Мария – королева интриг Бенцони Жюльетта

— Я знаю, друг мой, я знаю! Но признайте же, что она поощряла меня к этому! Я же все-таки мужчина, черт возьми! Мог ли я предположить, что прекрасные глаза с поволокой и дрожащие губы вовсе не являются призывом к иным ласкам? И у нас было так мало времени! Если бы только я мог вновь увидеть ее, все ей объяснить.

Дьявол, очевидно, был на его стороне, ибо наутро к берегу причалил баркас, на котором отважные моряки, несмотря на плохую погоду, привезли почту для двора. Мария и Холланд решили использовать эту неожиданную возможность: они посоветовали Бекингэму самому отправиться с депешами к королеве-матери, единственной уполномоченной получать новости из Англии.

Они едва закончили разговор, как герцог уже был в седле и галопом несся в сторону Амьена. Там он предстал перед Марией Медичи.

Та, все еще не поправившись окончательно, лежала в постели, но все же приняла его, взяла письма, поблагодарила и благосклонно выслушала его просьбу об аудиенции у ее невестки, к ногам которой он желал смиренно пасть. Его слова показались ей особенно похвальными, ибо королева-мать, со своей стороны, питала слабость к красавцу-министру, и она посоветовала ему немедленно отправиться к королеве.

Анна Австрийская, которой утром делали кровопускание, также лежала в постели, страдая от своего недавнего приключения. Когда ей доложили, что ее воздыхатель просит аудиенции, она воскликнула:

— Он снова здесь? Я думала, мы избавились от него раз и навсегда!

И она велела своей фрейлине, мадам де Лануа, сказать, что она никого не принимает. Та исполнила поручение с максимальной твердостью.

— Королю не понравится, — пояснила она герцогу, — что королева допускает в свою спальню мужчин, находясь в постели!

Бекингэм возвратился к Марии Медичи, умоляя с такой настойчивостью, что та в конце концов ответила:

— Почему же? Я же так поступаю.

Мадам де Лануа, разумеется, пришлось пойти на этот консенсус, но она приняла меры предосторожности: когда герцог вошел, спальня была полна людей, и две принцессы крови мадам де Конде и мадам де Конти сидели у изголовья королевы. Бекингэм подошел к постели, опустился на колени, взял руку Анны и зарыдал. Мадам де Лануа поспешила вмешаться:

— Не в обычаях французского двора говорить с королевой, стоя на коленях! Извольте сесть!

Ему подали кресло, которое он гневно отверг:

— Не будучи французом, я не обязан соблюдать законы страны. Оставьте меня в покое!

И он начал свою оправдательную речь, которой сумел лишь вывести Анну из себя. Она отдернула руку, сохраняя ледяное выражение лица и не удостаивая его ни единым взглядом. Видя это, мадам де Конти любезно попросила его светлость не настаивать, дабы не утомлять Ее Величество, которая нездорова и нуждается в Отдыхе.

— В отдыхе? Неужели? Посреди всей этой толпы? — в ярости прорычал англичанин. — Успокойтесь, мадам, я ухожу, но вы скоро узнаете, что надо мной нельзя насмехаться безнаказанно.

— Никто и не думал бы насмехаться над вами, милорд, если бы вели себя благоразумно, — возразила принцесса. — Вы демонстрируете недостаток уважения к королеве, докучая ей.

Он бросил на нее гневный взгляд, нахлобучил свою шляпу и вышел, расталкивая лакеев и обещая вернуться.

Несколько часов спустя мадам де Шеврез, весьма обеспокоенная, узнала, каким образом он рассчитывает вернуться, если ему не окажут лучший прием: с помощью оружия!

Часть вторая

НАНТСКИЙ ЭШАФОТ

Глава VII

АЛМАЗНЫЕ ПОДВЕСКИ

Море в конце концов успокоилось, английский флот смог бросить якоря в Булони, и Двадцать второго июня Генриетта-Мария и ее свита взошли на борт «Принца», одного из самых крупных судов, которые когда-либо были построены. А также одного из самых роскошных, поскольку оно располагало тремя залами, сверху донизу обитыми готлисовыми гобеленами с золотой вышивкой. Именно здесь капитан Финеас Петт радушно встречал свою юную королеву и ее многочисленную французскую свиту. Помимо супругов де Шеврез и французского посла в Лондоне в нее вошли граф Ле Венер де Тийер с супругой, епископ Мендский, монсеньор де Ла Мот-Уданкур, капеллан королевы и кузен кардинала Ришелье, которого он должен был постоянно держать в курсе всего, что будет происходить в Лондоне; были здесь графиня де Сен-Жорж (Она приходилась дочерью мадам де Монгла, гувернантке детей Генриха IV) и графиня де Сипьер, граф д'Эфья и с ними не менее сорока священников, секретарей, дворян, шталмейстеров, слуг, врачей, музыкантов (Генриетта-Мария, как и ее мать, обожала музыку) и добрый десяток горничных. Почти никто не говорил по-английски, что доставило немало хлопот сэру Тоби Мэтью, официальному переводчику. Но самыми близкими, бесспорно, являлись мадам де Шеврез и мадам де Сен-Жорж.

Догадываясь, что юная королева волнуется, хоть и не показывает этого из гордости, хорошо знавшая ее Мария старалась быть все время рядом с ней. С самого начала переговоров они вместе с Холландом стремились нарисовать как можно более привлекательный портрет будущего супруга, а в своих письмах Карлу I Генрих так же превозносил его невесту. Необходимо было, чтобы этот брак был удачным, даже если уязвленный Бекингэм уже был отчасти настроен против Генриетты-Марии.

«Принц» достиг Дувра через каких-нибудь десять часов. Ла-Манш оказался относительно покладистым, и морская болезнь никого не мучила, даже Марию, которую нисколько не беспокоила ее беременность и которая, напротив, была еще бодрее, чем обычно.

Прием, оказанный им в Дувре, несмотря на изрядную долю любопытства, был скорее теплым. Улыбка Генриетты-Марии, ее молодость и огромные глаза без труда открывали перед ней сердца. Она сошла с корабля по трапу, села в портшез и была доставлена в замок в компании мадам де Шеврез и мадам де Сен-Жорж. Вид замка вызвал у Марии смутные ассоциации: если первая брачная ночь пройдет в этой средневековой постройке, она явно окажется не более веселой, чем ее первая ночь в Шеврезе, поскольку место выглядело мрачноватым и обстановка была слишком старомодной. Впрочем, она вскоре успокоилась, расспросив Холланда и выяснив, что Карла I в замке не было, так как Мария Медичи, как заботливая мать, потребовала у зятя, чтобы ее дочь первую ночь на английской земле посвятила отдыху после путешествия по морю, которое, даже в окружении роскоши, всегда было труднопереносимым.

