Посланец небес Ахманов Михаил

Глава 9

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Спустя семь декад – или два с лишним месяца по земному счету – к воротам укрепления в Южном валу подошел странник. Был он запылен и оборван; остатки голубого выцветшего пончо едва прикрывали плечи, неухоженные бакенбарды падали на грудь, штаны висели клочьями, некогда щегольские башмаки с медными заклепками доживали последние дни. На плече странника сидел маленький шерр с серым мехом, у пояса болтался кинжал в потертых ножнах, а весь багаж составляла сума, такая же пыльная, как ее хозяин. Но, невзирая на эти признаки неблагополучия и даже, быть может, полного бедствия, странник шел по тропе бодрым шагом и насвистывал мелодию марша.

Небольшая крепость с четырьмя квадратными башнями стояла на берегу полноводного Фейна, у моста, переброшенного через реку еще в глубокой древности. Южнее лежала степь с редкими усадьбами поселенцев, бывших наемных солдат, на запад тянулась громада Южного вала, который продолжался за рекой, поворачивая там к северо-востоку, а за валом и крепостью начинался Фейнланд, самая просторная, богатая и знаменитая из трех южных имперских провинций. Сюда можно было приплыть по течению Фейна, причалить у каменной пристани и подняться наверх, во внутренний дворик цитадели. Можно было прийти пешком, по тропе, протоптанной среди степных трав, накатанной колесами повозок поселенцев, но и в этом случае путник попадал во двор, к столу, за которым сидели два имперских военных чиновника. Один записывал прозвище пришедшего, не забывая расспросить, какого он рода-племени и где примерно его деревня; другой отсыпал в кошель серебряки и вручал задаток новобранцу. Затем пришедшего с юга отправляли в казарму, где грозные туаны выбивали из него дурь, обучая целых два сезона колоть и рубить, маршировать и наступать в строю, метать копья и дротики, а также выказывать почтение к вышестоящим воинским чинам. После этого он считался солдатом и попадал в имперский гарнизон, на пост дорожной охраны или в армейский лагерь.

Такая судьба ожидала пришельцев, ибо все они были безволосыми и попадали в Империю в качестве наемников. Но странник с шерром на плече принадлежал к народу Семи Провинций, что подтверждалось цветом его кожи, густыми волосами, длинными бакенбардами и пигментными отметинами под глазами. Чтобы такой человек появился с Юга!.. Это относилось к разряду чудес, и потому поглядеть на него сбежались и простые воины, и комендант гарнизона, и два чиновника-вербовщика.

– Разделяю твое дыхание, – сказал комендант, пожилой туан из благородного, но небогатого семейства. – Откуда идешь, путник? Кто ты таков, как твое имя и из какого ты сословия?

Все эти вопросы полагалось выяснить согласно уставу пограничной службы, но устав уставом, а интерес интересом. И потому туан, солдаты и чиновники нетерпеливо ждали ответа и пялили на пришельца и его зверюшку любопытные глаза.

Странник приосанился и положил ладонь на рукоять кинжала.

– Разделяю твое дыхание, отважный воин. Имя мое Тен-Урхи. Я рапсод, певец из Братства Рапсодов, и до недавнего времени бродил по дорогам востока, по Этланду, Хай-Та и Манкане.

– Это очень далеко от нас, – молвил один из чиновников, недоверчиво поглаживая бакенбарды, заплетенные цветными лентами. – И если ты в самом деле рапсод, бродивший по дорогам востока, то здесь ты появился не с той стороны.

– Не с той, – согласился пришелец. – Я был в Манкане вместе с воинством чахора Альгейфа, замирившего мятежников, и там один негодяй опоил меня сонным зельем, заковал в цепи, отвез к берегам Рориата и бросил в трюм корабля. И тот корабль плыл по реке до самых южных лесов, ибо мой пленитель собирался привезти рапсода вождю варварского племени, за что ему были обещаны хорошие деньги. Так я попал к дикарям, но вскоре убежал от них, добрался до Фейна, построил плот и отправился в плавание на север, в родные края. Плот мой был неуклюж, его разбило на порогах, и с тех пор я иду пешком. И, наконец, пришел!

Тут странник упал на колени, согнулся и поцеловал одну из плит, коими был облицован внутренний дворик. При виде этого даже суровый служака-туан пустил слезу. Потом утер глаза и произнес:

– Дивную историю ты поведал нам, клянусь Тремя Богами! Но скажи, Тен-Урхи, зачем рапсод тому вождю из безволосых? Обычно им нужны вино и ткани, железные изделия, одежда и всякие побрякушки вроде ожерелий из стекла. Рапсодов мы им еще не поставляли!

– Мир меняется, почтенный воин, меняется, хотим мы того или нет, – сказал странник, поднимаясь на ноги. – Эти безволосые в южном лесу уже не совсем дикари – ведь те, что вернулись, говорят им о величии и славе Светлого Дома и о том, что ценится в наших краях. Стоит ли удивляться, что их вожди тоже пожелали величия и славы? А слава – дым над костром, в котором пылают слова рапсодов.

– Воистину так! – в один голос воскликнули чиновники, и тот, который записывал имена пришедших в крепость дикарей, сказал:

– Останься у нас, Тен-Урхи, на несколько дней и расскажи во всех подробностях свою историю. Мы запишем ее на лучшем пергаменте!

Пришелец усмехнулся и молвил что-то непонятное о своих авторских правах. Потом добавил:

– Вспомни, достойный, что я рапсод, и потому все уже записано, уложено и хранится здесь. – Он коснулся лба. – Если мне принесут напиться – но только не воды! – я спою вам песню, поведаю сказание, и вы услышите первыми балладу о похищении Тен-Урхи и бегстве его из южных лесов.

Комендант велел подать лучшего вина. Странник промочил горло, достал из мешка лютню, тронул струны и запел. Пел он от времени Полдня до времени Заката, и были те песни чудесными.

Тиранозавр-мираж распугал всех воинов и жен Кривой Ноги, а заодно и жителей селения. Надолго они запомнят колдуна-рапсода, с которым так не повезло великому вождю! Оставив его труп у пня, Тревельян спустился по безлюдной улице к причалам, где тоже не было ни единой души, и стал соображать: то ли, захватив кораблик Сайлавы, двинуться вверх по реке в Хай-Та, то ли отправиться на запад к Фейну и плыть потом в южные провинции Империи. Наконец он решил, что с парусным судном одному не справиться, а вылавливать в джунглях Сайлаву и его матросов – дело долгое. К тому же приток Рориата, куда его завезли, тянулся к западу, а в воде у причала были пять или шесть десятков узких легких лодок, похожих на каноэ. Выбрав одну из них, Тревельян посадил Грея на корму и взялся за весла.

По этой речке он путешествовал на запад четыре дня, оказавшись во владениях соседнего клана. Тут прикидываться динозавром не пришлось – вождь Танцующий На Отмелях, узнав о гибели Кривой Ноги и проверив эту радостную весть, принял гостя с почетом, выставил редкое угощение, маринованных улиток, а послушав Тревельяновы песни, одарил его ночной женой из своего гарема. Разделение на женщин Дня и Ночи было принято во многих племенах; дневные супруги, уже неспособные к деторождению, вели хозяйство, ночные предназначались исключительно для постельных забав. Тревельян отклонил щедрую награду, попросив вместо ночной жены метательные дротики, топор, катамаран с сильными гребцами и толкового проводника. С их помощью он продвинулся к западу на сотню с лишним километров; кроме того Танцующий снабдил его рекомендательным письмом к вождю Пьяные Глаза. Письмо хранилось в особой корзинке и состояло из трех палочек, которые надо было вручать адресату в определенном порядке. К первой прицепили серое перо стервятника, клочок шерсти паца и вылепленную из глины, чуть искривленную ногу; эта символика значила, что неприятного соседа уже клюют, жуют и поедают. Ко второй палочке прядью Тревельяновых волос был привязан стальной наконечник стрелы – в знак того, что Кривая Нога погиб не случайно, а убит волосатым северянином. Третья палочка, тоже с волосами Тревельяна, была облита медом, дабы никто не сомневался, что хоть он слишком волосат, но человек хороший, достойный доверия и помощи.

