Мария – королева интриг Бенцони Жюльетта

— Что? Что вы отказываетесь драться с вашим соперником, позволив ему замарать честь вашей жены? Вы просто ищете предлог, чтобы покончить с нашей дружбой, но будьте спокойны, я тоже найду себе новых друзей и сторонников!

Лувиньи выбрал себе другого секунданта, и дуэль закончилась царапинами с обеих сторон. Убивать друг друга практически под носом у кардинала было бы чистейшим безумием. Третьего июля вслед за королем, который собирался председательствовать на совете Бретани, все въехали в Нант под приветственные возгласы толпы, значительно менее привязанной к Сезару де Вандому, чем тот мог себе представить. По правде говоря, рука у него была тяжелая!

Был назначен новый правитель. Им стал маршал де Темин (Год спустя маршал умрет в Орэ), человек, пользующийся уважением. Это назначение целиком было заслугой кардинала: он сам предложил кандидатуру маршала, забыв про глубокое горе, причиненное ему братом Темина, убившим на дуэли его старшего брата Генриха дю Плесси де Ришелье. Отвращение кардинала к дуэлям, порой совсем глупым, а порой весьма похожим на замаскированные убийства, родилось из этой скорби, навсегда оставшейся в его сердце.

Наведя порядок в Бретани, король вернулся к своим собственным делам: речь шла о том, чтобы волей-неволей женить Гастона. «Партия неприятия», в которой теперь остались лишь Мария, Шале, Гастон Анжуйский и несколько дворян (Ла Лувьер, Буа д'Анме, Пюилоран и некоторые другие), почувствовала, что дело будет заведомо проиграно, если не нанести серьезный удар. Принц и Шале должны были бежать. На самом деле, столкнувшись в очередной раз с сопротивлением принца, Ришелье вновь переговорил с Шале, который уже не знал, каким святым молиться: он полагал, что достаточно ловок, чтобы играть на два поля, но он вот-вот мог потерять все, и пуститься в плавание с Гастоном было для него единственным выходом.

Мария активизировала свои усилия. Первоначальный план бегства через Ла-Рошель был отвергнут как слишком рискованный: город по-прежнему находился в руках протестантов. Тогда выбор пал на Лотарингию. В назначенный день, десятого июля, Гастон, Шале с двумя товарищами должны были утром покинуть Нант на надежных скакунах под предлогом короткого путешествия в Энгранд. По прибытии туда они собирались сообщить королю, что принц больше не чувствует себя в безопасности в Нанте и отправляется к матери в Блуа. Но, вместо того чтобы ехать в Блуа, они поскачут во весь опор в Шартр, затем в Париж, а оттуда в Мец или Седан. В Лотарингии они уже будут в безопасности.

Девятого июля королева и ее дамы едва встали, как новость ворвалась к ним, точно ураган: на рассвете Шале был поднят с постели капитаном гвардейцев и отправлен в тюрьму Буффэ. При этом известии Мария онемела, а королева лишилась чувств.

Они, однако, немного успокоились, узнав, что принц только что отправился гулять по окрестностям и охотиться как ни в чем не бывало. И его не задержали. Что же произошло?

Просто-напросто Лувиньи, не теряя времени, решил отомстить: он поспешил рассказать королю, что Гастон Анжуйский и Шале организовали заговор с целью убить не только Ришелье, но и самого короля, чтобы королева смогла выйти замуж за принца.

Это был жестокий удар для Людовика XIII, который никогда не был в состоянии разобраться в том, что есть правда, а что ложь, в доходивших до него противоречивых слухах, и уж точно даже на секунду не мог представить, что кто-то злоумышляет против него, чтобы передать его корону и жену его же собственному брату. Самым невыносимым было гадать, до какой степени Анна Австрийская замешана в этом заговоре.

Подозрения усилились после того, как кардинал допросил принца со всем надлежащим так-том. Гастон пришел в ужас от того, что могло его ожидать, и с другой стороны соблазнился обещаниями солидного удела, при условии, что он наконец женится. Верный своему эгоизму и неизлечимой трусости, которые и впоследствии не раз приводили его к участию в заговорах и предательствах своих сообщников, герцог Анжуйский одного за другим выдал почти всех, включая братьев д'Орнано и Вандомов, Шале и других членов «Партии неприятия», включая и королеву. Это был предел, поскольку в список не попала лишь одна особа, по сути, наиболее виновная: мадам де Шеврез, о которой не было сказано ни слова. Разумеется, принц согласился жениться, тем более что по этому случаю он получал герцогства Шартрское и Орлеанское и графство Блуа, которые должны были обеспечить ему сто тысяч ливров ренты, а также пансион в пятьсот шестьдесят тысяч ливров, которые, в совокупности с доходами невесты, делали его самым богатым человеком королевства. Король надеялся всеми этими благами погасить даже слабые намеки на мятеж а новые заговоры.

