100 великих женщин Семашко Ирина

ВЕРА ВАСИЛЬЕВНА ХОЛОДНАЯ

Такие лица в старину называли «колдовскими». Смоляные волосы, нежный и чистый профиль, печальные, глубокие глаза… Вера Холодная — целая эпоха в кинематографе, эпоха, длинною всего в четыре года. Именно в этот короткий срок она из обычной московской барышни превратилась в «королеву экрана», и славой с ней не мог помериться тогда никто. Удивительная судьба выпала этой женщине, и ещё удивительнее то место, которое заняла в истории русского кино Вера Холодная. Её имя известно даже людям, не видевшим ни одного фильма с её участием. О ней пишут книги, снимают кино, её образ по-прежнему будоражит воображение художников. Она олицетворяет идеал «смутного времени», пограничного рубежа двух эпох, идеал, так и не перешагнувший невидимую границу между двумя мирами.

Спустя несколько месяцев после смерти Веры Холодной был издан указ об организации советского кинематографа, но невозможно представить себе образ этой благородной красавицы в измерениях постреволюционной вакханалии. Она унесла с собой тайну «великого немого», тайну женского очарования ушедшего XIX века, успевшего к счастью, мелькнуть на экранах в лицах неотразимых кавалеров, недоступных дам, элегантных злодеев.

В её детской и юношеской биографии нет ничего яркого — сплошная прямая линия, по которой неторопливо двигались девушки из благородных, интеллигентных семейств. Вера была первенцем молодожёнов Левченко. По окончании учёбы (отец Василий Андреевич закончил словесное отделение Московского университета; мать Екатерина Сергеевна — Александро-Мариинский институт благородных девиц) супруги, не желая ни от кого зависеть, перебрались на родину мужа в Полтаву, где и родилась Верочка. Жили скромно, жалованья преподавателя гимназии едва хватало на троих, и вскоре пыл самостоятельности поугас, да и смерть отца Екатерины Сергеевны подтолкнула семью Левченко возвратиться в Москву.

За воспитание внучки взялась бабушка Екатерина Владимировна. Вера рано выучилась читать и тайком от строгой старушки выискивала книги о морских приключениях, пиратах и разбойниках, роковых красавицах и мужественных моряках. Но, пожалуй, на большее непослушание Верочка не отваживалась — она росла тихим, послушным ребёнком, прилежно обшивавшим своих кукол и ласкавшим кошечек. У девочки рано обнаружился пластический талант, она явно тянулась к танцу. Выдержав огромный конкурс в балетное училище Большого театра, Верочка Левченко на целых два года становится подающей надеждой ученицей. И все эти годы родители Верочки ведут настоящую войну, которую бабушка объявила балетному будущему любимой внучки. Профессию танцовщицы Екатерина Владимировна считала неприемлемой для девушки из порядочной семьи. Не повлияли на бабушку ни уговоры педагогов, заметивших способности Веры, ни увещевания друга семьи, известной актрисы Лешковской. Девочке пришлось вернуться домой. Интересно, что бы сказала бабушка, увидев «ангелочка» Верочку, застывшую в страстном поцелуе на киноэкране?

А жизнь между тем шла своим чередом. В 1905 году, когда Екатерина Сергеевна ждала третьего ребёнка, скончался Василий Андреевич. Несмотря на страшное горе, в доме сохранялся заведённый порядок. Вера музицировала, участвовала в спектаклях, играла в теннис. И её, мечтательного, ещё угловатого подростка, тянуло на сцену, в театр, к актёрам.

В Москве в то время существовал знаменитый дом Перцова, который обихаживал режиссёр МХАТа Пронин. Этот человек неуёмной энергии, большой фантазёр, весельчак, собрал вокруг себя одарённую творческую молодёжь, которая регулярно наведывалась в дом напротив храма Христа Спасителя. Пронина по праву называли одним из создателей русского Монмартра в Москве На этих вечерах, вместе со своими подругами, приветливой хозяйкой была и Вера. Девушки создавали уют, придумывали детали интерьера, угощали гостей чаем. Казалось, что красивой, скромной Верочке уготована роль вечной салонной хозяйки, украшательницы мужской богемы, ибо при всей чудесной гармонии её образа ни один талант не расцвёл в ней пышным цветом. Все в ней было мило, именно мило — и больше ничего…

В 1910 году прямо из актового зала, где кружился выпускной бал женской гимназии, Верочка выскочила замуж. Её избранником оказался молодой юрист Владимир Григорьевич Холодный, юноша из приличной, можно сказать, учёной семьи, в которой все дети выделялись своими способностями (людям, изучающим ботанику, наверняка знакомо имя Николая Холодного — учёного с мировым именем, родного брата мужа Веры). Молодой человек весь вечер читал Верочке стихи входящего в то время в моду Гумилёва.

Эти пленительные, грустные строчки были, несомненно, про Верочку. Она словно воплощала собой рифмы поэзии русского «серебряного века», её неземной образ напоминал Прекрасных Незнакомок, Таинственные Полумаски, Коломбин Блока, Северянина, Гумилёва. Она уже тогда была «лицом» десятых годов, но пока это увидел лишь гордый рыцарь Холодный.

Когда Верочка станет знаменитой киноактрисой, их союз, конечно, вызовет множество сплетен и пересудов. «Звезду» будут «отдавать» в любовницы всем её партнёрам, режиссёрам, продюсерам. Дело даже дойдёт до того, что родится легенда — будто в её смерти следует винить французского посланника Энно, который якобы прислал неверной любовнице отравленные белые лилии. Но даже если знаменитая актриса и была в чём-то грешна перед своим мужем, то на крепости их семьи это никоим образом не отразилось — они до смертного часа оставались супругами и воспитывали собственную дочь Евгению, родившуюся в 1912 году, и приёмную Нонну.

После свадьбы Вера ведёт обычную жизнь замужней дамы, сибаритскую, несколько беззаботную. И во всём полагается на хозяина семьи. Она, может быть, чуть больше, чем другие, посещает кинематограф, восхищаясь любимой американской актрисой Астой Нильсен, да ещё с удовольствием принимает участие в новом увлечении мужа — автоспортом. Не один раз чета Холодных терпела аварию в лихих гонках, но судьба хранила рисковых молодожёнов, а Верочке после спокойного, размеренного быта семейных будней казалось, что в свистящем ветре всплывают из памяти детские фантазии о морских приключениях. Для Владимира же автомобили стали не просто хобби, в 1912 году он основал первый в России автожурнал «Ауто».

Вера впервые пришла на киностудию в поисках заработка. Началась война, Владимир Григорьевич был призван в армию, а на руках нашей героини осталась мать с двумя малолетними сёстрами и две собственные крошки-дочери. В 1915 году режиссёр В. Гардин работал над фильмом «Анна Каренина». К нему и обратилась Вера Васильевна с просьбой, чтобы тот её снял. Гардин включил Холодную в группу «гостей на балу», но Вера вдруг потребовала: «Я получила три рубля за сегодняшний день, но меня это совсем не устраивает. Я хочу роль. Дайте мне возможность поглядеть на себя не только в зеркале».

Режиссёр, подумав, согласился исполнить просьбу строптивицы. Женщина была хороша собой, почему бы не украсить её привлекательным лицом свой фильм. Вера получила крохотную роль кормилицы сына Анны Карениной. Но резюме Гардина после съёмок было однозначным: «Из неё ничего не выйдет». Чтобы отвязаться от назойливой статистки, Гардин дал Вере рекомендательное письмо к режиссёру фирмы «Ханжонков и К» Е.Ф. Бауэру. Бауэру и принадлежит честь открытия самой яркой «звезды» русского кино. Первая их совместная работа «Песнь торжествующей любви» по «таинственной повести» И.С. Тургенева — отмечена точным выбором сюжета для начинающей артистки. Чутьё художника не обмануло Бауэра: не искушённая даже малым театральным опытом, актриса как бы слилась с обликом тургеневской героини. Эта роль принесла огромную известность молодой актрисе. «Г-жа Холодная — ещё молодая в кинематографии артистка, но крупное дарование, и даже большой талант выявила она с первым же появлением своим на подмостках кинематографической сцены, — писали о ней в прессе. — Роль Елены она проводит бесподобно; глубокие душевные переживания, безмолвная покорность велениям непостижимой силы, — яркие контрасты чувства переданы без малейшей шаржировки, правдиво и талантливо…»

Чтобы «не прогореть», ателье Ханжонкова, одно из крупнейших в Европе, вынуждено было гнать ленту за лентой. За год работы Вера Холодная снялась в 13 фильмах. Этот бешеный ритм способствовал тому, что зритель имел возможность приглядеться, привыкнуть к новой актрисе. Буквально в кратчайшие сроки Холодная стала не только самой часто появляющейся на экранах актрисой, но и самой популярной. Ленты с её участием приносили баснословный доход, люди ходили «на Холодную», словно она одна могла дать отдохновение в волшебных грёзах экрана.

Летом 1915 года муж Холодной был тяжело ранен. Не обращая внимания на уговоры и опасения близких, оставив денежную работу, Вера отправляется на фронт. В госпитале восходящая звезда не отходила от постели раненого, и хотя надежд на выздоровление было мало, Вера Васильевна помогла вырвать мужа из объятий смерти.

По возвращении в Москву Холодная вновь погружается в каждодневные съёмки. Свет юпитеров слепит глаза, делает воздух на студии спёртым — нечем дышать, грим оплывает на лице, но фабрика кино не знает передышки. «Звезда» обязана была поддерживать свою популярность, выдавая «на гора» все новые и новые фильмы.

Одним из самых значительных режиссёров в творчестве Веры Холодной стал П. Чардынин. Ему принадлежит легендарная лента «У камина», идея которой навеяна одноимённым романсом. Сюжет её прост: верная, любящая жена, поддавшись минутной слабости, изменяет мужу и расплачивается за это жизнью. Популярность фильма была невероятной и необъяснимой, особенно если учесть тот факт, что демонстрировался он в самые напряжённые месяцы социальных катаклизмов 1917 года. В некоторых городах лента шла в переполненных кинотеатрах по 100 дней кряду. Авторы вынуждены были снять продолжение понравившейся истории. Но так как без Холодной этого делать не имело смысла, а героиня Веры Васильевны в конце прошлого фильма умерла, то сценарист придумал хитроумный ход. Князь Пещерский, погубивший несчастную женщину в первой ленте, встретит на кладбище её двойника. Конечно же, события разворачиваются ещё более трагические, чем в фильме «У камина», и, конечно же, зритель с удвоенной силой штурмует кинотеатры. В Харькове при демонстрации ленты «Позабудь про камин — в нём погасли огни» (так назывался второй фильм) публика в очереди за билетами едва не разнесла вдребезги здание кинотеатра. Только подоспевший отряд конных драгун спас администрацию от разъярённых поклонников Веры Холодной.

