Пограничная трилогия: Кони, кони… За чертой. Содом и Гоморра, или Города окрестности сей Маккарти Кормак

III

Ехали весь день – сначала по низким холмам, потом по плато на столовой горе. Миновали те места, где собирали лошадей, и оказались там, куда попали четыре месяца назад, переправившись через реку. Привал сделали возле ручья и, усевшись на корточки вокруг холодного кострища, перекусили фасолью и тортильями на газетке. Джон-Грейди подумал, что, возможно, эти тортильи испечены на асьенде. Газета издавалась в Монклове. Он ел медленно, потому что мешали наручники, и запивал еду из жестяной кружки, которую можно было наполнять только наполовину – иначе вода начинала вытекать через дырку у отошедшей ручки. Внутренняя часть наручников успела протереться, из-под никелированного покрытия проступало меднение. Его запястья уже сделались бледно-зеленого ттенка. Он ел и смотрел на Ролинса, который сидел чуть поодаль, отвернувшись. Потом все немного поспали под тополями, выпили еще воды, доверху наполнили фляжки и продолжили путь.

В этих местах было заметно теплее, чем на асьенде, и акация цвела вовсю. В горах недавно прошли дожди, и трава в долинах ярко зеленела даже в наступавших сумерках. Время от времени мексиканцы обменивались замечаниями насчет того, что видели в пути, но с американцами в разговоры не вступали. Багровое солнце село в облака, наступил вечер, а они все ехали и ехали. Мексиканцы давно зачехлили карабины и сидели в седлах чуть ссутулившись, глядя перед собой. Часов в десять наконец сделали привал – мексиканцы спешились, велели арестованным сесть на землю среди ржавых консервных банок и головешек от костров, а сами развели огонь и поставили на него синий эмалированный кофейник и такой же котелок. На ужин пили кофе и ели рагу из каких-то волокнистых клубней с кусочками неведомого мяса. Мясо было жестким, а подлива кислой.

На ночь арестантов не только оставили в наручниках, но и приковали к стременам их седел. Всю ночь Джон-Грейди и Ролинс дрожали от холода, тщетно пытаясь согреться под одним тонким одеялом. С восходом солнца путешествие продолжилось, и арестованные были только рады, что ночевка позади.

Переход занял три дня, и наконец Джон-Грейди и Ролинс оказались в уже знакомом им городке Энкантаде. Их усадили на чугунной скамейке аламеды[85], а чуть поодаль встали двое конвоиров с винтовками. Вскоре вокруг собралось с десяток ребятишек, которые топтались в пыли и глазели на незнакомцев. Среди детей были две девочки лет двенадцати, которые, когда арестованные посмотрели на них, стали прятать глаза и смущенно теребить подолы платьиц. Джон-Грейди окликнул девочек и спросил, не могут ли они достать сигарет.

Конвоиры угрюмо на него покосились, но он знаками показал, что хочет курить, и девочки дружно повернулись и побежали по улице. Прочие дети остались стоять, где стояли.

Бабник всегда бабник, усмехнулся Ролинс.

Разве ты не хотел бы покурить?

Ролинс сплюнул между расставленных ног, потом посмотрел на Джона-Грейди:

Ничего тебе тут не обломится.

Может, поспорим?

На что?

На сигарету.

Как же ты, интересно, собираешься спорить на сигарету, приятель, когда у тебя ее нет?

Давай поспорим на те сигареты, которые они нам принесут. Если они достанут две сигареты, тогда я возьму и твою. Идет?

А если они ничего не принесут? Что ты мне тогда дашь?

Тогда я дам тебе по шее.

Знаешь, если уж заварилась каша, то лучше не тратить время на дурацкие подначки, а думать, как ее расхлебывать. Понять хотя бы, с чего все началось!

То есть ты, выходит, предлагаешь поднапрячься, вспомнить, кто наломал дров, и со спокойной душой свалить все на дорогого друга?

Ролинс промолчал.

Ладно, кончай дуться как мышь на крупу. Давай разберемся, что к чему.

