Комонс Батыршин Борис

Он нехотя поднялся, натянул треники и поплёлся в ванную, потом на кухню. Завтрак уже дымил на столе – глубокая тарелка, полная желтоватых хлопьев с лужицами растаявшего масла.

– Овсянка, сэр! – вырвалось само собой.

…вчерашнее повторяется? Он же не собирался этого говорить!..

– Конечно, овсянка! – мама положила рядом с тарелкой ложку – его персональную, десертную, серебряную, согласно семейной легенде, купленную в день его появления на свет. – «Геркулес». Он, чтоб ты знал, очень полезный, только есть надо каждое утро. Садись, сейчас чаю налью. Тебе сколько сахара?

Женька сел, уныло поковырял ложкой в клейкой массе. Есть не хотелось совершенно. Он с надеждой посмотрел на мать.

– Две ложки. Мам, мне что-то нехорошо. Может, простыл вчера после тренировки?

Она вытерла руки полотенцем и положила ладонь сыну на лоб.

– Не горячий, просто не выспался. Читать меньше надо и ложиться вовремя – тогда и будет «важно». Давай, ешь и не устраивай тут мне театра драмы и комедии! Сполоснёшь потом лицо холодной водой.

– …вы слушали «Пионерскую Зорьку»! – жизнерадостно сообщил радиодинамик «Москва». Мама бросила взгляд на будильник, стоящий на хлебнице.

– Десять минут осталось! Ты хоть тетрадки вчера собрал?

Женька виновато помотал головой.

– Я так и думал. – мама всплеснула руками. – Доедай скорее и беги, горе луковое! Опоздаешь!

«…что, парень, не вышло откосить? – злорадно подумал я. – Мамы, они такие. Все наши ухищрения видят насквозь, и неважно, сколько нам лет – пять, пятнадцать, или сорок пять…»

В отличие от альтер эго я после пробуждения я чувствовал себя превосходно. Первое открытие – оказывается, я могу спать, независимо от Женьки. Мало того, высыпаться! Вот и сейчас – Женька старательно изображает из себя сосуд мировой скорби, а я бодр, сконцентрирован, уверен в себе. Футуршок, качественно придавивший меня вчера, отпустил – похоже, с самим фактом «попаданства», как и с любой серьёзной жизненной неприятностью, следует переспать ночь. И это второе открытие: внимание больше не раздёргивается на узнавание тысячи окружающих меня мелочей. Мир снова стал цельным, слившись со своим двойником, что существовал отдельно, в моём восприятии.

Третья хорошая новость: теперь я могу осторожно заглядывать в Женькину память, не тревожа его самого. Пока ещё мельком, урывками – но получается же! Или это всплывают в моей собственной памяти надёжно похороненные там детские воспоминания?

Нет, скорее всё-таки первый вариант. Мозг-то у нас теперь общий – вот я и получаю постепенно доступ к новым разделам хе-хе-хе, жёсткого диска…

И, на закуску – четвёртая новость. Пожалуй, самая важная. Удалось выработать своего рода способ «мягкого взаимодействия» с моим соседом по телу. Делается это просто: я концентрируюсь на какой-то мысли и аккуратно, исподволь подсовываю её Женьке. А когда замечаю, что она его зацепила – даю второй импульс в том же направлении. Известный трюк – чтобы сбить человека с ног, надо дважды, с малым интервалом, сильно толкнуть его ладонью в плечо. Тут то же самое, только ментально. Важно выбрать правильно момент, – и тогда всё получается, как надо – мысль (побуждение, действие) проскальзывает в череду его собственных, как намыленное, а он и не замечает, что сделал что-то «не своё». Вот, как вышло с этим дурацким «Овсянка сэр!» Женька никак не мог знать этого мема – фильм с Ливановым выйдет только через три года, в восемьдесят первом.

Что ж, дело полезное, конечно, но только это не выход. Надо как-то налаживать двустороннюю связь. Без этого я далеко не продвинусь. А пока – ждать, наблюдать и потихоньку, исподволь, подталкивать альтер эго в правильном направлении.

…в конце концов, я ведь старше, верно? А значит, мне и виднее, какое из них – правильное…

Потихоньку и исподволь не вышло. Хорошо, что в этот момент я выходил из подъезда – успел схватиться за столбик, подпирающий козырёк и не проехался носом по асфальту.

Это случилось вдруг, сразу – когда очередное моё «проталкивание» совпало с лёгким беспокойством, накатившим на «реципиента». Забыл он что-то положить в сумку и встревожился по этому поводу – я так и не уловил. Сознания, моё и Женькино, с громким щелчком переключились, поменялись местами, и я осознал себя главным. Главным, понимаете? Стоило только справиться с секундным помутнением, из-за которого я чуть не заработал асфальтовую болезнь, как всё стало на свои места. Руки – мои руки! Как и ноги, и всё пятнадцатилетнее тело. Теперь не надо осторожно готовить, проталкивать, подсовывать – каждый мускул охотно подчиняется, энергия бурлит в каждой клеточке тела, которое я ощущаю безусловно своим…

…позвольте, а где же Женька? Сознание подкинуло ответ: да на моём месте, сжался в комок в специально отведённом для этого уголке мозга и паникует по поводу случившегося. Вот, кстати, и пятый вывод: зная о своём статусе «попаданца», я имею над ним преимущество. Осознать своё положение – значит, в определённом смысле, контролировать его. А этого-то мой юный двойник и лишён.

Попробовать перещёлкнуться назад? Нет, не стоит: на этот раз Женька точно запаникует и кинется за помощью к маме. А уж та не ограничится ощупыванием лба.

Так что извини, друг ситный, а придётся тебе немного побыть в моей шкуре. Пассивным наблюдателем. Кстати – попробуй-ка заглянуть в мою память – глядишь, это поможет тебе принять то, что случилось с нами обоими.