Однако английский король сгорал от желания увидеть свою супругу. Он находился в Кэнторбери и на следующее же утро вскочил на коня и примчался в Дувр, застав новобрачную как раз посреди завтрака. Придя в восторг от такой спешки, Генриетта-Мария, отбросив напускную серьезность, бросилась ему навстречу и, сбежав по лестнице, опустилась перед ним на колено и поцеловала его руку. Совершенно очарованный, он поднял ее, заключил в объятия и несколько раз поцеловал с заметным воодушевлением, после чего с улыбкой выслушал речь, которую она приготовила для него. Внезапно она остановилась и разразилась рыданиями, убежденная, что он разглядывает ее и дивится ее маленькому росту. Карл попытался успокоить ее, но она настаивала на том, чтобы расставить все точки над «i», чуть-чуть приподняв парчовую юбку и демонстрируя ему свои туфельки без всяких хитрых возвышений:

— Вот, сир! Я стою на своих собственных ногах. Такая уж я есть — ни выше, ни ниже!

— Лорд Холланд писал мне, что вы восхитительны, и он не обманул меня!

Они намеревались выехать в Кэнторбери, где Генриетте-Марии предстояло провести свою первую брачную ночь, когда произошел инцидент, который Мария сочла весьма неприятным. Казалось совершенно естественным, что они с мадам де Сен-Жорж, отвечавшие за принцессу, займут место в королевской карете, но король воспротивился этому: отныне сопровождать ее будут английские дамы. Несмотря на все просьбы Генриетты-Марии, в ее карету сели мать Бекингэма (несносная), его жена (гораздо более приятная) и графиня д'Эрендел. Впрочем, две француженки взяли реванш в тот же вечер, проводив новоиспеченную королеву в супружескую спальню, где мадам де Шеврез досталась привилегия подать ей ночную сорочку и подбодрить ее на пороге этой ночи с незнакомцем, всегда так пугающей принцесс, когда приходит пора их замужества.

Король Карл упростил ситуацию. Раздевшись, он выставил всех за дверь и закрыл ее на семь (семь!) засовов, запретив будить его, и лишь в семь часов (довольно поздно для человека, привыкшего вставать в пять утра!) эти самые засовы брякнули, открываясь. В дверях стоял Карл, улыбающийся и в прекрасном настроении, в то время как Генриетта-Мария была вся розовая от смущения. Начало брака было успешным. Позже все весело отправились в Лондон, однако в Грейвсенде настроение несколько упало при посадке на королевское судно, которое должно было доставить молодоженов в самое сердце столицы. Была ужасная погода, но, хуже того, стало известно, что за прошедшую неделю сто человек умерли от чумы. К всеобщему удивлению, маленькая королева нисколько не испугалась.

— Куда бы вы ни пошли, мой милый сир, я пойду с вами, — сказала она, протягивая ему руку, которую он поцеловал. — С нами ничего не сможет случиться. Я разделю с вами и беды, и радости.

Все зааплодировали такой смелости. Этой пятнадцатилетней девочке, собиравшейся короноваться, и впрямь храбрости было не занимать: то была достойная дочь Генриха IV. Тогда Карл распорядился открыть выход на палубу, и они, одетые оба в зеленый атлас, расшитый золотом и жемчугами, стоя на носу судна, поднялись вверх по Темзе, приветствуя всех, кто, несмотря на дождь, собрался на берегах и многочисленных мелких суденышках, принесенных приливом. Напротив Тауэра ударили пушки, сторожевые корабли дали ответный залп, и так они добрались почти до самого Датского дома, названного в честь Анны Датской, матери Карла, так как здесь располагалась ее любимая резиденция. По приказу короля Иниго Джонс отреставрировал его для молодой королевы. Здесь она должна была оставаться до следующего дня, когда во дворце Уайт-Холл брак будет утвержден парламентом и объявлен законным и официально свершившимся, после чего Датский дом будет милостиво предоставлен в распоряжение Шеврезов на все время их пребывания в Англии. Однако из-за чумы они также смогут жить и в замке Ричмонд.

В тот вечер во дворце был праздничный ужин, а затем бал, где Мария, не имея более в соперницах Анны Австрийской, затмила своим блеском всех прочих дам, чем тотчас нажила себе нескольких врагов, начиная с леди Карлайл.

Жена посла была восхитительным созданием, перед шармом которого Бекингэм не сумел устоять. Она считалась его почти официальной любовницей, и если столь внезапная страсть возлюбленного к французской королеве нисколько ее не смущала, ей было сложно пережить дружбу и сообщничество, связывавшие его с мадам де Шеврез. Миледи немедленно попыталась ее дискредитировать, но, сказать по правде, не слишком в этом преуспела: с самого своего приезда сумасбродная герцогиня оказалась в большой моде и собрала немало голосов в свою пользу.

Чего, к несчастью, нельзя было сказать о Генриетте-Марии.

На другой день после праздника в Уайт-Холле Карл повез ее из Лондона в свой великолепный замок Хэмптон-Корт на Темзе, и там ситуация начала с каждым днем ухудшаться стараниями Бекингэма, который никак не мог пережить свой оглушительный провал в истории с Анной Австрийской. В его фантазиях так живо рисовалась заманчивая картина, на которой французская королева находилась целиком во власти его чар и вмешивалась в политику королевства в соответствии с его идеями и указаниями, что он без конца винил во всем Людовика XIII и Ришелье и все больше не любил все французское, включая и бедную Генриетту-Марию.

Стараясь стереть из сознания короля Карла ужасное впечатление, оставленное условиями брака, принятыми послами и им самим, герцог открыто обвинил кардинала Ришелье в некоторой фальсификации договоренностей и в их очевидном нарушении, так как Генриетту-Марию сопровождало гораздо большее число священников, чем было предусмотрено. И если у нее не посмели забрать монсеньора де Ла Мот-Уданкура, то большую часть других довольно быстро отправили назад через Ла-Манш. Одновременно французские дамы, главным образом мадам де Сен-Жорж и мадам де Сипьер, были заменены матерью, женой и племянницей Бекингэма… Маленькая королева, сперва удивленная, потом огорченная, начала потихоньку интересоваться причинами такого остракизма, потом стала плакать и, наконец, возмутилась. Достойная дочь Генриха IV, она потребовала объяснений, в которых ей отказали. Будучи английской королевой, она должна была привыкать к обычаям и нравам королевства и радоваться тому, что ей позволено иметь католического капеллана и молиться, как ей хочется. Медовый месяц оказался коротким и даже обагренным кровью: вместо того чтобы освободить католиков, преследуемых за веру, Бекингэм велел казнить некоторых из них.

Одних только Шеврезов не коснулась эта злая воля. Напротив, они чувствовали себя при дворе лучше, чем когда-либо. Их изысканность и элегантность завоевали им благосклонность золотой молодежи королевства, которая буквально рвала друг у друга из рук их приглашения. Клод охотился с королем, который часто принимал его наедине, и Шеврез был так счастлив, так рад подобной чести, что не беспокоился о том, что происходило во дворце. Мария была еще сильнее влюблена в Холланда и бесстыдно афишировала связь с ним, к тому же она подружилась с Бекингэмом и часами болтала с ним тет-а-тет, не заботясь о печальных последствиях этих бесед. Ла Мот-Уданкур, поддерживавший постоянную переписку со своим кузеном Ришелье, резко осуждал ее. «Мадам де Шеврез, — писал он, — ежедневно проводит пять или шесть часов наедине с Бекингэмом: Холланд уступил ему свою добычу!» Иными словами, отдал ему свою любовницу.

