраста, ускользнувшая вконец юность или просто красивая ранняя осень, совершенно, кстати, как я теперь понимаю, инстаграмная. Как бы то ни было, я решил навестить места былых страстей.

Диана, редкое имя для моего поколения. Она, к слову, была не то чтобы очень уж русская, но отец её в студенческие годы много старинных икон собрал, которые в ту пору ещё не научились массово ценить, а мать лето в деревне выше любых курортов ставила, так что их генетическая нацпринадлежность, что бы в себе ни таила, была необратимо привита так называемой русской душой.

Я выбрал наземный вид транспорта и ехал на троллейбусе по одной из широких улиц нашего красивого города. Справа реставрировались церкви, слева строились торгцентры, пассажиры справа храпели, слева крестились. От остановки я прошёл парком, где громадные ивы заваливаются в пруд, словно подвыпившие невесты, которых тут изобилие, падают на свидетелей, пока женихи мнут дальних родственниц. Во времена нашей связи Диана обитала с папой и мамой в одном доме с моей ба. Только у Дианы панорама была лучше: у бабуси окна во двор, а у Дианы — вся Москва. Ба, чья челюсть оплатила мою отвальную, в списках живых к тому дню, как я уже сказал, не значилась, и отец жилплощадь продал.

Когда я подошёл к дому, дверь в подъезд была нараспашку. И мастера в лифтёрских робах туда-сюда сновали. Оказалось, оба лифта сломаны. Бывает. Решил подняться на этаж, не зря же пришёл. Принялся перебирать рифлёной резиной подошв гладкий бетон ступеней. С каждой новой цифрой на стенке вид в окнах приобретал всё больший размах. Устал быстро, определённо что-то у меня в груди осталось, какие-то ошмётки. Иначе что тогда колотится под рубашкой, отчего дыхание к четвёртому этажу совершенно сбилось?

Навстречу спускались двое, в руках коляска с некрупным телом, которое было укутано пледом, а лицо покрывала марля. Она, вздымаясь, и давала понять, что в коляске не труп. Я всякого за год насмотрелся и потому просто прижался к стене, пропуская процессию, думая, как осилить оставшиеся десять этажей.

— Привет!

Возглас принадлежал тащившей коляску женщине.

Диана.

Я слегка распался и собрался заново из прежних деталей.

— Ты к кому? — и улыбнулась хитро.

Не успел я начать плести о причине визита, как у неё зазвонило. Пока она говорила, муж закурил, бросая на меня сумрачные и одновременно любопытные взгляды своими красивыми, маслянистыми, точно маринованные грибки, глазами. После короткого разговора Диана сложила телефон, и лицо её было такое, будто всё необратимое и не поддающееся исправлению только что ей в сумочку ссыпали и сумочку теперь ни бросить, ни продать и волочить за собой постоянно. В остальном она почти не изменилась, только туши вокруг глаз прибавилось, а ресницы по-прежнему опущены на манер галерных вёсел.

Она сказала мужу, что на завтра перенесли то, на что они направлялись сегодня. Муж зло затянулся и фыркнул, врачи-уроды, он торопится, и раз она встретила приятеля, то есть меня, то пусть я и помогаю волочить коляску обратно. Произнеся свои аргументы в форме монолога, муж, или кто он ей, затопотал вниз.

Некоторое время мы молчали. Она закурила. Я думал, что невольно угодил вместо зрительного зала в гримёрку, увидел лишнее и теперь рассматривал внимательно растительный кракелюр потрескавшейся краски и красную цифру «4». Тягостное ощущение неуместности, какое бывает после постельных сцен с нелюбимой женщиной, свалилось на меня. Я был разочарован нечаянным свиданием, о котором ещё недавно помышлял с трепетом, и вместе с тем радовался, что оно состоялось, вмиг избавив меня от давней привязанности. Я стоял рядом с женщиной, которая была когда-то частью меня, и ничто, кроме монеток, перебираемых пальцами в кармане, не шевелилось во мне. Я не испытывал ни страха, ни сомнений, ни одно желание не тревожило меня. И это мерное безразличие будило во мне наслаждение, незнакомое прежде.