В последние годы своей творческой деятельности актриса часто участвует в концертах. Однажды в гости к Вере зашёл солдат, принёсший ей письмо с фронта от мужа. Так они познакомились — Вера Холодная и Александр Вертинский. С «подачи» знаменитости никому не известный молодой певец получил возможность выступать в Театре миниатюр. Да и Вертинский не остался равнодушным к обаянию Веры. Множество прекрасных песен посвящены «королеве экрана» — «Лиловый негр», «В этом городе шумном…», «Где вы теперь?». С Вертинским Вера Васильевна часто выступала в госпиталях и на благотворительных концертах. Словно предвидя скорый конец актрисы, певец написал удивительную песню: «Ваши пальцы пахнут ладаном». Конечно, при жизни он не решился посвятить эти строки актрисе, но едва он получил телеграмму о смерти Холодной, как тут же сами собой на листе бумаге, где была записана песня, родились слова: «Памяти Веры…»

Она умерла в Одессе, куда студийная группа выехала на натурные съёмки. Умерла, простудившись на концертах, от «испанки» — тяжёлой формы гриппа. В её послужном списке около 40 лент, но, по некоторым данным, многие фильмы были вывезены за границу владельцем кинофабрики Харитоновым, и потому исследователи предполагают, что фильмография Холодной, вполне возможно, составляет восемь десятков названий.

Веру Васильевну похоронили в Одессе, вернее, её тело было забальзамировано и помещено в часовенку на Христианском кладбище с тем, чтобы при более благоприятных обстоятельствах перевезти его в Москву, но обстоятельства так и не стали благоприятными, самый верный её друг и почитатель Владимир Григорьевич Холодный скончался спустя несколько месяцев после смерти жены. А гроб оставался в часовне до 1931 года, пока на месте кладбища, по обыкновению большевиков, не решили разбить парк. Тело Веры Васильевны исчезло.

Так, из материальных свидетельств её существования на этой земле остались лишь несколько десятков метров затёртой плёнки, на которой всплывают словно из небытия пронзительные, чарующие глаза Веры Холодной…

МЭРИ ПИКФОРД

Ни одна актриса немого кино не обладала такой славой и не вызывала у кинозрителей всех стран такой любви, как Мэри Пикфорд. Наверное, некоторые исполнительницы очаровывали своей красотой сильнее, чем наша героиня, и потрясали больше, чем она своим талантом, но никто не был так близок, понятен зрителю и так любим, как Мэри. Она была «своей в доску», простая и доступная, ничуть не похожая на «звезду». Голливудская реклама (да и сама Пикфорд) часто подчёркивали, что актриса играет самое себя, роль Золушки, чистой и наивной, пережившей фантастический взлёт от нищеты и безвестности к мировой славе и миллионным доходам. Весь образ существования Мэри в Голливуде был принесён в жертву «розовому» имиджу — Мэри не имела права посещать рестораны, носить эффектные драгоценности, надевать декольтированные платья. Ей, согласно юридическому договору с кинокомпанией «Феймос Плейерс», запрещалось бывать в обществе актрис, исполнявших роли слишком самостоятельных и легкомысленных женщин. Звезда и её образ должны были слиться в единое целое.

Маска Золушки вознесла Пикфорд на вершину славы, но, как в хорошем средневековом романе, она же и погубила её. Ни одна кинознаменитость не утратила своей популярности так бесповоротно и быстро, как Мэри. Всё рухнуло буквально в один момент.

Мэри Пикфорд (настоящее её имя Глэдис Мэри Смит), если так позволительно выразиться, детства не имела. В пятилетнем возрасте мать отдала малышку за небольшую плату на сцену, так как сама после смерти мужа не в состоянии была прокормить троих детей.

На детей существовал тогда большой спрос в театре, ибо подмостки заполняли «викторианские» семейные мелодрамы. Глэдис Мэри обычно доставались роли доброго наивного ребёнка, который мирит родителей, наставляет на путь истинный грешников. Одновременно девочка училась актёрскому мастерству и проходила тяжёлую житейскую школу.

Условия работы в театре были для ребёнка, мягко говоря, неподходящими. Глэдис часто приходилось ездить на гастроли без матери, жить в грязных, холодных помещениях, на попечении равнодушных, иногда опустившихся людей. Она не знала игр с ребятишками, традиционных кукол, практически не училась в школе. Её мучили постоянные страхи совершить какую-нибудь ошибку и остаться без работы, а ведь она кормила всю семью. Много лет спустя Мэри Пикфорд рассказывала, что её до сих пор терзают ночные кошмары из театрального детства.

Суровое детство закалило характер юной примадонны. Она рано почувствовала свою силу, однажды потребовала у режиссёра главную детскую роль и получила её. Девочка ещё не умела читать и учила все роли со слов матери, но уже умела владеть зрительным залом; если случалось, что зрители шумели и болтали, она гордо поворачивалась к ним спиной и молчала, пока не воцарялась тишина.

В тринадцать лет Мэри была вполне профессиональной артисткой, которая к тому же имела значительный опыт по части театральной «выживаемости». Благодаря своему упорству она пробивается к знаменитому режиссёру и драматургу Дэвиду Беласко на лучшую сцену Соединённых Штатов. Именно по совету своего шефа Глэдис меняет банальную фамилию Смит на более звучную Пикфорд.

Теперь она выступает в крупных городах, с известными актёрами, в пьесах хорошего литературного качества и имеет некоторый успех. Но большого заработка престижная работа Мэри не принесла, и мать уговорила девочку попробовать себя в кино.

Надо сказать, что «великий немой» на заре своей юности считался весьма неприличным занятием, тем более для актрисы, играющей у самого Беласко. Но в кино хорошо платили, и испуганная Мэри пробиралась к студии, оглядываясь по сторонам — не видит ли её кто-нибудь из знакомых.

Дебют состоялся, можно сказать, молниеносно. Так как Пикфорд была мала ростом, ей дали роль десятилетней девочки в фильме «Её первые бисквиты», который сняли буквально в два дня. Это произошло в марте 1909 года. Кинематограф переживал тогда пору детства. На студиях не принято было репетировать, фильмы состояли из одной части и демонстрировались всего десять минут. Но Мэри повезло. В первой же ленте она столкнулась с будущим великим режиссёром Дэвидом Гриффитом, который нарушал неписаные правила кинопроцесса того времени — он работал с актёрами. Молодая актриса нравилась Гриффиту своей свежестью, пластичностью, профессионализмом, но он требовал предельной правдивости исполнения, особого экранного способа существования. При этом, добиваясь от актёра искренности, режиссёр не считал зазорным закричать или зло пошутить. Однажды, желая выжать из Мэри слезы, Гриффит стал её грубо трясти, приговаривая, что она не актриса, а пень. Оскорблённая Мэри, закалённая в театральных «боях», не заплакала, а укусила режиссёра и убежала со съёмочной площадки, заявив, что уходит из кино. Режиссёр бросился за пятнадцатилетней актрисой и трогательно извинился. Вот тогда она заплакала, Гриффит немедленно велел снимать, получилась великолепнейшая сцена.

С Гриффитом Мэри прошла интересный путь многих открытий в кино. Режиссёр любил импровизации прямо на съёмках, и в ней он нашёл блестящий и смелый талант. Работая над фильмом «Строптивая Пегги», в котором Мэри играла роль девушки, которую мать насильно выдаёт замуж за старика, наша героиня чистосердечно поделилась с Гриффитом, что задала бы такой родительнице хорошую трёпку. Режиссёр предложил попробовать — получилась живая сцена, ставшая одним из лучших эпизодов в фильме. Гриффит ломал и другие рамки, успевшие сложиться в кинематографе. Так, хозяева студии были возмущены, когда он в фильме «Друзья» (1911) показал Мэри крупным планом, что оказалось невиданным новшеством. Бизнесмены заявили: мы слишком много платим актрисе, чтобы показывать её не целиком, а по частям.

Элита искусства по-прежнему презирала кино. Сохранился интересный документ — письмо известного драматурга, актёра Уильяма Де Милля, написанное брату в 1911 году: «Я помню, как ты верил в её (имеется в виду Мэри Пикфорд. — Авт.) будущее… а теперь она выбросила свою карьеру в мусорный ящик и закопала себя в этом дешёвом виде развлечений, в котором я не вижу ничего достойного внимания. Эти скачущие картинки никогда не принесут настоящих денег, и конечно, нельзя ожидать, чтобы они превратились в нечто такое, что при самом буйном воображении можно было бы назвать искусством». Да, фантазия у театрального драматурга того времени оказалась небогатой.

Кинематограф взрослел не по дням, а по часам, Мэри становилась любимицей публики, и зарабатывала она теперь столько, сколько не снилось самому знаменитому театральному премьеру. К 1912 году Пикфорд окончательно порвала со сценой. В кино за нею закрепляется амплуа Золушки, наивной, благородной и очень юной. Первый ошеломляющий успех ей приносит фильм «Тэсс из страны бурь» (1914). Картина спасает фирму от банкротства, а Мэри Пикфорд получает странный, но почётный титул, который был придуман специально для неё — «Возлюбленная Америки».

Тэсс — Мэри — юная девушка из очень бедной, простой семьи, смешно одетая. Но знаменитые локоны, прекрасные лучистые глаза и милое кукольное личико (этот тип красоты был очень популярен) придают Тэсс всепобеждающую прелесть. На её долю выпадают тяжёлые испытания. Она живёт одна-одинёшенька в бедной хижине, потому что отца несправедливо арестовали. Затем появляется красивый молодой адвокат, который обещает помочь отцу: молодые люди, конечно же, без памяти влюбляются друг в друга. Но Тэсс по доброте сердца спасает от самоубийства женщину, которая забеременела и, скрывая от сурового отца свой проступок, отдала Тэсс своего ребёнка. Соседи посчитали Тэсс матерью этого ребёнка, и понятно, что влюблённый адвокат не может простить Тэсс обмана. Несмотря на все страдания героиня продолжает преданно ухаживать за малышом и свято хранит доверенную ей тайну. Конечно, все завершает традиционный «хеппи энд» — отца оправдывают, а молодой человек возвращается к Тэсс.

По этой же слезливой схеме строился фильм «Длинноногий папочка» (1919), в котором Пикфорд играла сиротку, завоевавшую сердце красивого богача, «Полианна» и другие. Голливуд стремительно выкачивал деньги из понравившегося американцам образа.

В годы славы Мэри была одинакова во всех лентах. «Я всегда играю одну роль, эта роль — я, Мэри Пикфорд», — любила она повторять. Она также заявляла, что, поскольку была лишена детства, её привлекала возможность показать на экране непрожитое ею. Вместе с тем было бы неверным полностью отождествлять образ Золушки с действительным характером Мэри. Она отнюдь не была так наивна, как её героини, так романтична и безвольна. Она имела трезвый, расчётливый ум и если однажды поступила безрассудно, то лишь по молодости. В шестнадцать лет Пикфорд «выскочила» замуж за красавца-киноактёра Оуэна Мура, неудачника и большого любителя выпить. Брак этот вскоре закончился разводом. Но это был единственный опрометчивый поступок в её жизни.