По крайней мере, на этот раз он мог быть спокоен. Гастон, отныне герцог Орлеанский, был преисполнен решимости жениться. Напрасно Мария и королева пытались отговорить его, умоляя даже на коленях. Он не уступил. Если герцог Анжуйский благосклонно относился и даже поощрял «Партию неприятия», то герцог Орлеанский не желал о ней больше слышать. Пускай его бывшие сообщники сами разбираются, как хотят, с последствиями своих действий!

Между тем в своей тюрьме Шале, сначала ошеломленный арестом и обвинением в заговоре с целью убийства короля — страшнейшем из всех возможных, — проводил время в заявлениях о своей невинности и написании пылких писем Марии с мольбами о помощи:

«Я знал всегда, как божественна ваша красота, но лишь теперь я начинаю сознавать, что вам нужно служить, как богине, раз уж мне не дозволено любить вас, если только удача не улыбнется мне в жизни. Знайте же, что жизнь моя целиком посвящена вам, и вспоминайте иногда, что я влюбленнейший из мужчин!»

Находясь под подозрением и серьезно беспокоясь за свое будущее, Мария сочла наиболее разумным не отвечать на его письма. Ее молчание сначала огорчило, а потом и разозлило узника. На допросах, которые вел сначала командор де Валанса, его дядя, затем маркиз д'Эффиа, канцлер де Марсияк, и даже Ришелье собственной персоной, он начал делать намеки на роль, которую сыграла в его жизни мадам де Шеврез, а затем, поскольку она по-прежнему не отвечала, напрямую обвинил ее, отзываясь о ней в выражениях все более уничижительных и раскрывая ее планы и интриги.

Герцог де Шеврез все еще не показывался, однако он послал верного Ботрю, чтобы тот давал мудрые советы его супруге и присмотрел за ней. Первый его совет состоял в том, что ей немедленно следовала попросить аудиенции у кардинала и ходатайствовать в пользу Шале: чем в большей степени ей удастся оправдать его, тем меньше подозрений ляжет на нее саму. Идея противоречила гордому нраву Марии, но в конце концов она решилась и отправилась в замок Борегар, где обосновался Ришелье.

Он принял ее со своей обычной любезностью. Видеть ее всегда — истинное наслаждение! Некоторое время он слушал, как она защищала этого «беднягу Шале», упирая на его мягкотелость.

— Это не человек, а флюгер — куда ветер дует, туда и он, — объясняла она. — Как вы, Ваше Преосвященство, могли поверить, что я могла вовлечь его в какие-то интриги, тем более против короля? Я все же не настолько глупа. Шале для меня всего лишь друг, впрочем, весьма милый, и я ценю его.

Слова кардинала были полны едкой иронией:

— Похоже, он тоже вас оценил, но иначе! Он говорит, что вы соблазнительница, жестокая, продажная, интриганка, что вы думаете только о себе, что вы хотели втянуть его в безумную, безрассудную авантюру.

Он произносил оскорбительные слова спокойным голосом, с легкой улыбкой, стараясь уловить на подвижном лице посетительницы нарастающий гнев. Она слушала его, широко раскрыв глаза и затаив дыхание. Тогда он продолжил:

— ..но благодаря Господу он раскусил вас и притворился, будто с вами заодно.

— Он притворился?

Кардинал ожидал, что она разразится проклятиями, но вместо этого она расхохоталась. Это был настоящий, полный иронии смех, такой веселый, что он сбил с толку Ришелье, поскольку Мария смеялась до слез и, казалось, никак не могла успокоиться.

— Я не думал, что вам это покажется столь забавным! Следует, однако, подчеркнуть, что он обвинял вас в подстрекательстве к цареубийству, — бросил он.

Смех мгновенно смолк. Мария взяла платок, чтобы вытереть выступившие на глазах слезы.

— Вы правы, господин кардинал! Но больше я не хочу этого! Так же как я не собиралась дарить любовь человеку с куриными мозгами! Он тем не менее непрестанно умолял меня об этом, а так как я продолжала отказывать ему, теперь он просто-напросто мстит! Будем откровенны, монсеньор! Я никогда не скрывала неприязни, которую вызывала у меня идея женитьбы принца, но лишь потому, что от этого будет страдать королева, а я ей бесконечно предана, потому что она добрая, несчастная и заслуживает, чтобы ее любили!

— Чудесно! И лучший способ сделать ее счастливой, по-вашему, состоит в том, чтобы избавить ее от супруга, который ее не любит?

— Лучше всего было бы, если бы наш государь сделал ей ребенка, что, как мне кажется, в последнее время меньше всего его заботит. Пусть королева забеременеет, и тогда принц может жениться на ком угодно! Прежде чем упрекать других, королю следовало бы начать с самого себя, найти себе врача, который наконец вылечит его, а не будет то и дело доводить до полусмерти! Подумайте об этом, монсеньор! Появление дофина развеет все тучи и станет залогом вашего будущего спокойствия.