— Ну что, взялись, — то ли спросила, то ли приказала Диана, бросив окурок в консервную банку, приспособленную под лестничную пепельницу.

Я ухватил коляску снизу, рядом с малоразмерной обувью лежащего, она за ручку, около головы, и мы начали подъём.

Первый пролёт преодолели молча, и я радовался, что избавлен от необходимости отвечать на вопросы и задавать свои. Начав было наслаждаться новым для себя чувством полнейшего безразличия, я впал в полузабытьё и просто переступал ногами, но скоро был разбужен её голосом.

— Ну расскажи, что ли, — попросила Диана.

Десять лет разлуки уместились в несколько фраз. Бабушка умерла, да ты и так знаешь. Родители живы, мать работает, отец всё пытается проворачивать дела, всегда неудачно. Я поступил в медулище. Так моё новое учебное заведение называли люди бывалые.

Последней новости она немного удивилась. Ты доктор? Куда страна катится. Я немного обиделся. Нашлась привереда: чем я не доктор? Да и не доктор, строго говоря, а фельдшер. За год помощи в больнице я многому научился. Мог с аппетитом есть, находясь рядом с непотребными на вид, зловонными умирающими, мог рассмешить анекдотом человека, готовящегося к опасной операции, легко забирался сестричкам под халаты. Освоил, в общем, основы профессии, осталось только теорию подтянуть.

Всего этого я Диане не сказал, а просто пожал плечами, к дискуссии я был совершенно не расположен. Даже не поинтересовался, кого, собственно, мы тащим. Но ей было всё равно, спустя всего пару этажей Диана заговорила сама. Наше восхождение, видимо, разбудило в ней рефлекс попутчицы, и она принялась исповедоваться.

Родители разбежались, отец же, вдохновлённый книжкой «Жизнь после пятидесяти только начинается», связался с молодой, мать тоже долго не грустила — нашла разведённого пожилого вахтёра из мидовских структур и уехала с ним в продолжительную командировку в Боготу, сторожить посольство. Квартира в итоге досталась Диане. Мужчина, который переложил на меня бремя подъёма коляски, приходится ей мужем, но брак у них, что называется, европейский, то есть формальный, у него своя жизнь, у неё — своя, и уже несколько месяцев длится её роман с большим во всех отношениях человеком, хозяином конторы, где она работает, который не то чтобы годится ей в отцы, но на двадцать лет по христианскому летоисчислению её превосходит. Ей с ним интересно, умный, богатый, что тоже приятно, хоть она и не бедствует и всё себе может позволить. Уловив в её интонациях некоторую неуверенность, которая бывает с людьми, понуро перечисляющими свои жизненные плюсы, я с видом человека, знающего женскую натуру, предположил, что её крупногабаритный хахаль не блещет в постели. Оказалось, не так я догадлив, каким себя мню. В постели славный великан оказался столь же могуч и ненасытен, как и в бизнесе, и, главное, крупен — моя визави даже поставила коляску на пол площадки и отсекла ладошками воздушное пространство, в которое уместился бы средний сибас из рыбного отдела, обозначив таким образом габариты любовного аксессуара партнёра.

Я почтительно склонил голову, и мы продолжили подъём. Я не испытывал ни ревности, ни зависти. Продолжая наслаждаться безразличием, я был словно зуб, из которого удалили нерв. Откусываю, пережёвываю, но ничего не чувствую. Органический имплант.

— Знаешь, он такой старый… — вздохнула она, дойдя до конца пролёта. — Недавно увидел мой новый чехол для телефона… — Она снова поставила коляску и достала из сумочки мобильный, упакованный в чёрную кожу со стальными блямбочками. — Он решил, что это реальные кнопки, только без обозначения букв и цифр. И спросил, как же я таким пользуюсь. А я сказала, что если вертикально держишь, то это цифры, а если горизонтально — буквы.