Мировой успех Пикфорд становится поистине грандиозным. Когда осенью 1923 года Мэри прибыла в Англию, школьники потребовали прервать занятия, чтобы её встретить. В стране были отменены все спортивные состязания. Навстречу пароходу, которым она прибывала, был выслан правительственный почётный эскорт самолётов.

Мэри Пикфорд, несомненно, была хорошей актрисой, но не гениальной. Безмерную популярность ей принёс не редкий талант, а банальный образ Золушки, в который она с блеском вписалась. Она стала «героиней своего времени», и ей пришлось расплачиваться за это.

После Первой мировой войны резко стали меняться вкусы публики, рушилась вера в незыблемые моральные ценности, идеализм теперь вызывал усмешку, а наивная добродетель — раздражение. Мэри стремительно теряла популярность, её образ Золушки в один миг превратился в старомодный. Кроме того, после двадцати пяти актрисе все труднее и труднее стало имитировать подростка. Пикфорд понимала: надо делать что-то другое. Она пыталась уйти от штампа, но маска приросла к ней уже навечно.

В 1918 году Мэри создала в картине «Звезда морей» два совершенно разных образа — обычную прелестную Золушку и некрасивую, жалкую, маленькую подёнщицу. Хозяин фирмы испугался, что зрители увидят актрису в столь непривлекательном виде. Его успокоили, что подёнщица умрёт в середине фильма. «Чем скорее, тем лучше», — сказал он и оказался прав. Зрители не приняли эту героиню, как не приняли они и другие многочисленные эксперименты Пикфорд по смене амплуа.

В годы творческого кризиса Мэри путешествует по миру вместе с Дугласом Фербенксом, который в 1920 году стал её мужем. Посетили они и Советский Союз, где их тепло встречали тысячные толпы. Сохранился даже комедийный фильм, где Пикфорд снялась с Игорем Ильинским, — «Поцелуй Мэри», рассказывающий о незадачливом билетёре, который стал знаменитым, так как на его щеке остался след поцелуя накрашенных губок знаменитой актрисы.

После целой эры блистательных успехов на Пикфорд обрушиваются несчастья. Особенно тяжёлым стал период конца 1920-х годов. От рака умирает горячо любимая мать Мэри, лучший её друг и помощник. Другой любимый человек, Дуглас Фербенкс, покидает её, это становится достоянием прессы и широко муссируется среди обывателей. В сорок лет Мэри остаётся совершенно одинокой и забытой после стольких лет славы и успеха. Однако маленькая женщина не зря столько лет провела на сцене и в Голливуде: она научилась бороться с провалами.

В 1937 году Пикфорд выходит замуж в третий раз за бывшего киноактёра, ставшего известным дирижёром, Ч.-Э. Роджерса. Она усыновляет двоих приютских малышей и становится доброй матерью и хорошей женой. Мэри не позволила обстоятельствам восторжествовать над собой, она не спилась, не заболела, не опустилась. И хотя последний раз она снялась в фильме в 1933 году, всю последующую долгую жизнь Пикфорд не прекращает активной деятельности — она много читает, учится (прежде на это не было времени), выступает в радиопередачах, занимается коммерческими делами в кино и благотворительностью: благодаря ей создаётся фонд помощи престарелым киноработникам.

В своей автобиографии Мэри Пикфорд рассказала, что во время Второй мировой войны она была приглашена на родину, в Торонто, на встречу с учащимися авиашколы, которых отправляли на фронт. Восемьсот молодых людей, бывших детьми, когда она уже перестала сниматься, пропели «Позволь мне назвать тебя своей возлюбленной». Её поразило это свидетельство того, что легенда о Золушке — «возлюбленной Америки» — продолжает жить.

ЭСФИРЬ ИЛЬИНИЧНА ШУБ

"Вот мы видим стол разводов. Над ним, как насмешка, висит плакат: «Гигиена брака».

Пришёл хмурый мужчина. Его жена уехала с другим. Он требует развода.

Готово. Ей будет послано извещение.

Вот ещё пришли двое. Молодые. Беременна.

Готово. Какую фамилию сохраняете?"

Это не строки из фельетона советских времён, это эпизод из сценария так и не созданного фильма «Женщины» Эсфири Шуб, причём, заметим, фильма документального.

В тридцатые годы, уже будучи известным режиссёром, Эсфирь пытается осмыслить судьбу женщины в родной стране, средствами кинематографа она хочет нарисовать обобщённый портрет «девчат» её времени. Где-то внутри, подспудно её творческое начало требует глубокого осознания вечных человеческих проблем, настоящих ценностей, но увы… Из-под пера выходит очередной миф, схема идеального робота, призванного служить Великому Государству.

Эсфирь, как и многие «железные женщины», её современницы, была подлинной дочерью революции. Уроженка Черниговской губернии, она происходила из местечковой еврейской семьи и, конечно, испытала все тяготы подобного положения. Только личное вмешательство отца позволило Эсфирь стать слушательницей Московских высших женских курсов. В качестве будущей специальности Шуб выбрала русскую литературу. Вместо сердечных курсистки того времени занимались смутами общественными. Не стала исключением и юная Эсфирь, азартно ринувшаяся в назревающий революционный вихрь. С подружками они шептались о подпольных организациях, трепетно, но весьма неопределённо обсуждали «борьбу за свободу». «"Пуришкевич" — было самым обидным словом», — вспоминала позже Эсфирь. Её самым любимым поэтом стал Маяковский, необычный, такой «свой», такой современный.

После революции Эсфирь со своим гуманитарным образованием оказалась в затруднительном положении. Таковые специалисты молодому социалистическому государству не требовались, и девушка от нечего делать стала исправно посещать занятия пролетарских поэтов. Было, конечно, интересно — стихосложение преподавал сам Андрей Белый, но вскоре Эсфирь поняла, что и здесь её способности и наклонности вряд ли пригодятся. Она не писала стихов, не интересовалась теорией искусства, не пробовала себя в критике. Было от чего впасть в уныние.

Эсфирь спасло только то, что столица решением новой власти переехала из Петрограда в Москву, и на этой почве, как грибы после дождя, стали множиться разнообразные бюрократические организации. В одну из них — Театральный отдел Наркомпроса (ТЕО) — и направила свои стопы Эсфирь в поисках работы.

Осенью 1918 года Шуб зачислили в штат ТЕО на должность секретарши. Каких только деятелей русской культуры не перевидала тогда Эсфирь! И Станиславский, и Маяковский, и Мейерхольд, и Есенин, и даже сам Федор Шаляпин пожаловал однажды в Наркомпрос в широкополой фетровой шляпе. Однажды в ТЕО заглянул и Сергей Михайлович Эйзенштейн. Он желал поступить художником в театр и стать учеником Мейерхольда. Эсфирь поделилась с молодым человеком своей мечтой о кинематографе. Эта таинственная муза постепенно все больше и больше притягивала к себе девушку. Эсфирь казалось, да так оно, вероятно, тогда и было, что кино — единственное искусство, которое может передать напряжённую динамику революции, что только оно утолит её жажду быть на переднем крае жизни, в гуще событий. Эйзенштейн слушал Эсфирь заинтересованно, хотя по-прежнему продолжал бредить театром. Последнее обстоятельство, правда, не помешало ему уже скоро изменить любимой музе, а с Шуб они стали друзьями на долгие годы.

Итак, в 1922 году Эсфирь пришла в фотокиноотдел, вскоре реорганизованный в Госкино, и попросилась на должность заведующей перемонтажом и редактором надписей фильмов. Она мало себе представляла новую работу, но на этот раз интуиция Шуб не подвела. Это, как оказалось впоследствии, для неё стало самым верным жизненным решением.

Пример Эсфирь Шуб, её жизненный успех, можно смело представить как иллюстрацию давно затёртого выражения: не место красит человека… Вот уж поистине, чего могла ожидать молодая женщина на такой скромной должности? Не актриса, не режиссёр, не оператор и даже не в съёмочной группе, где всё-таки сохранялись бы надежды обрести перспективные знакомства. Эсфирь каждый день приходила в полутёмную комнатку с монтажным столом в углу, брала ножницы и в одиночестве или с напарницей принималась за плёнку. Прокатные конторы Госкино были полны отечественных и зарубежных фильмов, плохо, кустарно смонтированных в «ателье», либо с такими сюжетами, которые, по разумению советской цензуры, требовали значительных купюр.

Первым фильмом, подготовленным Эсфирь к прокату, был авантюристический американский детектив, чуть ли не в пятидесяти роликах — «Серая тень». В руках Шуб перебывали десятки ковбойских, комедийных, приключенческих, драматических лент, которые она с яростным азартом резала и склеивала по-своему, сочиняла заново сюжеты. В запасниках проката Эсфирь разыскала маленькие ролики с участием Чарли Чаплина. Массовый зритель в России в начале 1920-х годов почти не знал этого имени. Шуб с восторгом отсмотрела найденные кадры и собрала из разрозненных роликов сюжет, пародирующий оперу «Кармен», сама придумала надписи, и успех превзошёл все ожидания. Зрители много смеялись, валом валили посмотреть на новую звезду, и это был едва ли не первый фильм на советском экране с участием Чарли Чаплина.

Эсфирь настолько увлеклась новым делом, что принесла в собственную квартиру монтажный стол, маленький проекционный аппарат, короткие ролики из разных фильмов и по вечерам с энтузиазмом создавала новые этюды, причудливо склеивая кадры. Часто к Эсфирь захаживал и Эйзенштейн, который в то время служил в Пролеткульте театральным режиссёром, и тогда они сообща принимались кромсать плёнку, не замечая, за этим весёлым занятием как бежит время. Однажды они вместе с Сергеем Михайловичем перемонтировали многосерийный немецкий фильм «Доктор Мабузо», который с успехом пошёл в прокате.

Постепенно за монтажным столом Эсфирь Шуб становится признанным профессионалом, к ней идут за советом, она развила в себе феноменальную память на кадры, научилась видеть тончайшие переходы планов и слышать особую гармонию кинематографического ритма, но самое главное, она поняла магическую силу ножниц. В кино все ещё начиналось, ещё не были сняты фильмы великими итальянцами, ещё не изощрялись в спецэффектах голливудцы, — да что там! — ещё «великий немой» не заговорил. Сколько открытий ждало того, кто брал в руки съёмочную камеру и садился за монтажный стол! Эсфирь изучала неизведанную территорию кино с огромным интересом, каждый день изобретая что-то новое.