Пьяные Глаза все понял верно и явил не меньшее гостеприимство, чем Танцующий. К несчастью, имелись у него два недостатка: во-первых, он оправдывал свое прозвание, а во-вторых, с западными соседями жил немирно, так что рекомендация с медом и волосами могла сыграть совсем в другую сторону. Накачивая Тревельяна местной брагой из пережеванной мякоти лиан, он уговаривал гостя взять копье, встать во главе его бесстрашных воинов и показать соседям, где зимуют раки и куда Макар телят не гонял. В местном варианте эти эвфемизмы звучали, конечно, по-другому – наладить Таван-Гезу в задницу, что, впрочем, сути дела не меняло. Но командор, несмотря на привычку к кровопролитию, в дрязги вождей лезть не советовал, и Тревельян был с ним согласен. Покинув на границе племя Пьяных Глаз, он перебрался через водораздел в бассейн Фейна, к одному из его восточных притоков, и там, в какой-то деревушке, украл каноэ. Операция прошла не безупречно: хозяева решили, что похищение – демарш соседей-наглецов, и, сев в свои лодки, пустились в погоню. Каноэ Тревельяна было маленьким и легким, но соревноваться с многовесельной посудиной он никак не мог и, подпустив преследователей ближе, включил пугалку. На этот раз явился не динозавр, а Великий Кракен, тварь, приближенная к водной стихии, сорок метров толстенных щупальцев, гигантский клюв и глаза размером с ракетные дюзы. Тревельян, не оглядываясь, работал веслом, а сзади вопили и орали так, что закладывало уши. Потом раздался треск и новые вопли – лодки повернули к берегу, и одна из них наскочила на камни.

Больше его не беспокоили на всем пути до Фейна. Опасность, впрочем, грозила не только со стороны людей – клык и коготь выпускали кровь с той же быстротой, как дротик и копье. Хотя осиерский тропический лес был не чета губительным джунглям Селлы, где хищная живая флора могла оплести ветвями и удушить слона, здесь тоже были свои неприятности. В реке – огромные плотоядные черепахи, а также крокодилы, поменьше земных, но более юркие и шустрые; в болотах – драконы нагу и другие рептилии, что достигали в южных краях гигантской величины; на суше – дауты, местные кошки размером с тигра, бронированные саламандры, змеи и рыжие пацы – эти мигрировали по лесу большими стаями, пожирая, точно саранча, мелких и крупных животных, яйца, птиц, плоды и все, до чего могли дотянуться.

Но Тревельяна звери обходили стороной. Временами, посматривая на Грея, он вспоминал слова проводника, который вел рапсодов к крепости Аладжа-Цора: кому-то боги пошлют удачу… И еще: хороший спутник в странствиях, хороший сторож. Сторож и в самом деле отменный! Чем и как он отпугивал хищных чудовищ, Тревельян не разобрался – наверное, для этого был нужен прирожденный телепат, каких на Земле считали единицами, – но способ действовал безотказно. Грей дремал на его плече, а крокодилы спешили подальше от лодки, черепахи ползли на берег, в лесу же, едва он разводил огонь, наступала мертвая тишина. Шерр, очевидно, был ночным животным, так как покидал хозяина лишь в темноте, а днем поднимался в воздух лишь в редких случаях. Что он искал во время своих полетов? Вряд ли пропитание – Тревельян охотился успешно, рыбы и птицы им хватало, не говоря уж о плодах и черепашьих яйцах. Может быть, хотел размяться? Но как-то раз над костром плавно промелькнули две крылатые тени, и меньшая опустилась Тревельяну на плечо, а та, что побольше, пискнула и улетела в ночь. Значит, шерр нуждался в общении, в компании сородичей? Возможно, не мог без них жить?.. Эта мысль опечалила Тревельяна. Он почти решил, что заберет на Землю своего зверька, но теперь это было проблематичным. Среди информации о флоре и фауне Осиера, которой его снабдили, не нашлось ничего о повадках шерров, сроке их жизни, способе размножения и странной, почти невероятной привязанности к людям. Неудивительно! Животный мир этой планеты был так же богат, как земной, и сотни, если не тысячи видов были еще не изучены. Собственно, полное изучение и описание не входило в задачи ФРИК; предполагалось, что автотроны, достигнув вершин прогресса, сделают это сами.

В одну из ночей, сидя у костра, Тревельян ознакомился с пергаментом, подаренным Даббасом. Это была копия с древнего манускрипта, изрядно сокращенная и адаптированная – видимо, для рапсодов-учеников. О древности оригинала говорили старинные обороты и слова, вышедшие из употребления; рукопись насчитывала семь или восемь столетий, и, судя по именам, которые встречались в тексте, местом ее создания были южные имперские провинции, Фейнланд или Ки-Ксора. С’Трелл Основатель изложил свои законы в виде притч, чей смысл был понятен самому неискушенному разуму; они не носили религиозного содержания, и боги в них даже не упоминались. В одной рассказывалось о двух братьях, которым отец сосватал невесту в далеком городе, с тем условием что девушка достанется тому, кто раньше доберется к ней. Первый брат вышел в дорогу пешком и каждый день проходил определенное расстояние; второй решил, что гораздо быстрее доплыть по реке, нанял лодку, но она перевернулась, налетев на камни. Тогда он сел в экипаж, но по ошибке поехал не в ту сторону, пришлось пересаживаться в другую повозку, которая благополучно свалилась с моста. Сменив ее на колесницу, торопыга проигрался в карты в придорожном кабаке, а братец-пешеход тем временем был уже в нужном месте. Ему и досталась красавица вместе с богатым приданым. Другая история была о семействе скотоводов, что долгими годами выводили быков, выбирая в производители самых сильных, самых резвых и умных, так что с течением лет их животные стали превосходны, и семья разбогатела. Имелись и притчи про опасность технологии – например, о знатном нобиле, который возжелал поярче осветить свой дом в вечерний период. Лампы заправляли китовым жиром, земляным маслом, всякими благовониями, но капризный нобиль остался недоволен и велел слугам смешать все жиры и масла. Смесь пылала ярко, но жарко, и дом в конце концов сгорел. Таких историй было полтора десятка, и после них С’Трелл делал вывод: наилучшие результаты приносят медленные и терпеливые усилия. Он, вероятно, был сторонником эволюции, а не революции.

Закончив чтение, Тревельян вытащил пластинку с изображением гибели Аладжа-Цора, поглядел на нее и задумался. И медальон, и пергамент пришли от Братства, из одного источника, но не вязались друг с другом; пергамент отрицал прогресс и всяческую суету, а голограмма была продуктом высочайшей технологии. Правда, мудрый Аххи-Сек, таинственный наставник, использовал ее в воспитательных целях и делал это локально и адресно, а потому его пророчества нельзя было считать эстапом. Действия Фонда влияли на массы людей, на общество в целом, подталкивали его к переменам, тогда как Аххи-Сек был озабочен жизнью и смертью лишь одного человека или, быть может, нескольких. Он стремился предотвратить конкретный акт жестокости, что при любом результате на судьбах мира не сказалось бы никак.

Тут Тревельяну вспомнилось, что иерарх шлет голограммы в закрытых и запечатанных шкатулках, а значит – вполне возможно! – сам незнаком с их содержимым. В этом случае Аххи-Сек являлся таким же живым инструментом, как Дартах Высоколобый, мастер Цалпа из Рингвара, кузнец Суванува и прочие агенты влияния, которых использовал Фонд, внедряя ту или иную идею. За Аххи-Секом мог стоять кто-то другой, кто-то подобный Тревельяну и экспертам ФРИК, наблюдатель звездной расы, еще неизвестной человечеству. Сам по себе этот факт, кого бы ни нашли на Осиере, друзей или врагов, был чрезвычайно важен – не зря, обсуждая его с командором, Тревельян сказал, что рассчитывает обессмертить свое имя. Но если принять такую гипотезу, сразу возникали новые вопросы. Сколько лет или веков находятся на Осиере эти существа? Как поддерживают связь с метрополией – ведь ни один чужой корабль не появлялся здесь за время двух столетий? Как они выглядят, как маскируются и ведут наблюдения? И, наконец, в чем их цель, кого и что они на самом деле изучают, средневековье Осиера или людей Земли, возможных соперников в этом секторе пространства?

Придется тряхнуть Аххи-Сека, но аккуратно, думал Тревельян. Очень аккуратно, ведь иерарх – или же те, кто прячется за ним, – были равны могуществом землянам. Способность к межзвездным перелетам, интерес к иным мирам, голографическая техника, неведомые материалы и совершенная маскировка… Даже более того – умение предугадать грядущее и отразить его в визуальных образах, настолько ярких и совпадающих с реальностью, что это мнилось едва ли не чудом! Пожалуй, на прогностических компьютерах тоже можно было бы промоделировать печальную судьбу Аладжа-Цора, но не с такими подробностями. Тревельян приблизил пластинку к свету, поглядел на тело нобиля, лежавшего ничком, на рану поперек спины, на меч в откинутой руке и хмыкнул. Невероятная точность! Просто фантастическая!

