Провинциальная история Демина Карина

Глава 12 Где ведьма попадает в ведьмин лес

…какая бы баба ни была, молодая или старая, красивая или страшная, умная аль глупая, знай, – всё одно по сути своей любая баба – ведьма.

Откровение, постигшее Апанаса Гапончика, несчастливо женившегося в четвертый раз, по возвращении домой после трехдневного отдыха.

Спала Стася плохо. Впрочем, не удивительно. Она так и не сумела привыкнуть ни к размерам этого дома, который был слишком велик, пуст и потому страшен, ни к спальне, любезно предоставленной Евдокимом Афанасьевичем, ни…

В общем, ни к чему.

Она ворочалась в огромной кровати, на которой помимо Стаси уместились бы все котики, да еще бы и место осталась. Прислушивалась к шорохам, вздохам и скрежету, ко всем звукам, которыми наполняются даже скромные городские квартиры, что уж говорить об особняках. Изнывала от духоты под пуховым одеялом, ворочалась, пытаясь не провалиться в пуховую перину, разглядывала черный балдахин и пыталась уговорить себя, что все это, начиная с балдахина и кровати и заканчивая миром, существует.

Что она, Стася, не сошла с ума от одиночества.

С людьми ведь случается.

Но она не сошла с ума, а… сгорела. Наверное. Там. Вместе с бабушкиным домой и… мама обрадуется, получив в наследство не только участок, но и Стасину квартиру. Или не обрадуется? Или, может, она все-таки Стасю любила? Хотя бы немного?

Стася вздохнула.

И села в кровати.

Потерла глаза и ничуть не удивилась, когда темнота блеснула зеленью.

– И как ты умудряешься пробираться сквозь запертые двери? – поинтересовалась больше потому, что молчание стало невыносимым, нежели и вправду надеясь получить ответ.

Бес с легкостью запрыгнул на кровать, но укладываться не стал, заворчал, как показалось, укоризненно.

– Жалуюсь, да? – Стася дотянулась до кота и почесала его за ухом. – Я жива. Ты жив. И котята. И… что мы здесь оказались, это ведь везение, да? Иначе сгорели бы… точно сгорели бы.

Она поежилась, вспоминая ту ночь, которую, признаться, вспоминать совсем не хотелось.

Кот заурчал и попятился.

– И дом хороший. И хозяин. И мир этот… могло бы быть хуже, да, я понимаю, просто… я здесь чужая.

– Мрру-м, – сказал Бес и рванул простынь когтистой лапой, а потом спрыгнул на пол и повернулся к Стасе задом.

– Что? Надо уходить? Собираться?

Как тогда, ее затопила паника, напрочь лишив возможности думать. Бес вздохнул. И Стася вдруг успокоилась.

– Только мне, да?

Здесь ей как-то… понималось, что ли? И она осознала, что идти действительно надо и, желательно, побыстрее, потому что… почему, Стася так и не поняла, но с кровати слезла, натянула старые джинсы, за которые держалась с каким-то самой не понятным упрямством, и сказала:

– Веди уже.

Волосы она пригладила.

Мало ли…

…в ту ночь Стася проснулась от боли. Болел палец и резко, сильно. И только проснувшись, она поняла, что болит он, потому как прокушен. И даже возмутилась, а потом закашлялась. Комната была полна дыма, и в дыму этом ярко сияли зеленые глаза Беса.

И Стася опять же как-то вдруг поняла, что произошло.

Испугалась.

Закричала.

И… она отлично помнила, что жар, что хруст, который доносился откуда-то снаружи, и казалось, будто огромный страшный зверь грызет ее маленький домик. И что ей, Стасе, тоже не укрыться, что вот-вот не выдержат стены.

Крыша.

Она заплакала от страха и бессилия и получила удар когтистой лапой.

Боль отрезвила.

– Надо выбираться… – Стася сказала и захлебнулась кашлем.