…не поверите – но мне показалось, что он услышал. И даже обозначил что-то вроде неохотного согласия. Выходит, связь налаживается?

Ладно, это всё потом. А сейчас надо торопиться. Я с удивлением обнаружил, что за попытками разобраться с приоритетом в собственном теле я изрядно отклонился от привычного маршрута. Взгляд на запястье, где красуется подарок на прошлый день рождения, часы «Секунда» – ё-моё, да я уже опоздал, звонок прозвенит через две минуты, а до школы не меньше пяти, бегом.

Какой там первый урок, история? И ведёт её директор школы собственной персоной.

Итак, «а тро марш»! Что по-французски означает: «на рысях, вперёд». Как же здорово, когда ноги сами несут мальчишеское тело, знать не знающее об одышке, радикулите и болях в коленях…

До школы я добежал минуты за три, установив новый личный рекорд в забегах по пересечённой местности. Оставляю слева детский сад (два плоских здания из красного кирпича), миную новенькую нарядную семнадцатиэтажную свечку-«лебедь». С разбегу перемахиваю через низкий бетонный заборчик, порадовавшись, что сегодня никто не озаботился выставить «караул» из дежурных старшеклассников, разворачивавших всех, желающих срезать маршрут, в обход, через ворота. А может и озаботился, только караульщиков сняли, сразу после звонка на первый урок? Да какая разница…

Короткий косогор позади, мухой взлетаю на широкое крыльцо. Внешняя, предбанник, собранный из мутно-зелёных стеклоблоков, ещё дверь… ну, здравствуй, родимая школа номер 159! Давненько я тебя не навещал. Лет пятнадцать, пожалуй?

Кабинетов истории у нас два, это я помню и без Женьки. Причём оба – в левом крыле третьего этажа. На лестнице чуть не налетаю на какую-то женщину, но, к счастью, вовремя торможу.

…какую-то? Поздравляю, Шарик, ты балбес!..

– Здрасьте, МарьВладимирна! (уф-ф, кажется, не напутал – спасибо утренним вылазкам в Женькину память. Или всё же вспомнил сам? Пофиг, потом…)

Наш завуч, низенькая, полноватая тётка за сорок. Одета в строгий тёмный костюм – юбка и пиджак или как это называется? – сиреневую блузку с кружевами на воротничке, жиденькие русые волосы собраны на затылке в луковицу. И смотрит на меня оч-чень даже неодобрительно.

– Абашин, восьмой «А»? Почему не на уроке?

Взгляд профессионально пронзительный, строгий – недаром её боятся больше других учителей. А вот я сейчас ничего не боюсь, наглец эдакий. Нет, серьёзно – мне просто весело и хорошо. Так хорошо, как не было уже очень-очень давно.

Собеседница замечает мою улыбку и хмурится. Всё верно: по её понятиям я должен стоять по стойке «смирно» и всячески демонстрировать раскаяние.

Ну, хорошо, будет вам раскаяние. Мне что, трудно?

– Простите ради Бога, МарьВладимирна, проспа… э-э-э… тарелку с «Геркулесом» опрокинул. – зачастил я, просительно складывая руки на груди. – Мама уже ушла на работу, кот, скотина такая, овсянку не жрёт. Пока пол вытер…

И как вам такая отмазка?..

…а никак. Я не успеваю договорить, а на лице завучихи уже проступило тяжкое недоумение.

Идиот! Нет, не так – адиёт! Какое, нафиг, «ради Бога»? Я советский пионер, или где? А ещё галстух нацепил…

– Так я побегу? У нас история, может, Геш… может Геннадий Васильич сжалится и пустит?

…а что, может не пустить? Память (моя или Женькина? Снова этот вопрос…) услужливо подсказывает: «ещё как может». Директор – мужик справедливый и отходчивый, но под горячую руку ему лучше не попадаться.

И, прежде чем опешившая от моей наглости Мария Владимировна успевает ответить – огибаю её и, на скорости миновав ещё два лестничных пролёта, оказываюсь на третьем этаже.

…что-то крутовато я начинаю, а?..

Геша сжалился. Сердито насупился, выслушал сбивчивые извинения (байку насчёт «Геркулеса» и скотины-кота я решил пока придержать) и кивнул – «проходи». И я прошёл.

Рядом с Астом – он сидит на дальней парте у окна – есть свободное место, и он уже машет рукой. Но я, не доходя две парты, внезапно торможу и усаживаюсь рядом с Миладой Авксентьевой.

– Можно? – одними губами.

Недоумённый взгляд из-под каштановой чёлки, доброжелательный кивок.

– Садись. Чего опоздал?

Вот, теперь в самый раз – про кота! Миладка фыркает в кулачок. Разумеется, ей и в голову не придёт счесть хоть слово из всего этого правдой. Да и знает она, что у меня нет кота, бывала в гостях.

Кстати, о гостях…

– У меня девятого бёздник. – шепчу. – Будешь?

– Бёздник? – Брови недоумённо сошлись, а у меня в груди что-то ёкает. – Это что за зверь?

Ели-метели, это уж точно Женькино! Дело в том, что я был влюблён в Милку класса эдак с шестого – ну, или думал, что влюблён. И дико по этому поводу комплексовал. Звонил и бросал трубку, на уроках садился так, чтобы видеть её, несколько раз даже решился проводить до дому и поднести портфель. А у него это всё, значит, сейчас…

Что ж, тут остаётся только посочувствовать. В начале девятого класса Милада прочно вошла в небольшую компанию, сложившуюся вокруг нас с Серёгой. А спустя всего три месяца – объявила, что родители внезапно уезжают из Москвы – и она, разумеется, едет с ними. То ли в Сибирь, то ли на Дальний Восток, уже не помню. Мы пришли её провожать: стояли у подъезда, говорили, вздыхали, смотрели, как Милкина мама мечется по тротуару – вызванное такси опаздывало. А Милада, покусав нервно губы, отозвала нас в сторону и шёпотом сообщила поразительную вещь: оказывается, ни в какую не в Сибирь они не едут. Семья уезжает в Австрию, в Вену. Уезжает из Союза. Насовсем. Тогда я толком не понимал, что это означает.

