В режиме нереального времени Пустошинская Ольга
– Я и здесь могу, мне бы только телефон…
Она крепко взяла за руку Сашку и потащила к крыльцу, нервничая и приговаривая:
– Да скорее… Вижу, что ты нездешняя, а немцы, они чужих не любят, им всюду партизаны мерещатся. «Аусвайс, аусвайс»… а нет аусвайса, так шлёпнут, и поминай как звали. Третьего дня четверых повесили.
Двое сумасшедших за такое короткое время – это чересчур.
– День открытых дверей в психушке… – пробормотала Сашка, споткнулась о высокий порог и едва не упала.
Не успела она осмотреться, как снаружи бухнула калитка, кто-то рассмеялся: «Гы-гы-гы!» – и послышалась каркающая немецкая речь. Хозяйка метнулась к окну и задёрнула занавеску, но Сашка успела заметить, что во двор вошли два человека с винтовками наперевес, и среди них тот самый Пауль, теперь он был одет в серо-зелёный китель, такие же брюки и пилотку – немецкую форму. Мороз побежал у Сашки по спине, будто холодный ветерок подул.
– Это прикол? – спросила она, и тут в сенях загремело: «Матка! Матка!»
– Прячься, живо! – зашипела хозяйка.
– Нет, вы скажите, это прикол?
– А ты как думаешь? Приколют штыком и не охнут, – сердито сказала она.
Распахнула дверцу старого рыжего шкафа, втолкнула в его тесное нутро Сашку и бросила следом её сумку, всю увешанную большими круглыми значками. Поправила одежду и прошептала:
– Тихо сиди… Бог даст – не заметят.
Сашка не стала спорить, затаилась. В узкую щель между дверцами ей был виден только круглый стол, покрытый кружевной вязаной скатертью, и побеленная стена с женским портретом в раме.
«А вдруг я попала на какой-то квест с актёрами?» – подумала Саша. Она любила такие игры, и чем страшнее они были, тем увлекательнее. Вот хотя бы квест с маньяком на Лизином дне рождения. Саша думала, что она не из пугливых, но сердце выскакивало и из горла вырывался визг, когда за спиной хрипело страшилище с топором в окровавленных руках.
Застучали сапоги, и резкий голос прокаркал:
– Матка! Шнапс, водка…
Сашка приникла глазом к щели. Немцев она не видела, только хозяйку, нервно вытирающую руки о передник.
– Что вы, пан, найн водка, – зачастила она, – не гоним самогонку, не из чего.
– Плёх, – буркнул немец. – Брот… хлеб.
– Сейчас, сейчас, – закивала женщина.
– Респект, классно играет, – тихо засмеялась Сашка и едва не чихнула: одежда в шкафу, пропахшая чем-то едким, мешала и лезла в лицо.
Голоса удалились, теперь она едва разбирала почтительные слова хозяйки: «Пожалуйста, вот хлеб». Наконец всё стихло, и Сашка решила, что достаточно насиделась в темноте и нанюхалась этой противной отдушки для белья, выбралась из шкафа. Пригладила волосы и огляделась.
Комната была большой и очень светлой, со старинной мебелью. Стол окружали деревянные стулья, у окна стояла железная кровать с горкой пухлых подушек, этажерка с салфеточками и тёмный комод, над которым висело зеркало в широкой раме с резными завитушками, а рядом – календарь за тысяча девятьсот сорок второй год, с колонной танков и надписью: «Больше чугуна, стали, проката – больше оружия фронту!» Сашка восхищённо ахнула и немедленно сделала селфи: без фоток подписчики не поверят рассказу про уникальную игру.
О пол что-то звонко стукнуло – это с пальца соскользнуло серебряное тяжёлое кольцо, которое было ей чуть великовато. Так и потерять недолго! Саша подняла его спрятала в кармашек сумки.
Вернулась хозяйка.
– Что, напугалась? – спросила она подобревшим голосом.
– Чего тут пугаться? – пожала плечами Сашка. – Подумаешь, немцы! Это не маньяки с топором и не приведения. Знаете, какие я квесты проходила?
Хозяйка с сожалением покачала головой:
– Что-то я не пойму тебя, девка. Малахольная ты или непуганая? Ты откуда такая взялась?