А потом встала.

Оделась вот зачем-то.

Кружилась голова. И все вокруг, весь мир плыл, качался, грозя вовсе исчезнуть, опрокинув Стасю в беспамятство. А это означало верную смерть.

Она же хотела жить.

Орали котята.

И кошка выбралась из-под кровати, вытащив оттуда же лысую Фиалку, что повисла в кошкиных зубах вялою тряпочкой. И вид их, собравшихся здесь, у ног Стаси, будто ждавших, что она поможет и спасет, парализовывал.

Она попыталась добраться до окна, но заблудилась. В своей комнатушке, в которое едва-едва развернуться можно, заблудилась. И вместо окна уперлась в стену, а эта стена оказалась горячей. Сверху затрещала крыша.

Завыли коты.

И Стася поняла, что сейчас умрет. Она как-то странно, будто со стороны, видела и дом, объятый пламенем, и Кольку, который приплясывал за забором, хохоча, словно безумный, а может, и вправду безумный. Видела встревоженную соседку.

Пожарную часть, до которой ей не дотянуться.

Деревню всю.

И себя, которой осталось всего ничего, если она, Стася, не сумеет… что? Она закрыла глаза, не желая смотреть, как проваливается старая крыша. И одновременно желая оказаться где-нибудь далеко.

Так далеко, насколько это возможно.

В безопасном месте.

И вот желание исполнилось, а она… она вовсе не ведьма. Просто в тот момент, когда под руками ее из стены проступила дверь, Стася не смогла удивиться. Ей и сил-то хватило лишь на то, чтобы дверь открыть и сказать:

– Бегом…

И она стояла, глядя вниз, на реку из кошачьих узких спин, и понимая, что остались считанные секунды, что если крыша не выдержит… она молила дом потерпеть, вспоминая, как берег он Стасю, и как она его любила, обещая вернуться и все поправить…

Получилось.

Стася не знала, как хватило у нее сил шагнуть в темноту и закрыть за собой дверь, отрезая путь огню. Зато помнила громкий скрежет – крыша все-таки рухнула и… и вернуться у нее вряд ли выйдет.

Но все могло быть куда как хуже.

– Мряяу! – требовательно заорал Бес, и хвост его метнулся, хлестанул по ноге, словно поторапливая. Мол, после, хозяйка, воспоминаниям предашься.

Идти надобно.

Куда?

Ночь выдалась теплою, но Стася все равно поежилась, обнимая себя. И захотелось вернуться. Пусть дом не знаком, но это все же дом, в саду страшнее. Дом хранили заклятья, сад же… сад разросся и одичал, и почти сроднился с лесом, от которого его отделяла хрупкая ограда. Затянутая хмелем, она почти растворилась в дикой этой зелени. И стоит ли удивляться, что железо не выдержало напора живой силы, треснуло, образовав самую пошлую дыру, которую Бес и отыскал.

– Ты уверен? – поинтересовалась Стася, вытащив из кармана светящийся камень. И мысленно похвалила себя за предусмотрительность, а еще подумала, что если бы знала она, чем дело обернется, то прихватила бы с собой фонарик.

И консервов кошачьих.

Аптечку.

Да все, до чего руки дотянулись, прихватила бы.

– Урм, – кот крутился возле ног, отходил и возвращался, и глаза его явно светились в темноте. Стася, вытянув шею, попыталась разглядеть хоть что-то, но… лес казался чем-то единым, неделимым.

И уж точно непригодным для прогулок.

– Я… как-то вот… не подготовлена для таких походов, – честно призналась она, протискиваясь в дыру. Спину царапнул остаток прута, и Стася поморщилась.

А вот лес…

Он зашумел вдруг, зашелестел, окружил влажною теплотой, будто в парную попала. Или… домой? Ощущение было острым и странным, и чудесным.

…бабушка говорила, что леса не стоит бояться, что нужно его слышать.