– Бёздник – это день рождения. – торопливо, шёпотом пояснил я, делая ещё одну отметку: полегче со сленгом, который кажется мне молодёжным. Можно и не угадать. – Так придёшь?

– Приду. – кивает. – Ты учебник-то открой, Геша смотрит…

Геша – это директор, он ведёт у нас историю. Уничижительное прозвище никак не отражает нашего отношения к нему. Геннадия Васильевича уважают – за грозную внешность, за признанную всеми справедливость. А ещё за биографию: во время войны он был танкистом. Был в школе такой дурацкий обычай: так непочтительно сокращать имена учителей. «Мариша, Клавдиша, Зинуля…»… мало кого из наших наставников минула чаша сия. Трудовик, сухопарый, круглоголовый, плешивый и отчаянно лопоухий Александр Иванович, вечно расхаживающий по школе в засаленном синем халате, именовался «Сан Саныч». Военрука, Георгия Палыча, звали «Жора», а Алла Дмитриевна, миловидная, кукольной внешности, «англичанка», удостоилась ласкового «Аллочка».

– У нас сейчас что, «СССР»? – спрашиваю, копаясь в сумке. А Женька тоже хорош – положил зачем-то оба учебника, и «Историю СССР» и «Новую историю». Мне что, монетку кидать?

– Ага. – кивок и лукавый взгляд. – Ты что, не проснулся ещё? «Новая» будет во второй половине года.

Ловлю на себе неодобрительный директорский взор. Плохо дело – по ходу, Геша начинает терять терпение…

…а вот мне не страшно – от слова «совсем»…

– «И тут ребята, началось страшное…» – уже было?

Есть у историка такая любимая присказка, когда он повествует о массовых побоищах, сражениях, казнях и прочих исторических ужасах.

Милка снова фыркает.

– Значит, будет. – уверенно заявляю я. Чуть громче, чем следует, потому что на этом Гешино терпение заканчивается.

– Абашин, ты, надо полагать, хочешь высказаться? – грозно вопрошает он, постепенно закипая.

Я пожимаю плечами. В самом деле, откуда мне знать, к чему надо быть готовым? И явственно ощущаю, как внутри моего сознания заходится в панике альтер эго.

«… вы… ты чего? Офонарел? Сейчас вызовет, а это банан, ты же не учил!»

Банан – это двойка. Тут мне подсказка не нужна.

– Так мы ждём, Абашин!

Директор воинственно вскинул подбородок – прямоугольное, словно вырубленное топором лицо раскраснелось, как всегда в минуты раздражения.

Я вздохнул, встал, и пошёл к доске.

«Я дерусь, потому что я дерусь, ответил Портос. А Наполеон, подумав, добавил: „Главное – ввязаться в бой, а там видно будет…“»

Или он не так говорил? Не суть.

– Так что вы, Абашин, подготовили?

…раз перешёл на «вы» – значит на грани. И пусть…

– А что надо было? – включаю дурака.

И вижу, как у сидящего на первой парте Андрея Куклина медленно отвисает челюсть. У Ленки Афанасьевой, его соседки по парте, губы изображают заглавную «О». Аст со своей галёрки крутит пальцем у виска. Остальные тоже не отстают.

Пробрало, ребятки? Это называется «слом шаблона». Не сделавшему домашнее задание разгильдяю полагается выкручиваться, мямлить о трудностях дома, врать, что перепутал уроки…

Гешу, кажется, тоже зацепило. Вместо того, чтобы без разговоров влепить наглецу тот самый банан, он повелительно тычет указкой в ближайшую парту.

– Куклин, что я задавал?

Андрюха вскочил, как встрёпанный. «Лучший в классе по истории» – услужливо подсказывает память, но я на неё цыкаю.

– Подготовить устное сообщение по периоду перед Отечественной Войной тысяча восемьсот двенадцатого года! – бойко отвечает он. Тильзитский мир, завоевание Финляндии, военные поселения, война с Ираном…

– Ещё реформы государственного управления и просвещения. – добавляет Геша. – Не всё в истории, Куклин, сводится к войнам. Садись, молодец. А мы пока… – он разворачивается ко мне, и я отмечаю, что роковой багрянец немного рассеялся. – …а мы пока послушаем Абашина. Итак?..

Я ухмыльнулся. Помнится, бродила в Сети история неизвестного автора, посвящённая малоизвестному эпизоду как раз нужного периода. Стили изложения там, такой… своеобразный. Настолько, что я запомнил его почти слово в слово.

– Регламент? – деловито осведомляюсь я. – В смысле, сколько у меня времени?

Ну, если Геша и сейчас не выставит меня из класса – значит, я что-то насчёт него не понимаю.

…о стенки черепушки бьётся в истерике Женькино сознание. Бедняга, такой стресс…

– Пяти минут хватит? – отвечает вопросом на вопрос директор.

Киваю. Вы хочете песен? Их есть у меня!

– Итак, война с Ираном. – бодро начинаю голосом блогера, записывающего очередной ролик, – В смысле – с Персией, он тогда назывался именно так. В 1805-м году Россия воевала с Францией в составе Третьей коалиции. Но у французов был Наполеон, а у нас – австрийцы, так что успехов на горизонте не просматривалось. Тем временем на юге, у персидского Баба-хана, с мурлыканием читавшего сводки с европейских фронтов, возникла идея. Баба-хан перестал мурлыкать и пошел войной на Россию, рассчитывая расплатиться за поражения 1804-го года. Момент был выбран удачно: из-за очередной постановки спектакля «Толпа криворуких союзников и Россия, которая пытается всех спасти», Петербург не мог прислать ни одного солдата – на весь Кавказ было от силы, тысяч десять штыков!