— Вы не любите короля, мадам де Шеврез!

— А разве он любит меня? Да, это так, и я не делаю из этого секрета, но тут есть и его вина. Когда я была еще мадам де Люин, я была его любимой подругой, так что даже королева ревновала ко мне. И я, в свою очередь, питала к нему нежные чувства, не я первая отвернулась от него, Бог свидетель!

— Без сомнения, жестокое разочарование после честолюбивых планов сделаться фавориткой!

— А почему бы и нет? — горделиво воскликнула Мария. — Фаворитка не обязательно становится катастрофой для королевства, как в случае с маркизой де Верней. Я по крайней мере научила бы его, как обращаться с женщиной, чтобы его собственная жена не воспринимала супружеское ложе как орудие пытки!

На этот раз рассмеялся кардинал.

— У вас на все есть ответ, госпожа герцогиня, но вернемся к Шале и его обвинениям!

— Что я могу на это ответить? Он лишен разума и готов обвинить кого угодно, даже королеву, лишь бы избежать тюрьмы! Допросите принца! Он скажет вам, что я делала все возможное, чтобы удержать его от женитьбы на мадемуазель де Монпансье, но не более того. Он любит своего брата и не допустил бы, чтобы при нем прозвучал хоть намек на покушение.

Ришелье с недоверием посмотрел на герцогиню, но от комментариев воздержался.

— Шале говорит также — я цитирую дословно, — что вы «страстно меня ненавидите», что вы хотели, чтобы он убил меня.

— Снова он все преувеличивает! Впрочем, признаюсь, вы не слишком дороги моему сердцу! Вы выдворили человека, которого я люблю, вы являетесь врагом всей знати, к которой принадлежу и я, вы боретесь против наместника Божьего, Папы! Да, я не люблю вас, и я желала бы, чтобы вас отстранили от власти, но я слишком дорожу собственной жизнью, чтобы хотеть отнять ее у кого бы то ни было. Жизнь так прекрасна!

— Когда вы молоды и красивы, охотно верю вам! Шале, должно быть, разделяет ваше мнение, но он рискует ее потерять!

Столкнувшись столь резко с действительностью, Мария почувствовала, что у нее защемило сердце.

— Лишить его жизни было бы бессмысленным варварством. Этот бедолага — всего лишь неразумный юнец, чья самая большая ошибка в том, насколько мне известно, что он желал понравиться всем сразу! Что же касается покушения на короля, то он был бы на это неспособен: нужно обладать завидным мужеством, чтобы смириться с мыслью о возможном четвертовании. А в нем этого мужества нет.

В последующие дни Шале сыграл на руку Марии, ведя себя как настоящий безумец. Когда он не писал оскорбительные письма герцогине, он впадал в мрачное отчаяние. Он перестал мыться, отпустил бороду, шагал взад-вперед по камере, издавая ужасающие крики, вопя, что он «хуже проклятого и хочет гореть в аду вместе с себе подобными». Мсье де Ламон, начальник швейцарской гвардии, охранявший Шале вместе с шестью людьми, попытался урезонить узника:

— Во имя Господа, мсье, не забывайте, что вы находитесь среди христиан!

— К черту христианство! — завопил Шале. — Вам легко читать мне проповеди, тогда как я готов поступить с собой, как поступали римляне: отравиться, разбить голову о стену, уничтожить себя!

— Подумайте только, что вы такое говорите! Врата рая закрыты для тех, кто налагает на себя руки!

— И вы говорите мне о рае? Повторяю вам, я желаю попасть в ад! Впрочем, я и так уже в аду.

— Так что же вы тогда жалуетесь?

В это самое время бурная сцена происходила между Анной Австрийской и ее супругом в неизменном присутствии королевы-матери. Королева «получила приказ» явиться к королю, и там она не нашла иного места, чтобы сесть, кроме табурета, в то время как ей полагалось кресло, как и остальным. Увидав табурет, она отпрянула, с презрением оттолкнула его ногой и предпочла остаться стоять перед королем, который ходил из угла в угол. Людовик тотчас же сел, образовав вместе со своей матерью своего рода трибунал, что оскорбило королеву. Между тем Людовик пошел в наступление:

— Вам придется ответить перед нами за ваши действия, мадам, и даже за ваши мысли. Вы уже несколько месяцев участвуете в заговоре против меня и королевства, вы, королева Франции!

— Это ложь! Я никогда не делала ничего, что могло бы повредить королевству или вам, сир!

— Лично — да, но вы были связаны с маршалом д'Орнано, с герцогом де Вандомом и Великим приором, которые теперь находятся в Винсене.

— Хотите и меня туда отправить? Действуйте, не стесняйтесь, но вы увидите, какой эффект это произведет на иностранные дворы, в особенности на испанский, где мой брат…

— На вашем месте я воздержался бы от подобных разговоров. Я подписал мир с Филиппом IV и не отступлюсь от него, но он — король, и как король он не станет оправдывать ваши преступные намерения. Вы посмеете отрицать, что желали моей смерти, чтобы выйти замуж за принца?