Еще не раз он доставал медальон, пытаясь представить, как сделано предсказание, и размышляя о возможностях неведомых пришельцев. Место и время к этому располагали; времени было сколько угодно, место тоже подходило для раздумий: яркий огонек костра, смутные тени деревьев поодаль, небо, усыпанное звездами, тишина, безопасность… Последнее – заслуга Грея, но его зверек, оберегавший хозяина в пути, все же не был всесилен. Третья ночевка на берегу Фейна вышла неспокойной – чья-то темная большая тень маячила за древесными стволами, кто-то там топтался и сопел, временами утробно порыкивая и прикидывая, как бы добраться до лакомства у жаркого огня. Тревельян совсем уже собрался вытащить хлыст и укоротить визитера на голову, но тут прямо ему в колени спланировал Грей и, приподнявшись на задних лапках, испустил волну уверенности и покоя. Мол, не тревожься, хозяин, я с этой тварью вмиг разделаюсь, я ей сейчас покажу, как к нам принюхиваться! И показал – да так, что тот, большой и темный, не разбирая дороги, бросился к реке, плюхнулся в воду и исчез. Сквозь топот и сопение Тревельян расслышал какой-то треск, однако не обратил внимания на эти звуки. Утром же обнаружил, что тварь прошлась по его лодке, да так основательно, что о ремонте нечего и думать.

Он свалил хлыстом четыре дерева, что росли у самой воды, нарезал лиан и связал плот. В джунглях, пока возможно, передвигаются по рекам, а Фейн являлся очень подходящей рекой и полностью оправдывал эту аксиому. Не такой широкий, как Рориат, но все же метров восемьсот от берега до берега, с быстрым течением и темной прохладной водой приятного вкуса… Но главное, он нес посудину Тревельяна в нужном направлении и с приличной скоростью.

Из притоков выплывали лодки. Слишком назойливых и агрессивных приходилось пугать, но бывало и так, что в путника летели не стрелы и дротики, а фрукты и цветы. Хоть люди здесь принадлежали к одному этническому типу и говорили на одном языке, все же имелись меж ними различия. Эксперты ФРИК по примитивным культурам утверждали, что модус вивенди [3] небольших сообществ, включающих несколько сотен людей, часто определяется их лидером; племя, где вождь справедлив и не очень жесток, будет спокойным и миролюбивым, тогда как сородичи тирана и кровожадного властолюбца станут, скорее всего, негодяями. Этот тезис Тревельян проверил на практике в разных мирах и был его сторонником, но с важной оговоркой: даже завзятые миролюбцы уважают силу. Там, где его принимали по-доброму, он играл и пел и раз-другой показывал, на что способен, являя не страшные, но впечатляющие образы, лица богов, солнечный восход над океаном или фейерверк, каким украшались многие земные празднества. Это укрепляло его славу песнопевца-колдуна.

С теми вождями, что казались поумней, он заводил долгие обстоятельные беседы. Там, на севере, у моря Треш, стоят большие города, там, от океана до океана, тянутся ленты дорог и несутся по ним экипажи с быстрыми лошадьми, там одежды богаты и красивы, дома удобны, а столы в харчевнях ломятся от всякой вкусной снеди и вина; там умеют записывать людские речи знаками на пергаменте и сохранять их десять или двадцать поколений; там делают посуду из стекла, кожаные башмаки и ремни, стальные топоры, мечи и наконечники для стрел, бронзовые кубки, наушные украшения из серебра и тысячи других вещей. Все это не сказка – ведь многие воины служили северным владыкам и, возвратившись, приносили чудные предметы, рассказывали полные чудес истории, и то, о чем говорят так долго и так подробно, не может быть выдумкой. Вот чего достигли люди! И здесь, на юге, могут достичь не меньшего, ибо земля вокруг богата и обильна, есть в ней лес и камень, и значит, можно строить города. Так почему бы этим не заняться? Построить город, развести сады, пустить на пастбища стада быков, посеять злаки…

Несчастны люди на вашем севере, отвечали вожди, и несчастны наши братья, что остались там. Дни их заняты не благородным и приятным делом, не охотой и не набегами на соседей; они ковыряются в земле, или рубят лес и таскают бревна, или громоздят камень на камень, или стоят у печей, обжигая горшки, или выносят навоз из лошадиных и бычьих стойл. Хижина из прутьев и ветвей лучше каменного дома, лодка и река лучше каменной дороги, лошади и колесницы, жареный клыкач лучше любой еды в харчевнях, а что до людских речей, то сохранять их не надо, ведь всегда можно сказать новые. Сады и быки не нужны; в лесу полно зверей и плодов, на отмелях – черепах, а в воде – рыбы. Вино, конечно, приятная штука, и вино, и ткани, и сосуды, и стальные мечи. Но все это и так приносят с севера вместе с золотом и серебром, приносят в обмен на службу вашему вождю. И пока он нуждается в верных и сильных воинах, этот поток не оскудеет.

Тревельян вздыхал и, сокрушаясь, говорил командору: «Что тут поделаешь! Типично полинезийское мышление… Все есть, всем довольны, а чего нет, то можно выменять или купить. Даже, если приспичит, рапсода». – «Полинезийское! – возмущался Советник. – Придумали себе терминологию! Какое еще полинезийское? Бездельники они и нахалюги, клопы на загривке природы! Я бы таких в корабельный гальюн загнал, чтобы дерьмо со стенок бритвой отскребали!» – «Ты, дед, перекрестись! Какое дерьмо в гальюне? – возражал Тревельян. – В твои времена уже имелись вакуумные унитазы, причем безоткатного действия!» – «Безоткатного! Как же! – ехидно хмыкал командор. – Ты бы туда заглянул во время невесомости, когда на борту курсанты-сопляки!» – «Мы не о курсантах толкуем, а о местных варварах и неприятии ими прогресса. Хотя, с другой стороны…» – «Вот-вот, с другой! Все энергичные парни подались в Империю и встали под ружье. Перекачка носителей пассионарности – так у вас, кажется, называется? Качают год за годом, век за веком, и теперь здесь полный отстой!» – «Ты, дед, не прав. По данным имперских Архивов, каждый год с юга приходят от двенадцати до пятнадцати тысяч новобранцев. Стабильное количество за весь период наших наблюдений».

Так, то беседуя с вождями, то споря с командором, то размышляя над загадочной пластинкой-голограммой Аххи-Сека, Тревельян продвигался вперед и вперед, пока не оставил за спиной холмы и джунгли, очутившись в безбрежном просторе саванны. Река тут разливалась шире и текла медленнее, зато деревья не заслоняли пейзажа и не мешали глядеть на всякое зверье, какого в лесу не водилось. К тому же теперь Тревельян не сидел в кандалах, а был свободен как ветер, плыл по воле течения и волн и мог наслаждаться с безопасного расстояния видом неисчислимых стад быков, антилоп и прочих травоядных. Попадались тут очень забавные звери, не описанные в материалах ФРИК, которым он давал свои названия. Антилопы в коричнево-желтую полоску с гибкими длинными шеями получили имя зеброжирафов, огромная рогатая тварь с коротким хоботом и ногами как бревна стала слонорогом, быки, похожие на зубров и бизонов, но с лосиными рогами лопатой, были названы зубросями. Тревельян развлекался бы так и дальше, придумывая тапирленей, гнубаранов, лисойотов и лирохвостых страусов, но по дороге встретились перекаты, которых он преодолеть не смог. Лианы лопнули, плот разнесло по бревнам, а сам путешественник, наглотавшись воды, выплыл вместе с мешком в тихую заводь, указанную Греем. К счастью, крушение случилось в немногих днях пути от Южного вала, и оставшуюся дорогу Тревельян преодолел пешком.

Преодолел, добрался, оборванный и запыленный, до пограничной крепости, удивил ее обитателей и спел им балладу о похищении рапсода Тен-Урхи и бегстве его из южных лесов.

На следующий день, когда Тревельян покинул укрепление, вид его изменился к лучшему. Во-первых, он посетил офицерские бани – час отмокал в бассейне, потом выдирал из волос колючки и веточки, потом мылился и смывал, смывал и мылился, а два новобранца таскали ему кувшины с водой, кувшинчики с жидким пенящимся бальзамом да подбрасывали в очаг поленья. Во-вторых, случилось у него свидание с гарнизонным цирюльником, мастером не из лучших, который не столько стриг, сколько ставил пиявки и клизмы и прикладывал к синякам целебную мазь. Но все же он сумел подрезать Тревельяну бакенбарды до примерно одинаковой длины и расчесать волосы конским гребнем. В-третьих, отоспавшись, он заглянул поутру в цейхгауз и сторговал там подержанные, но еще прочные башмаки, пару армейских штанов в обтяжку, белье, тунику, ремень и новый мешок. Одежда была не слишком щеголеватая, однако не лохмотья, где дырка дыру догоняет. Теперь Тревельян походил не на рапсода, а на отставного воина из северян, бывшего сержанта, который отслужил десяток лет и бредет к себе на родину, в Рингвар или Пейтаху.