Давай. Когда тебя брали, ты их о чем-нибудь спросил?

Нет, а что толку?

Понятно. Значит, ты решил, что вопросы – лишняя трата времени?

Ну да. А ты это к чему?

К тому, что ты небось не попросил их разбудить хозяина, так?

Так. А ты?

А я попросил.

И что они?

На это их главный сказал, что хозяин не спит, и добавил, что он давно потерял сон. А остальные захохотали.

Думаешь, это все Роча?

А кто же?

Не знаю. Но если это он, то, наверное, кто-то ему про нас наврал с три короба.

Или, наоборот, рассказал правду.

Джон-Грейди уставился на свои руки.

Тебе будет легче, если я признаю себя сукиным сыном и негодяем? – наконец спросил он.

Я этого не говорил.

Повисло тяжелое молчание. Джон-Грейди поднял глаза на Ролинса:

Нельзя вернуться в прошлое и начать все сначала, но и слезами горю не поможешь. И вообще, если даже я ткну пальцем в кого-то другого, лично мне от этого легче не станет.

Мне тоже. Но я сколько раз пытался вразумить тебя, говорил, что ты не прав. От тебя все отскакивало, как от стенки горох. А иногда не мешает прислушаться к голосу рассудка.

Наверное. Но есть вещи, где рассудок ни при чем. Короче, я тот самый Джон-Грейди, с которым ты тогда переплыл реку. Много чего с тех пор случилось, но я не изменился, имей в виду. И я знаю одно: ты мой друг и я тебя не брошу. Я никогда не обещал тебе за рекой райской жизни. Я вообще не давал гарантий, что ты не помрешь. Но и от тебя я гарантий не требовал. Просто я не из тех, кто держится только до тех пор, пока его все устраивает. Либо ты идешь до конца, либо ты говоришь «пас». Но я ни за что не бросил бы тебя, чего бы ты там ни натворил. Вот что я хотел тебе сказать, и больше мне прибавить нечего.

Я тебя не бросал, отозвался Ролинс.

Вот и отлично.

Вернулись девочки. Та, что повыше, подняла руку, и они увидели две сигареты.

Джон-Грейди посмотрел на конвоиров. Увидев сигареты, те жестами показали девочкам, что можно подойти. Девочки подошли к Джону-Грейди и Ролинсу и передали сигареты и несколько деревянных спичек.

Muy amable[86], сказал Джон-Грейди. Muchas gracias.

Они зажгли обе сигареты с одной спички, а остальные Джон-Грейди убрал в карман и посмотрел на девочек. Те застенчиво улыбались.

Son americanos ustedes?[87] – спросила одна из них.

S.

Son ladrones?[88]

S. Ladrones muy famosos. Bandoleros[89].

Девочки заохали.

Qu precioso[90], сказала одна из них, но тут конвоиры велели им убираться, и девочки послушно удалились.

Друзья сидели, уперев локти в колени, и курили. Потом Джон-Грейди посмотрел на ноги Ролинса.

А где же твои новые сапоги? – спросил он.

Остались в бараке. На асьенде.

Джон-Грейди кивнул. Они сидели и молча курили. Потом появились все остальные полицейские, окликнули двоих охранников, и те знаками велели американцам вставать. Джон-Грейди и Ролинс подчинились, кивнули детям и вышли на улицу.

На северной окраине городка они остановились перед глинобитным зданием с крышей из рифленого железа. Чешуйки старой штукатурки кое-где еще держались на стенах. Все спешились, и Джона-Грейди с Ролинсом ввели в помещение, которое явно когда-то было классной комнатой. Вдоль ближней стены шел поручень и торчали кронштейны, к которым в свое время, наверное, крепилась школьная доска. Пол был из узких сосновых досок, сильно стершихся – скорее всего, оттого, что по ним постоянно ходили в обуви, к подошвам которой прилипал песок. В окнах по обеим стенам выбитые стекла были заменены кусками жести – явно из одной и той же вывески, что создавало причудливую мозаику.