— Выйти замуж за принца?

Она разразилась презрительным смехом, затем с убийственной интонацией произнесла:

— Невелик был бы выигрыш! Королева-мать мгновенно вспыхнула:

— Вы посмотрите только, какая наглость! Кем вы себя возомнили, чтобы позволять себе презрительно относиться к сыну Франции? Вы были бы весьма рады отдать ему свою руку, чтобы сохранить корону, если бы преступные планы ваших дружков все-таки осуществились! Вам должно быть стыдно…

— Это вам должно быть стыдно, вы, злая женщина! С тех самых пор, как мы с королем поженились, вы не переставали вмешиваться во все, что вас совсем не касалось, и прежде всего вносить разлад между нами, потому что вы не желали уступить мне первое место, подобающее супруге короля! Оставайтесь на своем месте, мадам, и забирайте с собой этого дурного священника, этого Ришелье! Порой я вообще сомневаюсь, а христианин ли он!

— Вы не знаете, что говорите, мадам, — оборвал ее король. — Обвинять другого — не лучший способ самозащиты. Кардинал служит мне, и служит верно.

— Он восстанавливает против вас знать, других монархов Европы и даже Святого Отца! — воскликнула Анна, быстро перекрестившись. — И он будет действовать так до тех пор, пока подле вас останется лишь прислуга, ибо он хочет изолировать вас, чтобы упрочить свою власть над вами! А ваша мать помогает ему в этом.

— Довольно, мадам! Прежде чем заниматься моей политикой, ответьте сперва на предъявленные вам обвинения. Так вы желали или нет моей смерти и…

— Нет, сир! Никогда! Бог мне свидетель!

С этими словами она вышла, не дожидаясь приглашения, и вернулась в свои покои, где ее поджидала Мария. Лишь увидев ее, Анна припомнила, что ее имя ни разу не слетело с губ Людовика XIII или Марии Медичи. Она не знала, тревожиться ей по этому поводу или радоваться, — в той ситуации, в которой она находилась, постоянное присутствие подруги было ей дорого, — но это умышленное молчание не предвещало ничего хорошего. Мария была того же мнения.

— Может быть, мое имя защищает меня, — предположила она, — а возможно, они лишь ждут, пока против меня будет достаточно доказательств, чтобы нанести мне удар наверняка?

— Возможно, мне следовало бы посоветовать вам бежать, моя козочка, но, признаюсь вам, мне недостает мужества: ваше присутствие теперь служит мне единственным утешением.

— Даже если бы вы приказали, я не оставила бы вас! К тому же это означало бы признать хоть в чем-то свою вину и подтвердить слова этого бедолаги Шале!

Пятого августа помолвка Гастона Орлеанского и Марии де Бурбон, герцогини де Монпансье, была освящена кардиналом Ришелье в часовне Нантской Оратории безо всякой пышности и в очень узком кругу. Марии де Шеврез пришлось присутствовать на этой церемонии, означавшей окончательное крушение всех ее планов. Бракосочетание состоялось на другой день в часовне францисканцев, все так же под руководством кардинала, который провел церемонию и отслужил мессу. Мария вновь присутствовала, кипя от гнева, который приходилось подавлять в себе.

Пятого августа Людовик XIII подписал также жалованные грамоты, учредив уголовную судебную палату, призванную судить Шале. Палата собралась на заседание одиннадцатого августа в одном из залов монастыря францисканцев.

«После необходимых формальностей были зачитаны процессуальные документы. На другой день генеральный прокурор потребовал вызова в суд целого ряда лиц с целью привлечения их ответственности, в частности: мадам де Шеврез, де Ла Лувьера, Буа д'Анме, Пюилорана и еще четверых. Палата на основании решений прокурора выдала постановление об аресте обвиняемых, отложив, однако, исполнение постановления до тех пор, пока оно не будет подписано королем. Людовик его не подписал…» (Луи Вонуа, «Жизнь Людовика XIII».). Мария, уже допрошенная кардиналом, была оставлена на свободе, но получила запрет покидать покои королевы, которая стала, таким образом, гарантом своей подруги. Восемнадцатого августа палата вынесла свой вердикт: Шале был приговорен к смертной казни. Согласно приговору он должен был быть казнен на следующий же день публично, его голова будет насажена на копье и выставлена у ворот Совту, а его тело, разрезанное на четыре части, будет привязано к виселицам, установленным на главных улицах Нанта. Кроме того, потомки его лишались дворянства и объявлялись простолюдинами, все его имущество, отмеченное клеймом бесчестия, конфисковывалось. А его леса подлежали вырубке на уровне человеческого роста…

Жестокость приговора больно ударила по гордости Марии. Она разразилась слезами, тем более горькими, что она получила последнее письмо, в котором приговоренный просил у нее прощения за то, что обвинял, оскорблял и поносил ее. Он должен был сказать это своим судьям, объяснить ревностью свой гнев: его убедили, что мадам де Шеврез его обманывала. Тогда, позабыв На этот раз о себе, Мария попросила аудиенции у короля. Ей ответили, что ей следует радоваться тому, что ее не принудили присутствовать при казни и что ею займутся позднее.