Я насмотрелся на стариков и потому понимал её презрение. В её презрении сквозила жалость. А жалость — плохой афродизиак.

Она убрала телефон, порылась и протянула мне маленький сосуд с коньяком. Я отхлебнул, она последовала моему примеру, отёрла губы и продолжила рассказ.

Началось всё с новогоднего корпоратива, она скучала, терзаемая мыслью, с кем бы переспать. Хоть босс, во всём человек масштабный, уже тогда поглядывал на неё плотоядно, выбор её пал на молодого красавца, на которого она и обрушила свой шарм. Он, однако, хоть и производил впечатление мужчины легкомысленного, но чарам её не поддался, наплёл что-то про супружескую верность, которую он-де соблюдает, и расхожую пошлость пришпилил: «останемся друзьями». Она унывать не стала, а утолила свои эротические потребности с разнорабочим из азиатов. Наутро жалела лишь о том, что накануне алкогольное опьянение заставило милосердно сообщить ночному приятелю свой номер и тот целый месяц одолевал звонками. Неприятная настойчивость свойственна мужчинам из простонародья.

А потом само собой закрутилось с боссом. Он, как человек виды видавший и несуетливый, своего дождался. Да, староват, но умный, острит, хорош в постели, богат, впрочем она уже говорила. Встречались они в различных гостиницах, раза два-три в неделю. Не селиться же им вместе из-за одной только взаимной симпатии и общего дела. Кстати, он тоже, что называется, несвободен.

Её отношения с мужем оказались весьма своеобразными. Они были не совсем друг другу чужими — сходились и снова бросали друг друга. Я-то знал, что она всегда презирала мужчин и любила их унижать, и муж, судя по её описаниям, был идеальной для неё парой, вольно или невольно он то и дело совершал что-нибудь, что давало ей повод для презрения. Метод унижения сводился к её едва ли не публичным связям с другими. Она, разумеется, всегда выбирала женатых, чтобы было кого презирать за неверность. Если в неё влюблялись, она презирала за слабость. Муж считал её психически сумасшедшей, но не отставал, ему нравился запах других, от неё исходящий, он нуждался в её презрении и неустанно давал новые поводы.

Ещё она любила мстить. Насладившись презрением, она не мешкая переходила к мести, которую осуществляла тем же постельным способом. Таким образом, жизнь её состояла из бесконечной череды совокуплений.

Я подумал, что совершенно не склонен к мести, что это свойство скорее женское, а мужчины, им обладающие, просто не могут унять женственную часть своей натуры. На ум пришла одна любовница, с которой я на почве мести познакомился. Мстила, разумеется, она. Мстила своему вечному жениху, который время от времени делал ей предложение, то под россыпью фейерверков, стоя по колено в тёмном океане, то под гущей ночных небесных светил и завихрений, когда они сидели на каком-нибудь выступе в нескольких тысячах метров над уровнем моря, то ещё в какой торжественной и дорогостоящей обстановке, а спустя недолгие сроки жених этот от своих слов отказывался, типа погорячился, нам ещё надо встать на ноги и только потом думать о таком серьёзном шаге, как брак. После каждого подобного объяснения, которые случались по нескольку раз в год, любовница моя, которая вряд ли была только моей любовницей, рассылала сообщения всему своему активу, в который я одно время был — уж не знаю, за какие заслуги, — благосклонно включён. Надо отдать ей должное: мстила она добросовестно, даже с упоением, совершенно голову теряла в процессе мщения. Однажды, после очередного, самого убедительного захода на свадебный аэродром, после вручения кольца, символизирующего помолвку, после запуска подготовки достойной, по всем понятиям подготовленной свадьбы, жених снова дал стрекача, и, боже, как она была хороша. Объяснение их случилось за городом, её укусила оса чуть ниже попы, под складочку, и она, отбросив каталог свадебных платьев, попросила своего, развалившегося тут же в шезлонге, поцеловать её в ужаленное место. А он, не повернув к ней темночёчного лица, сказал: «Да пошла ты». И ещё что-то про отмену церемонии. Она рыжьё собрала, цацки, шмотки в тачку побросала и — ко мне. Квартира свободна, родители на даче. Тот день я запомнил навсегда. Сначала мы друг другом хорошенько попользовались, а потом она всё рассказала. В то лето мы с ней часто встречались, пока не наступили холода и ей не понадобились зимние вещи, которые она в спешке не успела забрать. Поехала, короче, за шубой и уггами и так у него и осталась. До следующего случая, когда жених снова её отодвинул. На этот раз навсегда — втянул носом не тот порошок. Мстить стало некому, и огонь её поугас, да и я порядком устал от этой пунктирной связи.