В углу за серым металлическим столом сидел полный человек в хаки. Шея у него была повязана желтым шелковым платком. Равнодушно оглядев арестантов, он небрежно повел рукой, указывая на противоположный конец комнаты. Один из конвоиров снял со стены кольцо с ключами. Американцев вывели из здания и повели через пыльный, заросший сорняками двор к небольшому каменному строению с массивной деревянной дверью, окованной железом.

В двери на уровне глаз имелось квадратное отверстие, затянутое металлической сеткой. Один из конвоиров отомкнул ключом большой висячий замок, открыл дверь и снял с пояса еще одну связку ключей.

Las esposas[91], сказал он.

Ролинс поднял руки в наручниках. Конвоир повернул ключ и снял их. Затем настала очередь Джона-Грейди. Дверь заскрипела, застонала и с грохотом закрылась.

В помещении было темно, если не считать света, пробивавшегося через квадратное отверстие в двери. Джон-Грейди и Ролинс стояли с одеялами в руках и ждали, когда глаза привыкнут к темноте. Пол был цементный, и пахло сортиром. Немного погодя кто-то подал голос из угла камеры:

Cuidado con el boe.

Не споткнись о парашу, перевел для Ролинса Джон-Грейди.

А где она?

Не знаю. Главное, не свороти ее.

Ни хрена не видно.

Вы тут? Оба? – раздался из темноты другой голос.

Ролинс медленно повернулся, и на его лице появилась болезненная гримаса.

Господи, только и вымолвил он.

Блевинс, ты? – поразился Джон-Грейди.

Ну да.

Джон-Грейди осторожно пошел на голос. Тут же проворно убралась чья-то вытянутая нога, словно змея, завидевшая путника. Джон-Грейди присел и уставился на Блевинса. Тот пошевелился, и в скудном свете Джон-Грейди увидел его зубы. Казалось, мальчишка улыбается.

Чего не хочет видеть ковбой, когда он без оружия? – сказал Блевинс.

Давно тут отдыхаешь?

Не знаю. Наверное, давно уже.

Подобрался к ним и Ролинс.

Значит, это ты навел их на нас? – спросил он, глядя на мальчишку сверху вниз.

Ничего я их не наводил.

Они знали, что нас было трое, сказал Джон-Грейди.

Вот именно, поддакнул Блевинс.

Ни черта они не знали. Если бы они вернули себе коня, то на нас бы плюнули. Похоже, этот гаденыш нас подставил, прошипел Ролинс.

Конь, между прочим, мой, с вызовом произнес Блевинс.

Теперь они уже могли как следует рассмотреть его. Он был тощий, грязный и в лохмотьях.

Это они увели у меня коня, седло и револьвер!

Ролинс и Джон-Грейди присели на корточки. Никто ничего не говорил, потом молчание нарушил Джон-Грейди.

Что ты натворил? – спросил он Блевинса.

Ничего особенного. На моем месте всякий поступил бы так же.

Ну а все-таки.

Ты прекрасно знаешь, что именно он натворил, сказал Ролинс.

Значит, ты все-таки вернулся в Энкантаду?

Конечно. А что, нельзя?

Слушай, ты, говно, говори, что натворил! Выкладывай как есть!

Нечего мне выкладывать.

Ну прямо! Так я тебе и поверил, сказал Ролинс.

Джон-Грейди заметил, что у стены сидит старик и не сводит с них глаз.

De qu crimen queda acusado el joven?[92] – спросил его Джон-Грейди.

Asesinato[93], сказал старик, поморгав.

El ha matado un hombre?[94]

Старик снова заморгал и потом поднял вверх три пальца.

Что он сказал? – спросил Ролинс.

Джон-Грейди не ответил. Ролинс снова подал голос:

Что он сказал? Я и так понимаю, черт возьми, что сказал этот сукин сын…

Он сказал, что Блевинс убил троих.

Вранье, хмыкнул Блевинс.