– Из Курска, – буркнула Сашка.
– Да ведь в Курске немцы ещё раньше нашего… А звать тебя как?.. Александра? Шура, значит. А я Антонина Петровна, тётей Тоней можешь звать.
– Тётя Тоня, на минутку выйдем из игры. Дайте, пожалуйста, сотовый. Я не сказала бабушке, куда пошла, она уже, наверно, валерьянку с корвалолом пьёт.
Хозяйка посмотрела с недоумением, и Сашку стали одолевать мрачные предчувствия.
– Какой это сотовый? Мёда у меня нет, ульи мы не держим. Была у Михеича пасека, фашисты за неделю всю разорили, разграбили.
– Да я же серьёзно! – досадливо поморщилась Сашка.
– И я не шуткую. Ох, что война делает! Как малахольная… в рваном исподнем ходишь. То телефон тебе, то мёду…
– Угу. Как интернет появится, загуглю, что означает слово «малахольная».
– Да куда ты?
– Не провожайте, не надо… И не трогайте меня! Оставьте меня в покое!
Чокнутые! Сашка вырвала сумку и, гремя значками, бросилась во двор и там едва не столкнулась с… рыболовом с удочкой на плече. Так он здесь живёт! Яблоко от яблоньки…
Сашка фыркнула, как кошка, проскользнула в калитку.
– Эй, погоди, – донеслось вслед, – как твоего Интернета зовут? Может, я по имени вспомню.
Если бы она не успела отойти, то ударила бы нахала сумкой по голове за дерзость. Сашка ограничилась тем, что покрутила пальцем у виска, крикнула: «Отстань, шиза!» – и побежала по улице.
Ей давно хотелось есть и пить. Она нащупала в сумке бутылку воды, осушила её несколькими большими глотками и с досадой зашвырнула в чей-то палисадник. Отыскала завалявшуюся полупустую пачку картофельных чипсов и съела всё до крошки. И вдруг застыла, поражённая. За раздавленным, переломанным забором возвышались серые немецкие танки, как в военных фильмах, с крестом на боку.
– Ничего себе… – прошептала Сашка, – это уже не квест. Здесь кино снимают. Стопудово! Для съёмок и настоящих немцев пригласили.
Она приблизилась, вытащила из сумки телефон и запечатлела себя на фоне танка. Вот повезло! Вдруг её в массовку возьмут? Едва Сашка спрятала мобильник, как услышала сердитый окрик: «Хальт!» Из-за танка появился солдат в чёрной немецкой форме, с автоматом на плече.
– Стою. Здесь что, кино снимают? А как будет называться?
Она неосторожно сделала шаг вперёд, и артист почему-то занервничал, вскинул оружие.
– Цурюк!1 – крикнул он.
Саша оглохла от автоматной очереди. Рядом с кроссовками ударили пули, взметнув фонтанчики пыли. Она завизжала и шарахнулась в сторону, упала, не удержавшись на ногах.
Солдат захохотал.
– Фройляйн, фройляйн! А! А! А! – И сделал бёдрами неприличные движения.
Сашка побежала, рыдая, и ей в спину неслись крики и смех.
Родня
Ночь была тихая, тёплая, словно бархатная, ни ветерка. Листья на деревьях застыли. Совсем рядом в воде квакали лягушки и сонно плескалась рыба. Сашка скорчилась на деревянных мостках, покачивалась, плакала и подвывала. Она пробралась сюда, едва дождавшись темноты, изнемогая от тревоги и усталости. В желудке было пусто, и Сашка жалела, что так неосмотрительно прикончила чипсы.
Она умылась и напилась воды из сложенных ковшиком рук, достала из сумки телефон: заряд аккумулятора – двадцать семь процентов, интернета нет, связи тоже. Прерывисто вздохнула и нажала значок диктофона.
– Тому, кто меня услышит… когда-нибудь. Меня зовут Александра Кравцова. Сегодня со мной произошло что-то ужасное…
Сашка подробно рассказала, как заблудилась во время прогулки, не забыла упомянуть парня-рыболова и хозяйку дома, которая прятала её в шкафу; пожаловалась, как человек в немецкой форме стрелял ей по ногам, холостыми патронами, конечно, но приятного мало.