На самом деле ничего подобного не было. Мария слишком любила Генриха, чтобы даже в мыслях изменять ему. К тому же ее беременность близилась к завершению. Однако ей очень нравился Стини, и, не замечая того зла, что он творил, она всячески пыталась примирить его с Анной Австрийской. Последняя и составляла единственный предмет их разговоров: как возвратить былую благосклонность, добиться, чтобы Анна согласилась вступить в переписку с Бекингэмом, а потом и встретиться с ним. Мария, обычно не слишком любившая писать, испещряла страницу за страницей, обсуждая со своим «милым другом» каждую фразу, прежде чем отослать их в Париж.

Их еще больше сблизил один случай.

В тот вечер Бекингэм давал в Иорк-Хаузе, своем дворце на берегу Темзы, праздник в честь мадам де Шеврез. Приехал и король, однако королева присутствовать отказалась. Она теперь знала все о происках герцога и, не обвиняя Марию в соучастии, не желала тем не менее переступать порога дома человека, превратившего в кошмар ее брак, который обещал быть таким счастливым.

Мария, разумеется, была великолепна в своем черно-белом туалете, сверкающем рубинами и бриллиантами, — и это несмотря на беременность, которая с каждым днем не только не портила ее, но, наоборот, делала еще более обворожительной. Широкие, по последней моде, юбки скрывали несколько изменившуюся фигуру и подчеркивали пышную грудь, открытую почти до неприличия. Задора у нее также ничуть не поубавилось. Она не пропускала ни единого танца, многие из которых танцевала с хозяином дома, в чьи обязанности входило приглашать и других дам.

Около часу ночи он подошел к ней, чтобы вновь пригласить на танец, но она нахмурила брови и, вместо того чтобы последовать за ним в центр гостиной, сослалась на усталость и изъявила желание немедленно переговорить с ним наедине. Он повел ее в подсвеченную тень садов, не успев даже поинтересоваться причиной такой срочности.

— С кем вы танцевали после нашего последнего бранля?

— Думаете, я помню? С моей племянницей Эрендел… С леди Стрэтфорд, с леди Монтэгю. А в чем дело?

— На вас были алмазные подвески, которые мне некогда было поручено передать вам?

— Почему вы говорите «были»?

— Потому что двух не хватает. Глядите, — добавила она, приподнимая два обрывка ленты, на которых они держались. — Видите?! Их аккуратно срезали! Но кто? Бекингэм принялся размышлять вслух:

— Ни у одной из этих трех дам не было причин желать мне вреда: все они нежнейше ко мне привязаны. К тому же орудовать ножницами прямо в танце, на глазах у всех, мне кажется не так-то просто.

— Не случилось ли вам иметь приватный разговор с графиней Карлайл? В интимной обстановке?

— Люси?.. Нет, это невозможно! Одна из наиболее, знатных дам, дочь герцога Нортумберлендского…

— Может, и так, но она была вашей любовницей, и, если верить нашим знакомым, любовницей чрезвычайно ревнивой. К тому же через своего супруга она осведомлена о ваших приключениях в Париже и в Амьене, и если она любит вас, то должна ненавидеть королеву!

— О, она прекрасно умеет ненавидеть, но на что ей эти подвески?

— Какой же вы наивный! — удивилась Мария, потрепав его по щеке кончиком веера. — Да она же просто отошлет их королю Людовику или даже кардиналу. Вчера вечером я видела, как она долго беседовала с Ла Мот-Уданкуром. Если эти чертовы безделушки попадутся королю на глаза, королева пропала! Развод неминуем, тем более что она так и не подарила королевству наследника.

— Тогда ей нужно будет лишь прийти ко мне, мои объятия будут широко раскрыты, и все мои богатства будут у ее ног…

— ..а ваша жена и дети? Честное слово, вы просто грезите наяву, мой милый. Как бы высоко вы ни взлетели, этого все равно будет недостаточно для испанской инфанты, — презрительно осадила его герцогиня.

— Вы правы, боюсь, что завоевать ее можно лишь с помощью шпаги и пушек тех кораблей, что в недалеком будущем перенесут меня во Францию. А пока пойдемте со мной!

Он взял ее под руку и отвел в свой рабочий кабинет, где, сев за стол, он быстро набросал письмо. Одновременно он позвонил, и вскоре появился слуга.

— Это письмо доставить в адмиралтейство, срочно. Меньше чем через час гонцы должны быть готовы отправиться выполнять мои приказания.

Человек исчез. Мария проводила его взглядом, сидя в кресле.

— Что вы задумали?

— Закрыть все английские порты. Не забывайте, что я министр морского флота. К тому же все, кто захочет подняться на борт любого судна, будут обысканы с ног до головы, будь то мужчины или женщины. Наконец…

На еще один звонок явился другой слуга, которому было велено разыскать ювелира герцога и, при необходимости, вытащить его из постели. Что и было исполнено с поразительной быстротой.

— Не проще было бы, — с легкой усмешкой заметила Мария, — вызвать сюда леди Карлайл и самому обыскать ее, раз уж вы с ней так близко знакомы?

— Она покинула бал в тот самый момент, когда я привел вас сюда, и если подвески должны отправиться во Францию, то они уже в пути.

Перкинс, ювелир, появился несколько минут спустя с заспанной физиономией человека, которому помешали выспаться всласть. Однако он тотчас проснулся, услыхав заказ: изготовить две подвески, схожие с теми, что ему показали, да к тому же в кратчайший срок, так что ему следует собрать свой инструмент и на время обосноваться в Йорк-Хаузе, куда будут доставлены необходимые драгоценности. Бедняга начал с того, что воздел руки к небу:

— Пять дней, ваша светлость? Мне ни за что не успеть!

— Пригласите своих помощников, если угодно, но работа должна быть сделана за пять дней, и каждый принесет вам по тысяче ливров! Впрочем, если вы не уложитесь в срок, такая же сумма будет удержана с вас за каждые сутки промедления!

К этому нечего было добавить. Поручив Перкинса заботам мажордома, который должен был предоставить ему комнату, Бекингэм наполнил два бокала аликантским вином и протянул один Марии. Она взяла бокал с насмешливой улыбкой:

— Порой я вас не понимаю, друг мой. Почему пять дней, а не шесть или семь? Вы вогнали беднягу в пот!

— Почта отправляется во Францию в пятницу, следовательно, на шестой день. Выберите сами, кому мы можем доверить без опасений драгоценный пакет, а также человека, которому его нужно будет передать.