Распрощавшись с воинами и пограничным начальством, он вышел на дорогу по другую сторону Южного вала. Тут была уже не дикая степь, тут был Фейнланд, и по обе стороны тракта, насколько хватал глаз, тянулись посадки лозы, пьяных ягод и синих медовых маков, над которыми кружили бабочки. Тут произрастало все, из чего готовили лучшие имперские вина сотни сортов, и каждый был особенным и назывался по имени своего селения баргундским или эйнжуйским, тикайским или шайпонским, мадерским или хересским. Центром же виноделия и торговли вином был городок Мад Торваль, лежавший километрах в пятнадцати дальше по дороге. Иногда все вина, что делали здесь, называли торвальскими, и по сравнению с ними пибальские, ценимые на востоке, казались обычной сивухой.

Подумав об этом, Тревельян усмехнулся, вытащил свою фляжку, глотнул и бодро зашагал по дороге, обгоняя крестьянские возы, запряженные медлительными быками. Вслед ему с крепостной башни загрохотал барабан, и где-то впереди, на сигнальной вышке у тракта, звонко откликнулся другой. Передавали не военным, а обычным гражданским кодом, который был ему понятен; сообщение шло от коменданта крепости и говорилось в нем о певце по имени Тен-Урхи, пришедшем с дальнего Юга, о рапсоде, который набит новыми песнями, как корзина гроздьями пьянящих ягод. Эта весть стрелой пролетела до Мад Торваля и умчалась дальше, видимо в Мад Эборн, столицу провинции. Через час, когда Тревельян одолел треть расстояния до Мад Торваля, пришел ответ, краткий, как удар колокола, но повторенный несколько раз: «Ждем!»

Ждем, ждемм, ждеммм…

Похоже, он возвращался с юга известным человеком.

Это подтвердилось в Мад Торвале, чистеньком белокаменном городке, застроенном особняками виноторговцев, лавками, тавернами (в каждой предлагали напиток только одного сорта), складами с рядами бочек и шумным базаром. Были тут, разумеется, и храм Трех Богов, и станция пассажирских фаэтонов, и вилла местного правителя, и странноприимный дом Братства; имелось даже что-то вроде винной биржи с аукционом, где редкие сорта раскупались столичными аристократами, купцами и владельцами мастерских за баснословные деньги. Тревельян, следуя по накатанному пути, разыскал обитель Братства и провел в ней три следующих дня, распевая песни, наслаждаясь винами, отъедаясь за щедрым столом и нежась в лучах славы. В Мад Торвале этот дом являлся чем-то средним между гостиницей рапсодов, театром и клубом избранных; что ни вечер, тут собирались десятка два певцов и музыкантов и вдвое больше местных нобилей и богатеев с женами и дочерьми. Тревельян пел, пил, рассказывал свою историю, пел снова, а когда уставал, его сменяли другие искусники флейты и лютни, и до восхода Ближней звезды слышались то страстные серенады южных провинций, то северные баллады, то медленные тягучие мелодии востока, то веселые лукавые песенки западных стран.

Впрочем, он не только пел и развлекался. В лавке, рекомендованной ему дарующим кров, нашлось все нужное рапсоду, от голубого вышитого пончо с перьями и кисточками до сапог с серебряными пряжками и прочного ремня из кожи нагу. В одной из лучших оружейных мастерских ему наточили кинжал и подогнали к клинку новые ножны; у ювелира почистили ушные украшения; в цирюльне постригли по столичной моде, сделали завивку баков и заплели их шелковыми лентами. Теперь он не был похож на отставного солдата или, тем более, на бродягу-оборванца, а стал, по выражению Тинитаура (возможно, уже покойного), звездой среди рапсодов и ярким светочем во мраке ночи.

Но этим его успехи не ограничились. Беседуя то с одним коллегой, то с другим, он наводил разговор на иерарха и выяснил массу любопытного. Совет магистра Питханы насчет Полуденной Провинции оказался верен; именно там была резиденция премудрого Аххи-Сека, но жил он не в блистательной столице Мад Аэг, а севернее на добрую тысячу километров, у городка Мад Дегги, под самым Кольцевым хребтом. Говорили, что Великий Наставник любит горные пейзажи, свежий воздух и уединение, что, размышляя о судьбах мира, он погружается в транс и сидит у водоема, глядя на бутон кувшинки, – сидит, не вкушая еды и питья, и думает так долго, что бутон становится цветком. Еще говорили, что ему известно все на свете – число небесных звезд в ночном зрачке Таван-Геза, и дороги китов в океане, и места, где таятся в земле рудные залежи, и мысли владык, повелевающих людьми, и чаяния простонародья. Словом, он являлся самой подходящей личностью, чтобы выяснить, отчего осиерцам не нужны бумага, седла, керосин и материк в другом полушарии.

Слухи о его возрасте были противоречивы: кто утверждал, что он еще не стар, то есть не достиг шестидесяти, а кто говорил, что иерарх, недавно отпраздновав свое столетие, вступает в совершенные годы. Среди людей континентальной расы (а именно к ней, судя по имени, принадлежал Аххи-Сек) столетний юбилей не был редкостью – в среднем они жили до восьмидесяти и считались на Осиере долгожителями. Не исключалось, что Аххи-Секу сотня лет, но, может быть, и меньше – все сходились в том, что выглядит он преотлично и полон сил и бодрости. Но – странное дело! – ни один собеседник Тревельяна лично с ним не виделся, а, говоря о возрасте и внешности, ссылался на слова других рапсодов или пастухов. Верный признак, что иерарх допускал к себе не всякого.

Тревельян, знакомый не с одной гуманоидной расой, считал молву о мудрости Аххи-Сека сильно преувеличенной. Человек – создание двойственное, сочетающее иррациональность с трезвостью мысли и приземленностью желаний, а это значит, что, кроме богов, которых никто нигде не видел, людям нужны земные лидеры и среди них мудрецы, пророки и подвижники, наделенные едва ли не всеведением. В этом качестве и выступал Аххи-Сек, если он был осиерцем. Но забывать о другом варианте тоже не стоило; может, он и правда великий мудрец, но мудрость эта не от мира сего.

Так ли, иначе, но Тревельян решил не торопиться и посетить иерарха тогда, когда закончит изыскания в столице, в имперских Архивах. Это являлось таким же необходимым делом, как выяснение судьбы Дартаха и расспросы в портовых городах на востоке и западе, ибо в Архивы попадало все происходившее в Империи на протяжении тысячелетий. В отдельном своде отражались наказания, и было интересно посмотреть, что там записано про Дартаха и упомянут ли он вообще, а если упомянут, какую вину ему вчинили.

Как добраться до Архивов, учреждения закрытого и, возможно, секретного, Тревельян пока не знал и раздумывал об этом по пути к Мад Эборну. Отправился он туда в фаэтоне, так как дорога предстояла не близкая – Фейнланд, край просторный, по площади слегка не дотягивал до Франции, а Семь Провинций в целом были побольше Западной Европы. Эта благодатная земля в самом центре континента, охваченная с трех сторон высокими горами, разделялась морем Треш на две неравные части: северная, большая, находилась в умеренной зоне, южная, вдвое меньшая – в области субтропиков. Северные районы тянулись в широтном направлении почти на семь тысяч километров и, если перечислять их по движению солнца, носили имена Провинции Восхода, затем Полуденной и Дневной Провинций и, наконец, Провинции Заката; южные звались Трот, Фейнланд и Ки-Ксора. Трот, лежавший к востоку от Фейнланда, за рекой, что принесла Тревельяна из джунглей, был невелик, но важен: там добывали земляное масло, олово, медь и железную руду, обогащенную никелем. Ки-Ксора, расположенная на западе за другой рекой, Кмари, была поменьше Фейнланда и являлась богатейшей из имперских провинций: тут, в речных притоках, были россыпи золота, а в каменистых предгорьях – серебряные копи. Фейнланд славился вином, фруктами, легким нравом жителей и превосходным климатом: его морское побережье, живописное, изрезанное множеством бухт, называлось Улыбкой Таванна-Шихи и считалось издревле лучшим курортом Империи. Что до четырех северных провинций, то были они обширны, плодородны и обильны водами: три крупные реки струились по их просторам, впадая в море Треш. Море величиной и формой напоминало Средиземное в родном мире Тревельяна, с полуостровами причудливой формы и сотнями островов; кое-где между северным и южным берегами было от пятисот до тысячи километров, но столицу Мад Аэг в Полуденной Провинции отделял от Мад Эборна в Фейнланде пролив шириною километров восемьдесят. Оба города лежали на оконечностях больших полуостровов, вытянутых навстречу друг другу, и здесь был политический, культурный и исторический центр Империи. У Светлого Дома, ее повелителя, имелись дворцы по обе стороны пролива, но главная резиденция находилась на острове Понт Крир, к западу от Мад Эборна и к югу от Мад Аэг. Там же, на острове, стояла огромная пирамида имперских Архивов.