– После этого я боялась идти по дороге, – всхлипнула она, – там всюду были немцы. И ещё не немцы – они говорили на неизвестном мне языке. Я пряталась в чьём-то огороде, потом улица опустела, я пошла по посёлку и увидела… – Саша вынуждена была на минутку замолчать, так сильно дрожал голос. – А потом наткнулась на этих людей… Их было четверо.
…Сперва она увидела лишь тёмные силуэты мужчин, стоящих с опущенной головой под каким-то странным сооружением, похожим на импровизированные футбольные ворота; с опаской приблизилась и тут разглядела верёвки, тянущиеся от перекладины, и в ужасе отпрянула. Казнённые висели со связанными за спиной руками, а на большой картонке крупными буквами на русском и немецком было написано, что этих людей повесили за связь с партизанами.
Ни за какие сокровища Сашка не решилась бы подойти ближе и убедиться, что это действительно трупы, а не силиконовые муляжи для кино. Во-первых, хотела оставить себе надежду, а во-вторых, неподалёку маячил солдат с оружием. До сумерек она пряталась в лесу, потом не вынесла жажды и вышла к реке. И зачем только выбросила пустую бутылку?..
– Я не понимаю, что происходит. В тупую фантастику я не верю. Это квест, только слишком жестокий. Похоже, на кону большие деньги…
Ну а что ещё, если не игра? Допустим, есть очень состоятельный человек, он решил развлечься. Арендовал село и устроил там сорок первый год, да так, что всё реалистично. Сашка заблудилась и попала туда случайно. Никто же не знает, что она посторонняя… Или догадывается по одежде, но не хочет портить игру.
Зашелестел рогоз, и чёрная тень, сопя и цокая когтями по деревянному настилу, подбежала к Сашке.
«Собака», – с облегчением догадалась она, посветила экраном телефона и увидела белогрудую дворнягу. Та была настроена дружелюбно: мотала хвостом и тыкалась мокрым носом в ладони, всё ещё пахнущие чипсами. Сашка погладила собаку и разрешила себя обнюхать. Внезапно она подумала, что за собакой может прийти человек, и едва не спрыгнула в воду, когда услышала шорох и звуки шагов.
– Шура… – долетел тихий голос, – не бойся, это я, Борис.
– Какой Борис? – пролепетала Сашка и пригляделась: перед ней стоял уже знакомый рыболов, в кепке и наброшенном пиджаке. – А-а, это ты опять… Давно не виделись.
– Ты зачем убежала? Вот уж правда малахольная! – сказал Борис и присел рядом. Его плечо коснулось Сашкиного, и ей почему-то стало почти спокойно. Всё-таки не одна.
– Кто бы говорил, – с напускным недовольством проворчала она и отодвинулась.
– Это Пират тебя нашёл, он очень умный, хоть и обычная дворняжка. И нюх, как у пограничной собаки. На, держи. – Боря вложил в Сашкину ладонь что- то мягкое.
– Что это?.. А-а, брелок!
Это был меховой белый кролик, которого она любила носить прицепленным к сумке. А Саша и не заметила, как потеряла его.
– А ты зачем меня искал?
– Мы думали, убили тебя, – после молчания проговорил Боря. – Мать услышала, как из автомата стреляют, и заплакала: «Это Шурку малахольную застрелили! На рожон лезла, не в себе девка». Ну, я сразу пошёл. Ходил, смотрел, своих спрашивал – никто не видел. Думаю, прячется где-то, надо темноты подождать… Ты есть хочешь?
Мысль о еде вызывала и голод, и тошноту одновременно.
– Не хочу. Ты можешь говорить серьёзно? Только без дурацких приколов, по чесноку.
– Чеснок дома есть, – не сразу ответил Борис.
Сашка взвилась:
– Стендапер недоделанный! Здесь кино снимают? Эти люди в немецкой форме – артисты?
– Да среди них всякие есть, может быть и артисты тоже, – шевельнулся Боря и сказал фальцетом, с неожиданной злостью: – Только, Шурка, людей среди них нет, это выродки, шакальё. Ненавижу! Таких только убивать надо. Я бы в партизаны ушёл, да мать жалко.
– Ну что за дичь… – простонала Сашка. – Ответь честно, не ври… поклянись, что не соврёшь.