Между тем сразу же после ареста мать и супруга Шале, Шарлотта де Кастий, вот-вот собиравшаяся родить, приехали в Нант и поселились в деревне Буаспро. Приговор привел их в отчаяние. От полной безысходности герцогиня де Шале написала королю душераздирающее письмо:

«Сир, на коленях молю вас сохранить жизнь моему сыну. Пусть гибель дитя, которое я так любила и лелеяла, не омрачит тех немногих дней, что мне осталось прожить. Я отдала его вам, когда ему было всего восемь лет: он внук маршала де Монлюка и председателя Совета Жанэна. Наша семья всегда верно служила вам. Увы, зачем он не умер еще при рождении или от удара, полученного при Сен-Жане, или от какой-то иной опасности на службе у Вашего Величества!..»

Горе этой женщины тронуло короля. Он знал, что она потратила три четверти своего состояния, чтобы добиться для него должности хранителя королевского гардероба, но заговор против государственной безопасности был налицо — Шале признался во всем, хоть обвинения в покушении на жизнь короля и не были доказаны. Полное помилование было невозможно, как невозможно было привлечь Гастона. Сын герцога де Шале принадлежал к весьма знатной фамилии, чтобы смерть его могла служить примером. Смертная казнь была сохранена, но все остальные наказания отменялись: юный безумец будет обезглавлен, а его тело будет передано для погребения семье, за которой сохранятся и титулы, и имущество.

Мария с тревогой встретила ночь, предшествовавшую казни. Герцогиня все еще сидела взаперти у королевы, ожидая после смерти несчастного поклонника собственного ареста и мрачного будущего. Супруг ее по-прежнему отсутствовал. Если он оставит ее, она пропала.

Между тем у нее появилась небольшая надежда. К полуночи мадам дю Фаржи принесла для нее и королевы устное послание от принца: с помощью нескольких друзей Шале ему удалось похитить Нантского палача. Время, которое потребуется для того, чтобы найти ему замену или привезти палача из другого города, даст им отсрочку, в течение которой можно будет попробовать смягчить короля или попытаться устроить побег осужденному.

Королева и герцогиня вместе встали на колени перед статуей Пресвятой Девы, чтобы поблагодарить ее за эту неожиданную отсрочку. Стук молотков плотников, возводивших эшафот, теперь не казался им таким невыносимым. Они даже смогли ненадолго уснуть.

Казнь должна была состояться на закате. День в покоях Анны Австрийской тянулся бесконечно. Король, прослушав мессу в Оратории и навестив свою мать, отплыл на галиоте, чтобы поохотиться в Бутоне. Принц, в свою очередь, во второй половине дня отправился в Шатобриан. В этом не было ничего необычного — ни один, ни другой не должны были присутствовать при казни. У королевы между тем решили, что это как-то связано с исчезновением палача.

Однако к концу дня два отряда стражников заняли свои места на площади Буфэ, неподалеку от замка и от тюрьмы, чтобы сдерживать прибывающую толпу. На эшафоте, обитом черной материей, стоял человек в красном, опираясь на большой меч… Раздался колокольный звон, и показался узник со связанными впереди руками, в которых он держал четки с распятием, время от времени прикладывая его к губам. В сопровождении приора монастыря францисканцев он шел к орудию смерти. Для тех, кто похитил и держал в надежном месте палача, все это казалось непостижимым, и в полном смятении они тщетно искали объяснений.

Все, однако, объяснялось несгибаемой волей Ришелье, по мнению которого эта казнь должна была стать примерной: он пообещал помилование некоему заключенному, которого должны были повесить три дня спустя, если тот согласится казнить Шале. Это был здоровяк-сапожник, осужденный за убийство. А так как большой меч палача исчез вместе с его владельцем, в полку швейцарцев позаимствовали меч такого же размера. Вот почему в назначенный час приговоренного поджидал человек, одетый в красное.

Шале шел твердым шагом, не выражая ни малейших эмоций. Душа его обрела покой, после того как он простил всех врагов, включая и предателя Лувиньи, и попросил прощения у мадам де Шеврез за то, что обвинял ее.

Поднявшись на эшафот, он снял свой камзол, позволил палачу отрезать себе волосы, затем, достав из кармана часослов, отдал его отцу Розье, после чего опустился на колени для последней молитвы, дал завязать себе глаза и сказал палачу:

— Не заставляй меня мучиться!

Он держался очень прямо, ожидая, что удар, нанесенный умелой рукой, лишит его головы. Однако, будучи лишь раненым, он упал на настил, и палач нанес ему еще четыре удара. Были слышны крики несчастного:

— Боже милосердный!