Я остановился, чтобы перевести дух. В классе повисла тишина. Челюсти, по меньшей мере, половины пребывали где-то в районе узла пионерского галстука.

То ли ещё будет, птенчики…

– Итак, на город Шушу, – я повернулся к висящей на доске карте и ткнул куда-то в район Закавказья, – где стояли гарнизоном шесть рот егерей майора Лисаневича, двинулись двадцать тысяч персидского войска под началом принца Аббаса-Мирзы. Думаю, он как Ксеркс, тащил за собой позолоченную платформу с кучей уродов и наложниц. Узнав об этом, князь Цицианов выслал всю подмогу, которую только смог. Все 493 солдата и офицера семнадцатого егерского полка при двух орудиях.

Тишина была – можно услышать пролетевшую муху. Геша, и тот замер, стиснув в побелевших пальцах деревянную указку.

– Их перехватили у реки Шах-Булах. Персидский авангард. Скромные четыре тысячи сабель. В то время на Кавказе сражения с за сражения и официально проходили в рапортах как «учения в условиях, приближенных к боевым». Так что, Карягин комплексовать не стал – построил егерей в каре, отбил персидскую кавалерию и встал укреплённым лагерем-вагенбургом. Персы атаковали их до ночи, после чего взяли тайм-аут на расчистку груд персиянских трупов и похоронные стенания. К утру, прочитав в присланном из ставки Баба-хана наставлении…

Я запнулся, чуть не сказав «мануал», как было в оригинале той интернет-истории. Фу ты чёрт…

– …так вот, прочитав в наставлении: «Если враг укрепился и этот враг – русские, не стоит переть на него в лоб, даже если вас двадцать тысяч, а их четыреста человек», персы принялись палить по вагенбургу из пушек. Наши в ответ сделали вылазку, пробились к персидской батарее и повзрывали всё, сбросив в реку обломки пушечных лафетов с похабными надписями и картинками.

Кто-то хихикнул. Геша свирепо выпучил глаза, но промолчал.

– …но положения это не спасло. Провоевав еще день, Карягин заподозрил, что трём сотням егерей перебить целую армию всё же не под силу. Жажда, опять же. Зной. Пули. И двадцать тысяч персов вокруг. Неуютно, знаете ли…

Снова смешок, и сразу – шиканье, адресованное весельчаку. Значит, хотят дослушать? Что ж, пойдём навстречу народу…

– На офицерском совете были предложены два варианта: или остаемся здесь и умираем, кто «за»? Никого. Или прорываем кольцо и, пока персы пытаются нас догнать, штурмуем ближайшую крепость и сидим за её стенами. Там тепло. Хорошо. И мухи не кусают. Правда, нас уже не три сотни, а две, а персов по-прежнему десятки тысяч, и все это будет похоже на голливудский боевик…

Лёгкий гул, тут же сошедший на нет. Ну да, здесь о голливудских боевиках лишь читали разгромные статьи в газете «Советская Культура»…

– …итак, решено было прорываться. Ночью. Перерезав персидских часовых и стараясь не дышать, участники шоу «Остаться в живых, когда остаться в живых нельзя» вышли из окружения. Потом была погоня, перестрелка, наши оторвались в лесу от махмудов и вышли к крепости. К тому моменту вокруг уцелевших – а ведь шел четвёртый день непрерывных боев, штыковых схваток и игр в прятки по ночам – уже сияла золотистая аура…

Галка Блюмина, сидящая на второй парте, ахнула и зажала губы ладошками. Я не отреагировал – Остапа понесло.

– …поэтому Карягин велел разбить ворота крепости ядром, после чего устало спросил у гарнизона: «Ребята, посмотрите на нас. Вы, правда, хотите попробовать? Вот, правда?»

Я сделал паузу, давая слушателям переварить сказанное.

– …ребята намек поняли и разбежались, прирезав по дороге двух своих ханов. Но это был ещё не конец. Выяснилось, что еды в крепости нет. Совсем. Нисколько. И Карягин вновь обратился к егерям.

Что-то сухо треснуло. Я скосил глаза – в руках у Геши две половинки указки.

– «…я знаю, что это даже не безумие, сказал Карягин, что для этого вообще нет человеческих слов. Нас нет и ста восьмидесяти, почти все ранены, истощены, вымотаны. Провианта нет. Боеприпасы кончаются. Зато есть обоз с ранеными, тяжеленные телеги, которые придётся тащить на себе, потому что лошади нужны для пушек. Перед воротами крепости Аббас-Мирза – слышите хрюканье его ручных уродов и хохот его наложниц? Это он ждет, когда голод сделает то, что не смогли сделать двадцать тысяч персов. Но ждёт он зря, потому что ночью мы уйдём, прорвёмся к другой крепости, которую снова возьмём штурмом, имея на плечах всю персидскую армию. А так же уродов и наложниц. Это не боевик. И не эпос. Это русская история, птенчики, и вы ее главные действующие лица…»

Я сделал паузу и обвёл взглядом одноклассников. Поймал взгляд Милады – она слабо улыбнулась. Мне.