– Ну, смотря что. Если спросишь военную тайну, то…
– Какой сегодня год? Это же не военная тайна!
Боря присвистнул.
– Это ни для кого не секрет. Третье июля, сорок второй год.
– Да ты гонишь!
– Кого гоню?
– Врёшь! Обманываешь! Говоришь неправду! – повысила голос Сашка. – Поклянись, что сегодня сорок второй год.
– Честное комсомольское.
– Дурак! Сейчас и комсомола-то нет.
– Если райком эвакуировался, это не значит, что я перестал быть комсомольцем, – блеснул в темноте глазами Боря и добавил мягче: – Шур, пойдём к нам, здесь опасно. Уже комендантский час.
– Подумаешь, – поджала губы Сашка. Ей ничего не оставалось, как согласиться.
– Вот здесь умывайся, – сказала хозяйка и кивнула на серый жестяной рукомойник с крышкой.
Сашка подёргала за длинный носик, недоумевая, почему не течёт вода.
– Не умеешь? Вверх толкай ладошкой… ну да, вот так.
Тётя Тоня усадила Сашку за кухонный стол, над которым тускло светила голая лампочка без плафона, и присела сама. Подвинула Сашке тарелку порезанной кружочками варёной картошки, политой маслом, отрезала ломоть хлеба.
– Не отыскала бабушку-то? – спросила она и подпёрла ладонью щёку.
– Не-а, завтра найду. Я посёлок плохо знаю, давно здесь не была, – ответила Сашка и мысленно прибавила: «Найду, когда закончится этот сумасшедший день».
– Поищи, – согласилась Антонина, – только в исподнем нехорошо по улице ходить.
Она скрылась в комнате и вернулась со старомодным светлым платьем в мелких бежевых ромашках.
– На-ка, примерь. Должно подойти, я раньше худенькой была.
Сашка от платья отказалась, даже в руки брать не захотела. Она и не помнила, когда последний раз носила платье.
– Не надо, спасибо. Мне так удобнее.
– В панталонах! – ахнула тётя Тоня. – Да и с дырками они у тебя, срамно смотреть.
«Ну и не смотри!» – с неприязнью подумала Саша, однако промолчала, прикусила язык. Нехорошо сидеть за чужим столом, есть чужой хлеб – и грубить.
Борис усмехнулся, надел кепку и направился к двери.
– Ты это куда, Борька? – всполошилась хозяйка.
– Надо мне.
– Я тебе покажу «надо»! Ну-ка вернись! В гроб мать загнать хочешь?
Антонина вскочила, закрыла дверь на крючок и намахнулась на Борьку полотенцем.
– Мам, мне четырнадцать лет! – крикнул он и, потоптавшись у порога, неохотно вернулся к столу.
– В том и дело, что всего четырнадцать. Ложись спать… и не смей мне, Борька!
Сашку уложили в маленькой комнате, наверно Бориной, где стояли две узкие железные кровати, письменный стол и полки с книгами. У неё гудели ноги и в голове был сумбур. Засыпала Сашка с надеждой, что завтра кошмар закончится, что она проснётся в бабанином доме и без промедления позвонит отцу, чтобы приезжал побыстрее, даже чай пить не станет.
Ночь показалась долгой. За окном кто-то ходил с гармонью, рвал мехи, кричал по-немецки: «Иди сюда, моя красавица!» – и Сашка ворочалась, проклинала про себя этот затянувшийся цирк.
…Она открыла заплывшие веки. В первую минуту ей показалось, что наваждение прошло. Маленькая комната была комнатой бабани, на кухне шумел чайник и бормотал телевизор. Саша выдохнула и села в постели, попыталась нащупать на табуретке телефон – и не нашла. Протёрла глаза. Увы, морок продолжался. На соседней кровати спал Боря, завернувшись в одеяло, только торчала голова с выгоревшими русыми волосами.
«Надо убираться отсюда, – подумала Сашка, – выйду на шоссе, поймаю попутку и поеду домой. Какая я дура, от страха совсем отупела. Ещё вчера надо было валить».
Её шорты с аккуратно заштопанными дырками лежали на стуле, а вот майку она не нашла. Бормоча ругательства, Сашка прикрылась простынёй и пошла на кухню, шлёпая босыми ногами.