По геополитическим параметрам Осиер считался историками и экспертами ФРИК уникальной планетой. Наличие в центре континента морской акватории с бассейнами нескольких рек, земель с прекрасным орошением, плодородной почвой и речной транспортной сетью – все это, вкупе с теплым ровным климатом, стимулировало развитие сельского хозяйства и первых производств, горнорудного, кузнечного, ткацкого, гончарного. Общность обычаев, языка и верований, интенсивный товарообмен и множество городов привели к консолидации населения и подавлению центробежных тенденций. Уже в глубокой древности жители Семи Провинций ощущали себя единым народом, и это чувство общности успело созреть, не нарушенное вторжениями извне или массовыми миграциями других племен с востока и запада. Все прилегающие к морю земли – анклав или фактически внутренний субконтинент – были отлично защищены горами с трех сторон света, а с четвертой, южной, лежала степь с немногочисленными охотничьими племенами, не знавшими преимуществ лошади и воинского строя, не умевшими ни штурмовать цитадели, ни преодолевать большие расстояния, а потому обособленными и не опасными. Эти факторы сделали континентальную расу доминирующей, и с течением лет и веков она все крепче утверждалась вершителем судеб Осиера – ведь все накопленное за тысячелетия, все созданное предками, города и дороги, мосты и крепости, порты и рудники, все было в целости, а не лежало в руинах, как древние сооружения Земли. Подчеркивая эту разницу, Ахмад Ши-чен, социолингвист и восьмой по счету руководитель Базы, как-то сказал: римский Колизей – археологический памятник, тогда как Арена Рапсодов в Мад Эборне предмет не археологии, а процветающего бизнеса. И это было верно. Осиерские колизеи и парфеноны стояли целыми, никто не жег тут библиотек, не сбивал с камней надписи прежних властителей, не уродовал их статуй, не запахивал городов, как сделали римляне с Карфагеном, и не бросал их, как древние майя, на расправу джунглям. Если не считать мегалитов в Манкане и пещер в Рингваре, тут не было загадочных сооружений, подобных статуям острова Пасхи или террасе в Баальбеке; о всяком монументе, башне, храме или дворце, даже простоявших два тысячелетия, было доподлинно известно, кто и когда воздвиг их и с какими целями. Что же касается любителей писать на древних стенах или увечить изваяния, то было их немного, так как поступали с ними по закону Уршу-Чага, выбитом вдоль всех дорог на каждом тридцатом пилоне: «Поднявший руку на сие творение будет сам поднят на столб с крюком меж ребер».

До Мад Эборна Тревельян добирался три дня и видел эту надпись сотни раз.

Глава 10

МАД ЭБОРН

Названия всех поселений в Семи Провинциях начиналось со слова «Мад», что означало не город, а место, где пролилась кровь предков. Это было связано с похоронным обрядом: умершему надрезали вену у локтя и выпускали на землю несколько капель крови, полагая, что с ними выходит из тела и освобождается его душа. Плоть подлежала сожжению, а затем прах везли к ближайшей реке, впадающей в океан, а если умерший был знатным человеком, то к самому океанскому берегу, обычно на запад, через Сотару и Тилим. Земля, освященная кровью, хранимая предками, была защищенной от духов бездны и подходящей для поселения, особенно если кровь принадлежала благородному человеку. Такая кровь неизмеримо превосходила алую жидкость, текущую в жилах простонародья, а кровь Светлого Дома вообще почиталась настоящей драгоценностью. В начале каждого года император приносил ее в жертву, даруя земле перед Храмом Поклонения в Мад Аэг пару капель, и этот обряд был всенародным праздником. Существовала и другая традиция: император мог пролить свою кровь в жилище подданного, и это воспринималось как награда и великое отличие.

В каждом мире свои прибамбасы, думал Тревельян, въезжая в ворота Мад Эборна, второго по величине и самого разгульного, самого веселого города Империи. Туземцы Гелири клали покойных в муравейники, а черепа и кости мололи в муку и удобряли поля, надеясь, что предки возродятся в злаках и плодах; на Пта, засушливой планете, плоть каменела под жарким солнцем, после чего эти мумии развешивали на деревьях – вернее, на огромных пустынных колючках, считавшихся у птаитов деревьями; на Селле мертвецов бросали в джунглях, чтобы хищная флора, пожрав тела умерших, не трогала живых. На Высокой Горе смерть не признавали вовсе, ибо по причине холодного климата тела не подвергались тлению, и, значит, ушедшие родичи просто впадали в сон, который когда-нибудь кончится. Их хранили в пещерах, где миллионы тел столетие за столетием вмерзали в лед.

Стен в Мад Эборне, как и в других городах, не имелось, и потому ворота были чистой фикцией, которую можно обойти и слева, и справа. Но фикцией великолепной, сложенной из розового гранита, что добывали в пибальских каменоломнях, отделанной желтым и красным мрамором из Сотары, украшенной фризом из сотен танцующих фигурок и ликами какого-то древнего императора. Их арка, опиравшаяся на шестигранные колонны, возносилась над дорогой метров на пятнадцать, и сразу за ней была широкая площадь с храмом Трех Богов на западной стороне и Ареной Рапсодов – на восточной. Арена, возведенная восемнадцать столетий назад, могла и правда быть достойной соперницей Колизея как по архитектурному замыслу, так и по величине. Семиэтажное здание в форме подковы обнимало мощенный гранитом плац; внутри располагались открытые ложи для зрителей, с наружной стороны – галереи с лавками, массажными кабинетами, мастерскими ювелиров, ваятелей и портных, цирюльнями, харчевнями, кабаками – словом, всем, что привлекает публику. И публика не избежала соблазна: хоть представлений в тот день не намечалось, однако на галереях этого средневекового супермаркета толпились тысячи три или четыре праздного люда, богато разодетого и бренчавшего серебром.

Покинув экипаж на стоянке рядом с храмом, Тревельян, лавируя в толпе, стал протискиваться к дальнему краю площади. Статус рапсода был весьма высок: слуги, разносчики, мастеровые, красотки из веселых домов и даже небедные с виду щеголи из торгового сословия уступали ему дорогу, однако нобилей и дам в роскошных туалетах полагалось обходить, отвешивая поклоны. Некоторые из дворян милостиво кивали в ответ, другие смотрели, как на пустое место, или бросали любопытный взгляд на шерра, но у молодых особ он пользовался явным успехом – три-четыре девицы успели состроить ему глазки. В этой оживленной толчее он наблюдал как бы десятки, даже сотни своих подобий, мужчин с темными гривами и длинными завитыми бакенбардами, с узкими загорелыми лицами, впалыми щеками, носами благородной формы и сероватыми отметинами под нижним веком. Постепенно этот единый облик континентальной расы начал делиться и расщепляться, будто луч белого света, диспергирующий на стеклянной призме; Тревельян заметил, что у простонародья физиономии пошире и посмуглей, а баки короче и не украшены ни лентами, ни жемчужными нитями, что девушки-служанки хоть и приятны собой, но лишены изящества и томности аристократок, что на лицах с темными пигментными пятнами возраст прочертил морщины у носа и губ. Эти отличия подчеркивались разнообразием одежд: у нобилей – яркие обтягивающие туники с широкими кожаными или шелковыми поясами, с вышивкой в виде листьев, цветов, геометрического орнамента либо украшенные перьями, с легкими воздушными накидками; у богатой, но не столь благородной публики – хламиды попросторнее глубоких тонов, синие, темно-зеленые и темно-красные, иногда с серебряной строчкой и кистями понизу; у прислуги и мастеровых – короткие просторные штаны, белые, серые, желтые безрукавки и сумки через плечо, с инструментом или нужным хозяину скарбом. С поясов дворян свисали веера, флакончики с благовониями, платки и шарфы; мужчина с кинжалом встречался редко – у имперских нобилей не было традиции ходить повсюду вооруженными. Аристократы здесь брались за оружие в трех случаях: на охоте, ради поединка чести и на военной службе, которая считалась занятием достойным и почетным, но не слишком прибыльным.