На самом деле палач-новичок не подумал о том, чтобы наточить меч, который ему дали: лезвие было недостаточно острым, он потребовал другой. Ему передали бочарный топор, после чего голову вновь уложили на колоду, и злосчастному подмастерью понадобилось двадцать восемь ударов, чтобы отделить ее наконец от тела жертвы, которая вплоть до двадцатого удара продолжала стонать. Покончить с ним удалось, лишь переворачивая его на деревянной колоде! Кордонам солдат пришлось прилагать нечеловеческие усилия» чтобы сдержать возбужденную и вопящую толпу. Люди рвались к помосту, чтобы расправиться с виновником этой отвратительной бойни, и его пришлось увести в тюрьму, чтобы не дать народу растерзать его. Тем временем тело казненного поместили в гроб, а затем в ожидавшую неподалеку карету, чтобы отвезти в монастырь францисканцев и там предать земле.

Смеркалось. Человек, наблюдавший страшное зрелище из своей дорожной кареты, велел кучеру везти его в замок. Герцог де Шеврез вернулся как раз в момент убийства…

В покоях королевы вскоре узнали о том, что произошло. Ужас и растерянность охватили собравшихся здесь женщин. Потрясение было столь сильным, что Мария лишилась чувств, в то время как Анна Австрийская принялась истово молиться, и к ней присоединились все дамы: де Лануа, де Бельер, дю Фаржи, донья Эстефания и сама герцогиня, когда сознание вернулось к ней. Она испытывала новое для себя чувство, нечто вроде страха, близкого к ужасу. В глазах всех присутствующих дам, за исключением королевы, сознававшей, что все делалось ради нее, Мария читала обвинение, невыносимое для ее гордости. Ей захотелось бежать, покинуть это общество, в котором она задыхалась, этот город, запятнанный кровью несчастного юноши, ставшего жертвой своей слабохарактерности и своей неразделимой любви к ней. Ей хотелось вновь вдохнуть воздух свободы, с его ароматами лета, оказаться снова в Дампьере, увидеть его сады и ручьи. Удастся ли ей когда-нибудь вновь увидеть их? После Шале неумолимое королевское правосудие могло поразить и других заговорщиков, за исключением лишь принца. Д'Орнано (Маршал умер в тюрьме второго сентября того же года. Ходили слухи, что он был отравлен. Великого приора постигла та же участь несколько месяцев спустя. Сезар де Вандом был отправлен в ссылку), Вандомы, сидящие теперь в темнице, должны ли и они распрощаться с жизнью? А Ла Лувьер, Пюилоран и Буа д'Анме, которых только что взяли под стражу? Она сама, наконец, фактически пленница в королевском дворце, и ненависть короля, без сомнения, не замедлит обрушиться на нее. Быть может, лишь благодаря тайному влечению, которое герцогиня вызывала у кардинала, она до сих пор находилась на свободе, а не в темнице? Что касается королевы, то после всего случившегося ее размолвка с супругом окажется окончательной. Все, кто хорошо знал короля, полагали, что он всю жизнь будет подозревать Анну в том, что она желала его смерти. Отсюда до расторжения брака может оказаться всего лишь шаг! И Мария в эту секунду почувствовала, что королева, как никогда, близка ей. Ее раздирали два противоположных желания: с одной стороны, ей хотелось бежать, с другой — остаться рядом с Анной и разделить ее судьбу.

Ответ пришел на следующее утро с появлением герцога де Шевреза. Он приехал за своей женой, которую королевский указ отправлял в изгнание и за которую он отныне нес ответственность. Мария никогда прежде не видела у супруга такого холодного и замкнутого лица, без малейшей тени чувств. Он тяжело воспринял тот факт, что король удалял его одновременно с ней и делал его в некотором роде ее тюремщиком, но Марию это мало заботило: при оглашении вердикта она пришла в дикую ярость, обвиняя во всем Людовика XIII и Ришелье и осыпая их проклятиями.

— Король просто бездарный глупец! — кричала она. — Это же позор, что болван кардинал правит вместо него! Но я покажу им, кто я такая! Я отправлюсь в Англию и сделаю так, что со всеми французами там будут обращаться так же, как обращаются со мной…

— Вы не поедете в Англию, мадам!

— Куда же я поеду?

— Вы узнаете, когда придет время. Извольте поторопиться!

Расставание с Анной было мучительным. Две женщины плакали, обнимая друг друга. Королева была вне себя от того, что у нее забирают ее козочку. Мсье де Ножану, который привез ей официальное уведомление, она с негодованием бросила в лицо, что рано или поздно ее месть обрушится на кардинала. Ее с великим трудом удалось успокоить. Тем не менее ей пришлось подчиниться.