– Проснулась? – улыбнулась хозяйка. – А я панталоны твои зашила и кофту постирала.
Сашке стоило большого труда сдержаться.
– И в чём мне теперь ходить?
– А в платье. Да ты не бойся, оно чистое.
Пыхтя от злости, она примерила перед зеркалом платье с ромашками. Оно оказалось впору, и при других обстоятельствах Сашка понравилась бы сама себе. Она запихнула в сумку шорты, включила телефон и с досадой положила обратно: экран мигнул и потух. Аккумулятор разрядился.
– Спасибо, тётя Тоня, за ночлег, – поблагодарила Саша. – Я пойду домой.
Пока она зашнуровывала кроссовки, хозяйка ахала, уговаривала остаться, пугала немцами, спрашивала про аусвайс.
– Да не нужен мне аусвайс, как-нибудь с этими клоунами договорюсь, – отмахнулась Сашка.
Тётя Тоня вздохнула:
– Дурная… Вижу, не удержать тебя.
На улице раздалась немецкая брань: «Шнель, шнель, русиш швайне!» Дверь распахнулась от удара сапога, грохнула о стенку. В дом ворвались трое: двое немцев, вооруженных автоматами, и невысокий мужичок в чёрном пиджаке и заправленных в сапоги широких брюках. На рукаве его белела повязка.
– На улицу все, быстро! – сказал он, морщась, как будто у него болели зубы, и цепким взглядом посмотрел на Сашку: – А ты кто такая?
– Племянница, Шурочка, – поспешно ответила Антонина. – А что случилось, Иван Захарыч?
Тот посмотрел и отвёл глаза, будто обжёгся.
Немцы вывели из спальни полуодетого Борю, и всех троих вытолкали на улицу, подгоняя прикладами в спину. Сашке больно ударили между лопаток.
– А поаккуратнее можно?! – взвилась она.
Во дворе сушилась майка со смеющимся черепом, одному из немцев она приглянулась. Он сорвал майку с верёвки, приложил к плечам и отшвырнул – слишком мала.
– Шнель, быстро!
Сашка видела, как отовсюду сгоняли мужчин, женщин и детей на пятачок перед длинным бревенчатым домом, похожим на барак, с табличкой на немецком и русском: «Комендатура» и флагами со свастикой. Всё было очень правдоподобно: и рёв маленьких, и слёзы на грязных личиках и, самое главное, непритворный ужас. Немец грубо толкнул молодую мать с сыном на руках, и если бы не Сашка, то не устоять бы ей на ногах.
– Тише, тише, Ванечка… сейчас домой пойдём, кашку покушаем…
Сашка видела, как крупно дрожали руки женщины, когда она гладила белую детскую головку. Такой ужас не сыграешь, он был настоящим. У Сашки сердце упало и ослабли ноги.
Тумаками, тычками и ударами прикладов солдаты выстроили людей в неровный ряд. Из комендатуры вышел толстый человек с полным круглым лицом и бегающими глазами. Несмотря на тёплую погоду, он был одет в шерстяной костюм-тройку.
– Гаврилюк, староста… сволочь, бывший буржуй, – услышала Сашка шёпот, скосила глаза и увидела Бориса. Он сумел пробраться к ней.
– Сегодня ночью, – откашлявшись, начал староста, – неизвестные сняли с виселицы и унесли тела повешенных преступников. Господин офицер, – он почтительно повернулся в сторону холёного немца в фуражке с высокой тульей, – распорядился оставить казнённых в назидание другим. Господин офицер спрашивает, кто это сделал.
Прокатился вздох, и повисла гнетущая тишина. Офицер прищурился и велел перевести, что, если виновные не признаются, будет расстрелян каждый десятый. Даже со своим не особенно богатым знанием немецкого Сашка поняла смысл и задрожала как в лихорадке. Гаврилюк перевёл, запинаясь, и сразу же смялся ряд, заплакали и закричали женщины.
– Помилосердствуйте, господин офицер!
– Пан, сжальтесь!
– Будьте добреньки!
– Пожалейте наших детей!
Офицер что-то негромко сказал солдату. Тот отдал честь и быстро пошёл вдоль шеренги, отсчитывая: «Айнц, цвай, драй…» Молодая мать спустила ребёнка с рук и заслонила собой.