Мадам де Шеврез с сожалением вспомнила о Габриэле, который мог бы стать идеальным посланцем, но нужно было придумать что-то другое:

— Я безоговорочно доверяю Перану, моему кучеру. Он служит мне с самого моего детства, и это человек чрезвычайно надежный и неболтливый. Он по природе молчун и обычно произносит не более трех слов в день. Он передаст драгоценности мадам де Верней или Луизе Конти, но я предпочла бы первую: она отвечает за туалеты королевы и без труда сможет вернуть подвески на место… Думаю, сложностей не возникнет, он хорошо знает их обеих.

В следующую пятницу Перан отбыл во Францию с депешами, адресованными в Париж. Марии не составило никакого труда получить согласие постоянного посла в Лондоне, графа Ла Венер де Тийера, на отъезд Перана вместе с посольскими гонцами под предлогом того, что ей нужно срочно привезти убор, оставшийся на улице Сен-Тома-дю-Лувр.

Тем временем над Лондоном внезапно нависла жара, в бедных кварталах быстро распространялась чума. Мария перепугалась, когда однажды утром обнаружили вздувшийся труп одного из конюхов Датского дома. Она немедленно решила покинуть замок, и ее супруг, напуганный ничуть не меньше, охотно с этим согласился.

— Поедем в Ричмонд, там мы как дома, — предложил он. — Мы будем вне опасности, и вы сможете вздохнуть свободнее.

— В этом мрачном сооружении?

— Мрачный! Этот замок, окруженный полным дичи парком! — возмутился Клод.

— Как будто я в состоянии охотиться! И вам прекрасно известно, что я не люблю средневековье! В Ричмонд я не поеду!

Замок, построенный в XV веке, действительно был довольно мрачным. Здесь свято хранили память о Генрихе VII и особенно о Великой Елизавете — они оба скончались в этом замке. Последняя к тому же в юности была здесь узницей, так же как и Мария Тюдор, ее сводная сестра и предшественница на троне. В этом не было ничего занимательного, но предлог показался достаточным Марии, у которой было совсем другое на уме. Ее супруг между тем не унимался:

— Но раз вы не желаете больше оставаться здесь, скажите на милость, куда вы намерены отправиться?

— Конечно же, к нашему дорогому другу Холланду! В Чизвик, — ответила герцогиня, кашлянув, чтобы прочистить горло. — Он уже давно предлагает нам свой очаровательный дом на берегу реки, уверяя, что ему самому хватит и пары комнат. Сад просто чудесен, а какой воздух…

— Не для меня! Мне очень нравится это ваше «предлагает нам», но не нужно делать из меня совсем уж дурака. Он приглашает вас. Не меня! И мне кажется, рожать в доме Холланда — сущая глупость. И так повсюду шепчутся, что ребенок от него.

— Ах вот как! Неужели?

— Да. И скоро об этом станут кричать на всех углах.

— Какая нелепость! Вам не следовало бы повторять подобные глупости! О, мне прекрасно известны придворные сплетни. Ведь говорят также, что я любовница Бекингэма, в то время как благодаря нашим с ним прекрасным отношениям мы единственные французы, на которых не глядят искоса в Уайт-Холле или Хэмптон-Корте.

— Я и сам в отличных отношениях с королем! — выпятив грудь, заявил Шеврез.

— Но все было бы совсем не так, если бы не эта моя нежная дружба со Стини.

— Тогда вы должны сделать так, чтобы он перестал мучить бедную Генриетту-Марию! Да, и, кстати, о Генри Холланде! Ваши отношения с ним такие же дипломатические?

— Возможно, в большей степени, нежели ваши с леди Карлайл! Вспомните, мой друг, что он был главным устроителем этого брака, принесшего вам столько славы! Именно он писал королю Карлу, расхваливая прелести и достоинства нашей принцессы, и одновременно вел с нею беседы, способные пробудить в ней любовь к будущему супругу.

— Конечно, конечно! Но при чем тут леди Карлайл? Мария широко распахнула глаза с невинным видом:

— А разве вы с ней не лучшие друзья? Во всяком случае, так говорит молва, и, хотя меня это не задевает, я не могу не беспокоиться. Известно ли вам, что она готова на все, лишь бы навредить Бекингэму и нашей королеве Анне?

— Она? О, это невероятно!

— Отчего же? Она была любовницей герцога, чье сердце теперь целиком принадлежит Франции, и ей это известно. Да она не будет женщиной, если не попытается отомстить! Остерегайтесь этого! Клод, — добавила она, обнимая мужа за шею, — благодаря вашим заслугам мы сегодня привлекаем внимание двора, не привыкшего блистать в силу своего благоразумия и своей сдержанности. Наш союз не должен пострадать от этого, ибо мы не такие, как они! Вместе мы сможем всего добиться, на все дерзнуть, быть может! Важно лишь одно: сохранить расположение, которое питает к нам король Карл! Держитесь и впредь как можно ближе к нему и дайте мне произвести на свет нашего ребенка!

— В доме Генри Холланда?

— Мне нужен воздух, поэтому Ричмонд мне не подходит. Бог мой, Клод, — продолжила она, отходя на несколько шагов, чтобы он мог лучше видеть ее округлившееся тело сквозь пеньюар из тончайшего батиста, лент и кружев, — вы действительно думаете, что моя добродетель подвергается какой бы то ни было опасности в моем нынешнем положении?

Масса непослушных волос, рассыпанных по плечам, делала ее такой красивой, что Клод с легкой улыбкой пожал плечами:

— Вы просто восхитительны! Только вспоминайте иногда, что вы моя жена!

И он вышел, не прибавив ни слова.

Если бы спросили мнение Элен дю Латц, она, без сомнения, ответила бы, что сто раз предпочтет Ричмонд и даже Датский дом, пораженный чумой, переезду вместе с герцогиней к ее любовнику. После приезда в Англию ее роль рядом с Марией все больше походила на роль служанки, а не камеристки. При дворе, любящем пышность и умеренно порочном, нравы и обычаи были проще, и дамы, разумеется, за исключением королевы, обходились без девушек-спутниц: они выезжали в свет одни, как мужчины, или вместе с мужчинами, порой имитируя их образ жизни, они так же охотились, играли и пили. В резиденции Шеврезов Элен проводила более светлую часть дня за вышиванием у окна или в саду, готовя приданое будущему ребенку, занимаясь туалетами Марии (герцогине иногда случалось менять их по четыре раза на дню!) или ее украшениями. Если ей доводилось встречать лорда Холланда в доме, он вел себя так, будто они не были знакомы, чаще всего ограничиваясь кратким приветствием, на которое она не отвечала, парализованная странной робостью, обусловленной возрастающей любовью, которую он вызывал в ней, а также тем, что он обладал способностью поражать ее воображение. Всегда в темной одежде, чаще в черной или серой, он выделялся среди пэров, блиставших украшениями из самоцветов и кружев на костюмах из атласа и парчи ярких расцветок, так же как его надменный вид и холодный взгляд подчеркивали дистанцию между ним и самыми беспокойными представителями золотой молодежи, за исключением одного лишь Бекингэма. Он искусно обращался с оружием, в точности выполнял свой религиозный долг, и хотя многие (мужчины и женщины!) удивлялись его явной связи с прекрасной французской герцогиней, никто не смел потребовать у него объяснений. Даже Мария ощущала это влияние, не сознавая, что оно порабощает ее, ибо была уверена, что возлюбленный привязан к ней узами бурной страсти. Он не говорил, что любит ее, но повторял, что она вызывает неистовое желание, перемежавшееся с приливами бесконечной нежности, от которых она просто млела. Он был бесподобным любовником, и она не сомневалась, что сумеет удерживать его подле себя столько, сколько захочет.