Теперь Стася слышала.

Протяжные скрипы уставших сосен, что давно выбрались, пробили крышу крон, чтобы уже над нею растянуть колючие свои сети для солнца. Потрескивание.

Поскрипывание.

Шорохи.

Странно, что эти шорохи ее нисколько не пугали, напротив, Стасе казалось, что еще немного, и она услышит голос леса. Поэтому она и останавливалась, несказанно нервируя Беса, который вел… куда?

Куда-то вглубь.

Стася лишь надеялась, что он, Бес, точно знает, что делает. А еще, что отыщет и обратную дорогу. На собственные силы надежды не было никакой.

Лилечка шла.

И шла.

И потом даже, когда стало совсем темно, тоже шла. Она плакала, но никто не приходил, а крики ее вовсе тонули в мягких мхах. И щебет птиц, которые больше не казались веселыми, заглушал их. Устав идти – лес все не заканчивался и не заканчивался, Лилечка присела, и как-то сразу, кажется, уснула.

Она ведь больная.

Она дома постоянно спит. Но здешний сон отличался от тех, привычно-мутных, от которых после пробуждения ничего-то и не остается. То ли усталость была тому виной, то ли волнения, но нынешний сон оказался до того упоительно ярким, что, когда он закончился, Лилечка огорчилась.

Потом огляделась и поняла, что наступила ночь.

И снова огорчилась.

Ее наверняка ищут. И маменька расстроится. Она легко расстраивается, а от расстройства мается мигренью и запирается в своей комнате, куда Лилечке ходить неможно. Да она и не хочет, потому как в матушкиной комнате много и резко пахнет, то ли духами, то ли притираниями.

А батюшка осерчает.

И еще Дурбин, который каждый вечер Лилечку осматривал, и утром тоже, но вечером особенно тщательно. И камушек ее заряжал, сильно-сильно, до того, что камушек этот раскалялся.

Теперь вот совсем остыл.

Лилечка его потрогала и вздохнула. Странно, что страх ее исчез, и обида тоже, и вовсе ей не хотелось возвращаться, до того уютно и хорошо ей было в зеленой колыбели меж корней старого дуба. И, наверное, если бы не маменька с батюшкой, она бы и шевелиться не стала, так бы и лежала, разглядывая что кору, украшенную ожерельями желтых грибов, что светящиеся капельки на этих грибах. Кружево паутины, в котором вновь же капли запутались, будто маменькины жемчуга.

Она слушала бы, как поет свою песню дуб, успокаивая, уговаривая не спешить, и потом, когда дуб замолчал бы, рассказала бы о… обо всем.

О батюшке.

И маменьке. Маменькиной шкатулке, в которой скрывается много всякого чудесного, и Лилечке даже позволяют с этою шкатулкой играть. Она играть любит. Особенно примерять маменькины драгоценности. Они красивые, и еще недавно Лилечке казалось, что ничего-то в мире нет, прекрасней этих вот каменьев, а теперь она точно знает – есть.

Света становилось больше.

Будто кто-то незримый зажигал в лесу фонари, совсем крохотные, но… вот пляшут светлячки над старым пнем, который треснул посередине и теперь трещина испускала бледно-зеленое сияние. Вот тяжелые листья растения, названия которого Лилечка не знала, сгибаются под тяжестью капель.

Мерцают стволы.

Переливаются всеми оттенками теплого желтого мхи. Лилечка положила ладонь и захихикала, когда кожа ее сделалась прозрачной. А свет будто окутал руку.

И вторую тоже.

И… и почему она никогда-то прежде сюда не приходила?

Несколько мгновений она играла со светом, позволяя ему перетекать с руки на руку, а потом поднялась и даже сделала пару шагов, но поняла, что больше не сумеет.

Устала.

И камешек на груди холодный.

Лилечка сняла его, вымазав шнурок сиянием, и положила камушек на пень. Поглядела. Вздохнула.