Она стала посещать лабораторные занятия мастерской Кулешова, который к тому времени уже был признанным в мире экспериментатором в монтаже, и вскоре Эсфирь перевели на новую работу в настоящую киностудию. Теперь она больше не собирала фильмы из разрозненных кусков. Впервые она держала в руках плёнку со многими дублями, снятую по сценарию, впервые она имела дело с режиссёрами, стремясь воплотить их замысел. Во время работы над фильмом режиссёра В. Шкловского «Крылья холопа» Эсфирь обратила внимание на выражение глаз артиста Леонидова, когда вспыхивала осветительная аппаратура. Обычно этот «рабочий» метраж отрезался в процессе монтажа, но взгляд Леонидова в этих кадрах потрясал своей достоверностью и трагической силой, и Эсфирь задумала использовать их для выявления смыслового рисунка роли Ивана Грозного. Предложение Шуб с восторгом принял режиссёр, с тех пор Эсфирь стали приглашать в павильон во время съёмок и советоваться с ней.

Наконец-то Эйзенштейн оставил театр и предложил Шуб работать над режиссёрским сценарием своего первого фильма «Стачка». Казалось, судьба Шуб в кинематографе определялась наилучшим образом, она могла бы удачно сотрудничать с талантливым режиссёром, самой снимать игровые фильмы. Но Эсфирь искала свой путь, её неудержимо влекло всё, что было связано с самой живой, горячей действительностью. Она познакомилась с Дзигой Вертовым, который в конечном счёте, и помог ей выбрать своё место в кинематографе. Этот талантливый новатор и изобретатель искал новые средства выражения в хронике, в кинодокументе, и именно документальное кино увлекло Шуб.

Надо сказать, что к неигровым фильмам в те годы было отношение весьма пренебрежительное. Конечно, уже все понимали, сколь бесценны кадры хроники, запечатлевшие великие исторические события или знаменитых людей, но нельзя же к документу относиться как к произведению искусства, нельзя же, в самом деле, с помощью документа выразить собственные взгляды. Но, посмотрев фильм Эйзенштейна «Броненосец Потёмкин», Эсфирь, потрясённая, задумалась: а разве невозможно о той же истории рассказать художественно, без помощи актёров, с реальными действующими лицами. Шуб часами просматривала хоть и некачественные, но такие захватывающие хроникальные кадры дореволюционной России, Первой мировой войны, февральского переворота. Эти истёртые плёнки волновали Эсфирь, заставляли лихорадочно мыслить, придумывался сценарий о великой эпопее России в начале века. Неожиданно Шуб узнала, что последний царь Николай II имел своего кинооператора и много снимался. Как найти эти хроники? Кто даст время на их поиск?

В сомнениях Эсфирь обратилась к директору студии Трайнину, объяснив ему свой грандиозный замысел. Но директор был человек трезвомыслящий. Он не представлял себе, как можно из разрозненных кусков хроники, снятых в разные годы, сделать осмысленный фильм. Это ещё никому не удавалось. И лишь благодаря упорству и настойчивости Шуб, Трайнина всё-таки удалось переубедить, разрешение было получено.

В конце лета 1926 года Эсфирь едет в Ленинград и с огромным трудом разыскивает киноархив бывшего царя. Шестьдесят тысяч метров плёнки за два месяца просмотрела она, пять тысяч выбрала для фильма. Готовая картина в семи частях имела тысячу семьсот метров. Директор студии сам дал название новому фильму «Падение династии Романовых» и сам же придумал большой плакат для рекламы: двуглавый орёл, накрест зачёркнутый двумя толстыми красными линиями.

Фильм, смонтированный только из хроникальных кадров, нёс в себе огромный эмоциональный накал, он стал началом мифологической летописи о Великом Государстве и имел колоссальный успех у зрителей не только в стране, но и далеко за её пределами. Эсфирь Шуб создала невиданный доселе в мировом кино жанр.

ФАИНА ГЕОРГИЕВНА РАНЕВСКАЯ

Она всегда была не похожа ни на кого, всегда неповторима, необычна. Даже в юности. В пятнадцать лет. Когда девчонки-подростки стремятся подражать взрослым. Когда человек так незащищен, что по застенчивости старается не выделяться из общего фона сверстников. Фаина Раневская всегда была уникальна. И хотя стеснительность тоже одолевала юную Фаину, на девочку с огромными лучистыми глазами, длинной рыжеватой косой, непропорционально длинными руками и ногами трудно было не обратить внимания. И взрослые невольно останавливали взгляд на этом странном, покрасневшем от смущения существе. И какие взрослые!

В ранней юности Фаина подружилась со знаменитой актрисой Алисой Коонен, подолгу жила у прославленной балерины Екатерины Гельцер. Какой же силой обаяния, какой энергией нужно было обладать, чтобы заинтересовать таких избалованных славой и поклонением женщин! Но тем не менее ни в одну театральную школу Раневскую не приняли, как неспособную. Спустя много лет Фаина Георгиевна сказала: «Первое впечатление от театра — потрясение. А профессию я не выбирала: она во мне таилась».

Раневская начала свою трудовую жизнь на провинциальных сценах, не имея специального образования. Фаина Георгиевна не любила рассказывать об этом периоде жизни, но с удовольствием вспоминала о том, что, играя в Малаховке в паре со знаменитым Певцовым в спектакле «Тот, кто получает пощёчины», вместо «пощёчины» получила серьёзный аванс от актёра: «Она будет актрисой настоящей». Но самой большой удачей этих «провинциальных» лет стала для Раневской встреча с Павлой Леонтьевной Вульф, которая определила становление Фаины Георгиевны как актрисы. Вульф называли «провинциальной Комиссаржевской», очевидно, потому, что она переиграла в русских глубинках весь репертуар своей великой современницы и подруги, и тем стала чрезвычайно популярной у провинциальной публики.

Чутьём большого художника Вульф, увидев нескладную, смешную, высокую Фаину на спектакле в Симферополе, угадала в ней талант и пригласила её к себе. Раневская явилась в номер к знаменитой артистке, не помня себя от смущения. Для начала Фаина уселась на журнальный столик вместо стула, но непринуждённое обращение, ласковый тон Вульф вернули девушке самообладание. Получив от Павлы Леонтьевны задание приготовить несколько отрывков пьес, идущих в театре, Раневская через несколько дней уже показывала свои заготовки. Вульф была довольна — она не ошиблась — девушка необычайно талантлива. Уроки у Павлы Леонтьевны стали, по сути дела, единственными «театральными университетами» Раневской. Несмотря на разницу в возрасте (шестнадцать лет), отношения ученицы и учительницы переросли в крепкую, верную дружбу на всю жизнь. Вульф до смерти оставалась самым авторитетным, строгим, да и, по-видимому, самым действенным критиком Фаины Георгиевны. Бывало, после очередной премьеры, разгорячённая успехом, Раневская радостно спрашивала, надеясь на похвалу: «Ну как, мама?» А в ответ слышалось суровое: «Ты можешь и лучше!»

Возможно, именно от аскетичной скромности старой русской актрисы передалось Фаине Георгиевне вечное недовольство сделанным, постоянные внутренние сомнения в своём таланте. Многие современники, работавшие вместе с Раневской, обязательно вспоминают её сокрушительные вздохи после каждого спектакля: «Сегодня я так дурно играла. Я никогда так плохо не играла». Обычно коллеги пытались утешить, да и восторг зрителей говорил об обратном, но она панически боялась уронить планку своего мастерства, она мучительно страдала от бесплодных опасений оказаться несостоятельной, и потому её метания не представлялись банальным кокетством, желанием напроситься на комплимент. Это было и не совсем честолюбие, скорее — обычная неудовлетворённость таланта и высокое, усвоенное ещё с молоком матери понимание предназначения и долга актёра. Хотя честолюбие ей, как и всякому творцу, было отнюдь не чуждо. Если кто-либо из молодых актёров простодушно соглашался: «Да-да, Фаина Георгиевна, сегодня, действительно, вы играли хуже», — она тут же сражала непутёвого гневным взглядом: «Кто это такой? Прочь его».

Уже не юной девушкой Раневская попала на столичную сцену, но дебют запомнился. Таиров пригласил неизвестную провинциальную актрису на роль Зинки в спектакле «Патетическая соната» и не ошибся. «Да, я испорчена Таировым, — вспоминала Фаина Георгиевна. — Была провинциальной актрисой, служила в Ташкенте, и вдруг Александр Яковлевич пригласил меня на роль… Вся труппа сидела в зале, а я что-то делала на сцене — ужасно, чудовищно, по-моему, все переглядывались, пожимали плечами. Таиров молчал. Так было день, второй, третий. Потом вдруг в мёртвом зале Александр Яковлевич сказал: „Молодец! Отлично! Видите, какая она молодец, как работает! Учитесь!“ У меня выросли крылья…»

Феномен Раневской невозможно постичь. Вся её личность состоит из парадоксов и недоговоренностей. Её роли запомнились широкой публике в основном по небольшим эпизодам в кино, но слава её при этом была поистине всенародной. Она сама придумала знаменитую фразу в сценарии «Подкидыша» — «Муля, не нервируй меня», и очень гордилась этим. Конечно, Раневская понимала, что собственное её творчество уже становится фольклорным, почти безавторским, да и вся её жизнь вскоре превратилась в клубок ярких анекдотов, остроумных выражений, хлёсткого народного юмора. Фаина Георгиевна была искрометно талантлива в любой роли, но она и судьбу свою выстроила значительно, талантливо, как-то даже царственно-расточительно. Кому же в голову придёт говорить о Раневской в контексте времени? Кому в голову придёт писать о трагедиях сталинского террора, вспоминая актрису? А ведь она дружила с Ахматовой, первая пришла к поэтессе, когда вышло постановление 1946 года, позорящее Анну Андреевну. «Я испугалась её бледности, синих губ, — рассказывала Раневская о том страшном дне. — В доме было пусто. Пунинская родня сбежала… Молчали мы обе. Хотела её напоить чаем — отказалась. В доме не было ничего съестного. Я помчалась в лавку, купила что-то нужное, хотела её кормить. Она лежала, её знобило. Есть отказалась. Это день её и моей муки за неё и страха за неё». Помощь изгоям автоматически делала при сталинском режиме помогавшего «прокажённым», но за Раневскую почему-то не опасаешься, словно все эти страсти бушевали за толстыми стенами её королевского замка. Трагедия Ахматовой? — Да! Трагедия Цветаевой? — Да! Но имя Раневской не вписывается ни в какую трагедию, оно — вневременно. Но нельзя же в самом деле всерьёз обсуждать адаптацию Иванушки-дурачка в социуме, да ещё в конкретном. Так и Раневская жила, словно простоватая героиня сказки, забавная «городская сумасшедшая», как её героиня-домработница из фильма «Весна». Однажды она сказала: «У меня хватило ума глупо прожить жизнь». Именно эта кажущаяся неуязвимость в жизни, в кино, на сцене стала мощным стимулом её популярности.