Воспоминание мелькнуло пышным цветком, сменившись новыми приключенческими фактами из жизни Дианы. Мы поставили коляску на площадке возле окна, допили янтарные градусы, она закурила очередную и продолжила рассказ. Провстречалась она с этим большим начальником около месяца и встречалась бы дальше, оставаясь вполне довольной непродолжительными, с позволения сказать, перепихонами, но случилось то, что случается с любым, который не ждёт от жизни ничего дурного. Они влюбились друг в друга. Произошло это благодаря совместной командировке, где их общение не ограничивалось почасовой оплатой. Бесконечные разговоры, совместные трёхразовые приёмы пищи, морские закаты и прочая прибрежная сувенирка склонили к чувству. Географическое расположение командировочного города влекло к романтике. Вообще, совместные выезды двух одиноких сердец чреваты последствиями. Опасно узнавать постельного партнёра получше: или сделается врагом, или влюбишься. Встречи их приобрели совершенно другое значение: в периоды ссор с мужем, когда тот съезжал, она стала приглашать босса к себе на ужины и совместные просмотры телевизора. Разве что ночевать не оставался. Они перекатывали чувство, как горячую картофелину, не решаясь очистить и съесть. Ситуация зашла настолько далеко, что однажды он признался: с ним уже случалось подобное и тогда это разрушило его жизнь. И Диана его выставила.

— Я испугалась, потому что это было признание в любви.

После его назревшего, подействовавшего столь разрушительно акта распахивания души накал между ними заметно убавился. Именно в те дни она совершенно случайно встретила того самого красавца с новогодней вечеринки.

Дело было в ресторане, где насыщаются земной пищей высокооплачиваемые сотрудники, и тут, за столиком, — он. Возможно, он и раньше бывал там, но временно потерявшая голову Диана его не замечала. Она и в тот раз сделала вид, что не заметила, и он ответил тем же, но тут что-то в ней проснулось, воспитание, что ли, или авантюрное желание — что бы то ни было, она подошла к его столику.

Разговорились, обменялись контактами, и закрутилось. Погода к тому моменту склоняла уже не к гостиничным деловым соитиям, а к бесцельным прогулкам. Парки, аллеи и прочие места с сохранившимися ещё в нашем городе зелёными насаждениями, начавшие избавляться от серого льда и чёрного снега, влекли романтиков, в числе которых оказалась и свежеиспечённая парочка. Они держались за руки, урывками целовались в арках домов, она делала всё то, чего была лишена с боссом, предпочитающим прогулкам катание на автомобиле, громоздкость которого удваивалась за счёт роскоши отделки. На работе оба делали вид, что едва знакомы, всё-таки босс есть босс, хоть они и ничего друг другу не обещали. Босс, вопреки маскировке, скоро всё понял, — видно, весна обостряет чувства не только влюблённых, но и у начальства. Исполненный благородства почтенный муж дал понять, что она свободная женщина и может делать, что считает нужным, но он её любит и предостерегает.

— С ним я спать перестала, а с молодым ещё не начала, — пыхнула дымом Диана.

Первое соитие с красавцем постоянно откладывалось, он не хотел совершать прелюбодеяние, изменять жене, омрачать их страсть суетой и обманом. Проявляя завидное благородство, красавец собирался сначала объясниться с законной супругой, а потом уж слиться в чистой страсти с возлюбленной.