Разумеется, с приближением родов пришлось вести себя более благоразумно, но Мария знала, что Генри даст ей совсем небольшую передышку после родов, прежде чем возобновить объятия, и она с энтузиазмом восприняла несколько странную идею рожать в его доме. Это было тем более забавно, что леди Холланд на время собственной беременности уехала в их замок в Кенте. Мария ждала, дрожа от нетерпения, благословенного момента, когда, разрешившись от бремени, виновником которого, возможно, был Генри, она сможет вновь подарить ему свое тело, которое он так любил.

Элен знала это. Не догадываясь о чувствах своей служанки к Холланду, Мария непрерывно делилась с ней своими планами по поводу будущих отношений Анны Австрийской с Бекингэмом и этой своей любви, наивно утверждая, что никогда ничего подобного не испытывала. Не имея равных в кокетстве, она не скупилась на улыбки своим многочисленным воздыхателям, вкладывая в них один-единственный смысл: внушить Генри чувство ревности и преуменьшить значение их отношений в глазах своего супруга. Элен страдала от этого, как и от того, что былая привязанность к герцогине мало-помалу уступала место жгучей ревности с тех пор, как в жизни обеих появился неотразимо соблазнительный англичанин. Кроме того, она боялась оказаться между ними в доме, где он был хозяином.

Когда они прибыли к нему, близился вечер, но жара все не спадала. В воздухе ощущалось приближение грозы, было почти нечем дышать, но в саду благоухали розы, и в доме елизаветинской эпохи царила приятная прохлада. Мария, быть может, впервые с начала беременности почувствовала усталость. Ее бледность и круги под глазами вовсе не были последствиями ночных утех. Она попросила у Холланда, встречавшего их на пороге, позволения немедленно удалиться в свою спальню. Она также не намерена была спускаться к ужину. Он забеспокоился и предложит пригласить доктора, но она с улыбкой ответила:

— Не терзайтесь: это значит всего лишь, что мой час близок. Я вовремя уехала из Лондона. Там нечем было дышать, а от реки исходило невыносимое зловоние. А здесь такой воздух! — добавила она, морща свой милый носик, чтобы лучше почувствовать ароматы сада.

Само собой разумеется, ей была отведена самая лучшая спальня, но Элен была приятно удивлена, когда гувернантка Холланда распахнула перед ней дверь соседней комнаты, не столь просторной и роскошной, но совершенно изолированной. Между тем в спальне мадам де Шеврез установили кровать для Анны, ее первой камеристки. Таким образом, Элен было гарантировано некоторое уединение, и вместе с тем она находилась рядом со своей госпожой. До сих пор она всегда занимала комнату, сообщающуюся со спальней Марии, и не могла незаметно прийти или уйти. Теперь же она чувствовала себя просто обычной гостьей.

Это ощущение свободы все еще не покидало ее, когда Мария после краткого туалета и легкого ужина в постели отослала горничных, сказав, что она действительно устала и хочет спать. Элен была не голодна и решила прогуляться среди клумб с розами, позади которых длинная пологая лестница вела к Темзе, омывавшей зеленые берега.

Из-за облаков, покрывавших небо, казалось, что стемнело раньше обычного. Приближалась гроза, но девушка продолжала свою неспешную прогулку, наслаждаясь одиночеством в столь очаровательном месте, каким оказался дом Генри. Позади нее едва освещенный замок покоился в полутьме, словно охраняя покой гостившей в нем дамы. Элен знала, что себе Холланд оставил лишь малую часть замка. Прислонившись к старому дереву, она попыталась угадать, где расположены его покои. И внезапно он оказался перед ней.

Он появился ниоткуда, как и тогда, на старой улочке острова Ситэ, густая трава, очевидно, приглушила звук его шагов. Его высокая фигура заслонила собой стоявший на удалении замок.

— Близится буря, — проговорил он. — Вы не боитесь? Действительно, откуда-то с запада донеслись слабые раскаты грома.

— Ни грома, ни бури. В моей родной Бретани это обычное явление. К тому же этот сад такой красивый, что мне захотелось пройтись. Госпожа герцогиня спит, так что у меня есть немного свободного времени. Я решила им воспользоваться…

— Возьмите меня под руку, я поведу вас. Здесь полно кротовых нор, приводящих в ужас моих садовников. А женские лодыжки такие хрупкие.

Она с замиранием сердца согласилась, испытывая ощущения, подобные тем, которые охватили ее при их первой встрече, когда он провожал ее в Лувр, и как и в тот раз, сначала они шли молча. Это было словно во сне, если бы громовые раскаты не слышались все отчетливые.

— Я счастлив, что мой сад нравится вам, — тихо произнес Генри. — Я так хотел вам его показать!

— Мне?

— Вам. Возможно, вы удивитесь, но, предложив мадам де Шеврез рожать здесь, я думал именно о вас. Не ее, а вас я хотел пригласить в свой дом. По правде говоря, я не слишком надеялся, что это случится: нужно быть Шеврезом, чтобы позволить собственной жене прямо у себя под носом отправиться рожать к любовнику! Особенно когда речь идет о ребенке, в отцовстве которого он не вполне уверен!

— Неужели?

— Честно сказать, не знаю, — непринужденно рассмеялся Генри. — Посмотрим, на кого будет похож этот ребенок. Ну, довольно о них, Элен, и не портите мне этот восхитительный момент, которого я уже не надеялся дождаться и которым теперь хочу насладиться в полной мере.

О, какое божественное ощущение! Элен чувствовала, как от ласкающего голоса Генри ее израненное сердце успокаивается, распускается, точно цветок, который после долгой засухи оросила свежая вода! Холланд вдруг остановился под цветущей аркой одной из беседок, повернулся к девушке и взял ее за локти:

— Мы здесь одни, Элен! Впервые действительно одни, ибо здесь мой мир, и никто не посмеет меня здесь разыскивать. Поймите же наконец, что я люблю вас!

— Вы любите меня? Я думала, что вам не знакомо это слово!

— Оттого что я никогда не произношу его? Оттого что я никогда не говорил его ей? — он кивнул в сторону замка. — Но вам я мог бы бесконечно повторять его! Я люблю вас, я вас люблю! Я хочу, чтобы вы убедились в этом.