Вернувшись домой, где она не была уже несколько дней, Мария обнаружила, что ее вещи собраны в дорогу, а Элен и Анна готовы к отъезду, однако, подавая ей дорожную накидку, Элен начала прощаться: она приняла решение уйти в монастырь урсулинок в Нанте. Мария, все еще обуреваемая яростью, велела ей замолчать, но та твердо ответила:

— Меня ждут в монастыре, и вы не сможете этому помешать!

Холодность ее тона укротила гнев герцогини. Она с горечью заметила:

— Я долгие годы думала, что ты ко мне привязана! Это все из-за той злополучной истории?

— Она гораздо важнее, чем вы думаете. Я не хочу больше служить женщине эгоистичной и жестокой, которая хладнокровно обрекла на смерть несчастного, провинившегося лишь тем, что он полюбил ее.

— Оставь при себе эти проповеди и нравоучения! Тебе они теперь могут пригодиться.

— О, несомненно! Я буду молиться, мадам! Не за вас, но чтобы Господь простил мне то, что я предала вас.

— Предала? Ты?

— Я рассказала кардиналу все, что знала о ваших отношениях с мсье де Шале! Я буду наконец-то избавлена от вас, поскольку из своей ссылки вы не сможете больше никому навредить!

— Не будь так уверена! Ссылка не смерть, из нее возвращаются!

Пожав плечами, она вышла, потрясенная услышанным.

Две кареты ожидали у крыльца: карета герцога, возле которой он поджидал ее вместе с мсье де Ножаном, и карета Марии со всем ее багажом, на козлах которой сидел Перан. Его шляпа была надвинута до самых бровей, а массивное лицо лишено всякого выражения. Спустившись по ступеням вместе с Анной, молодая женщина направилась к своей карете, но голос супруга остановил ее:

— Вы сядете вместе со мной. Камеристка поедет в вашей карете одна.

Нужно было это пережить. Супруги уселись рядом, лошади тронулись. Тут Мария заметила, что, за исключением лакея Мартена, ее муж не взял с собой никого из своих людей и путешествовал как частное лицо. Она спросила его, в чем причина. Он ответил, не глядя на нее:

— Я приехал вчера, чтобы увидеть короля, и очень торопился. Это позволило мне присутствовать при убийстве вашей жертвы, которую посмели добивать бочарным топором, его, Талейрана-Перигора, храбро сражавшегося с протестантами! Какая гнусность!

— Моей жертвы? — воскликнула Мария. — Не я одна участвовала в этом заговоре, задуманном ради спасения королевы от возможного расторжения брака.

— Путем убийства короля!

— Ничего подобного! Кардинала — да, потому что он носитель зла. В конце концов, Клод, вы должны признать, что этот человек непрестанно вредит всем, к кому мы привязаны!

— Не стану с этим спорить, и если вас это утешит, знайте, что я его ненавижу! Настолько же, насколько я люблю короля. Но я не верю вам, когда вы говорите, что не желали его смерти! Теперь ни слова больше! Мне нужно помолиться…

Мария замолчала и вжалась в подушки, пытаясь успокоиться. Шеврез не желал говорить, куда он вез ее, но раз он отвечал за нее, а путь в Англию был для нее закрыт, а ради другой страны Клод ни за что не покинул бы Францию, следовательно, все очевидно: он везет ее домой! Она снова увидит свой милый Дампьер (Изгнание не обязательно означало отъезд за границу. Чаще всего виновный лишался права покидать свои собственные земли). Эта мысль ее немного успокоила.

Экипаж собирался проехать через ворота Совту с малой скоростью, что было обусловлено шириной ворот, когда дверцу пробил камень, брошенный, без сомнения, уверенной рукой, и упал на колени к герцогине, отчего она вскрикнула. Шеврез взял камень, развернул прикрепленную к нему записку, прочел ее, после чего передал жене.

— Мне кажется, — сухо проговорил он, — что вам теперь придется вести себя осторожно!

В записке было лишь несколько слов без подписи: «Это ты убила Шале, проклятая герцогиня! Когда-нибудь ты заплатишь за его гибель!»

Мария вздрогнула. Слишком быстрая последовательность недавних событий исчерпала ее мужество, и она подняла на мужа взгляд, полный тревоги.

— Какое безумие! — произнесла она, и в ее голосе чувствовалась дрожь, которую она тщетно пыталась унять. — Не представляю, какой вред мне смогут причинить, если вы будете смотреть за мной. Когда мы будем в Дампьере…

— Мы не поедем в Дампьер…

— Нет? Куда же в таком случае? Не в Шеврез, надеюсь?

— Я отвечаю за вас лишь до определенного предела.

— Что вы имеете в виду?

— То, что мне было предписано: вы будете жить у вашего брата Людовика до тех пор, пока того желает король. И он будет головой отвечать за вас!

— Что? Но я ваша жена, я Лотарингская принцесса, и вы должны защищать и поддерживать меня, не говоря уже о том, что вы говорили, что любите меня!

— Говорил когда-то, но я больше не люблю вас! Вспомните, мадам, я советовал вам никогда не пачкать ваши руки в крови. На ваших руках кровь бедняги Шале, и вы желали смерти короля. Наш договор расторгнут.