Пожалуй, лишь однажды в кино ей удалось обнаружить мощные трагедийные основы своего дарования. Роль Розы Скороход в «Мечте» Михаила Ромма, роль грубой, алчной хозяйки захудалого пансиона, жалкой в безмерной любви к своему сыну — подлецу и пустышке, принадлежит к числу шедевров мировых кинообразов. Ростислав Плятт, игравший вместе с Раневской в фильме, вспоминал, что Фаина Георгиевна была в то время молодой женщиной, с гибкой и худой фигурой. Но она представляла свою героиню массивной, тяжёлой. И актриса нашла «слоновьи» ноги и трудную поступь, для чего перед каждой съёмкой обматывала ноги бинтами.

В 1944 году один из американских журналов написал о фильме: «В Белом доме картину видел президент Соединённых Штатов Америки Рузвельт; он сказал: „„Мечта“, Раневская, очень талантливо. На мой взгляд, это один из самых великих фильмов земного шара. Раневская — блестящая трагическая актриса“». По воспоминаниям жены Драйзера, известный писатель тоже был потрясён игрой Фаины Георгиевны. Словом, появись такое дарование в одной из западных стран, оно, несомненно, затмило бы своей славой саму Сару Бернар, но «железный занавес» Советов так и оставил гениальную Раневскую без должного восхищения, которого она заслуживала.

Известно, что Раневская взяла псевдоним героини «Вишнёвого сада» своего любимого Чехова. Однажды Фаина Георгиевна сказала: «Когда я теперь вспоминаю детство, ничего не вспоминаю радостного. Вспоминаю: „Умер Чехов…“». Известно, что семья актрисы уехала из России, и Раневскую часто спрашивали, почему же она осталась. Она отвечала, что не мыслит жизни без театра, а то что лучше русского театра ничего нет — в этом она была уверена. «Но не это главное. Возможно ли оставить землю, где похоронен Пушкин и где каждое дуновение ветра наполнено страданием и талантом твоих предков! Это ощущение Родины — моя жизнь».

Пушкин — целая глава её жизни. «Я уже давно ничего не читаю. Я перечитываю. И все Пушкина, Пушкина, Пушкина… Мне даже приснилось, что он входит и говорит: „Как ты мне, старая дура, надоела“». Портрет Пушкина занимал в комнате Раневской самое видное место. Томик поэта буквально сопровождал её всюду, он непременно должен быть под рукой, когда она направлялась завтракать, когда садилась в кресло у телефона. И ни один разговор с друзьями не обходился без пушкинской темы. Парадокс заключался в том, что великий поэт был для актрисы и недоступным солнцем и самым близким человеком. Она до боли, до страсти любила русскую культуру, и Пушкин стал для неё олицетворением, живым воплощением всего гениального, что было на попранной, истерзанной родине. Рискнём сказать, что она «жалела» Россию так, как жалела все живое — собак, насекомых, людей.

Легенды рассказывают о её бескорыстии и расточительности. Получив однажды гонорар за фильм, Раневская напугалась большой пачки купюр и бросилась в театр. Она встречала своих знакомых за кулисами и спрашивала, нужны ли им деньги на что-нибудь. Тот взял на штаны, этот — на обувь, а та — на материю. Когда Фаина Георгиевна вспомнила, что ей тоже, пожалуй, не мешает что-нибудь прикупить, было уже поздно. «И ведь раздала совсем не тем, кому хотела», — огорчалась она потом.

В конце 1930-х Раневская, получив в театре зарплату, отправилась к Марине Цветаевой. Вытащив пачку, она хотела разделить её поровну, однако рассеянная поэтесса не углядела жеста и взяла всю пачку.

«Фаина, спасибо, я знала, что вы добрая!»

Однако дома Раневскую ждала куча нахлебников, поэтому она решила продать своё колечко. «Какое счастье, что я не успела поделиться пополам, что отдала все! После её смерти на душе чувство страшной вины за то, что случилось в Елабуге».

Все, кто бывал у Раневской дома, обязательно отмечали, как трогательно относилась старая артистка к своему подобранному на улице с поломанной лапой псу Мальчику. Соседка рассказывала, что, войдя к ней однажды, обнаружила её неподвижно сидящей в кресле — на открытой ладони лежала не подающая признаков жизни муха. Как выяснилось, муха залетела в молоко, и Раневская ждала, чтобы муха обсохла и улетела.

До обидного мало сыграла Фаина Георгиевна в театре. В конце жизни она страдала от невысказанности, невоплощенности. Режиссёры, директора театров, работавшие с Раневской, в один голос утверждают, что причиной тому была её несгибаемая требовательность. Она ни за что не соглашалась играть то, к чему не лежало её сердце. Некоторые упрекали актрису в несносном характере, в мелочных придирках, в несдержанности, но виной всему было её органическое неприятие распущенности, лености, равнодушия в театре. Сама она, легко относившаяся к неустройствам быта, в профессии демонстрировала чудеса педантичности, деловитости, ответственности. Никогда не позволяла переписывать для неё роль: сама аккуратно, медленно в школьную тетрадочку, скрупулёзно переносила слова автора. Кстати, не терпела, когда актёры вольно обращались с текстом, перевирая его. На спектакль неизменно приходила за два часа, тщательно гримировалась, никогда не отвлекаясь на пустые шутки, никчёмные разговоры. Конечно, она была актрисой «от Бога», актрисой, о которых Станиславский говорил, что им его система не нужна, и всё же, какой поразительной самодисциплиной обладала Раневская, как уважала она публику. Фаина Георгиевна не работала, она служила в театре.

19 октября 1983 года Раневская навсегда оставила сцену, оставила буднично, без проводов и речей, просто уведомив о своём решении директора театра им. Моссовета.

Однажды её уговаривали публично отметить солидный восьмидесятилетний юбилей. «Нет, — решительно отказалась она. — Вы мне сейчас наговорите речей. А что же вы будете говорить на моих похоронах?»

ОЛЬГА КОНСТАНТИНОВНА ЧЕХОВА

Фамилия этой женщины, безусловно, создала вокруг неё неповторимый ореол причастности к самой высокой элите российской интеллигенции. Не будь этой магии великого писателя Антона Чехова и не менее великого актёра Михаила Чехова, которому наша героиня доводилась первой женой, возможно, для наших соотечественников Ольга Константиновна осталась бы навсегда всего лишь мелькнувшей на европейском экране заграничной довоенной звездой, и помнили бы о ней только киноведы. Но, к счастью, ей повезло с рождением. А впрочем, и сама она оказалась весьма достойной носительницей знаменитой фамилии — прекрасной актрисой, обольстительной женщиной и особой с сильным цельным характером. Человеком с загадочной, двойной жизнью…

Её отец, Константин Книппер, занимал пост министра путей сообщения и принадлежал к числу российских чиновников, которые гордились знакомствами с лучшими умами родного отечества. Как-то, перечитывая письма своего возлюбленного немецкого лётчика, погибшего во время войны, она заметила: «Когда я читаю эти строки, передо мной появляются картины моего детства. Я вижу Льва Толстого, как он посмотрел на меня во время той незабываемой прогулки. И сказал: „Ты должна ненавидеть войну и тех, кто её ведёт…“»

Но ещё более яркие воспоминания детства связаны у нашей героини с другим почитаемым русским писателем. Болен младший брат Ольги — будущий композитор Лев Книппер, автор песни «Полюшко-поле». Он лежит в затемнённой комнате в корсете, двигаться ему нельзя.

"Около кровати сидит врач. Он ласково говорит с Лео и показывает ему маленький граммофон, который принёс с собой. Лео улыбается радостно и благодарно, несмотря на боль. Он невероятно музыкален. Врач это знает. Граммофон является одним из средств терапии.

Доктор строен, его овальное лицо обрамлено тёмными волосами и красивой бородкой. Его глаза сияют необычайным блеском. Это мужественное сияние помогает пациентам больше, чем медицина. Он хорошо знает детское сердце и не прописывает таблетки, которые трудно глотать, но все любят принимать его капли…

Этот доктор — знаменитый писатель Антон Палович Чехов — мой дядя".

Но на самом деле, Чехов не был дядей Ольги — он всего лишь женился на её тётке — известной в русском театре актрисе Ольге Леонардовне Книппер-Чеховой. Во время одного из приездов к обожаемой тёте в Москву, зимой 1914 года, семнадцатилетняя Ольга Константиновна обвенчалась тайком с племянником писателя — Михаилом Чеховым. Узнав об этом, Ольга Леонардовна, — её называли в семье «первой Ольгой», — женщина властная и капризная, разгневалась и бросилась в дом новоиспечённого жениха. «Ей открыла дверь племянница Оля. При виде её Ольга Леонардовна упала в обморок, — писала одна из очевидцев этой сцены. — Уж не знаю, действительно ли ей стало нехорошо, или она потеряла сознание „по системе Станиславского“ — так или иначе она упала тут же, на лестничной площадке. Оля, испугавшись за тётку, свалилась с ней рядом. Прибежавшая на шум мать Миши, Наталья Александровна, женщина слабая и нервная, упала тоже. И бедный Миша должен был перетаскивать трех дам в квартиру…»

В августе 1915 года у Михаила и Ольги родилась дочь, но их брак не был счастливым. Да и разве могло быть иначе, если оба очень честолюбивы и очень молоды?

Оленьку с детства тоже прочили в актрисы. Не без гордости, да и, честно говоря, почти на уровне легенды приводит наша героиня рассказ о посещении их дома гастролировавшей в то время в Петербурге Элеонорой Дузе. Якобы зарубежная звезда пронзительно посмотрела на маленькую Олю и тихо сказала, погладив девочку по голове «Ты будешь знаменитой артисткой, малютка…»

Девочка, конечно, заплакала, и тут Дузе произнесла судьбоносную фразу: «Почему ты плачешь? Разве ты боишься стать актрисой? Только ты должна знать — на сцену надо идти нагой…»

Лишь спустя много лет Ольга наконец поняла слова заезжей знаменитости. Оказывается, Дузе вовсе не имела в виду стриптиз, а выразила заветную мысль о том, что на сцене душа должна открываться «нараспашку».

Впрочем, в актёрской школе, которую прошла Ольга, об искренности и правде существования говорилось много и подробно — протеже Книппер-Чеховой посещала студию Московского Художественного театра, её учителем был Константин Сергеевич Станиславский, а первым партнёром в «Гамлете» — великий в будущем актёр Михаил Чехов. За роль Офелии Ольгу хвалили и поздравляли, но дальнейшее её утверждение на сцене не состоялось. По молодости лет она потратила огромное количество времени на разбирательства со своим молодым, нервным, гениальным мужем; вынашивала и нянчила дочку, а потом начались войны и революции.