Наконец одним бесшабашным мартовским днём молодой красавец вдруг заявил, что с него хватит, он не в силах больше томиться, хочет её и так и этак и завтра приедет. Произошло ли обещанное выяснение с благоверной, он не уточнил.

Диана выставила мужа, без помощи домработницы убрала квартиру, как не убирала никогда. Протёрла пыль на кухонных шкафчиках и на полосках жалюзи. Даже ящичек для порошка из стиральной машины выдвинула и тщательно все уголки и зазубрины промыла. Наводя чистоту, она, словно невеста, расправляла складки платья, приготовляясь к самому главному в жизни событию. Покончив с уборкой, она отправила ребёнка с няней в пансионат, провела все необходимые перед свиданием косметические процедуры, накупила устриц, сыров и вин и покатила домой, подпевая радиостанции. Вечер обещал быть незабываемым.

Раздался телефонный звонок — босс звал на ужин. Отказалась.

Почти следом позвонил молодой. Случилась наиважнейшая деловая встреча, которую он не в силах ни отменить, ни перенести.

Она в это время маялась в автомобильном заторе и, не успев отключить связь, зарыдала. Она рыдала так, что застрявшие рядом водители нервно елозили на сиденьях и едва не побросали свои средства передвижения и не убежали прочь, лишь бы не видеть её.

Добравшись до дому, оставив моллюсков тухнуть в багажнике, она поймала такси и рванула на ужин к боссу. Она напилась и всё ему рассказала.

Мимо нас по лестнице юркнул какой-то тип, с которым Диана бегло поздоровалась, не прерывая свой рассказ. Босс оказался чуть ли не святым. Выслушал и сказал, что любит её без всяких оговорок, будет помогать во всём и не станет чинить препятствий между ней и молодым красавцем, хотя оба находятся в его подчинении и зависимости.

Человек редкого благородства. Не за что презирать. И мстить не за что. Даже скучно.

Красавец на некоторое время затаился, но вскоре написал одно сообщение, за ним другое и начал осыпать её пышными и скупыми письмами, на которые она сначала не отвечала, а затем отвечала оскорблениями. Ему только это и было нужно. Если женщина тебя оскорбляет, значит хочет. Осталось лишь, не роняя, отнести её в постель, что красавец и проделал. Сначала рассуждал, что их союз потому прекрасен, что не омрачён низкими коитусами, а как-то ночью сообщил, что расстался-таки со своей, что пьян, одинок и бродит под майским дождём аккурат неподалёку.

Ребёнок спал, муж который день отсутствовал, и она сказала красавцу, чтоб поднимался. И он поднялся. Я ещё подумал, что лифты в ту ночь наверняка работали, иначе бы этот герой опять бы непременно вильнул. И между ними был дикий, грубый секс, без капли нежности, сплошная грязь и противоестественные выкрутасы.

Услышав «грязь» я невольно улыбнулся. Диана глянула несколько удивлённо — видать, была о моих пристрастиях иного мнения. Красавец оказался всем хорош, кроме размеров. Размер у красавца оказался микроскопическим. Я не знаток, но то, что подруга отмерила большим и указательным пальцем, рисовало весьма пессимистическую картину. Но не это разочаровало её, она уже достаточно взрослая, чтобы уметь радовать себя сама. Причиной печали стало то, что, насытив свои плотские желания и неприятно вдруг протрезвев, красавец начал хамить. И не просто грубости себе позволял, это бы ладно, такое с мужчинами после случки бывает, — он нарывался с умыслом, но поняла она это, только когда выгнала гостя за дверь. И он с подозрительной благодарностью сбежал. И тогда до неё дошло, что поссорился он с нею специально. Не хотел на ночь оставаться. Одно дело выпить, закусить и её отпялить, другое — заснуть и, что самое главное, проснуться с нею рядом. Выходило, что этот расчётливый тип с половиной своей не расстался, а просто повздорил и, вернув с помощью Дианы гормональное равновесие, устремился назад, в уютное лоно семьи.