— Вы хотите разойтись? Развестись со мной?

— Нет. Вы останетесь герцогиней де Шеврез, и я позабочусь о ребенке, которого вы мне родили, но я не хочу больше жить с вами.

Этот высокомерный тон, этот взгляд, который ей никак не удавалось поймать, эта рука, отталкивающая ее протянутую руку. Мужчина рядом с ней был таким близким и одновременно таким далеким. Неужели это его когда-то сводила с ума ее красота? Мария призвала на помощь всю свою гордость, чтобы сохранить достоинство. Она никогда не опустится до того, чтобы умолять его! Она выпрямилась:

— Вы скажете мне, наконец, куда я еду?

— В Сэш, в замок Верже, принадлежащий вашему брату Геменэ.

Она почувствовала, как сжалось ее горло, в то время как в ее памяти вставал замок, быть может, самый прекрасный в Анжу, так же как замок Жосслен был самым прекрасным в Бретани. Дворцам Роанов было не занимать роскоши и мощи, но их жилища с окнами в цветах были окружены крепкими башнями, подчеркивавшими их предназначение как крепостей. Верже, построенный во второй половине XV века Пьером де Роаном, знаменитым маршалом де Гье, не был исключением: он был достоин королей и принимал не одного из них, причем последним был Беарнец, но Марии он казался слишком строгим. К тому же, давно не имея вестей от брата, она не знала, живет ли он там.

— Людовик там?

— Думаю, да. Гонец был отправлен с известием о вашем прибытии. А теперь сделайте милость, помолчите. Я больше не буду отвечать на ваши вопросы!

Она не стала настаивать и, прислонившись головой к бархатной обивке, закрыла глаза. Клод ведь не станет молчать всю дорогу в тридцать лье? Вечером нужно будет сделать остановку, заночевать где-нибудь, и тогда, быть может?

Но они остановились только для того, чтобы поменять лошадей, и Шеврез не сказал больше своей жене ни единого слова, пока, после суток пути, карета вдруг не остановилась на развилке. Шеврез повернулся к Марии:

— Извольте выйти, мадам. Здесь мы с вами расстанемся.

— Как, здесь? Но мы…

— Всего лишь в лье от Верже, прямо вот по этой дороге. Вы не сможете ни заблудиться, ни свернуть. Помните, что вас ждут и что Геменэ с этой минуты является вашим гарантом.

Он взял ее руку, чтобы торжественно проводить до ее кареты, где ее ждали изрядно напуганная Анна и как всегда непроницаемый Перан. Когда она села в карету, Шеврез снял свою шляпу с пером:

— Прощайте, мадам! Я буду молиться о том, чтобы на вас снизошло благоразумие!

Затем он сам закрыл дверцу и, стоя в пыли, подождал, пока Перан пустит лошадей, но Мария, не ответив на его приветствие, не смотрела на него.

— О, мадам, — простонала Анна, чье доброе лицо несло на себе следы утомительного путешествия, — что с нами будет?

Мария молча пожала плечами и улыбнулась ей, чтобы как-то подбодрить. Все ее внимание занимало ее собственное положение. Нужно было что-то делать, но, черт побери, если бы она только знала, что именно! Возможно, после небольшого отдыха ситуация покажется ей более ясной. Теперь же она чувствовала себя разбитой и хотела только одного: спать!

Внезапно она услышала крик Перана:

— За нами гонятся! Два всадника!

— Гони! — крикнула она в ответ. — Мы должны добраться до замка раньше их!

Кучер пустил лошадей галопом, но через некоторое время, карета затормозила так резко, что внутри обе женщины упали коленями на ковер. В то же время они вновь услышали крик Перана сквозь шум, в котором перемешалось ржание лошадей, звон удил и цокот копыт.

— Поваленное дерево! Это засада!..

— Черт побери! — проворчала Мария. — Этот дьявол отправил меня в ловушку, чтобы избавиться от меня! Попробуй проехать полем!

— Ров слишком глубокий! Это невозможно!

Карета остановилась. Несмотря на протесты Перана, она выпрыгнула на дорогу в надежде бежать со всех ног, но люди в масках со шпагами в руках уже показались из-за густой листвы бука, преграждавшего дорогу. С другой стороны во весь опор мчались два всадника. Мария поняла, что пропала, что жизнь ее закончится здесь, посреди анжуйских полей, на земле ее брата… Ее убьет горстка бродяг, нанятая кем-то из ее врагов. Кем? У нее не было времени думать об этом. Оставалось, возможно, только молиться.

— Пощадите моих слуг! — крикнула она.

Затем, широко перекрестившись, она упала на колени прямо в пыль, но с высоко поднятой головой, как Шале на Нантском эшафоте, и закрыла глаза, ожидая рокового удара. Она даже не испытывала страха. Ведь она носила имя Роан, черт побери!