К 1921 году Ольга развелась с Михаилом, оставив, впрочем, себе его фамилию, и поехала в Германию: якобы для съёмок фильма по приглашению. Но кто в те годы выезжал из разрушенной страны лишь для работы? У кого не возникала в голове мысль — поискать там, подальше от родного пожара, жизни поспокойней? Да и кому нужна была актриса, не знавшая ни одного слова по-немецки? Но Ольга была красива, кино — немым, а наша героиня умела устраиваться. Она познакомилась на вечеринке с крупным продюсером Эрихом Поммером, который в конечном счёте и «пристроил» Ольгу Чехову в картину «Замок Фогелед».

Первое впечатление от съёмочной площадки она описала в книге мемуаров «Мои часы идут иначе» как совершенно ужасное. Ольга привыкла к вдумчивым, серьёзным, неторопливым репетициям, многомесячным изучениям драматургии. В кино же эпизоды снимались среди беспорядочной суматохи, в тесноте, под крики, ругань, смех, стук молотков. «Такая практика требует от актёра невероятной концентрации душевных и физических сил». Но Ольга недолго привыкала к новым методам работы, столь далеко отстоящим от почитаемой ею системы Станиславского. Когда срок визы закончился и нужно было что-то окончательно решать, Ольга осталась в Германии.

Уроки у профессора Даниэля, стоившие больших денег, и собственное усердие вскоре привели к тому, что наша героиня практически без акцента заговорила на немецком, а в середине 1920-х годов даже подписала контракт с берлинским театром «Ренессанс».

Предложения сниматься сыпались на Ольгу — яркую, жизнерадостную, волевую женщину, — как из рога изобилия. Она становится заметной актрисой в кино. Её приглашают в Париж: у режиссёра Эвальда Андре Дюпона она играет звезду варьете. Чехова вспоминает трагикомический случай, происшедший с нею на съёмочной площадке этого фильма. Актриса вынуждена была играть сцену… с питоном. Когда камера остановилась, сладострастного «партнёра» едва оторвали от испуганной, окаменевшей Ольги.

Дела отечественной звезды на зарубежном небосклоне шли так успешно, что вначале к ней из России приезжала мать с дочкой, а вскоре она помогла и Михаилу Чехову с его новой женой устроиться в Германии. Ольга даже сняла фильм «Раб своей любви», где великий актёр исполнял главную роль. Она же познакомила бывшего мужа с самым крупным немецким режиссёром того времени Максом Рейнхардом.

С приходом в кино звука престиж Ольги возрос. Одним из самых серьёзных её успехов стало участие в фильме «Трое с бензоколонки», ставшим классикой мирового кинематографа. Раннее замужество дочери освободило нашу героиню даже от материнских необременительных обязанностей, которые до сих пор время от времени напоминали о себе (Ада в основном находилась на попечении бабушки). Теперь Ольга становится молодой преуспевающей «бизнес-леди», которая открывает собственную кинофирму. Она делает фильм «Диана» на экстравагантную по тем временам тему — тему лесбийской любви. Но картина, кроме растерянности и смущения, никакого интереса у зрителя не вызывает — в Европе грядёт новая война, и обывателя не волнуют проблемы сексуальных меньшинств. А Ольга вольготно пользуется кассой фирмы, но однажды, выписав очередной чек на кругленькую сумму для приобретения нового автомобиля, она с ужасом обнаруживает, что на её счёту осталось… тридцать марок. Лишь вмешательство богатого любовника, главы банка в Лейпциге, спасло кинозвезду от тюрьмы.

Мужчины в судьбе Ольги вообще играли немалую роль. Да и было бы весьма странно, если бы у ног красивой примадонны не оказались сотни поклонников. Но среди тех, кто занял особое место в её судьбе, нашлись такие одиозные фигуры, которые до сих заставляют спорить о подлинной личности Ольги Чеховой. Уже в 1933 году, едва придя к власти, Гитлер и Геббельс пригласили Чехову на официальный приём, где состоялось знакомство актрисы с фашистскими лидерами. Как бы пренебрежительно ни отзывалась спустя много лет Чехова о своих высокопоставленных друзьях, как бы ни хотела представить читателю своё нежелание общаться с ними, факт остаётся фактом. Она не пропускала ни одного официального и не слишком официального приёма; она приглашала на собственную персональную выставку картин Гитлера и долго потом в ответ рассматривала «высочайшую» мазню, мягко критикуя художества фюрера. Ольга сама с иронией рассказывала, как однажды, возвращаясь из Парижа во время войны, решила провезти через таможню запрещённое количество французской косметики. Зная подобострастность чиновников, она положила на мешок с товаром портрет Гитлера с его личной подписью и поздравлением. Расчёт хитрой актрисы оправдался: увидев такие недвусмысленные подарки, таможенники не слишком рьяно досматривали груз пассажирки.

Нельзя было скрыть и тесную дружбу с Геббельсом и его женой. Известно, что министр народного просвещения и пропаганды не обходил вниманием ни одной хорошенькой дамы. В салоне госпожи Чеховой он легко мог знакомиться с привлекательными актрисами, видимо, оттого он и обожал посещать дом Ольги. Уже после смерти актрисы возникла версия, будто Чехова таким образом работала на русскую разведку. По слухам, её якобы завербовали, используя любовь к России. Один из авторов версии приписывает Ольге буквально все эпохальные донесения в сталинскую ставку: будто и дату начала войны против Советского Союза она назвала, и число выпускаемых в рейхе за год танков и самолётов узнала, и о Сталинградском наступлении предупредила. Просто чудо-разведчица…

Между тем в 1935 году наша героиня получает высокое звание «Государственной актрисы» Германии, Геббельс не пропускает ни одной премьеры с её участием, а фюрер дарит дорогие безделушки по ничтожному поводу — к какому-нибудь очередному юбилейному спектаклю. Настораживает в биографии Ольги Чеховой лишь тот, непроверенный, правда, факт, что она в 1945 году посещала Москву. После столь тесных совместных возлияний с верхушкой фашистского государства, вряд ли можно себе представить безнаказанное посещение родины. Лишь неоценимая агентурная помощь могла её извинить в глазах сталинского НКВД. Но документального подтверждения посещения России, кроме её собственного письма к родственнице в Москву спустя тридцать лет после свершившегося факта, не сохранилось.

После войны, после пролетевших кровавых бурных событий Ольга все чаще задумывается о том, что она стареет, что в кино и на сцене её время прошло. Её обожаемая дочь Ада гибнет в авиакатастрофе, и теперь внучка Вера становится смыслом существования нашей героини. Ни один мужчина не задержался надолго в её жизни, и на старости лет Ольга всерьёз подумывает о том, как обеспечить себе безбедное существование.

В 1955 году она с семью сотрудниками создаёт салон «Ольга Чехов Косметик». Фирма процветала. У нашей героини проявился настоящий косметический талант, она много училась в Институтах красоты в Париже, Брюсселе, но главное состояло в её богатом творческом потенциале, который она обратила на женскую гармонию и здоровье. Уже спустя несколько лет салон Ольги Чеховой стал одним из самых известных в Европе. До самой смерти он кормил нашу героиню и членов её семьи. Верочка также поступила на сцену, правда, не московского, а Мюнхенского драматического театра. А бабушка Оля, пока могла двигаться, каждый год 15 июля приезжала в местечко Баденвейлер, где много лет назад скончался Антон Павлович Чехов.

ГОЛДА МЕИР

В истории еврейского народа немало найдётся женских имён, которые произносятся с особым уважением, но имя Голды Меир стоит беспримерно высоко, ибо она принимала непосредственное участие в образовании государства Израиль. Вся её жизнь прошла в борьбе не просто за права евреев, а за создание полноценной сионистской государственности, уничтоженной два тысячелетия назад.

С детских лет перед глазами Голды стояли страшные дни еврейских погромов в Киеве, где она родилась. Беспомощные родители прятали детей под кровать, а сами, стараясь обмануть черносотенцев, спешно забивали дверь досками. Измученная постоянным страхом семья выехала в Америку и поселилась в небольшом городе Милуоки. Меиры жили в бедном еврейском квартале, но по сравнению с Киевом Голде казалось, что они стали богачами. Теперь у них был настоящий дом с двумя комнатами, кухней и верандой. Школу смышлёная, подвижная девочка очень полюбила, она быстро освоила английский и переживала только из-за того, что в семье Меиров учиться не считалось задачей первостепенной важности, особенно для женского пола. Мать часто говорила Голде: «Не стоит быть слишком умной. Мужчины не любят умных девушек».

Родители хотели вырастить достойную хозяйку и добропорядочную жену и потому уже пятнадцатилетней приискали солидного жениха для своей младшей дочери. Однако Голда оказалась девушкой с весьма самостоятельным и твёрдым характером. Она убежала из дому и стала жить в Денвере у своей замужней сестры Шейны. Здесь в Денвере она и встретила свою любовь — Мориса Меерсона, скромного умного парня, много читавшего, отлично знавшего поэзию, живопись, музыку. Голда сразу же потянулась к человеку, который многое мог дать любознательной девушке, и в 1917 году молодые поженились. В доме у сестры Голда впервые встретила людей, которые много говорили о необходимости создания национального дома для еврейского народа. Эта идея навсегда захватила Голду, и она решила, что посвятит этому всю жизнь.

В 1921 году Голда с мужем, сестрой и подругой отправилась в Палестину. Путешествие через океан на пароходике, который должен был доставить её в Яфо, оказалось кошмарным. Судно никуда не годилось и едва двигалось, команда ненавидела капитана и без конца бунтовала. Пища была испорченной, а питьевая вода солёной. На борту то и дело вспыхивали драки. Матросы грозили затопить судно, и, наконец, перед прибытием в Неаполь капитан то ли был убит, то ли покончил с собой. Голда и её спутники уже не чаяли живыми добраться до места.

В Тель-Авиве Голда и Морис подают заявление о принятии их в члены кибуца. Молодой женщине объясняют, что она вряд ли годится для тяжёлой жизни в кибуце, однако Голда не хочет отступать. В конце концов, её упорство едва не стоило ей жизни. Через год она тяжело заболела, и супруги вынуждены были оставить кибуце и переехать в Иерусалим. В этом городе у Голды родились сын Менахем и дочь Сара. Жили тяжело, работы не было. Однажды Голде предложили стать секретарём женского совета рабочего профсоюза. С этого дня начинается активная общественная деятельность Голды Меир.

Жизнь в Палестине была очень сложной, постоянно происходили стычки с арабами, еврейское население жило практически в нищете, поэтому, памятуя о своём американском гражданстве, Голда решила отправиться в Новый Свет, чтобы попросить помощи у богатых евреев. Однако это первое путешествие оказалось не очень удачным. Мало нашлось людей, веривших в новое сионистское государство и желавших помочь. Суммы, которые Голде удалось наскрести в Штатах, были просто смешными. В одном городе она собрала 17 долларов и 40 центов, в другом — 76 долларов. И только в одном маленьком городишке на Среднем Западе Голде вручили более-менее приличную сумму.