Сильнейший раскат грома ударил прямо над ними, заставив Элен вздрогнуть, и в этот момент Генри притянул ее к себе. Она прижалась к его груди. Когда небо осветила вспышка молнии, губы их соединились. Она позабыла обо всем, включая и потоп, обрушившийся на них, но ничуть не ослабивший их объятия. В считанные секунды они вымокли до нитки, но это как будто их не касалось. Крепко прижавшись друг к другу, они напоминали дерево в грозу. Однако последнее слово осталось за водой.

— Пойдемте же! — решил наконец Генри и, не дожидаясь ответа Элен, поднял ее на руки и побежал к дому.

В свете канделябров, освещавших пустую прихожую, Элей потребовала, чтобы Генри опустил ее на пол, но он лишь прижал ее крепче к себе и поднялся по лестнице, по-прежнему не встретив ни одной живой души. Большой дом в этот вечер походил на какой-то волшебный замок, в котором двери открывались сами собой, как во сне. Когда Генри наконец поставил ее на ноги, Элен обнаружила, что они в ее спальне, но комната выглядела совсем не такой, какой она оставила ее. Парфюмированные свечи горели у изголовья уже приготовленной постели. В малахитовой вазе лежали фрукты, рядом стоял графин золотистого вина и хрустальные бокалы… Несмотря на полную неги атмосферу, Элен почувствовала страх и оттолкнула руки Генри, начавшие расстегивать ее мокрое платье…

— Нет! Прошу вас! Не здесь! Не рядом с ней!

— Успокойтесь! Она спит!

— Но она может проснуться и позвать меня! В последнее время у нее некрепкий сон!

— Нам нечего опасаться! Я устроил так, что наша дорогая герцогиня проспит как ангел до самого утра! Не зря же я отвел ей эти покои с изолированными спальнями.

Элен это не успокоило, а лишь еще больше взволновало.

— Вы говорите, что что-то устроили… Вы же не…

— ..подмешал ей во фруктовое пюре немного снотворного? Что ж! Не тревожьтесь, речь идет всего лишь о валериане. Успокойтесь, моя прелесть! Эта ночь — наша! Я сделал все, чтобы это было так. Не портите же ее! — добавил он, закрывая ее губы поцелуем, заставившим ее окончательно сдаться.

Теперь ему не составило труда продолжить раздевание, перемежая его с ласками. Закрыв глаза и вся дрожа, Элен подчинилась. Когда он уложил ее в постель, чтобы быстро раздеться самому, она застонала и протянула руку, чтобы вернуть его.

— Господи, как же вы прекрасны! — выдохнул он. — Просто преступление прятать под платьем камеристки такую красоту, заслуживающую более дорогих нарядов.

Он лег рядом с ней. Она почувствовала его горячую кожу, его крепкие мускулы, его странный запах, одновременно загадочный, приятный и сильный, не имевший ничего общего с мерзким душком, который был ей так противен. Запах Генри даже слегка пьянил, и Элен прогнала от себя всякие опасения по поводу того, что для ее израненной плоти окажется невыносимым любой контакт. Она желала его, несмотря ни на что, готовая воспринять с радостью боль, которую он причинит ей. Однако когда он овладел ею, Элен поняла, что тяготевшее над ней проклятие спало, и подчинилась волне, захлестнувшей их обоих. Крик, который она не смогла сдержать и который он заглушил поцелуем, был криком радости и торжества.

Когда она пробудилась от глубокого сна, настигшего ее под конец этой незабываемой ночи, было уже совсем светло и кто-то громко стучал в ее дверь. Она поспешила накинуть сорочку, лежавшую подле кровати, и комнатные туфли, прежде чем открыть дверь, за которой стояла Анна.

— Ну и ну, мадемуазель Элен, крепко же вы спите! Что это вы так заперлись?

Ей и впрямь пришлось повернуть ключ, чтобы открыть дверь.

— Я не знаю! — она потерла глаза. — Вчера вечером я вышла в сад, и меня застала гроза, я вымокла с ног до головы. Я бегом прибежала назад и, должно быть, машинально заперлась.

— С каждым может случиться такое. Одевайтесь же скорее, госпожа герцогиня зовет вас.

— Как она сегодня?

— Думаю, лучше, чем вчера. Только жалуется на мигрень…

— Я уже иду, — заверила девушка, закрывая дверь, которую она инстинктивно лишь слегка приоткрыла, чтобы скрыть свою спальню от острых глаз Анны. Обернувшись, она увидела, что в комнате царил безупречный порядок и выглядела она точно так же, как и до вчерашней прогулки. Генри исчез, а вместе с ним и все следы его недавнего пребывания. Не было ни фруктов, ни аликантского вина, ни ароматных свечей. Лишь влажная одежда Элен была развешана на двух стульях…

Несмотря на свое обещание поторопиться, она в недоумении присела на край кровати. Как Холланду удалось выйти и все унести, не воспользовавшись ни дверью, ни окном? Но ведь не приснилось же ей все это! Ее тело так и пело от счастья, а взглянув на себя в зеркало, она увидела круги под глазами, беззастенчиво напоминавшие о том, что она пережила этой ночью.

Наскоро приведя себя в порядок, она оделась, причесалась, протерла лицо миндальным молочком, чтобы лучше держалась пудра. Но все усилия оказались напрасными. Мария, у которой от головной боли испортилось настроение, даже не взглянула на Элен, лишь напомнив, что та должна быть подле нее уже в момент пробуждения, после чего велела проследить, чтобы приготовили ванну, и, наконец, потребовала к себе доктора в надежде, что небольшое кровопускание снимет головную боль. Привычный ритуал ее туалета проходил в непривычно грозовой атмосфере: Мария отвергала платья одно за другим; одно не шло к ее бледному лицу, другое было слишком тесным, третье казалось ей плохо почищенным. В конце концов она решила никого не видеть. Особенно лорда Холланда, который пришел справиться о ее здоровье.

— Я чудовищно выгляжу, — призналась она Элен. — Не хочу, чтобы он видел меня такой! Скажи ему, что у меня жар!

Девушка с удовольствием отправилась исполнять поручение и, встретив хозяина дома на пороге апартаментов, постаралась говорить с ним громко и внятно. Заговорщически улыбнувшись Элен, Генри так же громко выразил сочувствие герцогине и пожелания скорейшего выздоровления, после чего шепнул:

— Я приду к вам сегодня вечером…

— Как вам это удалось нынче утром?

— Там есть тайный вход… им я и воспользуюсь! — и добавил громче:

— Попросите госпожу герцогиню немедленно сообщить мне, если я могу быть ей приятным! Я готов исполнить любое ее пожелание.

— Не сомневаюсь, — вздохнула Мария, когда Элен вернулась к ней. — К несчастью, он не в силах исполнить мое самое большое желание: избавиться как можно скорее от этого проклятого ребенка!

— О, мадам! Это же ваш ребенок!