Потонув минут на десять в этой толпе, Тревельян наконец пересек площадь, выбрался к домам в дальнем ее конце и остановился, пораженный. Тут не было пешего пути; площадь дюжиной ступеней спускалась к водам канала, уходившего в обе стороны, а другой канал, более широкий и прямой как стрела, был прямо перед ним и тянулся к морю, синевшему где-то вдалеке клочками яркого шелка. Вдоль этого канала стояли уже не дома, а дворцы из желтого, розового и зеленоватого камня, с башенками, арками и витыми колоннами, с лестницами, что спускались прямо к воде, и цветущими кустами в больших каменных вазах. На уровне второго этажа выступали лоджии и балконы, увитые зеленью, с пестрыми тентами на шестах, и оттуда доносились звуки музыки, смех и веселые голоса. По каналу плыли гребные лодки под паланкинами, и раскрашенная носовая часть суденышек изображала птиц или зверей, уже знакомых Тревельяну, саламандру или дракона нагу, клыкача или коня, медоносную бабочку, птицу ках или птицу-рыболова. Еще больше лодок самого фантастического вида были причалены к площади – собственно, уже не площади, а пристани в километр длиной, выходившей к поперечному, более узкому каналу. Над ним и над другой водной магистралью, той, что тянулась к морю, горбатились мосты числом тридцать или сорок, все разные видом, то с причудливыми фонарями, то с аркой посередине, то с изваяниями мифических чудищ, пальмами в кадках или павильоном на резных столбиках. Зрелище было чарующее, пестрое, живое, и Тревельян, прикрыв ладонью глаза от яркого света Ренура, испустил восхищенное: «О!»

– Не первое «о», которое я слышу на этом месте, – раздался иронический голос за его спиной. – Не бывал прежде в Мад Эборне, рапсод?

Тревельян обернулся и отвесил поклон нобилю лет тридцати, в персиковом наряде, расшитом золотыми кружками и подпоясанном длинным шелковым кушаком. Глаза у щеголя были темными и хитроватыми, конституция – изящной, но слишком субтильной, бакенбарды – жидкими, зато невероятной длины, до самого пояса. Глядел он вроде бы доброжелательно, но с заметным оттенком превосходства.

– Разделяю твое дыхание, – пробормотал Тревельян. – Да, мой господин, я не бывал в Мад Эборне, не бывал в Фейнланде, и я восхищен.

– Северянин?

– Хмм.. да, родом из Дневной Провинции. Но сейчас возвращаюсь с юга.

– С юга? Ты уверен? – Хитроглазый приподнял бровь. – Южнее Фейнланда ничего нет.

– Кое-что есть, благородный. Степь, реки, джунгли, люди и прорва всякого хищного зверья.

Брови щеголя взлетели еще выше.

– Клянусь духами бездны! Так ты – тот самый бродяга-рапсод, о котором сообщили из Мад Торваля! Тот, что сбежал от безволосых! Как тебя?.. Тен-Урхи?.. Оч-чень, оч-чень интересно! Надо рассказать Ках-Дагу и Пия-Гези… пожалуй, еще Тирина-Лу…

Он рванулся к площади. Тревельян, однако, успел ухватить его за кушак – почтительно, но крепко.

– Прости, мой господин. Не подскажешь ли, где обитель нашего Братства?

– Шагай вон через тот мост со столбами, где птицы ках, и попадешь к каналу Благоухания – там на углу бани с цирюльней. Мимо бань иди до кабака «Ржавый меч», где треугольная площадь и канал раздваивается. Если хочешь к веселым девочкам, распусти завязки кошеля и сверни налево, а если все-таки в обитель, то направо, вдоль канала Ближней Звезды, потом опять направо, к побережью. Там и найдешь свою обитель – за оградой большое медное дерево растет. А не хочешь плутать, лодку найми, если на юге не порастратился. – С этими словами щеголь исчез в толпе, бормоча под нос: – Падма-Хор… ему тоже надо сказать… непременно…

«Хлюст, – приговорил командор. – А городок ничего… Видел старые фильмы о Венеции? Вот такой она и была, пока не ушла под воду».

«Ее подняли и восстановили двести лет назад», – сообщил Тревельян, направляясь к мосту с бронзовыми птицами ках. Похожие на павлинов птицы, гордо топорща хвосты, сидели на мраморных колоннах.

«Подняли, надо же! – удивился Советник. – А затонула она в мое время, с концами затонула, и многие об этом сокрушались. Итальянцы, те прямо рыдали. Все! Ну, может быть, через одного».

Тревельян взошел на мост. Его перебросили к узкой мостовой (четыре шага поперек), что тянулась между домами и каналом. Канал был меньше центрального, и дома тут стояли не такие роскошные, но тоже весьма живописные.

«Что сокрушаться и рыдать, – заметил он, перебираясь на другую сторону. – Спасли бы Венецию сами. Техника у вас была. И техника, и нужная технология».

Угловое строение походило на баню – сквозь двойную шеренгу колонн просматривался сад с фонтанами и водоемом, в котором возлежали солидные мужи в белых простынках. Полунагие девушки разносили фрукты и вино.

«Технология у нас была, – командор испустил ментальный вздох, – да не было денег. Ни шиша!»

«Это еще почему?» – спросил Тревельян, минуя баню и цирюльню. Вода плескалась у самых его ног, покачивая лодки с ожидавшими в них слугами и гребцами.

«Воевали мы, – напомнил командор. – Как раз с дроми схватились, с крысиным отродьем! Так что дилемма была такая: или Венеция, или шесть боевых крейсеров».

Тревельян зашагал по узкой дорожке, выложенной желтыми и зелеными плитками. Над ним нависали балконы, за оградами шелестели деревья, бросая тень на мостовую, рядом плыли лодки, подгоняемые неторопливыми взмахами весел. Здесь их оказалось не так много, как в центральном канале, но пешеходов он не видел вообще. Очевидно, лодки в Мад Эборне были самым привычным транспортом.

«А вот и меч», – молвил командор, когда на глаза Тревельяну попалась входная арка кабачка с висевшим над ней оружием. Меч был в самом деле ржавый, но очень основательный, в человеческий рост и шириной с ладонь. Канал в этом месте раздваивался, образуя треугольную площадь, к которой с обеих берегов вели два мостика. Поглядев налево, Тревельян увидел неширокую водную магистраль, затененную похожими на ивы деревьями, и маленькие домики, скорее даже павильоны, щедро увитые зеленью; между ними змеились дорожки, кое-где поблескивали струи фонтанов, но никакого движения не замечалось. Час был ранний, и, вероятно, в местном квартале веселых девиц еще отдыхали после напряженной ночи. Канал, уходивший направо, казался пошире, но тоже выглядел пустынным – тут, едва не задевая веслами о берег, плыла единственная лодка с пологом на четырех столбиках, прикрывавшим от солнца корму.

Как советовал щеголь в персиковом наряде, Тревельян повернул в правую сторону. Дорожка сделалась поуже, а у другого берега ее не было совсем. Дома и парадные лестницы исчезли; к этому каналу выходили задние дворы усадеб, обнесенные каменными стенами трехметровой высоты. Иногда в них попадались плотно закрытые дверцы и калитки, бронзовые или обитые железом, небольшие и, вероятно, очень прочные; их вид намекал, что хозяева пользуются этими входами-выходами для тайных дел, когда желают удалиться незаметно или попасть домой, не привлекая лишнего внимания.

«Здесь мы должны повернуть», – напомнил командор.

«Да, – кивнул Тревельян. – Чувствуешь? Уже пахнет морем».

Грей на его плече завозился, потом опять затих, обхватив шею хвостом. Они поравнялись с лодкой. Ее украшала резная головка дауда с оскаленными клыками, полог из легкой полупрозрачной ткани свешивался почти до бортов, и в глубине виднелись две фигурки. Шестеро мускулистых гребцов гнали ее вперед неторопливыми взмахами весел.

Полог раздвинулся.

– Рапсод! Смотри, Тургу-Даш, рапсод! Ка-акой хорошенький!

Голос был молодой и звонкий. Оглянувшись, Тревельян увидел, что на него смотрит девушка неземной красоты: брови вразлет, губы как розы, глаза сияют изумрудами, густые темно-каштановые волосы уложены в сложную прическу. Пигментные пятна почти незаметны – значит, ей было лет семнадцать-восемнадцать.

– Ка-акой зверек! Хочу! – сказала зеленоглазая, по-прежнему глядя на Тревельяна. Он, вероятно, заинтересовал юную леди больше, чем Грей.

Полог раздвинулся шире, и рядом с девичьим личиком появилась физиономия старца в седых бакенбардах.

– Разделяю твое дыхание, рапсод, – произнес старик.

– И я твое, почтенный.

– Не продашь ли шерра? Моя госпожа очень хорошо заплатит.

– Бесполезно. Если возраст наделил тебя мудростью, ты должен знать, что шерр сам выбирает хозяина. Его нельзя ни продать, ни ку…

Взмах изящной ручки и раздраженный голосок прервали его:

– Ты глупец, Тургу-Даш! Я не зверька хочу, а рапсода!

– Но моя госпожа!..

– Хочу!

– Моя цена… – начал было Тревельян, но не успел закончить – зеленоглазая снова махнула рукой, на этот раз гребцам:

– Теки и Дрза! Сюда его! Ко мне!