– Стойте… – прохрипела Сашка, – вы не можете так поступать… Отпустите меня, я здесь ни при чём, я должна вернуться!
– Молчи! Не рыпайся – застрелят! – Боря зажал ей рот ладонью.
Рука с грязными ногтями ударила Сашку в плечо на счёт «девять». Десятой была та самая женщина с ребёнком. Она и вскрикнуть не успела, как солдат выволок её из шеренги, быстро выхватил пистолет и выстрелил несчастной в голову. Самая настоящая, не бутафорская кровь брызнула на землю. У Сашки подкосились ноги, а потом обрушилась пустота, словно в голове нажали кнопку «выкл».
…Саше снился сон, что она собирала полевые цветы: шалфей, васильки, тысячелистник. Солнце пекло макушку. Букет становился всё больше и больше, уже не помещался в руках. Ей хотелось окунуть лицо в этот цветочный сноп и вдохнуть пьянящий аромат. Она так и сделала, но с удивлением поняла, что букет пахнет отвратительно, чем-то химическим и резким. От этого запаха щипало в носу и першило в горле. Сашка завертела головой и замычала.
– Очнулась, – послышался чей-то голос, – убери нашатырь, Боря.
Через мутную пелену она увидела лица тёти Тони и Бори, посмотрела на свои руки, окроплённые чужой кровь, всё вспомнила и разрыдалась.
– За что, за что?!
– А ни за что, – отрезал Боря. – На, попей и успокойся. – Он зачерпнул воды из ведра и подал Сашке.
– Может быть… может быть, не стоило забирать… тела? – с дрожью в голосе спросила она.
– Они… партизаны не знали, что так будет. Очень жалко тётю Веру, Галю и дядю Мишу. Мы за них отомстим!
– Я тебе отомщу, мститель сопливый! – обозлилась тётя Тоня и так стукнула кулачком по столу, что подпрыгнула кружка. – Из дома ни ногой!
Борька усмехнулся:
– К юбке своей привяжешь?
– Понадобится, так и привяжу.
– А если немцев слушаться и соблюдать их правила? – всхлипнула Сашка.
– Ты с Луны упала или спала весь год? – сказал Борька. Получилось жёстко. Он и смотрел сердито, прищурившись. – После пяти на улицу не выходить – расстрел, если заночует посторонний – расстрел, за связь с партизанами – расстрел…
Сашка широко раскрыла глаза. Расстреливали за всё: за отказ работать, за попытку тушить пожар, если фашисты сжигали дома в деревнях, за то, что не выдал еврея или красноармейца, за грубость, за то, что набрал воду из колодца, из которого пьют немцы.
– А вообще, Шура, им повод не нужен, они могут убить просто так.
– Что же теперь делать?..
Неужели она останется здесь навсегда? Это неправильно и несправедливо! Должен быть какой-то выход отсюда: проход, портал, червоточина, нора… мост Эйнштейна и ещё кого-то там. Надо действовать, а не сидеть и терять драгоценное время!
Сашка вытерла слёзы и решительно встала.
– Ты куда? – забеспокоилась Антонина.
– Спасибо за всё, мне пора.
– Малахольная!
Скорее к мемориалу, именно возле него начались странности. Только бы получилось отыскать это место! Сашка выбежала на улицу и привычно повернула налево. И тут – она даже остановилась – поняла, что улица не такая уж чужая, а напоминает бабанину, как набросанный художником эскиз. Это обветшалый вид домов сбил её с толку. Сашка вспомнила, что название села раньше было другим, после войны его поменяли…
Стараясь никому не попадаться на глаза, прячась за чужими сараюшками, она пробралась на поляну, где ещё вчера собирала с бабаней землянику, и увидела нескольких женщин в наглухо повязанных платках. Выстроившись в ряд, они споро косили траву, срезанные стебли падали к их ногам. Немцев, к счастью, Сашка не заметила.
Нужное место она узнала по берёзе с тремя перевитыми стволами, про которую бабаня говорила: «Смотри, Сашок, этой берёзе лет сто пятьдесят или больше». Это точно была она, но ещё не такая высокая и раскидистая, какой знала её Сашка. Метрах в пяти стоял раньше мемориал.