Мария предпочла промолчать и лишь пожала плечами и прикрыла глаза. В это утро она была готова объявить войну всему человечеству, негодуя на это ощущение — новое для женщины, которой беременность и материнство никогда не доставляли хлопот, будто она попала в западню, вместо того чтобы наслаждаться пребыванием в этом восхитительном доме почти наедине с Холландом. Даже мысль о том, что другая женщина, его жена, обычно жила здесь вместе с ним, не беспокоила ее: она была из тех, для кого любовь — госпожа и владыка — сметает все и заменяет собою все. И вот теперь она занемогла накануне родов, притом что раньше легкость, с которой она производила на свет детей, весьма забавляла Шарля де Люина:

— Вам это дается так же легко, как курице, несущей яйца! Знаете, кого вы мне напоминаете? Жакоту де Мюид из Люина. Когда ее одиннадцатый ребенок был на подходе, она собирала черешню. Начались схватки, она отправилась рожать, произвела малыша на свет… и на другой день снова занялась сбором черешни, оставив ребятенка на попечение старшей дочери! Благородные дамы так себя не ведут.

— Вы предпочли бы, чтобы я мучилась обмороками и тошнотой? Тысяча чертей, мой дорогой супруг, я рожаю вам красивых детей! Неужели вам этого мало?!

Впрочем, на этот раз она чувствовала тяжесть в голове, и язык с трудом ворочался во рту при одной лишь мысли о том, что этот ребенок может оказаться не таким красивым, не таким крепким, как его сводные сестры и брат.

Элен ничего не говорила, но и она беспокоилась. Не повлияло ли вчерашнее фруктовое пюре на нынешнее, столь необычное, состояние герцогини? Убежденная теперь в любви Генри, она не желала покупать свое счастье ценой здоровья Марии. И хотя предвкушение следующей ночи вызывало в ней сладостную дрожь, она твердо решила уговорить его не повторять более опасный эксперимент… Но поговорить с ним об этом она не успела.

Около полудня красный с золотом королевский корабль, покрытый шелковым тентом и приводимый в движение дюжиной гребцов, встал на якорь у причала, где начинались сады Чизвика. На корабле прибыла графиня Бекингэм, мать Джорджа, с приглашением для мадам де Шеврез: королева Генриетта-Мария, дабы оказать честь столь дорогой ей семье, желала, чтобы ее подруга приехала рожать в Хэмптон-Корт.

Холланд встретил даму безо всякого удовольствия. Если с Кэтрин, молодой герцогиней, у него были прекрасные отношения, милую мамочку своего друга он терпеть не мог.

В свои пятьдесят урожденная Мария Бомон была еще очень красивой женщиной (ее сыну было от кого унаследовать внешность!), но при этом адски хитрой и чрезвычайно честолюбивой. После обмена приветствиями она не удостоила вниманием рассказ графа о хрупком здоровье Марии, заметив, что его мнение ее не интересует и она должна немедленно сопроводить будущую мать на корабль — четверо слуг уже ожидают ее с элегантным портшезом, — а затем и в приготовленные для нее апартаменты.

Примерно то же она повторила и Марии, с той лишь разницей, что, не дожидаясь ответа герцогини, она приказала горничным готовиться к отъезду.

— И речи быть не может, — запротестовала мадам де Шеврез. — Извольте сказать Ее Величеству королеве, что я не настолько здорова, чтобы уезжать отсюда, притом что здесь мне так хорошо…

— Вам будет еще лучше в Хэмптон-Корте, к тому же рядом будет ваш супруг. Никто не может понять, как он позволил вам приехать сюда в отсутствие леди Холланд!

— Мне с трудом верится, что Ее Величество поручила вам сказать мне все это! Королева Генриетта-Мария слишком давно меня знает и питает ко мне дружеские чувства.

— Кто с этим спорит, мадам? Добавлю к этому, что король еще более расположен к вам, ибо это был его указ, но приличия ради было решено, что приглашение должно исходить от его супруги. А королевские указы не обсуждаются! Даже если бы вы были при смерти, я увезла бы вас отсюда! Ну же, дамы, поторапливайтесь!

Пришлось смириться. Мадам де Шеврез была так зла, что даже забыла про свое недомогание и вместе со своими горничными и дорожными сундуками была доставлена на корабль со всеми необходимыми предосторожностями, едва успев кратко попрощаться с Генри. Стоя на причале с мрачным лицом и скрещенными на груди руками, он смотрел вслед роскошному судну, которое отчалило от берега и начало подниматься вверх по реке под ритмичные взмахи золоченых весел.

Сидя рядом с Марией, хранившей недоброе молчание, Элен наблюдала, как ширилась полоса воды, отделявшая ее от Генри. В качестве единственного утешения она увозила с собой четыре слова, которые он успел шепнуть ей:

— Я сумею отыскать вас.

Хотя в течение всего пути мадам де Шеврез не обменялась со «старухой Бекингэм» и тремя словами, прием, оказанный ей по прибытии в Хэмптон-Корт, примирил ее с действительностью. Ее встречали так, словно она принадлежала к королевской семье. Отведенные ей апартаменты, самые красивые после покоев королевы, выходили окнами на бассейн и цветники дворца из розового кирпича, построенного в предыдущем веке кардиналом Уолси и подаренного им завистливому Генриху VIII, что, впрочем, не спасло ему жизнь. Британский Синяя Борода и его дочь, великая Елизавета, превратили дворец в жилище, одновременно роскошное и удобное. Целая армия слуг, включая трех кормилиц и личного врача королевы, тотчас же взяли на себя заботу о гостье. Клод, по-прежнему живший в Ричмонде, навещал ее лишь два раза, но его шталмейстер Дамлу приезжал дважды в день, чтобы узнать последние новости.

Генриетта-Мария вновь начала общаться с Марией как прежде весело, в чем сама маленькая королева нуждалась, несомненно, гораздо больше. Заезжал Бекингэм с цветами и экзотическими фруктами, и даже монсеньор Ла Мот-Уданкур с добрыми словами. Что не помешало ему за несколько дней до того отправить Ришелье ядовитое письмо, в котором он осудил поведение герцогини в целом и ее пребывание у Холланда в частности, не упустив случая посмеяться над супругом, который, по его словам, «служил притчей во языцех и для иностранцев, и для французов…».

Наконец в одну прекрасную летнюю ночь Мария произвела на свет девочку, которую нарекли Анной-Марией и крестила которую сама королева. Мать немедленно вверила девочку заботам специально приглашенных кормилиц. Родила она по своему обыкновению легко и надеялась теперь всласть повеселиться на праздниках, которыми Карл собирался отметить событие. И особенно как можно скорее увидеться с Холландом, который вел себя чрезвычайно сдержанно с тех пор, как она покинула его дом. Возможно, чтобы не поощрять догадки, которым предавался двор с момента рождения ребенка, пытаясь определить, на кого больше походила новорожденная малышка — на Шевреза или на него. Впрочем, он напрасно опасался: маленькая Анна-Мария не была похожа ни на кого, лишь отчасти на Марию, от которой она унаследовала цвет волос.