– Мне надо домой, – сказала она, нисколько не сомневаясь, что лес ее не только слышит, но и понимает. И качнулись над головой тяжелые ветви, и показалось, что кто-то огромный, такой огромный, что и представить невозможно, но в то же время добрый, гладит ее по волосам.

И от прикосновения его по телу разливается тепло.

Как от камушка.

Лучше.

То, от камушка, было неудобным, колючим, а это вот… Лилечка сразу согрелась, даже жарко стало. Лес же заиграл. Что-то загудело, засвистело в ветвях.

Заухало.

И затрещали сонные птицы, переговариваясь. Зазвенели полупрозрачные колокольчики, один за другим поднимаясь с земли. Звон их походил на тот, когда маменька трогала серебряною ложечкой любимую батюшкину рюмку

– Красиво, – Лилечка тронула пальчиком ближайший цветок, от которого терпко пахло медом. И когда из-под лепестков выглянула сияющая капля, то не удержалась, подхватила пальцем и сунула в рот, сразу зажмурившись от невероятной сладости.

Мед?

Куда там меду. Даже сахар, который батюшка покупал, потому как маменька пить чай с медом не желала, не такой сладкий был.

И есть вдруг захотелось. Никогда-то прежде не хотелось, а теперь… в животе заурчало. И Лилечка, подумав, решила, что если она немного выпьет цветочной воды, то хуже не станет.

Точно не станет.

Она собирала капельки осторожно, стараясь не помять полупрозрачные, то ли серебряные, то ли вовсе из света сотворенные, лепесточки. Ловила капли пальчиком, и палец же облизывала.

Вздыхала.

Повторяла. Жмурилась от счастья и наклонялась за следующей.

…странное существо она заметила, когда подхватила очередную каплю. И сперва испугалась, потому как было создание это до того уродливо, что таких уродцев Лилечка и на ярмарке, куда ее однажды взяли, давно уже, не видывала.

Оно сидело на старом пне и глядела на Лилечку.

Существо было лысым, и кожа его собиралась складочками на тощих лапах. И на боках тоже. Только, пожалуй, длинный, что веревка, хвост складок не имел. Кожу его бледно-розовую то тут, то там украшали пятна. Голова у существа была огромною, особенно уши.

Наверное, стоило испугаться.

Лилечка была умной девочкой и даже читала. Когда силы имелись. А еще слушала нянюшкины сказки, в которых и про подменников было, и про тварей кромешных, и про иную нежить.

Но существо сидело.

И было махоньким. Меньше Лилечки, а уж ее-то, как нянюшка баила, цыплята и те затоптать способны.

– Ты кто? – спросила Лилечка тихо. Существо же склонило голову на бок и, открыв пасть, издало тонкий звук, до того жалобный, что остатки страху исчезли.

– Тоже заблудилось? – Лилечка облизала палец. – И я вот…

Существо поднялось.

Казалось, тонкие его лапы с трудом удерживают хрупкое тельце, а как голова не перевешивает, так и вовсе осталось для Лилечки загадкою.

Подобравшись к краю пня, существо посмотрело вниз и вздохнуло совсем уж по-человечески. А Лилечка подумала, что для этакой вот крохи пень должен казаться высоким.

– Я помогу, – решилась она и спешно, боясь передумать, подхватило создание.

До чего же теплое!

Просто раскаленное, как тот камешек, который… еще недавно камешек лежал на пне, а теперь взял и исчез, будто его и не было.

– Вот ведь, – огорчилась Лилечка. – Дурбин ворчать станет…

Она честно поискала камешек, и в пень заглянула, и вокруг тоже, и даже в мхи палочкой потыкала, но камешек исчез. Лес забрал? Лилечка задрала голову, пытаясь разглядеть хоть что-то. Но… ничего.

И как ей быть-то?

Искать?