«Как вы это сделали?» — удивилась она.

«Мы играли в карты и все проигрыши складывали в пользу Палестины».

По молодости Голду страшно возмутил подобный способ добычи денег, но, подумав, она пришла к выводу, что карты не самый худший способ заработать средства.

Угроза Второй мировой войны была более чем реальной, необходимо было принять все меры по организации иммиграции евреев. Англичане категорически отказывались впускать в Палестину тех евреев, которые бежали от Гитлера. Появляется идея создания своего флота. Голда Меир добивается от властей разрешения ввезти в Палестину сирот и детей до года, которые умирали в лагерях беженцев на Кипре.

Ко времени создания еврейского государства Голда Меир уже стала известной в еврейском мире общественной деятельницей. Она была одной из тех, кто поставил под декларацией независимости свою подпись. Однако вечер с песнями и плясками, которым завершилась торжественная церемония провозглашения государства Израиль, не принёс радости и успокоения Голде Меир. Она понимала, что ровно в полночь, как только закончится мандат и британский верховный комиссар отплывёт на корабле, арабские армии перейдут границы государства и начнётся война. Для Меир была совершенно ясной основная задача: не допустить рассеяния евреев, хотя численность их в Израиле составляла всего лишь 650 тысяч.

Голда вновь едет в США. На этот раз здесь её приветствуют с особой теплотой. Она падает от усталости — встречи, выступления, рассказы об Израиле. Позже Меир вспоминала, что именно в Америке она с удивлением привыкала к новому слову «Израиль» и к тому, что у неё новое гражданство. Она смогла доказать богатым американским евреям, что государство не может прожить под аплодисменты, а войну не выиграть речами. Ответ был дан — невиданно щедрый и скорый, Меир собрала 150 миллионов долларов.

Два великих государства — СССР и США — признали Израиль практически сразу, и встал вопрос об организации посольств в этих странах. По-видимому, трудное детство Голды в Киеве стало достаточным основанием для назначения её послом в СССР. Русский она совсем забыла. Её секретарь Эльга Шапиро писала Голде в Тель-Авив: «Там, куда Вы едете, очень холодно, и зимой там очень многие носят шубы. Норку покупать не обязательно, но хорошая иранская цигейка очень пригодится… Вам понадобятся также несколько вечерних платьев, и ещё купите себе всякие шерстяные вещи: ночные рубашки, чулки, бельё…»

Поселились они всей своей миссией в гостинице «Метрополь» типично израильским способом: как кибуц, однако цены в Москве оказались невероятными, и Голде пришлось искать выход, чтобы уложиться в свой тощий бюджет. В гостинице решено было столоваться лишь раз в день, а чтобы поддержать нормальное питание Голда лично приобрела электроплитки; посуду и вилки пришлось одолжить в гостинице, так как купить их в послевоенной Москве было невозможно. Раза два в неделю израильский посол выезжала на рынок, чтобы закупить сыр, колбасу, масло, яйца, и все продукты за неимением холодильника раскладывались между двойными рамами окон, чтобы не испортились. По субботам Голда сама готовила большой второй завтрак для семьи и посольских холостяков. Позже она вспоминала, что эти регулярные походы на рынок ранним морозным утром были самым приятным из всего, что ей пришлось пережить в Советском Союзе.

Вручение верительных грамот прошло удачно, а потом в честь организации израильского посольства в Москве был дан официальный приём. На одном из таких обедов к Голде подошла жена министра иностранных дел Полина Молотова. Для Меир оказалось приятным открытием, что она тоже еврейка и хорошо говорит на идише. Женщины беседовали довольно долго и расставались со слезами на глазах. Вскоре Полина была арестована.

Встречалась Голда и с писателем Эренбургом, который в то время активно проводил в жизнь официальный курс партии в отношении евреев. Рандеву с господином Эренбургом оказалось не столь тёплым и задушевным. Писатель был пьян и держался чрезвычайно агрессивно. Разговор состоялся примерно такой:

«Я, к сожалению, не говорю по-русски, — сказала Голда Меир. — А вы говорите по-английски».

Эренбург смерил посла презрительным взглядом и ответил:

«Ненавижу евреев, родившихся в России, которые говорят по-английски».

На что Голда парировала:

«А я жалею евреев, которые не говорят на иврите или хотя бы на идише».

Из Москвы Меир вернулась в Израиль, чтобы занять пост министра труда. Она достаточно успешно делала карьеру и в 1969 году стала главой государства, навсегда войдя в историю еврейского народа как мудрый и радетельный правитель.

МАРИЯ ВЕНИАМИНОВНА ЮДИНА

Современники обычно редко знают гениев, с которыми живут рядом, — исторические, почившие в бозе знаменитости гораздо понятнее и милее. О них уже составлено мнение, они уже мирно заняли свою нишу в здании человеческой культуры, их авторитет незыблем. Иное дело — те, кто ушёл от нас недавно и в силу этого мало известен широкой публике. О них ещё нужно спорить, их имена ещё ждут своей очереди у иерархической лестницы. Однако есть среди претендентов в гении бесспорные личности. К таким необсуждаемым великим принадлежит и Мария Юдина. Её гениальный дар пианистки не вызывает сомнений, но Юдину ещё справедливо называют «художником эпохи Возрождения». Она была не только гениальным музыкантом-мыслителем, но и энциклопедистом в полном смысле этого слова, человеком сильным, страстным, не похожим ни на кого, на редкость смелым и энергичным. Конечно, Юдина блистала у рояля всеми теми качествами, которые требовались профессиональному пианисту, её техника впечатляла крепостью, чеканной пластичностью и так далее, и так далее. Но великим художником Марию Вениаминовну сделала не «набитая» рука, а уникальная личность, сложное мировоззрение.

Юдина выделялась во всём. По-своему формировала репертуар, одевалась не так, как другие, по-своему держалась на сцене, отличалась интерпретацией классиков, иначе обращалась с роялем. Игру Марии Вениаминовны характеризовали крайности. Она любила предельные темпы, вела медленные места медленнее, быстрые — быстрее обычных. Она могла иной раз начать «гвоздить» какой-нибудь музыкальный эпизод с таким беспощадным, не признающим меры упорством, которое отпугивало даже преданных её почитателей. Некоторые принимали это за оригинальничание, не беря в толк, что гениям оригинальность присуща по определению, как когда-то метко заметил один русский поэт, если бы кошка в зоопарке увидела кенгуру, то ни за что бы не поверила, что такое возможно, и решила бы, что это обыкновенная кошка, которая нарочно притворяется.

Возможно, свою незаурядность Мария унаследовала от отца, который, несмотря на отчаянную бедность своего семейства, закончил медицинский факультет у Склифосовского, а вернувшись в родной город Невель, стал одним из самых уважаемых и известных врачей захолустной еврейской провинции. Вениамин Гаврилович представлял тот тип земского врача, который описан в русской литературе как образец настоящего интеллигента. Он не только лечил, но и беспрестанно хлопотал об общественной пользе — участвовал в открытии школ и больниц, строил артезианские колодцы, читал лекции. Энергией он обладал неумеренной, бескомпромиссность его не знала пределов — самого губернатора он однажды спустил с лестницы. Но если характером Мария вышла в отца, то музыкальные способности передались ей от матери. Одна из учениц Антона Рубинштейна, жившая тогда в Витебске, заметила талант Маруси и предложила свои услуги по обучению девочки. Эта блестящая пианистка — женщина обеспеченная — никогда не брала учеников и сделала исключение только для неё.

Юность Маруси пришлась на самые бурные революционные годы, но подобные катаклизмы, казалось, созданы именно для её натуры. Чем только не увлекалась молодая Юдина. Училась на трехмесячных курсах руководителей детских площадок, штудировала философию — вместе с М. Бахтиным и Л. Пумпянским они устраивали ещё в Невеле «философские ночи», — «ходила в народ». Один из таких походов едва не кончился для Марусиного таланта плачевно. На жатве она разрезала руку у основания большого пальца настолько глубоко, что палец держался на сухожилии К счастью, Юдина смолоду отличалась завидным здоровьем и каким-то чудом палец зажил настолько, что мастерство Марии не пострадало. В 1917 году Юдина даже была секретарём народной милиции в Петрограде. В консерваторию, где она училась, Маруся таскала с собой папки дел и вываливала их на стол рядом с партитурами. Один из уважаемых профессоров, глядя на революционную студентку, в ужасе восклицал: «Мария Вениаминовна! Что же, в конце концов, у нас здесь дирижёрский класс или милицейский стол?»

Однако бесовство эпохи не смогло сбить с пути истинный талант Юдиной. В 1921 году она закончила Петербургскую консерваторию в звании лауреата. Основатель консерватории Антон Рубинштейн завещал любимому детищу капитал, на проценты которого ежегодно приобретался рояль, присуждавшийся лучшему выпускнику. Но было обязательное условие — кандидат должен быть достойным и непременно… один. Впервые художественный совет консерватории счёл необходимым нарушить завет Рубинштейна и присудил два рояля — Юдиной и Владимиру Софроницкому. Кстати, по мистическому совпадению после такого своеволия премии больше не выдавались — советская власть уничтожила традицию.

Преподавательскую деятельность Мария Вениаминовна начала в двадцатидвухлетнем возрасте, но несмотря на молодость, авторитет её в музыкальных кругах был большим. О ней говорили, как о выдающейся пианистке и талантливом педагоге. Она появлялась в консерватории в необычном длинном платье, напоминающем балахон, и, казалась, не артисткой, а скорее, монахиней. Её игра гипнотизировала властной убеждённостью и волей. Говорят, что в исполнении Юдиной никогда не прослушивалось ничего женственного, нежного или грациозного. В её руках были заключены нечеловеческие силища и энергетика: широкая пясть с большими расставленными пальцами походила при игре на хватку орлиной лапы.

Масштаб её личности воплощался не только в грандиозности исполнения, но и в обширности того немузыкального материала, который Юдина использовала. Она любила ассоциации со знаменитыми произведениями литературы, искусства, архитектуры. Высказывание: «архитектура — это застывшая музыка» оказалось настолько близким для неё, что Мария Вениаминовна совершенно серьёзно в годы гонений, когда вынуждена была уйти из консерватории, решила заниматься зодчеством. К счастью, её на время приютили тбилисцы.

Мощным стимулом творчества Юдиной стала вера. В юности Маруся, поступая вопреки революционной моде, окрестилась в православную веру и всю жизнь оставалась фанатично преданной христианкой. Однажды, увлёкшись философскими идеями отца Павла Флоренского, она написала ему письмо, на которое он ответил приглашением встретиться. Знакомство с выдающимся русским мыслителем продолжалось вплоть до ареста Флоренского, а потом закрепилось дружбой с его семьёй. Однако для Юдиной религия не стала лишь очередным теоретическим отделом человеческой культуры, христианское подвижническое служение составляло — как и музыка — соль её жизни. Мария Вениаминовна как-то подсознательно и простосердечно, не рассуждая, осуществляла на деле идеалы православной соборности — «общиной» был для неё, пожалуй, весь мир.