…нравится? Не поверишь, мне тоже…

– Говорят, на небесах был когда-то ангел, отвечавший за невозможное. Так вот, ночью когда Карягин выступил из крепости, этот ангел умер от недоумения. Егеря – а они беспрерывно сражались уже две недели – выскользнули из крепости. Как ночные призраки, как нетопыри, как существа с Той, Запретной Стороны. Но пик безумия, отваги и силы духа был впереди. Продвигавшиеся сквозь тьму, морок, боль, голод и жажду егеря наткнулись на ров, через который нельзя было переправить пушки, а без них крепость было не взять. Леса, чтобы заполнить ров, рядом не было, а персы могли настигнуть их в любую минуту. Четыре солдата – одного звали Гаврила Сидоров – молча спрыгнули в ров. И легли. Как бревна. Тяжеленные пушки поехали по ним. Под хруст костей, стоны боли. На пушечный лафет брызнуло красным. Изо рва поднялись только двое, и отряд двинулся дальше…

Девчонка, сидящая в ближнем к двери ряду, громко всхлипнула и поднесла к глазам платок. Наташка Воронина, оторви да брось, заводила девичьей половины класса. Вот бы никогда не подумал…

– …за три версты от крепости их атаковали несколько тысяч персидских всадников, сумевших пробиться к пушкам. Зря. Егеря не забыли, какой ценой им достались эти пушки. На лафеты вновь брызнуло красное, на это раз персидское – и брызгало, и лилось, и заливало лафеты, и землю вокруг до тех пор, пока персы в панике не разбежались, так и не сломив сопротивление сотни наших.

Крепость Мухрат взяли с ходу. На следующий день подошёл князь Цицианов с двумя с половиной тысячами гренадер и десятью пушками, вдребезги разбил Аббас-Мирзу и соединился с остатками отряда Карягина.

Я сделал паузу. Класс потрясённо молчит. Как и Геша. Как и затаившийся в нашем общем сером веществе Женька.

– Всё.

И – не удержался:

– Евгений Абашин доклад закончил.

Это сработало как спусковой крючок – заговорили все разом. Не вставая, не поднимая рук, не дожидаясь позволения историка.

– …что, правда, такое было?

– …где ты это прочёл?

– …а почему в учебнике об этом нет?..

– …читал, Пикуля, «Баязет»? Там тоже…

Громкий стук – Геша постукивает обломком указки по столу, призывая класс к порядку.

– Кхм-м… – он натужно откашлялся, и я заметил, что глаза у него покраснели. – Садись, Абашин. Отлично.

И, чуть помедлив:

– В следующий раз, пожалуйста, предупреждай…

Математичку Клавдию Васильевну, средних лет даму с внешностью и манерами не успевшей состариться колдуньи Бастинды, мы недолюбливали. Да и не за что было, если честно: Клавдиша – смерть всему живому и, прежде всего, самой математике. Алгебра всегда была для меня бичом божьим. Геометрия же, если и шла полегче, то лишь самую малость. Так что, этот год нам с Женькой придётся как-то пережить, и тут надежда на жалкие ошмётки моих институтских знаний. Всё ж, Бауманка – это серьёзно, особенно если родная бабуля когда-то преподавала там математику в ранге профессора. Увы, её кровь во мне точно отдохнула…

Ну да ладно – матанализ пойдёт только в девятом классе, а там должна прийти другая учительница.

На этой мысли я себя осадил. Я что, собираюсь, подобно книжным попаданцам, взрослеть, готовя себя (и альтер эго, конечно), к великой цели – но когда-нибудь потом, в далёком будущем? Ох, сомнительно, что я тут ради такого именно расклада. Уж очень всё… не то, чтобы зыбко – построено на своего рода динамическом равновесии. И наше с Женькой «соседство», подразумевающее нахождение какого-то компромисса, а вовсе не полное поглощение, а то и замещение его личности моей. И флэшбэки эти… в смысле – этот. Потому как до сих пор случился только один. Но что-то подсказывает мне, что им дело не обойдётся. Так что, не стайер я, не стайер. Моя дистанция – в лучшем случае, полторашка, да и то…

Урок тем временем шёл своим чередом. Тема была не бей лежачего: «В курсе седьмого класса вы начали изучать векторы и действия с ними. В этом году изучение будет продолжаться. Поэтому Сначала вспомним основные сведения о векторах…»

В общем, до конца урока я пребывал в медитативной дрёме. Аст (на этот раз я устроился подальше от учительского престола) поначалу толкал меня локтём, но быстро понял бессмысленность этого занятия и отстал. Я же лениво наблюдал за попытками Женьки обрести контроль над телом – безрезультатные, в общем, попытки. Так, дёрнется чуток рука, или голова повернётся в сторону нашей классной секс-бомбы Оленьки Канищевой – вот кому мода конца семидесятых на экстремальное мини пришлась особенно кстати…

А вот когда прозвенел, наконец, звонок, и мы выскочили, с облегчением в коридор – вторая перемена, аж четверть часа! – меня накрыло. Всерьёз. Потому что…

Мы, наш класс «А» был дружен – и в последние два года учёбы, и потом, после школы. Встречались, общались, перезванивались. А раз в год, девятнадцатого октября, в «день лицеистов» собирались у памятника на Пушкинской. Кое-кто переженился, потом развелись, ясное дело… Другие пропали с концами, а кто-то и сохранил школьную связь на долгие годы.

И вот – они. Все. Подумайте, каково это – видеть вокруг своих живых мертвецов, уже оплаканных и потерянных годы назад. Жёлтый лоб этого целовал на отпевании. Гроб того нёс, этому на могилу – нет, на плиту, под которой капсула с пеплом из горелого БТРа – приносил цветы. И они, живые, рядом, огрызаются если случайно толкнул в суете большой перемены… А других, о ком услышал случайно: «Ада Михайловна – помнишь твою первую учительницу? Умерла два года назад» – ты встречаешь в школьных коридорах – деловитых, грустных, весёлых, не знающих своей обречённости. Тот разбился на мотоцикле, этот попал в плен в Кандагаре, а через неделю его голову подкинули к блокпосту – без глазу, ушей и языка. Этот умер в сорок, этот в сорок три, от цирроза – спился, ясное дело… А этот жив, но не выходит из дома, перенёс четыре операции. И живы ещё Высоцкий, Окуджава и Визбор. БГ – молод, ни у кого нет ни смартфона, ни даже интернета. И друзья кричат тебе с другого конца школьной рекреации «Женька, давай сюда!» – а ты поворачиваешься и видишь кучку стариков, мертвецов и предателей в юных телах…

Да, сейчас я вполне могу сработать под девочку Алису из финальных кадров «Гостьи из будущего» – рассказать каждому, что его ждёт. Только вот обрадуют ли их мои откровения?