Она отсчитала десять шагов, перевела дух и зажмурилась. Вчера на этом месте Сашка чувствовала себя нехорошо: кружилась голова, перед глазами всё плыло, дышалось с трудом, как после быстрого бега. Ещё бы, перемахнуть без малого восемьдесят лет.
Она приоткрыла глаза: ничего вокруг не изменилось. Сашка подумала, что надо ходить, а не стоять, и долго кружила на небольшом пятачке, пока её не спугнули грубые мужские голоса – это немцы прочёсывали лес в поисках партизан. Она метнулась в поросшую травой ложбину, затаилась там и долго не решалась покинуть своё убежище. Даже когда солнце поднялось высоко и женщины с косами ушли с поляны, Сашка не тронулась с места, погружённая в странное оцепенение. Идти ей было некуда. Она осталась совершенно одна. Сказали бы Сашке сейчас: «Хочешь умереть?» – она бы согласилась без сомнений. Зачем ей такая жизнь, танком раздавленная?
Мысль поискать бабанин дом немного оживила Сашку. Может быть, и даже скорее всего, там живут чужие люди, не её родственники. Мама говорила, что прабабушка пережила оккупацию, но где именно пережила – Сашка не помнила. Она медленно шла по улице, внимательно рассматривая дома слева и справа. Деревянные и саманные, с крышами из соломы или дранки, они мало походили на современные, перестроенные, красивые. Сашка пыталась найти что-то общее. Вот у этого дома чердачное слуховое окно точь-в-точь как у было соседей, у другого – знакомый мезонин, а у того, возле электрического столба раскорякой, высокий каменный цоколь и наличники на окнах с искусно вырезанными летящими птицами совсем как у бабаниного дома. Как же Сашка раньше не разглядела!
Она остановилась. Во дворе на верёвке сушилось бельё: наволочки, простыни, рубашки, а среди них и её тёмная майка с черепом, ещё раз постиранная доброй хозяйкой. Да ведь здесь тётя Тоня живёт!
Сашка без стука вошла в дом. В кухне, у печи на низкой скамеечке, сидел Боря и строгал ножом деревяшку, белая стружка сыпалась на брюки и крашеные чистые половицы. Он мельком глянул и сказал, не прерывая работы:
– Я так и думал, что ты вернёшься. Заходи.
Сашка сбросила кроссовки, повесила на вешалку сумку и посмотрела на побеленные стены. Кухня была похожа на бабанину, если вообразить на месте печки плиту, а вместо старого буфета – угловой гарнитур.
– Антонина Петровна где?
Борька с ожесточением струганул палку и едва не порезался, дёрнул рукой.
– В поле, – неохотно объяснил он, – картошку и капусту выращивает для немецкой армии.
Сашка широко раскрыла глаза.
– Чего смотришь? Не будешь работать – саботаж, а за это расстреливают.
– А ты почему не работаешь на немцев?
Боря бросил на Сашку гневный взгляд:
– Меня пока не заставляют. И я не хочу фашистам прислуживать, лучше к партизанам убегу, буду нашим помогать.
– Борь, а как твоя фамилия?
– Одинцов, а что?
– Просто интересно, – пожала плечами Сашка. Фамилия ей ни о чём не говорила. – А где твой отец?
– Известно где, на фронте.
Она прошла в комнату и принялась разглядывать фотографии на стене, маленькие, чёрно-белые, в рамочках за стеклом. На каких-то снимках она узнавала тётю Тоню, молодую и красивую, с косами.
– Борь, а твоего отца как звали?
– Почему «звали»? – откликнулся из кухни Борька. – Он жив, воюет.
– Ах, да. Прости.
– Александром его зовут.
– Александром… – эхом повторила Саша и тут заметила фотографию, которая показалась ей знакомой: Антонина, сидя на стуле, держала на руках пухлощёкого младенца, а рядом стоял высокий мужчина в рубашке со светлыми пуговицами, подпоясанной ремнём, в сапогах с длинными голенищами и фуражке с блестящим козырьком.
Эту фотографию, пожелтевшую от времени, Сашка видела в бабушкином альбоме. Бабаня тогда пояснила: «Это папка, это мама, а это мой брат Борис».