Она совершенно равнодушно относилась к материальному благополучию, раздавала страждущим свои гонорары, ссужала деньги на отправку в лагеря и ссылки, во время войны за счёт её пайка питалось несколько семей; бывало, не задумываясь, она занимала, чтобы этими взятыми в долг деньгами распоряжаться так, как ей подсказывало сердце. Она оделяла ими попавших в беду и лишения. Художница А. Порет рассказывала, что однажды Юдина пришла к ней, ведя за руку существо с чёрными глазами, и, наскоро объявив, что девочке негде жить, — родители уехали в Сибирь — попросила оставить ребёнка на шесть дней. Шесть дней превратились в шесть лет.

О пренебрежении Юдиной к одежде и быту ходят легенды. Зимой и летом Мария Вениаминовна носила кеды, что приводило в ужас окружающих; в самую холодную погоду Юдина неизменно появлялась в лёгком, стареньком плаще. Нормальная же сезонная обувь немедленно дарилась. Купленная для неё митрополитом Ленинградским Антонием шуба принадлежала Марии Вениаминовне всего три часа.

Однажды она явилась на ответственный концерт в домашних меховых тапочках. Известный немецкий дирижёр Штидри выпучил глаза и долго смотрел то на лик, то на ноги пианистки, потом воскликнул: «Но фрау Юдина!» Пришлось на два часа выпросить приличные туфли у кассирши. До глубокой старости прославленная пианистка не имела своего угла. В снимаемых комнатах она обычно не уживалась. Платила хозяевам, переезжала, перевозила рояль и через три дня покидала квартиру. Жила в прихожих у друзей, спала, в буквальном смысле, в ванной. Она объясняла свою бездомность тем, что не желала мешать другим, у чужих ей неудобно было играть по ночам. Но её скитальчество объяснялось необъяснимым для простых смертных образом жизни гения.

Из всех городов Юдина больше всего обожала Петербург, она возила с собой везде маленькую картинку с изображением Медного всадника и непременно во время концерта укладывала на рояле носовой платочек и эту картинку. Но когда в её любимом городе началась страшная волна репрессий, один из «высоких хозяев» Ленинграда, её однофамилец, её поклонник, предупредил Юдину об аресте. Рано утром следующего дня она навсегда уехала в Москву.

О её личной жизни известно совсем немногое. Вероятно, потому что и не было никакой личной жизни. Сама Мария Вениаминовна рассказывала подруге, что в юности влюбилась в дьякона, а в зрелости будто бы повстречала талантливого авиаконструктора, с которым она была помолвлена. Но жених уехал в горы и не вернулся, а Мария Вениаминовна так и осталась одинокой. История эта очень походила на складный миф и представлялась особенно удобной для отпугивания потенциальных ухажёров. Любое проявление мужской нежности вызывало у Юдиной возмущение, что объяснялось якобы вечной верностью погибшему. Впрочем, женская гениальность и личная жизнь — «вещи несовместные». Трудно себе представить Марию Вениаминовну, которая «приросла к роялю», обременённой многочисленным семейством.

Работоспособность Юдиной поражала. Ещё будучи студенткой консерватории, она настолько «переиграла» руки, что вынуждена была взять отпуск и на какое-то время прекратить занятия на фортепьяно. Правда, и тогда неутомимая Марусенька не смогла сидеть лентяйкой — она стала работать в детском саду и возвращалась по вечерам такой утомлённой, что всякий раз засыпала прежде, чем сестра успевала подать ей тарелку супа. Юдина вообще никогда ничего не умела делать вполсилы, «абы как». Та же А. Порет вспоминала, что однажды Юдина пригласила их с подругой к себе в гости и стала играть новую программу. «Мы сидели… на маленьком диванчике… и, не дыша, слушали… Она попросила зажечь лампу, закрыла её тёмным куском материи, и мы видели только её освещённый профиль и руки. Потом она вдруг прекратила игру и попросила дать ей платок или полотенце. Когда я подошла к роялю, то увидела, что клавиатура была забрызгана кровью. Оказалось, что пальцы у неё треснули на кончиках от холода и не заживали, так как она работала по много часов в день, иногда и по ночам».

Заслуга Юдиной перед русской культурой неоценима ещё и потому, что именно она познакомила отечественного слушателя со многими выдающимися композиторами Запада. Она (без преувеличения) приложила героические усилия в борьбе с косным советским чиновничеством, чтобы в России прозвучала музыка Хиндемита, Оннегера, Кшенека, Мессиана. Только благодаря Юдиной на родину вернулись произведения И. Стравинского. Не знавшая ни в чём меры, Мария Вениаминовна буквально боготворила этого композитора. В 1962 году, к восьмидесятилетию И. Стравинского, она организовала выставку, посвящённую его жизни и творчеству. Много энергии и напористости проявила Юдина, чтобы уговорить руководство поставить балет И. Стравинского «Орфей», для чего лично обеспечила дирижёра партитурой, но самое главное — она «пробила» приезд композитора в СССР. Когда 21 сентября 1962 года Игорь Стравинский — убелённый сединами старец — сошёл с трапа самолёта, Мария Вениаминовна грузно опустилась на колени, целуя руку своему кумиру. Многие увидели в этом поступке чудачество, в то время как это было искреннее преклонение равного перед равным. Движимая подобными порывами, Юдина, приехав в Лейпциг с концертами, шла босая, как паломники к святым местам, к церкви св. Фомы, чтобы преклониться перед надгробием Баха.

Можно сказать, что Юдина сосредоточила в себе все животворящие соки, которые смогла сохранить русская интеллигенция после погромов, ссылок, запугиваний. Одно лишь простое перечисление имён её друзей, знакомых и близких людей представляет практически всю культурную элиту советской страны. Она дружила с А. Ахматовой и Б. Пастернаком, А. Лосёвым и О. Мандельштамом, гостила у Маршаков и просила М. Цветаеву перевести Гёте. В 1960-е годы Мария Вениаминовна к своим блестящим концертам добавила лекции по истории искусства, причём рождались они, по большей части, спонтанно. Послушать Юдину приходило больше народу, чем на объявленные заранее концерты. Люди соскучились по глотку свободной мысли. «Знаете, я решилась на небольшой цикл лекций о высочайших точках нашей культуры, — рассказывала она. — Вчера в Малом заде (консерватории) комментировала и читала стихиры и отчасти канон Иоанна Дамаскина, посвящённые погребению. Нужно же, чтобы хоть немножко выходили из привычного мысленного стойла!»

Как и некоторые избранные, Юдина избежала преследований. В ней, по-видимому, была сконцентрирована та степень духовности, которая даже такое чудовище, как Сталин, приводила в замешательство. В связи с этим рассказывают почти фантастическую, но тем не менее правдивую историю о том, что вождь, услышав однажды по радио пианистку Марию Юдину, пожелал иметь запись этой передачи у себя. Поставленный в известность руководитель радио решил сделать Сталину сюрприз. Поздним вечером того же дня в студии были собраны симфонический оркестр и Мария Юдина. Под утро запись была готова, а уже в час дня пластинка лежала на приёмнике у Сталина. Вождь написал Юдиной записку с благодарностью за её игру и распорядился вложить в конверт 10000 рублей (по тем временам — деньги огромные). Конверт направили адресату с фельдъегерской почтой, а попросту говоря — с тремя офицерами НКВД. Мария Вениаминовна незамедлительно написала ответ, в котором тоже благодарила вождя за внимание и сообщала, что деньги передала православной церкви с просьбой помолиться за его, Сталина, грехи… Как на эту дерзость, вы думаете, прореагировал тиран? Никак… Он поразмыслил и оставил Юдину в покое.

Подруга Юдиной, Екатерина Крашенникова, в своих воспоминаниях написала так: «Говорят, беспросветные были годы. Какие же „беспросветные“, когда жили и творили в них такие светочи, как Мария Вениаминовна Юдина?»

МАРГАРЕТ МИТЧЕЛЛ

Роман «Унесённые ветром» был опубликован в 1936 году. С тех тор его перевели на 27 языков мира, он выдержал 185 изданий и переизданий, стал поистине мировым бестселлером. С обаятельными героями Маргарет Митчелл, попавшими в водоворот гражданской войны 1861—1865 годов, зеленоглазой Скарлетт, обольстительной, изящной, беспринципной, жизнестойкой, и Рэттом, явившим собой нарождающийся тип предприимчивого американского джентльмена — этими удивительными героями романа произошло то, что довольно редко случается с персонажами даже очень талантливых произведений, написанных очень талантливыми писателями. Перешагнув границы романа, они словно стали жить своей жизнью, влиять на судьбы читателей, стали дороги им как добрые знакомые. Такова сила жизненности созданных пером Маргарет Митчелл образов.

Самое удивительное, что перо это принадлежало не опытному писателю, добравшемуся на вершину славы по ступенькам многочисленных произведений. Нет, «Унесённые ветром» — первая и единственная книга, написанная скромной, безвестной домохозяйкой из Атланты, штат Джорджия, правда, одержимо влюблённой в историю американского Юга и блестяще её знавшей.

Феномен успеха «Унесённых ветром» интриговал и продолжает интриговать многих. В чём ключ этого внезапного вдохновения, озарившего обычную женщину? Откуда брала она захватывающие сюжеты романа? У кого научилась подмечать точные психологические оценки своих героев?

В биографии Маргарет Митчелл мало примечательного. Кокетливая, склонная к флирту девушка, рано потеряла мать и вынуждена была принять на себя обязанности хозяйки дома, очень её тяготившие. Но это не изменило её дерзкого, яркого характера, настроенного на риск и неожиданные, эксцентричные поступки. Вероятно, спустя много лет Маргарет описала собственную неуёмность в лице героини «Унесённых ветром», собственную непоследовательность. Иначе, как же можно объяснить столь правдивую характеристику Скарлетт, зная, что сама писательница в молодости «выкинула финт», приведший в изумление всех родственников и знакомых.

В 1921 году Пегги (так звали Маргарет все близкие ей люди) познакомилась в Атланте, в чайной «Заячья нора», где собирались начинающие писатели, студенты, журналисты, с молодым человеком по имени Джон Марш. Мужчина, которому исполнилось к тому времени 26 лет, был настроен весьма серьёзно, да и характер его располагал к этому. Сдержанный, внутренне очень дисциплинированный, с невероятно развитым чувством ответственности, Джон как нельзя лучше подходил на роль мужа. К тому же «красотка с Юга» быстро завоевала его сердце. Девушка была не только привлекательна внешне, но обладала прекрасным даром рассказчика, искромётным остроумием и мечтала о журналистике.