Нет уж, нахрен такое попаданство. Остаётся надеяться, что Женька не способен воспринимать мои эмоции, и главное – мою память в полном объёме. Пока не способен.

И тут – щёлкнуло. Уж не знаю, наложилась ли Женькина попытка на мой эмоциональный всплеск, или я сам интуитивно захотел спрятаться поглубже, уйти в мозговую тину – что угодно, лишь бы подальше от этой реальности, – а только из узкого тупичка возле кабинета труда на первом этаже наше общее тело вывел уже он. Я перепугался, что у альтер эго случится после такого насыщенного утра откат, и он с рёвом ужаса кинется в медкабинет. Откуда его увезут прямиком в заведение, где персонал необычайно ласков, двери в палатах лишены ручек, а рукава рубашек по странному капризу портного завязываются за спиной.

Но Женька приятно меня удивил. Нет, завис, конечно, ненадолго – благо перемена была длинная, в четверть часа. Но – собрался, выбрался из «убежища» и поплёлся на третий урок. А мне оставалось только сидеть в уголке и обдумывать случившееся.

Выходило так, что после того, первого щелчка, поменявшего нас местами, мой разум испытал нечто вроде эйфории. Отсюда и всё последующее фанфаронство – что на лестнице с завучихой, что потом, на уроке истории.

Почему? А хрен его знает. Вот, к примеру, объяснение: немолодой разум не справился с выбросом молодых гормонов, захлестнули эмоции, а в результате…

Впрочем, ничего страшного ведь не произошло? На переходный возраст можно списать многое – особенно в самом начале учебного года, после трёхмесячного перерыва. А вот дальше следует быть осторожнее. Пусть Женька сейчас обвыкнется с мыслью, что нас в его теле двое – похоже, это он уже понял. И прошёлся-таки по самым верхам моей памяти. Успокоится, уверится, что его не собираются выбрасывать на помойку, чтобы освободить место для другого разума.

И ещё. Теперь я воспринимаю его мысли и эмоции гораздо глубже, чем раньше. А он, зная о моём существовании, сможет отнестись более взвешенно и осмысленно к попыткам «вмешательства» изнутри. В том числе и попробовать от них «закрыться».

Получится ли? Проверяется опытом. Но с этим лучше пока повременить – ещё один спонтанный щелчок, да ещё посреди урока нам точно не нужен. Посижу-ка я, пожалуй, спокойно, посозерцаю, отложив любые эксперименты.

А дальше – будем посмотреть, как говорят в одном южном приморском городе.

Следующей, третьей по счёту, была физика. Как и геометрия, это был первый урок по данному предмету в новом учебном году. Женька открыл учебник (Пёрышкин, тоже, между прочим, легенда…), и там обнаружились… сплошные «тепловые явления». Причём на начальном, самом примитивном уровне – никаких тебе трёх законов термодинамики и циклов Карно.

Даже обидно – всё же по своему образованию я теплофизик…

Попробовать лёгким, наилегчайшим таким толчком помочь «реципиенту»? Нет, не стоит. Раз уж решил подождать с экспериментами – изволь исполнять. Тем более, что на первом уроке ничего серьёзного не ожидается. А я пока отдохну – все эти «щёлк-щёлк» даются, как выяснилось, довольно тяжело.

В то, что произошло дальше, с трудом поверит любой ценитель «попаданческого» жанра. Я… заснул. Нет, Женька продолжал бодрствовать – сидел на уроке (снова на одной парте с Астом), впитывал крупицы знаний, балбесничал, как водится, помаленьку. Отрубился именно я, моё сознание – видимо эмоциональная перегрузка оказалась слишком сильной, и разум словно провалился в тёмный глухой омут без флэшбэков и сновидений, оставив юное альтер эго в гордом одиночестве.

Очнулся я часа через два, причём на улице. Уроки уже закончились, и Женька вместе с Астом неторопливо шли домой, на ходу обсуждая школьные события. Серёга напирал на «доклад» о полковнике Карягине, «реципиент» благоразумно отмалчивался. Ну, ещё бы – а что он мог сказать?

После физики был ещё один урок, география, после чего случился классный час, который я, естественно, проспал. А зря, как выяснилось.

В прошлом году классной руководительницей нашего седьмого «А» была Алла Давыдовна, та самая миловидная «англичанка». В этом же её место займёт учительница русского языка и литературы Галина Анатольевна – и останется нашей «классной» все три года, до самого выпуска.

Это были особенные, ни на что не похожие годы. Многочисленные поездки двух классов – нашего «А» и параллельного «Б», где классной была её сердечная подруга, тоже «литераторша». Питер-Ленинград, Михайловское, Константиново, Шахматово, Бородино, просто лес с костром и ночевками в палатках… Пушкинская перемена 30 января – большая двадцатиминутная перемена, во время которой актовый зал был набит битком, а мы читали стихи. Уроки, на которые она приносила из дома подсвечники, зажигала свечи и запирала на ключ дверь, чтобы не зашла ненароком завуч и не поломала атмосферу. Парты отодвигались, мы усаживались в кружок, и начиналось чтение Пушкина. Начитывала в основном сама: «И поводила все плечами, все улыбалась Натали» – почти ее портрет. Потом – ранний программе появился Толстой… Темы сочинений: «Почему Андрей Болконский не женился на Наташе?», «Понял бы князь Андрей русскую пляску Наташи?», «В какой семье вы хотели бы воспитываться? У Болконских или у Ростовых?». Лет через двадцать после выпуска, на юбилейной встрече она как-то проговорилась: «мы с Татьяной Иосифовной (та, вторая литераторша) раскладывали тетради и, беря каждую следующую, загадывали – этот у Ростовых, этот у Болконских. Почти ни разу не ошиблись». А я помню, как Галина Анатольевна, придя в класс, сказала: «Я поняла, почему так часто плачу от вас – почти все хотят жить в семье Болконских».