Мария ожидала благословения после родов, данного ей одним из капелланов королевы, поскольку Ла Мот-Уданкуру нездоровилось, и вечером того же дня Клод вошел к ней с полушутливым-полусерьезным выражением лица. Он принес важную весть: Людовик XIII вызывал их в Париж. Мария тотчас возмутилась:

— Отчего такая спешка? Неужели он так нуждается в вас, ведь до меня ему, полагаю, вовсе нет дела?

— Ошибаетесь! В послании ясно сказано: «герцог и герцогиня де Шеврез!» Если хотите знать, он не впервые зовет нас назад, но тогда король Карл воспротивился нашему отъезду вежливо, но весьма твердо: вы были близки к тому, чтобы разрешиться от бремени, и невозможно было подвергать опасностям морского и наземного пути вашу жизнь и жизнь ребенка.

— Уехать? Сейчас? — простонала она, готовая расплакаться.

Он сел рядом с ней, взял ее руку в свою и мягко произнес:

— Но, Мария, вы же всегда знали, что рано или поздно этот день наступит! Мы не у себя дома, и хотя я разделяю вашу любовь к этой стране, где все благоприятствует нам, она все же чужая для нас. Разве вы не хотите снова увидеть Дампьер?

— Дампьер — хочу! Как и многое другое, но не короля и его Ришелье!

Она не произнесла, а скорее выплюнула это имя. Дело в том, что до нее дошли слухи, распространяемые доброхотами, тайно радовавшимися переписке Ла Мот-Уданкура со своим кузеном. В ответ на письмо епископа, в котором тот обвинял мадам де Шеврез и некоторых других дам в том, что они приехали в Англию не столько для того, чтобы упрочить там католическую веру, сколько для того, чтобы открыть бордели, кардинал написал: «Когда она возвратится, не будет больше нужды заказывать юбки из Англии». Прозрачный намек на женщин, которыми интересовались те, кто привык волочиться за юбками.

Между тем кое-кто был весьма рад близкому отъезду Марии и даже пришел, чтобы сказать ей об этом с многочисленными излияниями: то был Бекингэм. С Марией было так чудесно часами предаваться беседам об обожаемой королеве и строить тысячи планов того, как возобновить отношения, столь славно начавшиеся и столь плачевно закончившиеся. Однако теперь, когда его друг Мария вновь будет рядом с королевой Анной, все значительно упростится.

— Я хочу снова увидеть ее! — пояснил он. — И я готов пересекать пролив так часто, как потребуется, и тайно, если нужно…

— Вы, тайно? Мой бедный друг, когда вы находитесь где-либо, в округе никого больше не видно, настолько вы привлекаете к себе внимание!

— Я могу переодеться, поверьте мне! Ради нее я готов на любые безумства!

— О нет, я вам не верю! Даже если вы оденетесь в лохмотья и вымажете лицо золой, вас узнают. К тому же так вы, возможно, меньше понравитесь ей!

— Тогда нужно устроить так, чтобы я вернулся в Париж, дабы урегулировать наши политические разногласия. Здесь можно разыграть карту: мы можем надавить на французских гугенотов и принудить их подчиниться в обмен на возобновление военных действий против Испании!

— Это ваше дело. Я же не член Совета! — раздраженно ответила Мария.

— Это естественно! В Совете заседают только мужчины.

— И королева-мать! Для нее война с Испанией — грех, столь же большой, как и война с Папой!

— Несомненно, но я убежден, что вы в силах победить всех, кто там заседает.

— Вы забываете о короле и Ришелье! Первый меня ненавидит, а второй оскорбляет.

— Потому что вы далеко! Держу пари, что вы сумеете подчинить и этих двоих! Кардинал — тоже мужчина, а большей женщины, чем вы, не сыщешь! Как и большей красавицы! Подумайте об этом!.. Как бы то ни было, я держу в запасе еще один способ вернуться во Францию, и ваша Генриетта-Мария поможет мне в этом!

В самый последний момент явился Холланд. Пока Мария находилась в Хэмптон-Корте, он там не показывался, зная, что никакая встреча наедине невозможна. Что приводило герцогиню в жуткую ярость. Она так ждала новой встречи с ним! Однако ей пришлось уехать, довольствуясь единственным поцелуем: на прощанье он поцеловал ее руку. Разумеется, он касался губами ее руки несколько дольше, чем дозволяли приличия, и, отпуская ее пальцы, он слегка погладил их, но жестокая действительность была такова, что между их так и не воссоединившимися телами должны пролечь море и многие мили суши.

Королевская чета взошла на борт роскошного корабля вместе с французскими гостями, чтобы проводить их до Грейвсенда, где их ждал «Принц». Мария делала над собой усилие, чтобы не расплакаться, приписывая столь непривычную слабость недавним родам. Но ведь путь не настолько долог, чтобы Генри не смог его преодолеть. Он приедет к ней! Именно так! Слишком много общих интересов добавляются к их взаимной страсти. И все же теперь ей хотелось плакать.

В нескольких шагах от нее Элен испытывала смешанные чувства. Несмотря на обещание, она так и не увидела Холланда до нынешнего утра, и в момент прощания он даже не удостоил ее взглядом, но, проходя мимо, он вдруг оступился, и она почувствовала, как он вложил в ее ладонь записку, коротко извинившись за неловкость. И эта записка, прочитать которую она, вероятно, еще долго не осмелится, несколько смягчала горечь расставания.

Несмотря на всю пышность проводов, Лондон в тот день выглядел довольно мрачным. День был серым, печальным, туманным и почти холодным. Не было ни музыки, ни приветственных возгласов, вдоль берегов, за копьями стражников, молча стоял народ, и в этом молчании чувствовалась глухая враждебность. От реки, как обычно, несло тиной, дегтем и гнилью, и эта вонь усугублялась тошнотворным дымом костров, где сжигали трупы жертв чумы. Эпидемия продолжалась, и во всем винили проклятых французских папистов.

Взойдя на борт корабля, Шеврез прижал к носу щедро надушенный амброй платок и заявил жене:

— Не знаю, как вы, но я очень рад, что возвращаюсь! Чума — настоящее проклятие; мне жаль наших друзей, но я доволен, что мы оставляем ее позади.

— И это все, что вы чувствуете после всех милостей, которыми нас здесь осыпали? Бледность королевы и ее печальный вид вас совсем не трогают?

Страницы: «« 345678910 »»

Читать бесплатно другие книги:

Джон Кристофер – признанный классик английской научной фантастики, дебютировавший еще в 50-е годы XX...
К сыщику Мелентьеву поступают данные, что уголовник-рецидивист Корень собирается ограбить один из мо...
Москва легендарных двадцатых годов... Сияют витрины нэпманских магазинов, переливаются огнями вывеск...
При испытаниях нового прибора для изучения слоев горных пород произошла авария. Семену Васильеву ост...
65 миллионов лет назад гигантский метеорит, вынырнув из глубин Галактики, устремился к Земле подобно...
На обетованный рай земной, населенный враждующими цивилизациями людей и разумных ящеров, опустилась ...