Жуткое понимание того, что её можно вот так не любить, которое она гнала от себя, от которого загораживалась, теперь уничтожало её. Прямо среди ночи, едва захлопнув за внеплановым любовником дверь, она начала трезвонить боссу и, разбудив его, потребовала изничтожить, измочалить, как минимум уволить мерзавца, который посмел так с ней поступить. И босс снова проявил унылое благородство: привёз ей завтрак, стал утешать, рассказывая об устройстве жизни и о том, что ничто на свете не стоит её слёз. Он говорил, что достаточно одного её слова и он притащит его обратно, на поводке приволочёт и заставит сделать её счастливой. Он уложил её в постель, подоткнул одеяло, лёг рядом и уснул. А она не уснула…

Диана затушила окурок, извлекла последнюю и, тряхнув пачкой на манер маракаса, будто не доверяла её опустошённости, прикурила, затянулась глубоким вдохом и сказала:

— Я его выставила.

— Кого?

— Жирного. Растолкала и выгнала.

Она смотрела на меня запальчиво. Я отвёл взгляд, и, готов поспорить, она продолжала на меня смотреть. На меня и сквозь. И тщетная злость торжествовала в её глазах, и смазки в глазах прибавилось.

Её телефон тренькнул.

— А вот и он. — Она сунула мне в руку аппарат в пупыристой одёжке. Так иные девки свою сиську суют.

На экране светилось синее облачко, содержащее фрагмент эпистолярного флирта. Я уважительно прочитал, сообщение было от молодого.

— А старый?

— Я их совмещаю.

В то время я уже пробовал сочинять рассказы, и эта история показалась мне настолько увлекательной, что я решил тотчас записать. Справедливо подумав, что откровенно, прямо при ней, записывать неприлично, я решил записать и это своё чувство тоже. Мои прозаические потуги уже тогда грешили излишним вниманием к собственному внутреннему миру. Диана не спрашивала, что я строчу в блокнотик, нам осталось преодолеть последний пролёт.

— Ты с ней переспал? — спросила жена.

— Нет, — честно признался я.

После того как мы доволокли коляску на её четырнадцатый, она распахнула двери квартиры — и на меня выплеснулась Москва. Она была повсюду за огромными окнами. Она не распростёрлась, а вальяжно возлежала передо мной. У подножия величественных башен прошлых времён топтались некогда блистательные усадьбы. Здесь и там, с хамоватой неуверенностью нуворишей, торчали бруски свежих высоток, точечно вогнанные в прорехи уютных микрорайонов. Груды лачуг, когда-то казавшиеся новосёлам хоромами, тонули в по-весеннему распоясавшихся парках. Небесная хозяйка размешивала свои разноцветные угодья, и громадные сгустки норовили опрокинуть особо вознёсшиеся сооружения, но бессильно пропарывали об острия и кресты свои нежные закатные животы.

Москва не из тех городов, которые красивы с большой высоты, видна неупорядоченность зданий и парков, неуют громадных серых кварталов с хаотичной инкрустацией нелепой роскоши. Зато с высоты умеренной она вполне способна предстать весьма привлекательной, не лишённой особого шика столицей. В тот вечер Москва ослепила меня.

— А это мой сын Серёжа, — сказала Москва голосом Дианы. Она откинула марлечку с лица лежащего в коляске. — Боится перемещений, вот я его и накрываю, как попугая в клетке.

Следом за марлей Диана сняла плед и зажгла люстру. Мальчик в коляске весь был наперекосяк, будто внутри у него разорвалась граната. Как если бы его создали не мама с папой, а художник Пикассо. Пальчики сжимались в кривые горсточки, глазки влажнели безразличием.

— Родился таким, — сказала Диана.

Теперь в окнах был не город, а сама квартира с её обитателями, папашины иконы, мамашины рушники и я в том числе. Я был поверх башен, дворцов, лачуг и шпилей, поверх парков и задворков промзон. Я был поверх неё, ласковой, отталкивающей и ранимой, поверх самой русской из всех женщин, поверх Москвы.