…я тогда, помнится, выбрал Ростовых. Ну, симпатичен мне открытый, прямолинейный, как кавалерийская пика, гусар Николенька…

Вот такая учительница. А я самым вульгарным образом проспал её первый классный час!

Видимо, Женька сумел уловить моё смятение, потому что по-быстрому закруглил разговор, попрощался с Серёгой и заторопился домой. На прощание они договорились насчёт завтрашней тренировки, и тут я снова слегка напрягся. Недаром, ох недаром Васич сулил ещё вернуться к разговору о вчерашней моей фехтовальной эскападе…

Рефлексия – это «наше всё» для истинного попаданца. Именно она, а отнюдь не стремление:

…затащить в постель свою первую любовь и вообще всех попавшихся по дороге красоток;

…отмудохать школьных уродов, которые нещадно его чморили и вообще, ставили в неприличные позы;

…перепеть\переписать все бестселлеры девяностых и нулевых под своим именем;

…поднять тучу бабла на фарце, кладах, подпольных тотализаторах, выигрышных номерах «Спортлото» и прочих тёмных и не очень схемах;

…сдать компетентным органам всех сколько-нибудь известных предателей, перебежчиков, маньяков;

…et cetera, et cetera, et cetera[3] – далее по всем известному «обязательному списку» попаданца в поздне-советское прошлое.

Итак, рефлексия. Почему? Тут всё элементарно. Вы думали, что самым сложным будет справиться с валом новых впечатлений, а так избежать оговорок, анахронизмов и прочих «проколов», способных засветить попаданца перед органами и прочими заинтересованными и не очень лицами? Да ничего подобного. Потому что самое сложное – совсем другое.

Авторы, как и потребители «попаданских» романов редко дают себе труд задуматься: а куда девается тот «я», который был «мной» в детстве, если я его заменил? Исчезает без следа? Растворяется в ноосфере? Живёт вместе со мной?

Представьте, что вы – ребёнок, в сознание которого начинает ломиться больной, выгоревший, проживший лучшие годы старик, стараясь сожрать его, вытеснить, не признавая за ним права на существование, как таковое.

А с другой стороны: представьте, что вы взрослый, разумный человек, на которого обрушивается эмоциональная нестабильность подростка – вместе со всеми моментами детства, которые давным-давно превратились для вас в остаточное сияние выгоревших звёзд. Ребёнок, которому вдруг стало со всей очевидностью ясно, что всё, что на земле дышит и живёт, рано или поздно ложится под разящую косу времени – и вот оно, непреложное тому доказательство.

Представили? Ау, санитары…

И тут-то на помощь приходит она – рефлексия. Способ разложить по полочкам собственные эмоции, побуждения, намерения. Мало того – единственный, как выяснилось, разумный способ примирить с собой подростка, с которым вы делите тело. Не дать свихнуться обоим. И – мягко, шаг за шагом, на кошачьих лапках, обходя по мере сил острые углы и стараясь не делать резких движений, которые всё равно неизбежны…

Короче, я оставил Женьку в покое. Нет, больше не засыпал – вместо этого сумел вогнать себя в медитативный транс, сквозь который и воспринимал окружающую действительность. И пока он поглощал ужин (мама вернулась рано, сказала, что отпросилась с работы, благо, ВНИИТЦ, где она числилась старшим научным сотрудником, неподалёку, на Флотской), пока рассказывал о новой классной, пока хвастался пятёркой по истории (ни слова о «совместном» докладе, мошенник эдакий!), пока делал вид, что готовит уроки (уселся за стол, пристроил перед собой учебник, а сам выдвинул ящик с розовым томиком Вальтера Скотта…) – так вот, пока «реципиент» занимался обычными своими делами, я раскладывал по полочкам, нумеровал, выстраивал намерения, мысли, воспоминания. Делал всё, чтобы после нового «щелчка» он получил стройную картину, материал для размышлений, почву для шага вперёд в налаживании контакта. И сам не заметил, как сполз в глухое забытье.

На этот раз обошлось без наводящих оторопь новостных репортажей с ядерными ударами и огнемётными танками. Монитор, правда, имелся – он висел на противоположной стене, чёрный, кажется даже покрытый пылью. Стол, пластиковая бутылочка газированного «Святого источника» (эта деталь почему-то отчётливо бросилась в глаза – всё остальное было слегка размыто, не в фокусе, и лишь бутылка имела нормальный вид), россыпь разноцветных файлов, несколько ручек. Одним словом, офисная рутина.

А вот сидящий напротив человек в это понятие никак не вписывался. Казалось, он только что выбрался из бункера – а может, это место тоже располагалось глубоко под землёй? Нестарое ещё, лет пятидесяти с небольшим, лицо уродуют мешки под глазами и какая-то неистребимая серость – словно кожа месяцами не видела солнца, а воздух его овевал исключительно кондиционированный, мёртвый. Генеральский мундир, хоть и сидит аккуратно, но носит следы застарелой несвежести. Китель нараспашку, узел галстука слегка распущен, верхняя пуговица рубашки расстёгнута. Так и видишь, как владелец не которую по счёту ночь засыпает прямо в рабочем кабинете, не снимая брюк, повесив китель и рубашку с галстуком на спинку стоящего возле кожаного дивана стула.

И за всем этим – серым лицом, несвежим кителем, отёчными веками – прячется неимоверная усталость, тоска, обречённость.

Бункер – он бункер и есть.