Ролинс медленно осел на цемент:

Все, нам крышка. Считай, что мы уже на том свете. Я знал, что этим все кончится. С той минуты, когда впервые увидел этого сучонка.

Знал, не знал… Это нам не поможет, отозвался Джон-Грейди.

Умер из них только один, сказал Блевинс.

Ролинс поднял голову, посмотрел на него, потом встал, прошел в противоположный конец камеры и сел там.

Cuidado con el bote, снова предупредил старик.

Джон-Грейди повернулся к Блевинсу.

Вот чё я ему сделал-то? – спросил тот.

Расскажи, что произошло, попросил Джон-Грейди.

Оказалось, Блевинс устроился работать в немецкой семье в Палау, что в восьмидесяти милях к востоку от Энкантады. Когда отработал второй месяц, взял заработанные деньги, сел на коня и, проехав через ту же самую пустыню, привязал коня у того же самого ручья, после чего, одетый как местные, отправился в город. Два дня просидел у магазина, пока не увидел того самого человека, из-за пояса у которого торчала рукоять кольта «бисли» с гуттаперчевыми накладками.

Ну и что же ты сделал? – спросил Джон-Грейди.

А сигаретки не найдется?

Нет. Так что ты сделал?

Жаль, что покурить нечего.

Ладно, давай рассказывай.

Господи, все бы отдал за пару затяжек!

Что ты сделал?

Подкрался сзади да и вытащил у него из-за пояса кольт. Вот и все.

А потом пристрелил его?

Он на меня бросился!

Бросился?

Угу.

И ты его пристрелил?

А что мне еще оставалось делать?

Да уж, усмехнулся Джон-Грейди.

Я не собирался убивать сукина сына. Это вовсе не входило в мои планы.

А что потом?

Меня догнали у ручья, где я привязал коня. Парень, которого я сбил с лошади, выхватил дробовик.

Ну а ты?

А у меня патроны кончились. Я все их расстрелял. Сам виноват.

Ты пристрелил одного из местных?

Да.

Насмерть?

Угу.

Какое-то время они сидели в темноте и молчали. Потом заговорил Блевинс:

А ведь я запросто мог купить патроны в Муньосе. И деньги у меня были…

Джон-Грейди окинул его взглядом:

Ты хоть соображаешь, во что ты влип?

Блевинс промолчал.

Они не говорили, что собираются с тобой сделать?

Наверное, отправят в исправительную колонию.

И не мечтай.

Почему это?

Потому что для тебя это было бы слишком большой удачей, подал голос из своего угла Ролинс.

Они не могут повесить меня. Мне еще мало лет.

Ради такого дела они тебе пару лет прибавят, сказал Ролинс.

Не слушай его. В Мексике нет смертной казни, сказал Джон-Грейди.

Ты знал, что они нас ищут? – спросил Ролинс.

Ну, знал… А что с того. Что мне было делать? Послать вам телеграмму?

Джон-Грейди молчал. Он решил, что Ролинс как-нибудь ответит мальчишке, но тот ничего не сказал. Тень от решетки косо лежала на дальней стене, словно она расчерчена для игры в крестики-нолики, но из-за душной и затхлой атмосферы в камере квадраты перекосило.

Джон-Грейди расстелил на полу свое одеяло и сел на него.

Они тебя хоть выпускают отсюда? Гулять-то разрешают?

Не знаю.

Это как прикажешь понимать?

Я не могу ходить.

Не можешь ходить?

Ну да, я же сказал тебе.

С чего ты вдруг ходить-то разучился? – снова подал голос из своего угла Ролинс.

С того, что они перебили мне ноги к чертям собачьим, вот с чего!

Они сидели в молчании. Начало темнеть. Старик стал храпеть. Издалека, из поселка, доносились разные звуки. Лай собак. Мать звала ребенка. Где-то в бескрайней ночи радио передавало народные мексиканские мелодии.