Вниз я спускался на лифте. Не успел на кнопку нажать, двери сами распахнулись, будто заранее кто вызвал. Я ступил в железный короб и отдался падению.

Выслушав, жена сделала неожиданный вывод:

— Теперь всё ясно, я должна тебе изменить и потом всем об этом рассказывать. И тогда ты разглядишь во мне, чистокровной русской женщине, и внутренний конфликт, и сюжет. Ты даже не представляешь, какой у меня внутренний конфликт. Слишком хорошо тебе со мной живётся, больно идеалистический взгляд сформировался.

С моим лицом, видимо, произошло такое превращение, такие испуг и ужас на нём отразились, что жена, с раскаянием совершенно искренним, тут же принялась меня ласково упрекать в отсутствии чувства юмора и чересчур серьёзном отношении к её шуткам. Да, я такой, к изменам серьёзен, особенно к чужим.

В ту ночь мне не спалось. Я вышел во двор, пошёл по району, по бульвару, густые крыла распушившихся каштанов и лип накрыли меня. Я открыл жене всё, кроме последних слов, сказанных мне Дианой в тот вечер.

— Знаешь, почему ты слушаешь всю мою ахинею? — спросила она напоследок. — Ты меня до сих пор хочешь.

Я и теперь не особый фанат Бога и Его заповедей, и тогда не был, потому, наверное, не испытал гнев, оттого что меня подозревают в подобных помыслах относительно замужней дамочки. Напротив, странная форма неловкости охватила меня: не оттого неловко, что меня раскусили, а оттого, что разоблачительница поставила на разоблачение всё и промахнулась. Я не испытывал торжества над ней, мне не хотелось разочаровывать её, но и питать иллюзии тоже желания не было. Скажешь «нет», она убедится в своей правоте, скажешь «да» — соврёшь и окажешься в положении ещё более глупом. И я сделал то лицо, которое и теперь часто делаю, — вроде да, а вроде и нет.

В недрах свежих крон заливался соловей. На скамейках шебуршали, квохтали, урчали, звенели бутылочным стеклом, плевались и целовались парочки и группы, среди них виднелись женщины, в том числе и вполне с виду русские. Мне стало жаль себя, неудавшегося медика, обманувшегося посулами неверной литературной музы. Сидел бы в своей больнице: верные деньги, какое-никакое положение. Не зря же я окончил медулище с одной тройкой. А что я теперь? Сочинитель-страдалец, того и гляди стукнет сорок, а всё хожу в начинающих, получаю отказы издателей, которые встречают каждый мой новый опус причитаниями, что художку (так они именуют художественную литературу) теперь не покупают и что лучше бы мне взяться за сооружение книжек по психологии или, на худой конец, исторических, только чтобы с интимом, отравлениями и кладами. Слава от меня бегает, как таджик от мента, и по-прежнему далека, как и в начале творческого, извините за пошлость, пути. Уже больше года моё вдохновение тыркается в пробке, и согласие написать про русскую женщину, скорее всего, разобьётся о скалу неспособности подарить миру ни буквы, ни слова, ни даже знака препинания. Печатают меня лишь жалкие листки, которые читают только главред и бедолаги-авторы. Но и эти убогие изданьица, которые и гонораров-то не платят, время от времени умудряются отказать в публикации. Одно радует: какую книжку из новых ни открою, сплошь мура, так что тешусь типичной мыслью неудачника — современники не способны оценить подлинное величие вблизи, и потому уповаю лишь на благосклонную к гениям вечность. А пока выпрашиваю у жены скромные цифры на выпивку. Даже любовницу завести не на что.

В медулище я две вещи освоил: первое — в нашей стране лучше не болеть, и — массаж. Говорят, у меня хорошие руки. Может, и так, но практику заводить неохота. Так что вот он я, красивый массажист под сорок, с литературной изюминкой. За это русская женщина меня и держит.