– Вас выбрали за некий присущий вам взгляд на окружающий мир.  – заговорил генерал. Голос у него был хриплый, свистящий, одышливый – человек явно злоупотреблял сидячим образом жизни. – А так же, и далеко не в последнюю очередь, за родственников и близких, причём не вас нынешнего, шестидесятилетнего, со всем вашим жизненным багажом, а того, подростка…

– То есть, и в прошлое теперь отправляют по блату?

Второй голос – мой. Обычно человеку непросто узнать себя на звукозаписи, если, конечно, он не блогер, артист или телеведущий. Но тут сомнений почему-то нет. Причём голос этот явно принадлежит мне шестидесятилетнему, как и сказал только что незнакомый генерал. Голос деланно-ироничный, слегка небрежный – ясно, чтобы скрыть неуверенность, а пожалуй, и испуг. Обычное дело.

– Не совсем по блату. Точнее – совсем не по блату. Впрочем, можете считать и так, для дела это значения не имеет. Вы были отобраны по многим критериям, и родственные связи – лишь один из них. Главное, что вам следует запомнить: без сотрудничества со своим юным альтер эго, вы не добьётесь ничего. Ясно? Ни-че-го. Либо выгорите, рассосётесь в подростковом сознании, оставив после себя заведомого неврастеника, а то и законченного инвалида по психиатрии. Либо наоборот, поглотите, подавите его, и тогда придётся заново прожить жизнь, совершенно точно зная, какая беда ожидает и вас и всех на этом шарике – и понимать, что единственный шанс отвести её безвозвратно упущен. Вами. И долго вы так протянете, прежде чем потянетесь к бритве, пачке снотворного или открытому окну?

Генерал умолк, наклонился вперёд – при этом кончик галстука зацепил одну из авторучек, и та покатилась по столешнице – протянул руку к бутылке и…

Женька сидел на диване – встрёпанный, перепуганный. За окном глухая беззвёздная ночь, будильник на столе показывает четверть третьего. Что до меня – то я пришёл в себя, как и в прошлый раз, одновременно с ним, и теперь лихорадочно пытаюсь осмыслить этот, второй по счёту, флэшбэк. Чем он отличается от предыдущего? А вот чем: в нём я увидел (ну хорошо, услышал) себя самого. А ещё – из него можно почерпнуть информацию, касающуюся меня лично. Точнее – нас. Обоих. А ещё точнее – того, зачем с нами происходит… то, что происходит. Потому что, кого, как не Женьку имел в виду генерал, рассуждая о том, что мне – нам – предстоит сделать?

А, собственно, что именно нам предстоит? Ни слова о природе опасности, грозящей «шарику», как и природе «особого взгляда» на действительность, якобы мне присущий, и тех «родных и близких», из-за которых меня выбрали, он не сказал. Может, потом? В очередном флэшбэке? Похоже, им положено случаться именно во сне. Конечно, двух случаев маловато для уверенной статистики, но ведь будут и другие, будут! А значит – подтверждается ещё одно заключение: я не стайер. Генерал и те, кто за ним стоят (а стоят ведь, к гадалке не ходи!) похоже, ждут от меня вполне конкретных действий. И откладывать их «на потом» никак нельзя категорически.

И при всём при том – отчётливое, засевшее, как гвоздь в сапоге и оттого столь же раздражающее чувство, что я совершенно точно знаю, о чём идёт речь.

Вот и понимай, как хочешь…

– …и как же всё это понимать?

Женька уже немного пришёл в себя. Паники, как прошлой ночью нет – наоборот, есть ясное осознание реальности происходящего. Похоже, мои усилия не пропали даром.

А понимать это надо так, что мы имеем бонус. Причём – чертовски важный бонус. Уж не знаю, где тут курица, а где яйцо, был ли флэшбэк следствием налаживания контакта общения, или, наоборот, стал толчком к нему – но факт есть факт. Теперь у нас получается не просто обмениваться «подталкиваниями», ощущениями, намёками, но и общаться напрямую.

А может, сам флэшбэк – следствие того, что я дал «реципиенту» доступ к моей памяти? А что, вполне себе версия: он просматривает её и как бы собирает заново – то есть, делает то, до чего у меня самого никак не дойдут руки. Текучка заедает, хе-хе…

В общем, мы сумели поговорить. Недолго и не слишком вразумительно, но ведь лиха беда начало? Разговор этот вымотал обоих почище самого флэшбэка, но Женькину фразу, произнесённую перед тем, как мы оба провалились в сон, я расслышал хорошо:

«Пожалуйста, только не надо больше так делать – силой выкидывать меня из меня…»

Удивительно, но трудности диалога двух наших личностей рассеялись вместе со звонком будильника. Потому что уже в ванной, за обязательным утренним туалетом мы с альтер эго попробовали поболтать – и выяснили, что не испытываем при этом особых трудностей. Больше всего диалог походил на телефонный разговор. Или, скажем, на беседу людей, совместно занятых достаточно сложным делом.

Хороший пример: раллийный экипаж на каком-нибудь «Даккаре». Есть пилот и есть штурман. В каждый конкретный момент нагрузка на них сильно различается, но ведущим в этой паре всё равно пилот. Что не мешает им беседовать по ходу гонки, в том числе – и на тему управления общим «транспортным средством». Когда же нагрузка на одного из них резко возрастает – скажем, особенно сложный поворот, или штурман должен быстро выбрать новый вариант маршрута – то он может и выпасть на время из беседы. Или ограничится тем, что будет слушать рассуждения напарника.

И вот что у нас получилось:

Я: «Ладно, договорились, я пока не лезу. Но если понадобится помощь – имей в виду, я всегда готов, как юный пионер. Ты только пропусти, а дальше уж я сам…

Женька (хихикая): Это как в анекдоте про вьетнамского лётчика?

– В каком это анекдоте? – машинально спрашиваю я, и вспоминаю. Сам, прошу заметить, без подсказки!