В ту ночь Джону-Грейди приснилось, что он на высокогорной равнине, где весенние дожди вызвали к жизни буйную траву и полевые цветы. Ковер из желтых и голубых цветов простирался до бесконечности, а он, Джон-Грейди, по нему бегал вместе с жеребцами. Они носились по этому ковру за кобылами, а жеребята гонялись за матками, приминали цветы, поднимая вверх облачка пыльцы, которые на солнце казались крупинками золота, а вокруг сверкали лоснящиеся гнедые и рыжие бока и спины. Они мчались по столовой горе, и земля гудела под его ногами и конскими копытами. Кони растекались по долине, словно бурный поток, их гривы и хвосты превращались в пену, а кроме них, в этих высях не было больше никого и ничего, и никто из них – ни он, ни жеребцы, ни кобылы, ни жеребята – не ведал страха. Они были захвачены тем самым волшебным ритмом, который есть дыхание мира и о котором нельзя говорить обычными словами – можно лишь воздавать ему хвалу.

Утром открылась дверь камеры, вошли двое тюремщиков, надели наручники на Ролинса и увели его. Джон-Грейди встал и спросил, куда его ведут, но отвечать ему никто и не подумал. Ролинс вышел, не оглянувшись.

Капитан сидел за своим серым столом, прихлебывал кофе и читал монтерейскую газету трехдневной давности. Поднял взгляд на Ролинса.

Pasaporte, проговорил он.

У меня нет паспорта.

Капитан посмотрел на него с притворным удивлением:

Нет паспорта? А какое-нибудь удостоверение есть?

Ролинс потянулся скованными руками к левому заднему карману брюк. Он, однако, никак не мог просунуть в карман пальцы. Тогда капитан кивнул одному из тюремщиков, и тот вытащил из кармана Ролинса бумажник и подал капитану. Тот откинулся на спинку стула.

Quita las esposes[95].

Тогда тюремщик вытащил связку с ключами, отомкнул наручники Ролинса и, положив их к себе в карман, отошел назад. Ролинс стял, потирая запястья. Капитан вертел в руках почерневший от пота бумажник. Он посмотрел на него с обеих сторон, покосился на Ролинса. Затем открыл бумажник, вытащил карточки, вынул простреленные американские деньги, а также целые мексиканские песо. Выложив все это на стол, капитан снова откинулся на спинку стула, сложил руки, постучал указательными пальцами по подбородку и снова посмотрел на Ролинса. Ролинс услышал, как за стеной снаружи заблеяла коза, потом загомонили дети. Палец капитана описал круг.

Повернись.

Ролинс повернулся.

Спусти штаны.

Что-что?

Спусти штаны.

За каким хреном?

Капитан, похоже, сделал какой-то жест, потому что один тюремщик шагнул вперед и, вынув откуда-то из-за спины резиновую дубинку, огрел ею Ролинса по затылку. В глазах Ролинса вспыхнули молнии, все вокруг поплыло, колени подогнулись, и он стал судорожно хватать руками воздух.

Потом он понял, что лежит ничком, уткнувшись носом в щербатый пол, от которого пахнет пылью и хлебом. Момента падения он не помнил. Стал медленно подниматься. Мексиканцы ждали, когда он встанет на ноги. Других дел у них явно не было.

Властям надо оказывать под-мо-же-ство, нравоучительно заметил капитан. Тогда все будет проще. Повернись. И спусти штаны.

Ролинс повернулся, расстегнул ремень, спустил до колен штаны, а потом и дешевые трусы, которые купил тогда в Ла-Веге.

Подними рубашку, приказал капитан.

Ролинс подчинился.

Повернись.

Ролинс повернулся.

Теперь одевайся.

Ролинс опустил рубашку, натянул брюки, застегнул ширинку, привел в порядок ремень.

Капитан между тем рассматривал водительские права Ролинса, которые вынул из бумажника.

Дата рождения?

Двадцать второе сентября тысяча девятьсот тридцать второго года.

Адрес?

Никербокер, Четвертая улица, штат Техас, Соединенные Штаты Америки.

Рост?

Пять футов одиннадцать дюймов.

Вес?