Двое дюжих парней бросили весла, выскочили на дорожку и аккуратно подхватили Тревельяна, один под коленки, другой за плечи. Грей возмущенно заверещал.

– Эй, пацы лохматые! Вы что!..

– С госпожой не спорят, – сказал Теки или, быть может, Дрза.

– Госпоже повинуются, – добавил Дрза или, быть может, Теки.

В мгновение ока они перенесли Тревельяна в лодку и сунули на заднюю скамью, рядом с седовласым Тургу-Дашем. «Снова тебя похитили, сынок, – благодушно заметил командор. – А девчонка-то ничего! Птичка зеленоглазая… Покрасивей и помоложе той, которую ты оставил в Этланде».

Весла опустились, плеснула вода, лодка неторопливо поплыла мимо глухих каменных стен. Девушка, поблескивая глазками, рассматривала Тревельяна.

– Ты не находишь, Тургу-Даш, что вблизи он еще лучше? А зверек просто оча-аровательный! – Она протянула руку к Грею и тут же вскрикнула: – Ой!

Шерр панибратства не любил и цапнул ее за палец.

– О боги! Твоя драгоценная кровь! – в панике простонал Тургу-Даш.

– Ерунда. – Зеленоглазая сунула палец в рот и невнятно пробормотала: – Я восьму их опоих. Этого хо-ошенького апсода и его хо-ошенького зве-ака.

– Мы еще не условились о цене, – сказал Тревельян, внимая ментальным слухом хихиканью командора. – Последний раз за меня давали шестьсот золотых, но я уверен, что стою дороже.

Девушка вытащила палец из рта, прищурилась, осмотрела его и сказала:

– Тургу-Даш! Объясни этому кра-асивому рапсоду, какое счастье ему выпало.

– Слушаюсь, моя госпожа. – Старик повернулся к Тревельяну и сообщил: – Перед тобой, певец, Лиана-Шихи. Склони голову, сделай знак почтения и назови свое имя.

– Тен-Урхи. Боюсь, я ничего не слышал о твоей госпоже. Может быть, она коллекционирует рапсодов?

– Она может делать все что угодно, ибо принадлежит к семье Светлого Дома, – с важностью пояснил старец. – Ты знаешь, кто родной брат ее покойного отца? – Тургу-Даш поднял глаза вверх и очертил у сердца священный круг.

Рот Тревельяна округлился в изумлении.

– Неужели… сам?..

– Нет, не Светлый Дом, да живет он вечно. Но если… гмм… если когда-нибудь случится непоправимое, то Ниган-Таш, дядя моей госпожи, может претендовать на… Ну, ты сам понимаешь! Об этом не говорят, пока владыка жив, но Башне известно, кто более других угоден Трем Богам.

Высшая власть в Империи была наследственной по мужской линии, ибо тут придерживались того же святого принципа, что и во Французском королевстве: негоже лилиям прясть. Власть, однако, не передавалась от отца к сыну или от брата к брату. Понятия о бастардах, незаконных отпрысках, здесь не существовало, и в результате свежая кровь вливалась без помех в жилы правящей фамилии, а число императорских родичей не иссякало, а только множилось, и все они считались потомками Уршу-Чага Объединителя. Сколько их было сейчас, Тревельян не знал, но половину столетия назад эксперты Базы оценивали семейство Светлого Дома в двести двадцать семь персон, и вряд ли оно сократилось за истекшее время. Если отбросить слишком старых и слишком юных, а также женщин и младенцев, этот род включал не меньше сорока мужей, которые в случае смерти повелителя могли сменить его на троне. Выбирали знатные Нобили Башни, что являлось их важнейшей функцией и самой почетной из привилегий. В реальном списке претендентов обычно значилось не больше десяти имен, так как будущий владыка должен был соответствовать неким признакам, как физическим, так и духовным. Здоровье, крепость тела и величественная осанка считались непременными, а также государственный разум, воля, хорошая память и отсутствие злонамеренности. Очень ценился дар видеть вещие сны, но такие властители были редкостью: рубины среди прочих, не столь драгоценных самоцветов.

«Я правильно понял, мальчуган? Птичкин дядюшка – наследник?» – поинтересовался командор.

«Один из наследников. Может быть, один из трех или один из десяти. В любом случае очень важная персона. Принц! А она – принцесса!»

«И что это значит для нас?»

«Что птичка нас склюет и не подавится», – буркнул Тревельян, прервав ментальную беседу. Лиана-Шихи глядела на него, капризно надув губки и явно ожидая восторгов и комплиментов.

Он поклонился, сделал жест почтения и произнес:

– Да пребудет с тобой милость Таван-Геза, госпожа, и пусть Заступница Таванна-Шихи, одарившая тебя частицей своего божественного имени, сохранит навеки твою красоту.

Принцесса обольстительно улыбнулась, а Тургу-Даш сказал:

– Ну, вижу, ты понял, рапсод… как тебя?.. Тен-Урхи?.. Это имя мне что-то напоминает… да, напоминает… – Он стал накручивать на палец седую бакенбарду, потом хлопнул себя по лбу: – Прости, госпожа, своего недостойного наставника и его забывчивость! Тен-Урхи! Конечно, Тен-Урхи! Тот самый Тен-Урхи, о котором сообщили барабаны! Тот, который…

– Тот, тот, – подтвердил Тревельян, бросив взгляд на берега канала. Они плыли уже по другому водному пути, более оживленному и широкому, по обе стороны которого прятались под сенью древних пальмовых дубов дворцы и небольшие площади с развлекательными заведениями. Лодку Лианы-Шихи узнавали и поспешно убирались с дороги.

– Что зна-ачит – тот? – Зеленоглазая нахмурилась, и ее наставник пояснил:

– Тен-Урхи странствовал на дальнем Юге, жил среди безволосых и недавно вернулся в Фейнланд, одолев путь через леса и степи. – Промолвив это, Тургу-Даш соизволил повернуться к Тревельяну: – Из Мад Торваля передали, что ты сочинил историю о своих странствиях?

– Да, это так.

Лиана-Шихи захлопала в ладоши:

– Чудесно! Желаю услышать об этом! Немедленно!

– Это длинное сказание, госпожа, и лучше оставить его на вечер, – предложил Тревельян, наклонившись за лютней. – А сейчас, если пожелаешь, я спою тебе морские баллады Запроливья. Мы рядом с морем, и это меня вдохновляет.

Лодка в самом деле выплыла в главный канал и приближалась к побережью. До Тревельяна уже доносился мерный рокот волн.

– Пой! – приказала принцесса. – И отбрось полог! Хочу, чтобы все видели меня и моего кра-асивого рапсода!

«Тщеславная девица наша птичка», – заметил командор.

«Это точно. Не нравится она мне. Слишком надменные манеры».

«С таким дядей можно о манерах не беспокоиться».

Тревельян вздохнул и запел. После второй баллады канал расширился, образовав приличное озеро, которое отделяла от моря высокая, укрепленная камнями насыпь. Не дамба, а, скорее, целый рукотворный холм, который с течением лет стал такой же деталью пейзажа, как скалы, облака и блистающие под солнцем морские просторы. По озеру, будто совершая променад, кружились лодки, а холм украшал тенистый парк со множеством строений, чьи кровли, шпили и башенки торчали над ограждающей стеной. На самой вершине холма виднелось мраморное здание, подобное венцу из розовых кораллов, забытому на зеленом пушистом ковре. Зрелище было таким чарующим, что Тревельян замолк с раскрытым ртом.

– Дворец Лат-Хора, Нобиля Башни, правителя Фейнланда и Мад Эборна, – сказал наставник принцессы. – Моя госпожа почтила его своим присутствием. Здесь ты будешь жить, певец, пока это угодно госпоже.

– Вообще-то я собирался отыскать обитель рапсодов и… – начал Тревельян, но Лиана-Шихи, зеленоглазая птичка, прервала его одним движением бровей.

– Ты будешь жить та-ам, где я прикажу! Тургу-Даш, пусть его поселят рядом с моими покоями. А ты, Теки, проследи, чтобы он не сбежал. Пой, рапсод! Мне нравятся морские песни.

С этими песнями они и прибыли к холму, на котором стоял дворец правителя. Возраст дворцового комплекса насчитывал немало веков; его возвели из камней и прочного медного дерева по правилам древней имперской архитектуры, не признававшей огромных целостных сооружений, поделенных на залы, комнаты и коридоры. Ввиду мягкого морского климата, редких дождей и отсутствия бурь пространство, прилегающее к дому, считалось у строителей жилым, а само жилище включало отдельные строения, павильоны и беседки, которые были живописно разбросаны в саду и связаны дорожками и крытыми переходами. В соответствии с этим принципом родовой дворец Лат-Хора состоял из сотен отдельных покоев, лестниц и террас, поднимавшихся по склону холма к главному зданию, носившему имя Зала Сорока Колонн. То было место приемов и торжеств, соединенное галереями с восточной половиной, где жили правитель и его семья, и западной, предназначавшейся для именитых гостей. Тут, в чертогах Благоухания, Алого Заката, Сладких Снов, Приятных Трапез и других с названиями в том же духе, гостила принцесса со своим немалым штатом. Тревельяна доставили в Покой Верных Слуг, прочную башню в три этажа, где окна в верхней комнате напоминали бойницы и были забраны решетками. Здесь его и разместили. Что до нижних помещений, то их занимали гребцы, а точнее, два десятка птичкиных телохранителей под командой Теки.