Но чуялось, что лес не вернет, что камешек этот… ему не понравился. Очень-очень. А существо, что устроилось на Лилечкиных руках так, будто всю жизнь на них и провело, наоборот. Это существо глядело на Лилечку темными глазами и… урчало?

Ворчало?

Звук был низким, клокочущим, но совсем не пугающим. Да и само оно, горячее и мягонькое, будто мамино платье, то, дорогое, которое Лилечка тайком пощупало, казалось таким… родным?

– Пойдешь ко мне жить? – спросила Лилечка.

Существо дернуло хвостом.

– Если родители разрешат…

Она вздохнула.

Лилечка давно просила собаку завести или вот хорька, только не того, что на кухне мышей ловит, а такого, который домашний, но маменька сказала, что с животным возни много. А батюшка, что на псарне и без того собак хватает, и Лилечка может себе любую выбрать.

Но собака на псарне – это ведь совсем другое!

– Если тихонько… то нянюшка не выдаст, а батюшка с маменькой в детскую не заглядывают, – сказала Лилечка и аккуратно, пальчиком, погладила существо меж ушей. Макушка его, следует сказать, была вовсе не лысою, над ней поднимался кучерявый пушок.

И еще на спинке.

– Только сперва до дома дойти надо, – Лилечка покрутила головой, пытаясь все же понять, где именно находится ее дом.

Бесполезно.

И тогда она просто пошла. Если идти, то куда-нибудь да выйдешь. Наверное.

Существо, до того тихо сидевшее, вдруг вывернулось и шлепнулось на мох, правда, тотчас встало и, брезгливо отряхнувшись, издало протяжный писк.

– Ой, прости…

Лилечка хотела подхватить его на руки, но существо отпрыгнуло в сторону и снова издало тот же звук. И потом опять подпрыгнуло.

И…

– Ты хочешь, чтобы я за тобой пошла? – догадалась Лилечка. И существо совершенно по-человечески кивнуло.

Наверное, это неразумно.

В сказках детей, которые куда-то там идут за подозрительными существами, съедают. Но… Лилечка огляделась и сказала:

– Ладно. А то ведь батюшка волноваться станет. И маменька тоже.

Глава 13 В которой есть место подвигу, пусть и небольшому

…а еще ведьмы до мужиков охочи весьма. Как увидит которого, так прямо и млеет, пялится ведьмовскими глазами своими, норовит разум затуманить. И главное-то нет никаких сил, чтоб супротив ведьминских чар устоять…

…из истории, рассказанной неким купцом Никифоровым законной супружнице в объяснение долгого своего отсутствия и иных, порочащих купеческую честь, слухов.

Ежи понял, что окончательно заблудился, когда в третий раз кряду выбрался на поляну. Он эту поляну хорошо запомнил. Один ее край упирался в корни древнего дуба, дерева столь огромного, что его и обойти-то с трудом получалось. Другой скатывался к уже знакомому ручью.

– Вода – это хорошо, – сказал Ежи, пытаясь подавить раздражение. Лес молчал.

Смотрел.

Насмехался над человеческой беспомощностью, никудышностью, и молчал. А вот Ежи… он попытался создать еще одного рыскача и даже почти получилось, но вместо того, чтобы оформиться, серебристое облако силы просто-напросто развеялось.

Путеводная нить погасла, стоило сделать по ней пару шагов. А уж дома-то Ежи и вовсе не чувствовал, как и старого друга, ауру которого попытался нащупать.

– Весело тебе? – осведомился Ежи.

Он всей своей сутью ощущал взгляд. Внимательный. Настороженный.

Оценивающий?

И стало вдруг страшно, что он, Ежи, не настолько хорош, чтобы понравиться этому вот существу. И что оно сейчас увидит его, вместе со всеми страстишками, грешками и глупостями, которых у каждого человека хватает, но… сейчас на поляне был не каждый человек, а Ежи.