Пробиться сквозь эту толпу без большого шума не было никакой возможности. Пугать тиранозавром и кракеном или, тем более, устраивать резню Тревельян не собирался; первое ославило бы его как подозрительного колдуна, а второе было деянием антигуманным – ведь сослуживцы Теки ничем его не обидели и выполняли приказ госпожи со всем к нему уважением. Он находился уже не в дремучих лесах, а в краю цивилизованном, где всякая странность вроде превращения в ящера или в цветущий куст была заметна, и слух о ней разносился стремительно, с громким барабанным боем. Вдобавок о путнике-рапсоде, прибывшем с Юга, уже сообщили в Мад Эборн, в столицу и, вероятно, в другие города. Было ли это плохо или было хорошо? Среди коллег Тревельяна мнения по этому поводу ходили разные: одни являлись убежденными сторонниками анонимности и скрытности, другие считали, что слава хоть и привлекает лишнее внимание, зато увеличивает возможности для наблюдений и прогрессивных воздействий. Так ли, иначе, но дело с капризной принцессой хотелось все же закончить по-мирному, по-доброму: спеть ей песни, какие пожелает, покрасоваться рядом в лодке и откланяться.

В комнате с бойницами Тревельян просидел до вечерней зари. Затем появился Теки, представился полным именем – Теки-Гах – и предложил пленнику фрукты, мясо и вино. Судя по наушным украшениям и кинжалу у пояса, он относился к сословию мелких дворян, а это были люди служилые и не чванливые. Они с Тревельяном распили кувшин торвальского, после чего телохранитель посмотрел в окошко и сказал:

– Ближняя звезда уже поднялась. Пойдем, рапсод! Теперь я должен отвести тебя к госпоже.

Тревельян схватился за мешок с лютней, но Теки, усмехаясь, покачал головой:

– Свой инструмент и своего зверька оставь здесь. Этой ночью вы с госпожой будете петь дуэтом. – И он очень похоже изобразил учащенное дыхание и пару стонов.

– Не думаю, что эта песня мне по нраву, – пробурчал Тревельян.

– Почему? Она молода и очень красива… – Теки вдруг стал серьезным. – Делай, рапсод, что она пожелает, и обретешь удовольствие, деньги и полезные знакомства. Чего тебе надо еще? Любой мужчина отдал бы половину крови, чтобы очутиться на твоем месте!

– В том-то и дело, что я не любой, – вздохнул Тревельян, спускаясь по лестнице вслед за Теки.

Его отвели в восьмиугольный павильон, называвшийся Звездным чертогом. Вместо стен тут были резные столбики и плотные синие драпировки, свисавшие с поперечных балок, а вместо потолка и крыши – звездное ночное небо. Посреди павильона стояло круглое мягкое ложе размером с теннисный корт, у изголовья горели свечи в серебряных шандалах, на столбиках висели зеркала, и в каждом отражалась Лиана-Шихи, очень соблазнительная в своей полупрозрачной коротенькой тунике. Чудное зрелище, но Тревельяна оно не вдохновляло. Он любил всяких женщин и девиц, но только не таких, которые пытались взять верх над ним.

– Сюда! – Зеленоглазая хлопнула о покрывало, но Тревельян сел на самый край, подальше от ее нагих коленок.

– Госпожа желает послушать историю моих скитаний?

– Желает, но не сейчас.

Он подергал ленточки в своих бакенбардах.

– Прекрасная ночь, не правда ли? Звезды как глаза красавиц, запах цветов – как аромат их дыхания, а музыка, что доносится с озера, как их переливчатый смех… В такую ночь я мечтаю о том, чтобы воспарить в небеса и окунуться в звездный свет, смыв разом все грехи, все плотские желания, все…

Принцесса нетерпеливо шевельнулась.

– Обещаю, что ты туда попадешь, прямо в звездное око Таван-Геза. Вот этим путем. – Она приподняла краешек туники и раздвинула бедра.

«Этой птичке зубы не заговоришь. Знает, чего хочет», – прокомментировал командор.

«Маленькая развратная дрянь!» – откликнулся Тревельян, а вслух сказал:

– Ах, моя госпожа, то, что я вижу, требует песни, и я сейчас ее спою. Уверен, тебе понравится. Я могу петь без своего инструмента.

Брови Лианы-Шихи сошлись на переносице. В зыбком пламени свечей она выглядела лет на десять старше, и выражение ее лица не сулило ничего хорошего.

– Ка-акие песни, рапсод? Ты здесь не ради песен!

– Я знаю, зачем я тут, – проникновенно сказал Тревельян. – Но видишь ли, моя зеленоглазая владычица, дело между мужчиной и женщиной не сводится к кувырканью в постели. Если ограничиться постелью, теряешь самое приятное и драгоценное – восторг души, нашедшей родственную душу. Твой наставник Тургу-Даш не говорил тебе об этом? Тогда позволь мне объяснить. Я расскажу тебе о робком взгляде и нежном касании рук, о песнях и цветах, что предназначены любимой, о первом поцелуе и…

Звонкий голосок Лианы-Шихи вдруг сделался хрипловатым и резким:

– Ты, рапсод, красив, но разума у тебя не больше, чем у лесного паца! Тургу-Даш научил меня читать, писать и считать, а теперь учит древней истории, и в других поучениях я не нуждаюсь, ни его, ни твоих! Я хорошо считаю, и мне известно, что бывает с человеком, если разделить его напополам. Хочешь, чтоб это случилось с тобой? Или желаешь вместо моей постели попасть в другое место?

– От другого места я бы не отказался, – молвил Тревельян. – Разлука сохраняет свежесть чувств. Ты поймешь это, когда немного остынешь.

Принцесса набросила покрывало на голые ноги и хлопнула в ладоши. Теки-Гах возник как из-под земли.

– Лат-Хора ко мне! С его стражей!

«Идиот! – прорычал командор. – Эта принцесска – племянница наследника! Для тебя – прямой ход в имперские Архивы, не говоря уж о связях в высшем обществе! Что тебя останавливает? Ты ведь переспал с Чарейт-Дор? Или я ошибаюсь?»

«Чарейт-Дор мне нравилась, а эта юная стриптизерша – нет».

«Но твоя миссия…»

«Сейчас у меня внеслужебное время, – сообщил Тревельян. – На этом давай закончим».

В павильоне появился мужчина зрелых лет с лицом значительным и важным. Его одеяние свидетельствовало о поспешности сборов, но главное он не забыл: большой, свисавший с шеи медальон с драконом являлся знаком власти над провинцией. Правителя сопровождали Теки и четыре воина в полном вооружении.

– Я здесь, моя госпожа. – Лат-Хор склонил голову. – Чего ты желаешь?

– Чтобы этого рапсода отправили в Висельные Покои! – Принцесса ткнула в Тревельяна изящным пальчиком. – Пусть его посадят в яму с пацами, и пусть он сидит там два… нет, три дня! Пусть сидит дольше, если я о нем забуду. – Она подняла взгляд к звездам и сморщила носик. – Я еще не решила, забуду или нет.

– Будет исполнено, – сказал Лат-Хор. – Какое обвинение я должен ему предъявить?

– Разве нужны какие-то обвинения?

– Да, моя драгоценная гостья. Тебе, конечно, известно, что так полагается по закону. И обвинения должны быть серьезными, иначе не оберешься хлопот с Братством Рапсодов.

Зеленые глаза сверкнули.

– Что мне до них!

– Думаю, тебе будет неприятно, если рапсоды откажутся петь в твоем доме. И в любом другом, где ты окажешься среди гостей. Представь такую картину: ты входишь во дворец Ниган-Таша, твоего почтенного родича, где собрались Нобили Башни с сыновьями, дочерьми и женами, где блещут праздничные огни и звучит музыка – ты входишь, песни и музыка смолкают, и рапсоды удаляются. И все знают почему! Не очень приятно, да? Так что нам необходимо обвинение.

«Мудрый человек этот Лат-Хор, – заметил Советник Тревельяна. – Умеет воспитывать молодежь!»

Принцесса натянула покрывало до плеч и призадумалась. Потом, фыркнув, промолвила: